Ноттинг-Хилл, пьеса

Пьеса по роману Гилберта Кийта Честертона «Наполеон Ноттингхилльский».

Эта пьеса - почти полностью лишь компиляция, сделанная из великолепного перевода одноимённого романа Честертона на русский язык: перевод с англ. В.Муравьева. Честертон Г.-К. Избранные произведения. В 3-х т. М.: Худож.лит., 1990. Том 1, с. 23-144.

Мною были сделаны лишь минимальные изменения в тексте, двум персонажам был сменён пол (для их же пользы, как я полагаю, и потому, что чисто "мужская" пьеса в современном мире смотрится смешно).

Действующие лица

Оберон Квин

Адам Уэйн (лорд-мэр Ноттинг-Хилла)

Мисс Джейн Баркер (приятельница Оберона, политик)

Уилфрид Ламберт (приятель Оберона и Джейн)

Президент Никарагуа (может играть Тернбулла)

Мистер Бак (делец)

Мальчик (Адам Уэйн в детстве)

Миссис Мид (бакалейщица)

Мистер Баулз (аптекарь, может играть алебардщика)

Мистер Тернбулл (хозяин игрушечного магазина)

Констебль (может играть алебардщика)

Алебардщики
 
Декорации:

Сцена разделена на три части.

 В середине стоит мощное Дерево с большим дуплом на уровне человеческой груди. На дереве висит вывеска ресторана или тент. Перед Деревом столик и четыре стула. Это ресторан.

Слева – королевский трон, обращённый в три четверти к зрителям, с «шахматным» полом перед ним. Это тронный зал.

Справа – декорации, изображающие три лавки: бакалею, аптеку и игрушечный магазин. Это Ноттинг-Хилл.

Задник позади всех декораций изображает Лондон, его крыши, шпили и трубы. Изображение выглядит как причудливая смесь старого города и современного мегаполиса. Справа от дерева на заднике нарисована водонапорная башня, возле неё – возвышение.

Действие первое

Свет освещает ресторан.
 
К Дереву приклеена жёлтая афиша. За столиком сидит Оберон (он в большом цилиндре). Входят Ламберт и Джейн, садятся за столик.

Оберон. А я вас всё жду-поджидаю! Точнёхонько же я предсказал ваше прибытьице!

Ламберт. В каком смысле?  Ты же, по моему, сам нам здесь на это время назначил.

Оберон. Назначил. Но значило ли это, что вы не сможете не придти? Вот! Даже в наше блаженное время остались неожиданности, а значит пока возможны и пророчества. Правда, и этому скоро придёт конец.

Джейн. Это почему ещё?

Оберон. Слишком уж всех охватила апатия. Англичане во всем разуверились. И сделался наш Лондон спокойней спокойного. Лондонцы и раньше то не любили ни во что мешаться: как, мол, оно шло, так пусть и дальше идет. А теперь и вовсе перестали — не вмешиваются, да и только.
 
Джейн. Просто ты не любишь Лондон. Тебе бы жить отшельником где-нибудь в глуши. Ты и ресторан этот выбрал только потому, что тут всё вокруг заросло, как в джунглях. Только полюбуйся, Ламберт. (Встаёт и становится сбоку от Дерева. Ламберт следует за ней и становится с другой стороны от Дерева. Между ними видно дупло.)

Оберон. Я обожаю Лондон! Он если и  не  великий шедевр  человека, то уж  во всяком случае, немалое человеческое  прегрешение. Этот город  гораздо поэтичнее,  чем  лоно  природы в том смысле,  что он ближе человеку по  духу. Улица гораздо поэтичнее, чем лесная лужайка, потому что улица таинственна. Она хоть  куда-нибудь  да  ведет, а  лужайка  не  ведет никуда. Дом гораздо сказочнее дерева, потому что…

Свет вдруг становится слабым и зеленоватым. Только светятся по две пуговицы на хлястиках у Джейн и Ламберта. Их одежда вообще похожа сзади: хлястики с крупными пуговицами и разрезы. Пауза.

Оберон. (Говорит будто в трансе) Как странно замер тусклый день. Два дракона охраняют дупло старого волшебного дерева. Как они злобно на меня поглядывают. Мало ли что их глаза - всего лишь пуговицы на ваших хлястиках: только в пуговицах и драконьих зенках бывает столько бессмысленной, дурной злобы.

Джейн. Что ты там несёшь?

Оберон. А разрезы -- драконьи носы; когда поддувает зимний ветер, чудовища облизываются.

Джейн и Ламберт оборачиваются, тут же возвращается нормальный свет.

Джейн. Перестал бы ты ерунду молоть! (Возвращаются за столик).

Оберон. (Очнувшись, нормальным голосом) Ничего не ерунду! Отныне и навсегда вы будете для меня драконами задом наперед. При всем глубочайшем к вам уважении я буду вынужден рассматривать ваши благородные лики как разновидности драконовых задниц. Задницы по своему, конечно, миловидные, воздетые к небесам. Но если истинный друг пожелает увидеть лица друзей и заглянуть им в глаза, в зеркала души, то ему надлежит почтительно их обойти и поглядеть на них сзади: тут то он и увидит двух подслеповатых драконов.

Оберон идёт к Дереву, начинает его осматривать, суёт руку в дупло, но быстро её отдёргивает.

Джейн. (Тихо Ламберту) Ну и как тебе этот хмырь?
 
Ламберт. Сызмальства чокнутый, надо понимать.

Джейн. Это вряд ли. Нет, Ламберт, по моему, он в своем роде артист. Не могу его до конца раскусить. Он ведь рта не разинет, чтобы не ляпнуть такую несусветицу, которой постыдится последний идиот. А между тем известно ли тебе, что он — обладатель лучшей в Европе коллекции лаковых миниатюр? Забавно, не правда ли? Видел бы ты его книги: сплошняком древние греческие поэты, французское средневековье и тому подобное. В доме у него — как в аметистовом чертоге, представляешь? А сам он мотается посреди всей этой прелести и мелет такой вздор!

Появляется Президент Никарагуа, одетый в роскошный мундир, озирается вокруг. Подходит к Дереву и отрывает кусок афиши.

Президент. Не может ли кто нибудь одолжить мне булавку? (Джейн протягивает ему булавку, Президент прикалывает обрывок к лацкану мундира).

Джейн. Могу я ещё чем-то быть вам полезна, сэр?

Президент. Не хватает красного, красного не хватает... Нет ли у кого либо из вас при себе чего нибудь красного? (Все шарят вокруг в поисках красного) Что ж, мне придется обойтись собственными возможностями. (Вытаскивает белый платок и ножик, отворачивается, разрезает руку ножом, прикладывает платок. Поворачивается, держа измазанный красным платок. Все присутствующие в шоке. Заматывает разрезанную руку ещё одним платком). Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньора. Если можно, еще одну булавку. (Джейн в ступоре, но протягивает ещё одну булавку. Президент прикалывает к лацкану мундира, прямо под обрывком, измазанный кровью платок). Благодарю вас, сударыня. (Собирается уходить).

Оберон. (подскакивая к Президенту) Сеньор,  прошу прощения за непрошеное, отчасти назойливое гостеприимство, может статься, неуместное по отношению к столь достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не окажете ли вы мне и моим друзьям, которых вы удостоили беседы, чести пообедать с нами?

Президент. Сеньор, я восхищён вашим рыцарственным гостеприимством. В ваших словах слышно биение вашего благородного английского сердца.

Церемонно раскланивается и садится за стол. Пауза.

Джейн. Теперь то, может быть, будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?

Президент. Дабы объяснить вам это, сеньора, мне придется всего лишь назвать себя. Я — Хуан дель Фуэго, президент Никарагуа.

Пауза.

Джейн. И вот эта желтая бумага, и красная тряпка…
Президент. Желтая бумага и красная тряпка,  это наши цвета, символика Никарагуа.

Джейн. Но Никарагуа более не…

Президент. Да, Никарагуа покорили, как были покорены Афины. Да, Никарагуа изничтожили, как изничтожили Иерусалим.  Янки, германцы и другие нынешние давители истоптали Никарагуа, точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа — это идея.

Оберон. Блистательная идея!

Президент. Ваша правда, великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая мысль. Вы, сеньора, спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок бумаги и окрасил кровью платок. Но не издревле ль освящены значением цвета? Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на свете, высокое и низкое. Я вижу алое колыханье маков и желтую песчаную полосу — и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон — вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на желтом закате — и сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы — и вот он, флаг и герб Никарагуа.  Желтая и красная грязь в одной канаве для меня отраднее алмазных звезд.

Оберон. А уж ежели к столу подадут золотистый херес и красное вино, то придется вам, хочешь не хочешь, пить и то, и другое!

Джейн. Надо ли это понимать так,  что вы были никарагуанским президентом в то самое время, когда Никарагуа оказывала… э э э… разумеется, весьма героическое сопротивление…

Президент. Говорите, не смущаясь. Мне отлично известно, что нынешний мир всецело враждебен по отношению к Никарагуа и ко мне. И я не сочту за нарушение учтивости, если вы скажете напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику. Ведь ваши симпатии на стороне большой нации, которая?…

Джейн. Простите, президент.  Мои симпатии отнюдь не на стороне какой бы то ни было нации. По видимому, вы упускаете из виду самую сущность современной мысли. Не оттого осуждаем мы Никарагуа, что Британия, по нашему, должна занять его место в мире. Мы, люди нового времени, верим во всеобъемлющую космополитическую цивилизацию, которая откроет простор всем талантам и дарованиям поглощенных ею народностей и…

Президент. Прошу прощения, сеньора. Позволю себе спросить у сеньоры, как она обычно ловит мустангов?

Джейн. Я не умею ловить мустангов.

Президент. Именно.  Здесь и конец открытому вами простору. Этим и огорчителен ваш космополитизм. Провозглашая объединение народов, вы на самом деле хотите, чтобы они все, как один, переняли бы ваши обыкновения и утратили свои. Если, положим, араб бедуин не умеет читать, то вы пошлете в Аравию преподавателя; надо, мол, научить его грамоте; кто из вас, однако же, скажет: «А учитель то наш не умеет ездить на верблюде; наймем ка бедуина, пусть он его поучит?» Возвращаюсь к первоначальному примеру. В Никарагуа мы ловим мустангов по своему: накидываем им лассо на передние ноги, и способ этот считается лучшим в Южной Америке. Если вы и вправду намерены овладеть всеми талантами и дарованиями — идите учитесь ловить мустангов. А если нет, то уж позвольте мне повторить то, что я говорил всегда: когда Никарагуа цивилизовали, мир понес невозместимую утрату.

Джейн. Кое что утрачивается, конечно, кое какие варварские навыки. Вряд ли я научусь тесать кремни ловчее первобытного человека, однако же, как известно, цивилизация сподобилась изготовлять ножи получше кремневых, и я уповаю на цивилизацию.
Президент.— Вполне основательно с вашей стороны.  Множество умных людей, подобно вам, уповали на цивилизацию: множество умных вавилонян, умных египтян и умнейших римлян на закате Римской империи. Мы живем на обломках погибших цивилизаций: не могли бы вы сказать, что такого особенно бессмертного в вашей теперешней?

Джейн. Мы избавились от пережитков. Плох пережиток великой нации, но еще хуже пережиток нации мелкой. Плох пережиток монархии и дурен пережиток аристократии, но пережиток демократии — хуже всего.

Президент. Так что же,  стало быть, Англия покончила с демократией?

Джейн. Мы, собственно говоря, демократия из демократий. Мы стали деспотией. Вы не замечали, что исторически демократия непременно становится деспотией? Это называется загниванием демократии: на самом деле это лишь ее реализация. Кому это надо — разбираться, нумеровать, регистрировать и добиваться голоса несчетных Джонов Робинсонов, когда можно выбрать любого из этих Джонов с тем же самым интеллектом или с отсутствием оного — и дело с концом? Все, что нам требуется — это чтобы избранник не был клиническим преступником или клиническим недоумком, чтобы он мог скоренько проглядеть подложенные петиции и подписать кой какие воззвания.
 
Президент. Ну что ж,  пожалуй, даже и нет у меня никаких особых возражений против вашей изумительной системы правления. Которое есть — то глубоко личное. Если б меня спросили, согласен ли я жить при такой системе, я бы разузнал, нельзя ли лучше пристроиться жабой в какой нибудь канаве. Только и всего. Тут и спору нет, просто душа не приемлет.

Джейн. По части души я небольшой знаток, но если проникнуться интересами общественности…

Оберон. (Вскакивает) Попрошу меня извинить,  но мне на минуточку надо бы на свежий воздух. Просто хочу поразмыслить над этими дивной прелести словами: «Если проникнуться интересами общественности…» Такую фразу так просто не прочувствуешь — тут надо побыть одному. (Отбегает на передний план, стоит там, говоря сам с собой и жестикулируя).

Ламберт. Слушайте, по моему, он вконец свихнулся, а?
 
Президент. У этого человека на уме одна издевка. Опасный это человек.

Джейн. Опасный!  Да что вы, сэр, это Квин-то?

Президент. Тот человек опаснее всех,  у кого на уме одно, и только одно. Я и сам был когда то опасен.
 
Оберон. (хохоча как ненормальный) Но если проникнуться интересами общественности… Но если…проникнуться интересами общественности… Если проникнуться интересами… общественности…

Ламберт. Да заткнись ты, пожалуйста! Нет в этом ничего смешного! Вечно ты изображаешь из себя неизвестно что, клоун! Так от клоуна хоть смешно, когда он садится на свою шляпу, а от тебя…

Оберон. Ламберт,  ты большой человек, ты достойный муж, хотя, глядя на тебя, чтоб мне треснуть, этого не подумаешь. Однако позволь тебя круто предостеречь. Будь осторожнее, предлагая мне выкинуть что нибудь в подражание, скажем, клоуну, сесть, положим, на свою шляпу. Ибо я из тех людей, которым душу не тешит ничего, кроме дурачества. И за такую выходку я с тебя и двух пенсов не возьму. (Оберон пытается встать на голову, сесть на свой цилиндр и прочее в этом духе).

Джейн. Оберон! Ради Бога!… Ради всего святого, Квин, встань на ноги и не будь идиотом!  Кругом же весь город соберется!
 
Вместе с Ламбертом пытается посадить Оберона как следует, но тот вырывается, кривляется, мычит. Появляется Констебль.

Ламберт. Берите его, начальник, вот он,  а мы за него не в ответе.

Констебль. Нет, сэр,  я пришёл не затем, зачем вы меня, кажется, ожидаете. Меня направило начальство оповестить об избрании Его Величества Короля. Обыкновение, унаследованное от старого режима, требует, чтобы весть об избрании была принесена новому самодержцу немедля, где бы он ни находился.

Джейн. Который же из нас…

Констебль. Не вы, мэм, говорю с грустью. Извините за откровенность, но мы знаем все ваши заслуги перед правительством, и были бы несказанно рады, если бы…  Но выбор пал…

Ламберт. Господи Боже ты мой!  Только не я! Не говорите мне, что я — самодержец всея Руси!

Констебль. Нет, сэр. Джентльмен, которого нам надлежит поздравить, в настоящее время — э-э-э-э, так сказать, занят. (Указывает на Оберона. Тот суёт голову между ног и мычит).

Джейн. Неужели Квин! Не может этого быть! Оберон, ради Бога, одумайся! Ты избран королем!

Президент. Сеньора, правильно ли я понял,  что у вас деспотом может стать любой?

Джейн.  Да, короля Англии нынче выбирают случайным образом по алфавитным спискам. А почему бы и нет!  Не в половине ли случаев нации доверялись случайности — старший сын наследовал отцу? И в половине, опять таки, случаев не обходилось ли это сравнительно сносно? Совершенное устройство невозможно; некоторое устройство необходимо. Все наследственные монархии полагались на удачу, и алфавитные монархии ничуть не хуже их.
 
Президент. Но если он окажется тираном?!

Джейн. Окажется тираном — что ж, зато он обуздает добрую сотню тиранов. Окажется циником — будет править с толком, блюсти свой интерес. А преступником он если и окажется, то перестанет им быть, получив власть взамен бедности. Выходит, с помощью деспотизма мы избавимся от одного преступника и, опять таки, слегка обуздаем всех остальных. Оберон!

Оберон. Я недостоин избрания. Могу ли я, подумавши, сравниться с былыми венценосцами Британии? Единственное, на что я уповаю — это что впервые в истории Англии монарх изливает душу своему народу в такой позиции. (Его снова пытаются поставить в нормальное положение, но он снова вырывается). Великие епископы средних веков обыкновенно троекратно отказывались от чести избрания и затем принимали его. Я с этими великими людьми породнюсь наоборот: троекратно приму избрание, а уж потом откажусь. Ох, и потружусь же я для тебя, мой добрый народ! Ну, ты у меня посмеешься!
 
Констебль и Ламберт подхватывают Оберона и волокут за сцену, Джейн следует за ними. Президент задумчиво смотрит им вслед. Свет гаснет.

Через некоторое врем свет, загорается, освещая тронный зал. Оберон, всё в том же нелепом цилиндре, на котором закреплена корона, сидит на троне, руководит шуточным ритуалом и сам дурачится, играя с бумажными плюмажами и хвостами, вокруг рассыпана всякая дребедень. Входят Ламберт и Джейн.

Ламберт. Ты куда?
 
Джейн. Да надо же прекратить это безобразие.  (Подходит к Оберону). Что все это значит? Ты не с ума ли сошел?

Оберон. Нимало.  Сумасшедшие — народ серьезный; они и с ума то сходят за недостатком юмора. Вот вы, например, Джейн, подозрительно серьезны.

Джейн. Ну что тебе стоит не дурачиться на людях, а?  Денег у тебя хватает, домов и дворцов сколько угодно — валяй дурака взаперти, но в интересах общественности надо…

Оберон. Ваш вопрос — почему я не валяю дурака взаперти — мне не вполне ясен. Зато ответ на него ясен донельзя. Не взаперти, потому что смешнее на людях. Вы, кажется, полагаете, что забавнее всего чинно держаться на улицах и на торжественных обедах, а у себя дома, возле камина (вы правы — камин мне по средствам) смешить гостей до упаду. Но так все и делают. Возьмите любого — на людях серьезен, а на дому — юморист. Чувство юмора подсказывает мне, что надо бы наоборот, что надо быть шутом на людях и степенным на дому. Я хочу превратить все государственные занятия, все парламенты, коронации и тому подобное в дурацкое старомодное представленьице. А с другой стороны — каждый день на пару часов запираться в чуланчике и уж там, наедине с собой, до упаду серьезничать.

Джейн. Ну что ж, ты погубишь страну, только и всего!

Оберон. Ай яй яй,  похоже на то, что десятивековая традиция нарушена, что Дом Баркеров восстал против английской короны! Но, может быть, мой бедный народ не разделяет вашего пессимизма в адрес своего короля, Джейн. Пойду ка я смешаюсь с моим народом.

Оберон идёт к лавкам, свет следует за ним. Возле лавок играет мальчик, разговаривает сам с собой и размахивает деревянным мечом.  Мальчик нечаянно тычет мечом в Оберона, тот останавливается и разглядывает его, затем достаёт блокнот, перелистывает страницы.
 
Оберон. Тут у меня кой какие наброски предсмертной речи. Ага, вот: предсмертная речь на случай политического убийства; она же, если убийца — прежний друг, хм, хм. Предсмертная речь ввиду гибели от руки обманутого мужа (покаянная). Предсмертная речь по такому же случаю (циническая). Я не очень понимаю, какая в данной ситуации…

Мальчик. Я — хозяин замка!
 
Оберон. Дитя, я рад видеть такого стойкого защитника старинной неприступной твердыни Ноттинг Хилла. Гляди, гляди ночами на свою гору, малыш, смотри, как она возносится к звездам — древняя, одинокая и донельзя ноттинговая, чтобы не сказать хиллая. И пока ты готов погибнуть за это священное возвышение, пусть даже его обступят все несметные полчища Бейзуотера…  (Пауза) А что,  может, ничего великолепнее и не придумаешь…. Возрождение величия былых средневековых городов силами наших районов и предместий, а? Клэпам с городской стражей. Уимблдон, обнесенный городской стеной. Сэрбитон бьет в набат, призывая горожан к оружию. Уэст Хемпстед кидается в битву под своим знаменем. А? Я, король, говорю: да будет так! (Прячет блокнот, даёт мальчику монетку). На оборону Ноттинг Хилла.
 
Квин поспешно возвращается к трону. Лавки гаснут, свет перемещается в тронный зал, где всё ещё стоят Ламберт и Джейн.

Оберон. (Взбираясь на трон) Вы, верно, ждёте от своего короля новых указов? Это же всем известно: погулявший среди своего народа монарх обязан разродиться хоть одним завалященьким указиком. Что ж, не буду вас разочаровывать. Пишите.

Говорит словно действительно диктует указ.

Невозвратно дряхлея, король решил отдать свои последние силы возрождению и обострению чувства местного патриотизма в лондонских районах. Многим ли нынче памятны легенды их собственных предместий? Как много таких, что даже и не слыхивали о подлинном происхождении Уондзуортского Улюлюкания! А взять молодое поколение Челси — кому из них случалось отхватить старинную челсийскую чечетку? В Пимлико больше не пимликуют пимлей. А в Баттерси почти совсем не баттерсеют. Будучи призван, хоть и не по заслугам, на высший пост, я решил, поелику возможно, небрежение это пресечь. Нет, я не желаю военной славы. Нет, я не стану состязаться с законодателями. Но если я войду в историю, спасаючи старинные английские обычаи, если потомки скажут, что благодаря скромному властителю в Фулеме по прежнему надесятеро режут репу, а в Патни приходской священник выбривает полголовы, то я почтительно и бесстрашно взгляну в глаза своим великим пращурам, нисходя в усыпальницу королей.

Пока он говорит, алебардщики вешают на ветви Дерева и позади трона штандарты с гербами, берут алебарды и становятся вокруг.

Джейн. Боже мой, Оберон, над тобой же будет смеяться вся страна! Может быть весь мир!

Оберон. (Поворачиваясь к Джейн) Те, кто неспособен смеяться над шутками, пусть посмеются хоть над шутником, всё лучше, чем непроходимая серьёзность. (Продолжает диктовать). Все вы, за редкими исключениями, знаете величественное происхождение этих легенд. Да и сами названия наших предместий о том свидетельствуют. Покуда Хаммерсмит зовется Хаммерсмитом, то есть кузнечной, дотоле тамошний народ пребудет под защитой своего изначального героя, кузнеца Блэксмита, который возглавил натиск простого бродвейского люда на рыцарство Кенсингтона и сокрушил их незыблемый строй на том месте, которое и поныне, в знак почтения к пролитой голубой крови, называется Кенсингтонские Грязи. Но и вы не обделены героической памятью, о кенсингтонцы! Как ни мрачен был тот день, день Кенсингтонских Грязей, но история не забудет трех рыцарей (по древнему — Найтов), оборонявших ваше беспорядочное отступление от Гайд Парка (потому и Гайд, что по древнеанглийски «гайд» значит прятаться) — и в честь этих трех Найтов мост и назван был Найтсбридж, Рыцарский мост. И не забудется день, когда вы, закаленные в горниле бедствий, очистившись от аристократических наслоений, потеснили с мечом в руке милю за милей владетелей Хаммерсмита и, наконец, разгромили их наголову в битве столь кровавой, что одни лишь хищные птицы даровали ей свое имя. С мрачной иронией люди назвали это место Рэвенскорт, воронье гнездовье. Неужто же сгинет бесследно прежний дух лондонских предместий? Неужели у наших извозчиков и полицейских навеки погаснет в очах смутный, мечтательный блеск?

Джейн. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь поверит в этот бред?

Оберон. (Обернувшись к Джейн) Разве все, кто садится за рождественский стол, должны свято верить в Санта Клауса? (в возбуждении вскакивает и продолжает диктовать с чувством, двигаясь вокруг трона) Указ этот, называемый отныне Хартия Предместий,— дело всей моей жизни, и да внемлет ему мой народ. Все те районы, в которых вы родились и где уповаете сложить кости, да воздвигнутся в своем прежнем великолепии — Хаммерсмит, Кенсингтон, Бейзуотер, Челси, Баттерси, Клэпам, Балэм и не менее сотни прочих. Каждый район, он же предместье, немедля выстроит городскую стену, и ворота в ней будут запираться на закате. У всех будет Городская стража, герб, и если на то пошло, боевой клич. (снимает цилиндр, вытирает рукавом лоб, одевает цилиндр, садится на трон и говорит утомленно) Я, впрочем, не буду входить в подробности, слишком переполнено чувствами мое сердце. Тем более, что все подробности будут перечислены в приложении к Указу. Все вы подлежите зачислению в предместную стражу, и созывать вас будет не что иное, как набат: значение этого слова мне пока что не удалось установить. Лично я полагаю, что набат — это некий государственный чиновник, очень хорошо оплачиваемый. Итак, если где нибудь у вас в доме сыщется что нибудь вроде алебарды, то упражняйтесь, непременно упражняйтесь с нею где-нибудь в садике…

Джейн Ради Бога, Оберон, ты что, взаправду хочешь завести городскую стражу, выстроить городские стены и тому подобное?!

Оберон. Конечно, взаправду,  А почему бы мне этого и не сделать? Я в точности руководствовался твоими политическими принципами. Лорд мэров отныне будут избирать по тому же принципу, который вы утвердили для избрания самодержца. Согласно моей Хартии, всякий лорд мэр всякого града назначается алфавитно лотерейным порядком.

Джейн. Но Господи же, Квин, ты неужели не понимаешь, что это совершенно разные вещи? На самом верху это не так уж и существенно, потому что весь смысл самодержавия —просто напросто некоторое единение! Но если везде и повсюду, черт побери, у власти окажутся, черт бы их взял…

Оберон. Я понял, о чем ты печешься. Ты опасаешься, что твоими дарованиями пренебрегут. Так внимай же!  Сим я торжественно дарую моему верноподданному вассалу Джейн Баркер особую и сугубую милость — вопреки букве и духу Хартии Предместий, я назначаю её полномочным и несменяемым лорд мэром Южного Кенсингтона. Вот так, любезная Джейн, получи по заслугам. Засим — всего доброго.

Джейн. Однако…

Оберон. Аудиенция окончена, лорд мэр. (Оберон садится на трон, все уходят. Входит секретарь, разворачивает свиток и зачитывает)

Секретарь. Лорд мэр Достодоблестного Града Западного Кенсингтона направляет королю почтительное послание, оповещая, что он, конечно же, готов по мере государственной надобности во всех торжественных случаях соблюдать предписанный королем церемониал, однако же ему, скромному домовладельцу, как то не к лицу опускать открытку в почтовый ящик в сопровождении пяти герольдов, с трубными звуками возглашающих, что лорд мэр благоволит прибегнуть к услугам почты.
 
Король аплодирует и заливается хохотом.

Секретарь. Лорд мэр Северного Кенсингтона, преуспевающий сукнодел, извещает, что постоянное сопровождение приставленных к нему алебардщиков в ряде случае чревато неудобствами. Так, лично он без труда садится в омнибус, следующий в Сити, алебардщики же испытывают при этом затруднения — с чем имею честь кланяться и т. д. Лорд мэр Шепердс Буша сетует от лица супруги на то, что в кухне все время толкутся посторонние мужчины.
 
Оберон хохочет всё сильнее, свет гаснет.

Действие второе

Свет направлен на увешанное штандартами Дерево. Появляется Адам Уэйн. Он одет в средневековую одежду, в красно-жёлтые цвета. В руке у него деревянный меч, он играет с ним точно также, как играл с мечом мальчик. Затем он подходит к дуплу, кладёт в него игрушку, достаёт из дупла настоящий меч, прицепляет его к поясу. Уходит. Свет гаснет.

Освещается тронный зал.

Оберон на троне. За сценой голос провозглашает: «Мэр Северного Кенсингтона просит аудиенции у Его Величества!»

Оберон. Мэр Северного Кенсингтона? Мы рады его приветствовать.  Какие же вести принес он из высокогорного края прекрасных дев?
Появляется одетый в роскошную средневековую и очень тёплую одежду Бак, он отдувается и отирает пот.
 
Оберон. Ну что же, счастлив видеть вас. Не важно, не важно, не волнуйтесь. Подумаешь, большое дело — церемонии!

Бак. Не понял, о чем толкует Ваше Величество.

Оберон. Да не важно, не важно все это. Этикет этикетом, но не в нем же, в конце концов, дело — другой то раз, я уверен, не оплошаете!

Бак. Опять таки не понял?

Оберон. Да ладно, ладно уж,  раз вы спрашиваете — пожалуйста, хотя лично я не придаю особого значения церемониям, для меня важнее простосердечие. Но обычно — так уж принято, ничего не поделаешь, — являясь пред царственные очи, положено опрокинуться навзничь, задрав пятки к небесам (ко всевышнему источнику королевской власти), и троекратно возгласить: «Монархические меры совершенствуют манеры». Но чего там, ладно — ваша прямота и душевность стоят дороже всякой помпы. Ну что мы, право, о пустяках,  ведь какие дивные стоят погоды! Должно быть, вам, милорд, тепловато в служебном облаченье: оно скорее пристало для ваших снеговых просторов.

Бак. Да, в нем черт знает как жарко.  Я, впрочем, пришел по делу. Может, Ваше Величество когда нибудь слышали про Хаммерсмит и про такую штуку, называемую шоссе. Мы тут десять лет копаемся — покупаем, откупаем, выкупаем и перекупаем земельные участки, и вот, наконец, когда все почти что покончено, дело застопорилось из за одного болвана. Старина Прут, бывший лорд мэр Ноттинг Хилла, был человек деловой, и с ним мы поладили в два счета. Но он умер, и лорд мэром по жребию, черт бы его взял, стал один юнец по имени Уэйн, и пропади я пропадом, если понимаю, куда он клонит. Мы ему предлагаем цену немыслимую, а он тормозит все дело — заодно, вроде бы, со своим советом. Чокнулся, да и только! Тут суть дела в чем,  тут единственно о чем речь — это об одной поганой улочке, о Насосном переулке, там ничего и нет, только пивная, магазинчик игрушек, и тому подобное. Все добропорядочные ноттингхилльцы согласны на компенсацию, один этот обалделый Уэйн цепляется за свой Насосный переулок. Тоже мне, лорд мэр Насосного переулка!

Оберон. Неплохая мысль. Мне нравится эта идея — назначить лорд мэра Насосного переулка. А что бы вам оставить его в покое?

Бак. И завалить все дело? Да будь я проклят! Черта с два! Надо послать туда рабочих — и пусть сносят все как есть, направо и налево!

Оберон. (С пафосом) Кенсингтонский орел пощады не знает!
 
Бак. Я вот что вам скажу. Если бы Ваше Величество соизволило не тратить время попусту на оскорбление подданных, порядочных людей, всякими там, черт его знает, гербами, а занялись бы серьезными государственными делами…

Оберон. (в зал) Кому как, а мне нравится. Надменный бюргер бросает вызов королю в его королевском дворце. Бюргеру надлежит откинуть голову, простерши правую длань; левую надо бы воздеть к небесам, но это уж как вам подсказывает какое ни на есть религиозное чувство. А я, погодите ка, откинусь на троне в недоуменной ярости. Вот, теперь давайте, еще раз.

Бак в ярости подбирает слова.

Оберон. Спокойно, кажется, это не конец. Вот еще кто то идет, уж не глашатай ли, ишь как сапоги скрипят!

За сценой возглашают: «Лорд мэр Южного Кенсингтона просит аудиенции».

Оберон. Как, лорд мэр Южного Кенсингтона?!  Да это же Джейн Баркер! Чего ей надо, хотел бы я знать? Как подсказывает мне — надеюсь, неложно — память о дружбе юных лет, зря она не явится: ей, наверно, деньги нужны. А, Джейн, вот и вы!

Входит пышно и по-средневековому одетая Джейн Баркер.

Джейн. Ваше… э-э… Величество, извините мое вторжение. Я  насчет одного типа из Насосного переулка. Ага, Бак здесь, так что все, что надо, вам уже, наверно, сказали. Я должна…

Голос за сценой: «Посланник лорда-мэра Бейзуотера просит аудиенции». Входит Ламберт. На нём тоже средневековый костюм, но сидит он кое-как.

Оберон. Надо же — какой удачный день.

Ламберт. Я, это, явился к Вашему Величеству насчет Насосного переулка.

Оберон. М-да… Северному Кенсингтону нужно богатство, Южный Кенсингтон притязает на изящество, но что нужно людям Бейзуотера, кроме славы?

Джейн. Ваше Величество…

Оберон. Чего-то, как будто, не хватает,  не хватает, и все тут! Чего бы это…
 
Бак, Ламберт и Джейн в недоумении. Голос за сценой: «Лорд мэр Ноттинг Хилла просит аудиенции». Входит одетый в красную с жёлтым средневековую одежду Адам Уэйн.

Оберон. Вот чего не хватало! Красного! Приветствую вас, милорд!  Каковы вести с Горы, овеянной сонмищем легенд? Что вы хотите донести до ушей своего короля? Я знаю: между вами и соприсутствующими нашими кузенами возникли распри — мне, королю, подобает их уладить. Ведь я нимало не сомневаюсь, да и не могу сомневаться, что ваша любовь ко мне не уступает их чувствам: она столь же нежная и столь же пылкая.

Уэйн. (в отличие от остальных, говорит просто, благородно и сдержанно, но с глубоким чувством) Я пришел к своему королю. И повергаю к его стопам единственное свое достояние — свой меч. (Вынимает меч из ножен и опускает его к подножию трона).

Оберон. (тускло) Извините, не понял.

Уэйн. Сир, вы хорошо сказали,  и речь ваша, как всегда, внятна сердцу: а сказали вы о том, что моя любовь к вам не уступает их чувствам. Невелика была бы моя любовь к вам, если бы она им уступала. Ибо я — наследник вашего замысла, дитя великой Хартии. Я отстаиваю права, дарованные Хартией, и клянусь вашей священной короной, что буду стоять насмерть.

Бак. Это что, все с ума посходили?!

Оберон. (вскакивает) Да!  Да, все посходили с ума, кроме Адама Уэйна и меня! Я был сто раз прав, когда, помните, Джейн Баркер, я сказал вам, что все серьезные люди — сумасшедшие. Вы — сумасшедшая, потому что вы свихнулись на политике — это все равно, что собирать трамвайные билеты. Бак — сумасшедший, потому что он свихнулся на деньгах — это все равно, что курить опиум. Все обыватели - сумасшедшие, потому что они свихнулись на благопристойности — а это все равно, что воображать себя каракатицей. Сумасшедшие — все, кроме юмориста, который ни к чему не стремится и ничем не владеет. Я думал, что в Англии всего один юморист. Болваны! олухи! протрите глаза: нас оказалось двое! В Ноттинг Хилле, на этом неприглядном бугорке, появился на свет художник! Этот паренек обыграл меня в два хода: жест на жест, фраза на фразу. Такой заслон, как у него, я одолеть не могу — это заслон непроницаемой выспренности. Да вы его самого послушайте. Итак, вы явились ко мне, милорд, дабы отстаивать Насосный переулок?

Уэйн. Дабы отстаивать град Ноттинг Хилл,  живую и неотъемлемую часть которого являет Насосный переулок.

Бак. Невелика часть.

Уэйн. Достаточно велика, чтобы богатеи на нее зарились.

Бак. Все достойные представители Ноттинг Хилла на нашей стороне, все они против вас. У меня масса друзей в Ноттинг Хилле.

Уэйн. В друзья вам годятся лишь те, кто продает за ваше золото чужой домашний очаг. Да, у вас достойные друзья, и все по сходной цене.

Бак. Ну, они хоть не играют в жалкие безделушки.
Уэйн. Безделушек, более жалких, чем они сами, свет не видывал, а ими кто только не играет.

Оберон. Сдавайтесь, разлюбезный Бак!  Куда вам супротив рыцарственного красноречия! Где вам состязаться с художником жизни, с новоявленным ноттингхилльским юмористом! Ох, до какого славного дня я дожил! Лорд мэр Уэйн, вы твердо стоите на своем?

Уэйн. Кто попробует меня сдвинуть — узнает...  Я и раньше стоял твердо, неужели же дрогну теперь, узрев своего суверена? Ибо я отстаиваю то, что превыше — если бывает превыше — нерушимости наших домашних очагов и незыблемости нашего града. Я отстаиваю ваше царственное ясновидение, великую вашу мечту о Свободном Союзе Свободных Городов. Вы сами препоручили мне это. Был бы я нищий, и мне бы швырнули монету, был бы крестьянин, и меня одарили б за пляску — разве отдал бы я разбойникам с большой дороги милостыню или подарок? А моя скромная власть и свободы Ноттинг Хилла дарованы Вашим Величеством, и если попробуют отобрать эти милостивые подарки, то, клянусь Богом! отберут лишь в бою, и шум этого боя раскатится по равнинам Челси, а живописцы Леса святого Иоанна содрогнутся в своих мастерских!

Оберон. Это уж чересчур, это уж чересчур. Смилуйтесь над человеческой природой! Нет, брат мой художник, далее нам должно беседовать в открытую, и я торжественно вопрошаю вас: Адам Уэйн, лорд мэр Ноттинг Хилла, не правда ли, это великолепно?

Уэйн. Еще бы не великолепно! Великолепно, как творение Господне!

Оберон. Опять сдаюсь.  Да, трудненько вас сбить с позиции. В насмешку то все это серьезно, не спорю. Но всерьез то — неужели не смешно?

Уэйн. Что смешно?
 
Оберон. Черт побери, ну перестаньте же паясничать! Да вся эта затея с Хартией Предместий. Разве не потрясающе?

Уэйн. Столь ослепительный замысел поистине можно назвать потрясающим.

Оберон. Ну что ты с ним будешь делать! А, впрочем, понимаю. Вы хотите без них, без этих рассудительных олухов, хотите, чтоб два юмориста потолковали с глазу на глаз. Оставьте нас, леди и джентльмены!

Бак, Ламберт и Джейн переглядываются и уходят.

Оберон. Еще до сотворения тверди,  мы были созданы друг для друга. Красота то какая, подумать только: декларация независимости Насосного переулка! Это же сущее обожествление смехотворного!

Уэйн. Как смехотворного?!
 
Оберон. Ну, будет, будет,  для меня одного можно так не стараться. Выйдем из ролей на полчасика, побудем театральными критиками. Что, оценили затею?

Уэйн. Я не понимаю Ваше Величество. И не могу поверить, что Ваше Величество бросит меня, готового отдать жизнь за вашу королевскую Хартию, на растерзание этой своре ростовщиков.
 
Оберон. Ох, да оставьте же…  (Приглядывается к Уэйну) Это еще что такое? Какого черта?… Господи, святая воля Твоя!  Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей принимал Ноттинг Хилл всерьез?

Уэйн. Да будет святая воля Его!  Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей не принимал всерьез Ноттинг Хилл?

Оберон. Ну, если и дальше так пойдет,  я усомнюсь в превосходстве искусства над жизнью. Ради всего святого, не морочьте мне голову! Вы что, на самом деле… Боже, помоги выговорить! — ноттингхилльский патриот, вы действительно…? Хорошо, хорошо, вижу — да, действительно, но дайте же мне освоиться с этой мыслью! И вы взаправду собрались противиться этим воротилам новейших дней с их комитетами, инспекторами, землемерами и прочей саранчой?

Уэйн. Разве они так уж страшны?
 
Оберон. И, стало быть,  вы думаете, что зубодеры, лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг Хилл, соберутся под ваше знамя с воинственными песнопениями?

Уэйн. Я думаю, что у них на это хватит духу.

Оберон. И, стало быть,  вам никогда не приходило на ум,  что такое пылкое ноттингхилльство может кому нибудь показаться… э э… несколько смехотворным?

Уэйн. Непременно покажется, а как же иначе? Разве над пророками не измывались?

Оберон. Да откуда же, о Господи, взялась то у вас эта бредовая идея?

Уэйн. Моим наставником были вы, сир,  вы внушили мне понятия о чести и достоинстве.

Оберон. Я?!

Уэйн. Да, Ваше Величество. Десять лет назад, совсем еще ребенком, я играл сам с собой в войну на склоне ноттингхилльского холма, возле Насосного переулка. С деревянным мечом в руке я мечтал о великих битвах. Замечтавшись, я сделал яростный выпад мечом — и застыл на месте, ибо нечаянно ударил вас, сир, своего короля, тайно и скрытно блуждавшего по городу, пекущегося о благоденствии своих подданных. Но пугаться мне было нечего: вы обошлись со мной воистину по королевски. Вы не отпрянули и не насупились. Вы не призвали стражу. И ничем не пригрозили. Напротив того, вы произнесли величественные и огневые слова, поныне начертанные в моей душе, где они и пребудут: вы повелели мне обратить меч против врагов моего нерушимого града. Точно священник, указующий на алтарь, вы указали на холм Ноттинг Хилла. «Покуда ты, — сказали вы, — готов погибнуть за это священное возвышение, пусть даже его обступят все несметные полчища Бейзуотера…» Я не забыл этих слов, а нынче они мне особо памятны: пробил час, и сбылось ваше пророчество. Священное возвышение обступили полчища Бейзуотера, и я готов погибнуть.

Оберон. Господи Боже ты мой! Ну и дела, ну и дела! И всё мои дела! Оказывается, это я всему виной. А вы, значит, тот мальчишка, который ткнул меня в живот. Что я натворил! Боже, что я натворил! Я то хотел просто напросто пошутить. Я сочинял фарс, а он, того и гляди, обернется эпосом. Ну что ты будешь делать с этим миром? Ей богу же, задумано было лихо, исполнялось грубо. Я отринул свой тонкий юмор, лишь бы вас позабавить — а вы, наоборот, готовы в слезы удариться! Вот и устраивай после этого балаган, размахивай сосисками — скажут, ах, какие гирлянды; руби башку кукольному полицейскому — скажут, погиб при исполнении служебных обязанностей! И чего я разглагольствую?! С какой стати я пристаю с вопросами к милейшему молодому человеку, которому хоть кол на голове теши? Какой в этом толк? Какой вообще толк в чем бы то ни было? О, Господи! О, Господи! Нет, вам и правда священный град Ноттинг Хилл не кажется нелепицей?

Уэйн. Нелепицей? Ноттинг Хилл  — это большой холм, городское возвышение, на котором люди построили свои жилища, где они рождаются, влюбляются, молятся, женятся и умирают. Почему же мне считать Ноттинг Хилл нелепицей? Я знаю, есть своя правда и в ваших словах. Трудно не смеяться над будничными названиями — я просто говорю, что смеяться не надо. Я придумал, как быть, но от этих мыслей мне самому жутко. Есть колдовской жезл, но он мало кому по руке, да и применять его можно лишь изредка. Это могучее и опасное волшебство, особенно опасное для того, кто осмелится пустить его в ход. Но то, что тронуто этим жезлом, никогда более не станет по прежнему обыденным; то, что им тронуто, озаряется потусторонним отблеском. Стоит мне коснуться этим волшебным жезлом трамвайных рельс и улиц Ноттинг Хилла — и они станут навечно любимы и сделаются навсегда страшны. Бывало, от его прикосновения безвестные местности обретали величие, а хижины становились долговечней соборов.  Так и фонарные столбы станут прекраснее греческих лампад, а омнибусы — красочнее древних кораблей. Касанье этого жезла дарит таинственное совершенство.

Оберон. Что еще за жезл?
 
Уэйн. Вон он (Уэйн указывает на меч у подножия трона).

Оберон. Проливать из за этого кровь!  Из за вздорной разницы во взглядах…

Уэйн. О, вы, владыки земные!  Какие же вы милосердные, кроткие, рассудительные! Вы затеваете войны из за пограничных споров и из за таможенных пошлин; вы проливаете кровь из за налога на кружева или из за невозданных почестей. Но как дело доходит до главного, до того, что красит или обесценивает самую жизнь, — тут у вас пробуждается милосердие! А я говорю и отвечаю за свои слова: единственно необходимые войны — это войны религиозные. Единственно справедливые войны — религиозные. И единственно человечные — тоже. Ибо в этих войнах бьются — или думают, что бьются за человеческое счастье, за человеческое достоинство. Крестоносец, по крайней мере, думал, что ислам губит душу всякого человека, будь то король или жестянщик, которого подчиняет своей власти. А я думаю, что Бак и Баркер и подобные им богатеи кровососы губят душу всякого человека, оскверняют каждую пядь земли и каждый камень дома — словом, все и вся, им подвластное. И вы думаете, что у меня нет права драться за Ноттинг Хилл, — это вы то, глава английского государства, которое только и делало, что воевало из за пустяков! Если поверить вашим богатым друзьям, будто ни Бога, ни богов нет, будто над нами пустые небеса, так за что же тогда драться, как не за то место на земле, где человек сперва побывал в Эдеме детства, а потом — совсем недолго — в райских кущах первой любви? Если нет более ни храмов, ни Священного писания, то что же и свято, кроме собственной юности?

Оберон. Что за дьявольщина! Что я болтаю? Что вы мелете? Может, вы меня околдовали? Ох, уж эти мне ваши  глазищи! Оставьте меня в покое! Верните мне чувство юмора! Верните его мне — верните немедля, слышите!

Уэйн. (Смущённо) Сир, я...

Оберон плюхается на трон и разражается хохотом.

Оберон. Знаю, знаю! У вас его нет! У вас и своего-то никогда не было!

Оберон смеётся, трон гаснет, загораются лавки. Появляется Уэйн, подходит к бакалее. За прилавком появляется Миссис Мид.

Миссис Мид. Добрый вечер, сэр.  Чем могу быть полезна, сэр?

Уэйн. Я пришел, дабы воззвать к вашему патриотизму.

Миссис Мид. Вот так так, сэр! Это прямо как в детстве, когда у нас еще бывали выборы.

Уэйн. Выборы еще будут, да и не только выборы. Послушайте меня, миссис Мид. Я знаю, как бакалейщика невольно тянет к космополитизму. Я могу себе представить, каково это — сидеть целый день среди товаров со всех концов земли, из за неведомых морей, по которым мы никогда не плавали, из неведомых лесов, которые и вообразить невозможно. Ни к одному восточному владыке не спешило столько тяжелогруженых кораблей из закатных и полуденных краев, и царь Соломон во всей славе своей был беднее ваших собратьев. Индия — у вашего локтя,  Китай перед вами, Америка у вас над головой, и в этот миг вы, словно некий испанский адмирал дней былых, держите в руках Тунис. (Миссис Мид чуть не роняет банку) Я знаю — вам, в отличие от многих других торговцев, не грозит вялость и затхлость, не грозит узость кругозора; напротив, есть опасность, что вы будете излишне широки, слишком открыты, чересчур терпимы.
 
Миссис Мид. Спасибо, сэр, дела у меня действительно идут неплохо.

Уэйн. Я пришел к вам во имя того негасимого чувства, которое обязано выдержать соблазны всех странствий, искусы всех впечатлений — я призываю вас вспомнить о Ноттинг Хилле! Отвлечемся от этой пышности, от этого вселенского великолепия и вспомним — ведь и Ноттинг Хилл сыграл здесь не последнюю роль. Пусть финики ваши сорваны с высоких берберских пальм, пусть сахар прибыл с незнаемых тропических островов, а чай — с тайных плантаций Поднебесной Империи. Чтобы обставить ваш торговый зал, вырубались леса под знаком Южного Креста, гарпунили левиафанов при свете Полярной звезды. Но вы то — не последнее из сокровищ этой волшебной пещеры, — вы то сами, мудрая правительница этих безграничных владений, — вы же взросли, окрепли и умудрились здесь, меж нашими серенькими домишками, под нашим дождливым небом. И вот — граду, взрастившему вас и тем сопричастному вашему несметному достоянию, — этому граду угрожают войной. Смелее же — выступите вперед и скажите громовым голосом: пусть ворванью дарит нас Север, а фруктами — Юг; пусть рис наш — из Индии, а пряности — с Цейлона; пусть овцы — из Новой Зеландии, но мужи — из Ноттинг Хилла!

Миссис Мид (после долгой паузы). А может желаете что нибудь купить, сэр?

Уэйн. Да,  заверните вот эти банки.

Миссис Мид. Все банки, сэр?
 
Уэйн. Да, да, все эти банки.

Миссис Мид. Отлично, сэр; благодарим за покупку.  Можете рассчитывать на мой патриотизм, сэр.

Уэйн. Я и так на него рассчитываю. (Отходит от лавки)

Миссис Мид. А что, отличный малый! Да и все они, ей богу, отличный народ, не то, что мы — хоть и нормальные, а толку?

Бакалея гаснет, освещается аптека. За прилавком мистер Баулз, Аптекарь.

Баулз. Прекрасный вечер, сэр.
 
Уэйн. Поистине прекрасный! В такие то ясные, тихие вечера ваше заведение и являет себя миру во всей своей красе.
 
Баулз. Чего изволите?

Уэйн. Сейчас, минуточку. Знаете, дайте мне вот это.

Баулз. Вам какой флакон — восемь пенсов, десять или шиллинг шесть пенсов?
 
Уэйн. Шиллинг шесть, шиллинг шесть.  Я пришел, мистер Баулз, затем, чтобы задать вам страшный вопрос. Коренной вопрос, от решения которого зависит судьба вашего чародейного ремесла. Мистер Баулз, неужели же колдовство это попросту сгинет? Мы у себя в Ноттинг Хилле полною мерой изведали вашу чудодейственную силу. Но теперь и самый Ноттинг Хилл под угрозой.

Баулз. Еще чего бы вы хотели, сэр?
 
Уэйн. Ну… ну что там продают в аптеках? Ах да, вот это. Вот вот, спасибо. Да, так что же, суждено ли ему сгинуть? Я видел наших врагов из Бейзуотера и Северного Кенсингтона, мистер Баулз, они отпетые материалисты. Ничто для них ваша магия, и в своих краях они тоже ее в грош не ставят. Они думают, аптекарь — это так, пустяки. Они думают, что аптекарь — человек как человек.

Баулз. Что еще прикажете?

Уэйн. Пожалуй, вот это. Итак, лишь в пределах нашего священного града чтут ваше дивное призвание. И, сражаясь за нашу землю, вы сражаетесь не только за себя, но и за все то, что вы воплощаете. Вы бьетесь не только за Ноттинг Хилл, но и за таинственный сказочный край, ибо если возобладают Бак, Баркер и им подобные золотопоклонники, то, как ни странно, поблекнет и волшебное царство сказок.

Баулз. Еще что нибудь, сэр?
 
Уэйн. Да, да, таблетки от кашля. Опасность надвинулась вплотную. И я все время чувствовал, что отстаиваю не один лишь свой родной город (хотя за него я готов пролить кровь до капли), но и за все те края, которые ждут не дождутся торжества наших идеалов. Не один Ноттинг Хилл мне дорог, но также и Бейзуотер, также и Северный Кенсингтон. Ведь если верх возьмут эти денежные тузы, то они повсюду опоганят исконные благородные чувства и тайны народной души. Я знаю, что могу рассчитывать на вас.

Баулз. Разумеется, сэр, мы всегда стараемся удовлетворить покупателя.

Уэйн выходит, аптека гаснет, зажигается магазин игрушек. За прилавком пожилой продавец, мистер Тернбулл.

Уэйн. Сэр,  я хожу по нашей улице из дома в дом и тщетно пытаюсь пробудить в земляках сознание опасности, которая нависла над нашим городом. Но с вами мне будет труднее, чем с кем бы то ни было. Ведь хозяин игрушечного магазина — обладатель всего того, что осталось нам от Эдема, от времен, когда род людской еще не ведал войн. Сидя среди своих товаров, вы непрестанно размышляете о сказочном прошлом: тогда каждая лестница вела к звездам, а каждая тропка — в тридесятое царство. И вы, конечно, подумаете: какое это безрассудство — тревожить барабанным треском детский рай! Но погодите немного, не спешите меня осуждать.
 
Тернбулл. Я и не осуждаю.

Уэйн. Благодарю вас. Судя о детстве, окиньте глазами вашу сокровищницу его забав. Вот у вас кубики — несомненное свидетельство, что строить начали раньше, нежели разрушать. Вот куклы — и вы как бы жрец этого божественного идолопоклонства. Но разве у вас только и есть, сэр, что эти символы доисторического благоразумия, младенческого земного здравомыслия? А нет ли здесь более зловещих игрушек? Что это за коробки, уж не с оловянными ли солдатиками — вон там, в том прозрачном ящике? А это разве не свидетельство страшного и прекрасного стремления к героической смерти, вопреки блаженному бессмертию? Не презирайте оловянных солдатиков, мистер Тернбулл.

Тернбулл. Я и не презираю.

Уэйн. Рад это слышать. Признаюсь, я опасался говорить о войне с вами, чей удел — дивная безмятежность. Как, спрашивал я себя, как этот человек, привыкший к игрушечному перестуку деревянных мечей, помыслит о мечах стальных, вспарывающих плоть? Но отчасти вы меня успокоили. Судя по вашему тону, предо мною приоткрыты хотя бы одни врата вашего волшебного царства — те врата, в которые входят солдатики, ибо — не должно более таиться — я пришел к вам, сэр, говорить о солдатах настоящих. Ибо война стоит на пороге Ноттинг Хилла.

Тернбулл. Война?  Нет, правда, сэр? Кроме шуток? Ох, ну и дела! Вот утешенье то на старости лет!

Уэйн. (ошарашен) Я… это замечательно. Я и подумать не смел…

Тернбулл. Гляньте, гляньте ка, сэр.  Вы вот на что гляньте. (Показывает на старую, пожелтевшую газету, приклеенную к передней стене лавки. На обрывке написано:

ГИБЕЛЬ ПОСЛЕДНЕЙ МАЛЕНЬКОЙ РЕСПУБЛИКИ.
СТОЛИЦА НИКАРАГУА СДАЛАСЬ ПОСЛЕ ТРИДЦАТИДНЕВНЫХ БОЕВ.
КРОВАВОЕ ПОБОИЩЕ.

Уэйн. (непонимающе) А зачем вам это старье?  Зачем вы это вывесили перед магазином?

Тернбулл. Да затем,  что это последние военные новости. Вы только что сказали «война», а война — мой конек. Вам, разумеется, известно расположение американских и никарагуанских войск перед последней битвой? (Достаёт коробку с расставленными солдатиками)

Уэйн. Боюсь, что нет. Видите ли, я…

Тернбулл. Понятно, понятно! Должно быть, вас тогда больше интересовало подавление восстания дервишей. Ну, это там, в том углу.

Уэйн. По видимому,  вас очень занимают дела военные.

Тернбулл. Меня не занимают никакие другие.

Уэйн. В таком случае, я рискну довериться вам целиком. Я полагаю, что оборона Ноттинг Хилла…

Тернбулл. Оборона Ноттинг Хилла? Прошу вас, сэр (Подводит Уэйна к макету Ноттинг Хилла). Воевать  я ни с кем не собирался, война интересовала меня как наука, как игра. Но не тут то было: великие державы всех позавоевывали и заключили, черт бы его драл, соглашение больше между собой не воевать. Вот мне только и осталось, что представлять себе войны по старым газетам и расставлять оловянных солдатиков. И вдруг меня осенило: а не сделать ли мне макет нашего района и не составить ли план его обороны — вдруг да на нас нападут? Вам это, видать, тоже показалось любопытно?

Уэйн. Вдруг да на нас нападут…  Мистер Тернбулл, на нас напали. Слава Богу, наконец то я приношу хоть одному человеку благую весть, да какую — вестей отрадней для сыновей Адама не бывает. Жизнь ваша — не бесполезна. Труд ваш — не забава. Время вашей юности, Тернбулл, настало теперь, когда вы уже поседели. Господь не лишил вас ее; Он ее лишь отложил. Давайте присядем, и вы объясните мне на макете ваш план обороны Ноттинг Хилла. Ибо нам с вами предстоит защищать его.

Мистер Тернбулл некоторое время смотрит на Уэйна, а потом усаживает его возле макета. Лавка гаснет.
 
Снова освещается тронный зал. На троне Оберон, перед ним – Джейн и Бак.

Оберон. (Торжественно) Мы собрались,  дабы разрешить труднейший и неотложный вопрос. Да сопутствует нам удача! (Садится).

Бак. Место ему — в лечебнице!  Но хотя бы одно ясно — его можно сбросить со счетов. Чего толковать с сумасшедшим? Уэйна этого любой доктор тут же упрячет в больницу. Но этого нам не надо, пусть его просто посмотрят. А тем временем ну никто, ну даже он сам, не понесет ни малейшего урона из за обновления Ноттинг Хилла. Мы то, само собой, не понесем: мы это дело тихо обмозговывали добрых десять лет. И в Ноттинг Хилле никто не пострадает: все его нормальные обитатели ждут не дождутся перемен. Ваше Величество тоже останется при своем: вы же сами говорите и, как всегда, здраво, что никак не предвидели появления этого оглашенного. И, повторяю, сам он тоже только выиграет: он — малый добродушный и даже даровитый, а ежели его посмотрит доктор другой, так толку будет больше, чем от всех свободных городов и священных гор. Словом, я полагаю — извините, если это на ваш слух дерзко звучит, — что Ваше Величество не станет препятствовать продолжению строительных работ.

Оберон. Мистер Бак, прошу у вас прощенья за посещавшие меня порой изящные и возвышенные мысли, в которых вам неизменно отводилась роль последнего болвана. Впрочем, мы сейчас не о том. Предположим, пошлете вы своих рабочих, а мистер Уэйн — он ведь на это вполне способен — выпроводит их с колотушками?

Бак. Я подумал об этом, Ваше Величество,  и не предвижу особых затруднений. Отправим рабочих с хорошей охраной, отправим, скажем, сотню алебардщиков Северного Кенсингтона, столь любезных сердцу Вашего Величества. Или, пожалуй, сто пятьдесят. В Насосном переулке всего то, кажется, сотня жителей, вряд ли больше.

Оберон. А если эта сотня все таки задаст вам жару?
 
Бак. В чем дело, пошлем две сотни.

Оберон. Знаете ли, оно ведь может статься, что один алебардщик Ноттинг Хилла стоит двух северных кенсингтонцев.

Бак. Может и такое статься, .  Ну что ж, пошлем двести пятьдесят.

Оберон. А если и этих побьют?
 
Бак. Ваше Величество, и такое может быть. Ясно одно — и уж это яснее ясного: что война — простая арифметика. Положим, выставит против нас Ноттинг Хилл сто пятьдесят бойцов. Ладно, пусть двести. И каждый из них стоит двух наших — тогда что же, пошлем туда не четыре даже сотни, а целых шесть, и уж тут, хочешь не хочешь, наша возьмет. Невозможно ведь предположить, что любой из них стоит наших четверых? И все же — зачем рисковать? Покончить с ними надо одним махом. Шлем восемьсот, сотрем их в порошок — и за работу.

Оберон. Знаете ли, мистер Бак, вы так ясно мыслите, что у меня возникает немыслимое желание съездить вам, не примите за грубость, по морде. Вы меня чрезвычайно раздражаете. Почему бы это, спрашивается? Остатки, что ли, нравственного чувства?

Джейн. Однако же, Ваше Величество,  вы же не отвергаете наших предложений?

Оберон. Любезная Джейн, ваши предложения еще отвратительнее манер Бака. Я их знать не хочу. Ну, а если я вам ничего этого не позволю? Что тогда будет?

Джейн.(Тихо) Будет революция. (Пауза).

Оберон. Леди и джентльмены, вы меня приперли к стенке. Говорю вам прямо, что, по моему, полоумный Адам Уэйн стоит всех вас и еще миллиона таких же впридачу. Но за вами сила и, надо признать, здравый смысл, так что ему несдобровать. Давайте собирайте восемьсот алебардщиков и стирайте его в порошок. По честному, лучше бы вам обойтись двумя сотнями.

Джейн. По честному, может, и лучше бы,  но это не по хорошему. Мы не художники, нам неохота любоваться на окровавленные улицы.

Оберон. Подловато.  Вы их задавите числом, и битвы никакой не будет.

Бак. Надеемся, что не будет. Нам, Ваше Величество, никакие битвы не нужны. Мы мирные люди, мы народ деловой.

Оберон. Джейн мы же старые приятели, вы знаете мои пристрастия не хуже, чем я ваши. Не надо, а? Сколько потехи то могло быть с этим Уэйном! Оставьте вы его в покое, а? Ну что вам, подумаешь — одной дорогой больше, одной меньше? А для меня это очень серьезная шутка — может, она меня спасет от пессимизма. Ну, хоть меньше людей возьмите, и я часок другой порадуюсь. Нет, правда, Джейн, собирали бы вы монеты или, пуще того, колибри, и я бы мог раздобыть для вас монетку или пташку — ей богу, не пожалел бы за нее улицы! А я собираю жизненные происшествия — это такая редкость, такая драгоценность. Не отнимайте его у меня, плюньте вы на эти несчастные фунты стерлингов. Пусть порезвятся ноттингхилльцы. Не трогайте вы их, а?

Джейн. Ты знаешь, Оберон, я тебя понимаю. Со мною тоже такое бывало: кажется, и пустяк, а дороже всего на свете. И дурачествам твоим я, бывало, иногда сочувствовала. Ты не поверишь, а мне даже безумство Адама Уэйна бывало по своему симпатично. Однако же, Оберон, жизнь есть жизнь, и она дурачества не терпит. Двигатель жизни — грубые факты, они вроде огромных колес, и ты-то вокруг них порхаешь, как бабочка, а вот Уэйн садится на них, как муха.

Оберон. Спасибо, Джейн, ты кругом права. Я, конечно, могу слегка утешаться в том смысле, что даже мухи неизмеримо разумнее колес. Но мушиный век короткий, а колеса — они вертятся, вертятся и вертятся. Ладно, вертись с колесом. Прощай.

Тронный зал гаснет. Освещаются лавки. В магазине игрушек за прилавком сидят Уэйн и Тернбулл в подобии генеральского мундира. Кругом разбросана бумага. Уэйн что-то быстро пишет, одной рукой держа сэндвич и время от времени откусывает от него. Тернбулл тоже ест сэндвич, запивая из огромной кружки. Уэйн ставит жирную точку и поднимает голову.

Уэйн. И того, семнадцать фунтов восемь шиллингов девять пенсов. Это не считая тех пяти фунтов, что вы вчера взяли. Как вы ими распорядились?

Тернбулл. А, вот это не лишено интереса. Те пять фунтов я израсходовал милосердно и человеколюбиво. Те пять фунтов я разменял и раздал сорока — да, именно сорока уличным мальчишкам, чтобы они катались на извозчиках.

Уэйн. Вы в своем уме?!
 
Тернбулл. А что такого особенного. Эти поездки подымут тонус — большое дело тонус, дорогой мой! — нашей лондонской детворы, расширят их кругозор, укрепят их нервную систему, ознакомят с памятными местами нашей великой столицы. Воспитание, Уэйн, и еще раз воспитание! Многие замечательные мыслители указывали, что, пока нет культурного населения, нечего и затевать политические реформы. А вот через двадцать лет, когда эти мальчишки подрастут…

Уэйн. Так и есть, спятил!  А пяти фунтов как не бывало!

Тернбулл. Ошибаетесь. Где вам, суровым людям, понять, насколько лучше спорится дело, если его приправить чепуховиной да вдобавок хорошенько перекусить. Я сказал вам сущую правду, только увешал ее словесными побрякушками. Да, вчера вечером я раздал сорок полукрон сорока мальчишкам и разослал их во все концы Лондона: пусть возвращаются оттуда на извозчиках. И сказал, куда возвращаться, — всем к одному и тому же месту. Через полчаса будет расклеено объявление войны и как раз начнут прибывать кебы, а вы держите стражу наготове. Мальчишки знай подкатывают, а мы отпрягаем лошадей — вот она и кавалерия, а кебы чем не баррикады? Извозчикам мы предложим драться вместе с нами или сидеть пока чего в подвалах и погребах. Мальчишки снова пригодятся, будут разведчиками. Главное — что к началу боевых действий у нас будет преимущество над всеми противниками — будет конница. Ну, а теперь пойду ка я обучать ополченцев.

Тербулл гордо надевает треуголку вроде наполеоновской и выходит, Уэйн провожает его восхищенным взглядом.

Магазин гаснет. Зажигается ресторан. За столиком сидят Оберон и Джейн Баркер.

Оберон. Как все, однако, медленно делается. Очень мне мерзостны эти идеи насчет эволюции и маломальского преображения того сего в то да се. По мне, уж лучше бы мир и вправду сотворили за шесть дней и еще за шесть разнесли вдребезги. Да я бы сам за это и взялся. А так — ну что ж, в целом неплохо придумано: солнце, луна, по образу и подобию и тому подобное, но как же все это долго тянется! Вот вы, Джейн, никогда не жаждали чуда?

Джейн. Нет.

Оберон. А я жаждал.  Иду, бывало, по улице с лучшей на свете и во вселенной сигарой в зубах, в животе у меня столько бургундского, сколько вы за всю свою жизнь не видывали; иду и мечтаю — эх, вот бы фонарный столб взял да и превратился в слона, а то скучно, как в аду. Вы уж мне поверьте, разлюбезная моя эволюционистка— вовсе не от невежества люди искали знамений и веровали в чудеса. Наоборот, они были мудрецами — может, гнусными и гадкими, а все же мудрецами, и мудрость мешала им есть, спать и терпеливо обуваться. Хлопнем ка лучше еще винишка.

Пьют.

Оберон. Вчера я, было, подумал, будто случилось нечто едва ли не чудесное, и я успею этому порадоваться, прежде чем обрадую могильных червей своим появлением под землей. Ох, поглядел бы я, как этот псих размахивает огромным мечом и произносит зажигательные речи перед сонмом своих невообразимых сторонников — и приоткрылся бы мне Край Вечной Юности, сокрытый от нас судьбами. Я такое напридумывал! (наливает себе еще) Конгресс в Найтсбридже, Найтсбриджский договор — я тут как тут, на троне; может, даже триумф по древнеримски и бедняга Бак в каких ни на есть цепях. А теперь эти мерзавцы, эти устроители жизни, будь они трижды прокляты, пошли устранять мистера Уэйна, и заточат они его ради вящей гуманности в какую нибудь тихую лечебницу. Да вы подумайте, какие сокровища красноречия будут изливаться на голову равнодушного смотрителя, а? Хоть бы уж меня, что ли, назначили его смотрителем. Словом, жизнь — это юдоль. Всегда об этом помните, и все будет в порядке. Главное, надо сызмала…

На сцену вылетает расхристанный алебардщик в костюме одного из предместий и, озираясь назад, пробегает мимо столиков. Следом выбегает ещё один, падает, вскакивает, отбрасывает алебарду и тоже быстро убегает. На сцене появляется помятый и окровавленный Ламберт.

Оберон. Ламберт, что случилось?

Ламберт. Разбиты,  разгромлены — в пух и прах!
 
Джейн. Боже мой! Как это могло случиться?
 
Ламберт. Не знаю; это уму непостижимо! Значит, так. Нас было шестьсот, все с этими треклятыми обероновыми рогатинами — и никакого другого оружия.
 
Ресторан постепенно гаснет, загораются лавки, Ламберт переходит туда и там же появляются алебардщики и Бак. Пока Ламберт рассказывает, они «идут», меняются указатели, вспыхивают и гаснут «фонари».
 
Ламберт. Мы шли колонной по двое, мимо Холланд Парка между высокими изгородями — мне то казалось, мы идем напрямик к Насосному переулку. Я шел в хвосте длинной колонны, нам еще было идти и идти между оградами, а головные уже пересекали Холланд Парк авеню. Они там за авеню далеко углубились в узенькие улочки, а мы вышли к перекрестку и следом за ними на той, северной стороне, свернули в улочку, которая хоть вкось и вкривь, а все ж таки ведет к Насосному переулку — и тут...  Улочки стали теряться, мешаться, сливаться, петлять, голова колонны была уже невесть где, спасибо, если не в Северной Америке. И кругом — ни души. И вот, хотя на этих улочках никого не было (а это, знаете ли, действует на нервы), но когда мы в них втянулись и углубились, начало твориться что то совсем уж непонятное.

 Из-за сцены раздаются крики и лязг оружия.

Бак. (кричит): Туда, быстро!
 
Все бегут, меняются указатели. Потом все останавливаются, озираясь.
 
Бак. Чёрт, да где же это?!

Ламберт. Мы свернули за угол, за другой, за третий, за четвертый, за пятый. Потом…

Звучит труба. На сцене с обеих сторон появляются  алебардщики в красном. Завязывается общая драка, Ламберта сшибают с ног, он встаёт, но его снова отшвыривают. Бак пытается стрелять из револьвера, но оружие вышибают из рук. Ламберт вырывает у кого-то алебарду, страшно кричит и машет ей во все стороны, сшибая врагов направо и налево. Красные убегают. Бак, Ламберт и их алебардщики, тяжело дыша, сбиваются в кучу.

Бак. Они обставили нас, эти психи! Его Величество всё рассуждал, как двести человек могут победить шестьсот. Двести человек могут победить шестьсот, когда шестьсот воюют по дурацки! Когда они теряют из виду обстановку и ведут боевые действия на болотах, точно это горы, в лесу — будто это равнина; когда они ведут уличные бои, забывая о назначении улиц.

Ламберт. А каково назначение улиц?
 
Бак. Назначение улиц — вести из одного места в другое: поэтому улицы соединяются и поэтому уличный бой — дело особое. Мы шествовали по лабиринту улочек, словно по открытой равнине, точно у нас был круговой обзор. А мы углублялись в крепостные ходы. Ну что, мне объяснять вам на высокопарный лад? Представьте же, что, когда мы вслепую отбивались с обеих сторон от красных ноттингхилльцев, за спиной у них послышался бы боевой клич. Представьте, что за их красными хламидами вы узрели бы синее с золотом облачение южных кенсингтонцев, которые напали на них с тыла, окружили их в свою очередь и отбросили на острия ваших протазанов! В следующий раз мы одолеем их, и одолеем окончательно. Если у нас есть решающий перевес, то война — простая арифметика. А как же иначе?
 
Ламберт. И вы думаете, это наверняка?
 
Бак. К Насосному переулку ведет известное число улиц: их не девятьсот и не девять миллионов. Они по ночам не удлиняются. Они не вырастают, как грибы. Наш огромный численный перевес дает нам возможность наступать сразу со всех сторон. И на каждой уличной артерии, на каждом подходе мы выставим почти столько же бойцов, сколько их всего у Уэйна. Вот и все, и попался птенчик. Просто, как чертеж.

Бак разворачивает карту.

Бак.  В Лондоне никакая ночь не темна. Идите от фонаря к фонарю. Смотрите вот сюда, на карту. Две сотни лиловых северных кенсингтонцев под моей командой займут Оссингтон стрит, еще двести начальник стражи Северного Кенсингтона капитан Брюс поведет через Кланрикард Гарденз. Двести желтых западных кенсингтонцев под командой лорд мэра Свиндона наступают от Пембридж роуд, а еще две сотни моих людей — от восточных улиц, со стороны Квинз роуд. Два отряда желтых двигаются двумя улицами от Уэстборн Гроув. И наконец, две сотни зеленых бейзуотерцев подходят с севера по Чепстоу Плейс; и лорд мэр Уилсон лично поведет еще две сотни от конца Пембридж роуд. Джентльмены, это мат в два хода. Неприятель либо сгрудится в Насосном переулке, где и будет истреблен, либо же отступит — если в сторону Коксогазоосветительной компании, то напорется на мои четыре сотни; если же в сторону церкви святого Луки — то на шестьсот копий с запада. Либо мы все свихнулись, либо же дело ясное. Приступаем. Командиры по местам; капитан Брюс подаст сигнал к наступлению — и вперед, от фонаря к фонарю: простая математика одолеет бессмыслицу. Завтра все мы вернемся к мирной жизни.

Ламберт, Бак и алебардщики снова идут по Ноттинг-Хиллу.

Бак. Уже совсем близко. (Раздаётся топот бегущих ног). Стой! Оружие к бою!

Выставляют вперёд оружие. Подбегает Гонец.

Гонец.  Победа, мистер Бак! Они бежали. Лорд мэр Уилсон занял Насосный переулок.

Бак. Куда же они отступают? Либо к церкви святого Луки — там их встретит Свиндон, либо нам навстречу, мимо газовщиков. Беги со всех ног к Свиндону, скажи, чтоб желтые наглухо перекрыли все проходы мимо церкви. Мы здесь начеку, не беспокойтесь. Все, они в капкане. Беги!

Гонец убегает, войско идёт дальше. Опять раздаётся топот, и опять прибегает все тот же гонец.

Гонец. Мистер лорд мэр, желтые западные кенсингтонцы уже двадцать минут после захвата Насосного стерегут все проходы мимо церкви святого Луки. До Насосного и двухсот ярдов не будет: не могли они отступить в ту сторону.

Бак. Значит, отступают в эту, и, по счастью, вот-вот покажутся на отлично освещенной, хотя, правда, извилистой улице. Вперед! (Снова идут, ускоряя шаг). А вот, ей богу, жаль мне старину Уэйна.  Вольно ж ему сдуру переть против арифметики, не говоря уж о цивилизации. Ну и вздор же, однако, все эти разговоры о военном гении! Смекалистый торговец — лучший полководец и ежели кто умеет покупать и продавать, тот сумеет посылать людей убивать. Дело то немудреное: точь в точь как подсчитывать приход расход. Раз у Уэйна две сотни бойцов, то не может он выставить по две сотни на девяти направлениях. Если их вышибли с Насосного — значит, они куда то отступают. Коли не отступают к церкви, значит, пробираются мимо газовщиков — и сейчас угодят к нам в лапы. У нас, деловых людей, вообще то своих забот хватает и великие дела нам ни к чему, да вот беда — умники народ ненадежный: чуть что и с панталыку, а мы поправляй. Вот и приходится мне, человеку, скажем так, среднего ума, разглядывать мир взором Господа Бога, взирать на него, как на огромный механизм…

Гаснет свет, в Ноттинг-Хилле – полная тьма.

Бак. О Господи, что такое?! Неужели я богохульствовал?! Боже мой, я ослеп!

Ламберт. Я тоже ослеп!
 
Один из алебардщиков.— Одурели вы, а не ослепли… Фонари погасли!

Бак. Как же нам наступать? Мы же упустим неприятеля! Куда они подевались? Боже праведный! Вы думаете, они перекрыли…

Раздаются крики «Ноттинг Хилл! Ноттинг Хилл!». Вопли, лязг оружия, звуки падений.
 
В ресторане загорается свет. Ресторан разгромлен, всё перевёрнуто. Там только Оберон. Он шарит вокруг, рассматривает валяющиеся кругом бумаги.

Оберон. Ну-ка, где объявления по поводу вчерашних боевых действий? В наши благочинные и благонадежные, баркеровские времена журналистика, в числе прочего, сделалась вялым и довольно никчемным занятием: ни тебе партий, ни ораторства, а с прекращением войн вся нация заболотилась и подернулась ряской. Ничего! Я намерен сделать нашу прессу яростной, смелой и предприимчивой! (Пишет на обрывке бумаги, затем громко читает). «Новости с фронта! Генерал Бак разгромлен! Смута, страх и смерть! Уэйн окопался в Насосном. Городские слухи». (Пауза). Нет, как то жидковато. (Выбрасывает обрывок, берёт другой). А если вот так? «Уэйн убивает в кромешной тьме!» Нет, нет, нельзя: дешевка. Надо шлифовать слог, шлифовать, шлифовать и шлифовать! Вот как надо: «Удалец Уэйн: кровавая бойня в кромешной тьме! По слухам, генерал Бак предан военно полевому суду». Ну что ж, а теперь напишем передовицу. (Присаживается к столу и начинает строчить, время от времени вскакивая, начиная метаться и обращаясь к публике) Вести о сокрушительном поражении наших вооруженных сил в Ноттинг Хилле, как это ни ужасно — как это ни ужасно — (нет! как это ни прискорбно!) — может быть, и ко благу, поскольку они привлекают внимание к такой сякой халатности (ну, разумеется, к безобразной халатности) нашего правительства. Судя по всему, было бы преждевременным (ай да оборот!) — да, было бы преждевременным в чем бы то ни было винить генерала Бака, чьи подвиги на бесчисленных полях брани (ха ха!), чьи боевые шрамы и заслуженные лавры дают ему полное право на снисходительность, чтоб не сказать больше. Есть другой виновник, и настало время сказать о нем в полный голос. Слишком долго молчали мы — то ли из ложной щепетильности, то ли из ложной лояльности. Подобная ситуация никогда не могла бы возникнуть, если бы не королевская политика, которую мы смело назовем непозволительной. Нам больно писать это, однако же, отстаивая интересы общественности (краду у мисс Баркер: никуда не денешься от её исторического высказывания), мы не должны шарахаться при мысли о том, что будет задета личность, хотя бы и самая высокопоставленная. И в этот роковой для нашей страны час народ единогласно вопрошает: «А где же король?» Чем он занят в то время, когда его подданные, горожане великого города, крошат друг друга на куски? Может быть, его забавы и развлечения (не будем притворяться, будто они нам неизвестны!) столь поглотили его, что он и не помышляет о гибнущей нации? Движимые глубоким чувством ответственности, мы предупреждаем это высокопоставленное лицо, что ни высокое положение, ни несравненные дарования не спасут его в лихую годину от судьбы всех тех, кого, ослепленных роскошью или тиранией, постиг неотвратимый народный гнев, ибо английский народ нелегко разгневать, но в гневе он страшен. (Самодовольно глядит на написанное). Вот так, а теперь опишу ка я битву пером очевидца.

Входит Бак. Он прихрамывает и частично забинтован.

Бак. Мне сказали, что Ваше Величество находитесь здесь.

Оберон. На ловца, как говорится, и зверь бежит — вот он и очевидец! Или, вернее, оковидец, ибо я не без грусти замечаю, что вы смотрите на мир одним оком. Вот вы нам и напишете отчет о битве, а, Бак? Вы владеете газетным слогом?

Бак. Я позволил себе, Ваше Величество,  пригласить сюда мисс Баркер и Ламберта.

Входят Джейн и сильно забинтованный Ламберт.

Джейн. Бои продолжаются. Четыре западно кенсингтонские сотни почти невредимы: они к побоищу не приближались. Зато бейзуотерцев — тех здорово порубали. Но они и сами рубились на славу: что говорить, даже Насосный переулок заняли.
 
Ламберт. Я ещё в самом начале сшиб с ног двоих. Потом осатанел, выхватил у кого то протазан и давай гвоздить им где только вижу красные хламиды уэйновских молодчиков! С Божьей помощью сбил с ног двоих — они здорово окровавили мостовую. А я захохотал — и опять грохнулся в канаву, а потом снова встал и гвоздил направо и налево, пока не разломался протазан. Кого то все таки еще ранил в голову.

Джейн. Хватит!
Ламберт. В чём дело?

Джейн. В чём дело?! А в том, что этот шут гороховый, полоумный горлопан подстроил нормальным людям ловушку, и те будто ошалели! Да вы себе только представьте такую картину: современный, благовоспитанный молодой человек скачет туда сюда, размахивая курам на смех алебардой семнадцатого века — и покушается на смертоубийство обитателей Ноттинг Хилла! Черт побери! Не важно, что вы чувствовали, — важно, как это выглядело! Как бы вы сами это назвали два дня назад?

Бак. Вы себе не представляете этой стихии — стихии битвы.

Джейн. Да не спорю я против стихии!  Я только говорю, что это их стихия. Это стихия Адама Уэйна. Мы же с вами считали, что эта стихия давным давно навсегда исчезла из цивилизованного мира!

Бак. Так вот не исчезла,  а коли сомневаетесь, дайте мне протазан, и я вам докажу, что не исчезла!

Пауза.

Джейн (подходит к Баку). Послушайте, Бак, а вам не приходит в голову, что это все как то чересчур? Отличная была идея — соединить трассой Хаммерсмит и Мейд Вейл, и мы с вами рассчитывали на изрядный куш. Но нынче — стоит ли оно того? Ведь на подавление этого дурацкого мятежа уйдут многие тысячи. Может, пусть их дурачатся дальше?

Бак. Ну да: и расписаться в поражении, в том, что верх над нами взял этот остолоп, которого любой врач немедля отправил бы в лечебницу? Еще чего не предложите ли, мисс Баркер? Может, уж заодно извиниться перед великолепным мистером Уэйном? Преклонить колена перед Хартией предместий? Приложиться к хоругви с Красным Львом, а потом перелобызать священные фонари, спасшие Ноттинг Хилл? Нет, Богом клянусь! Мои ребята здорово дрались — и их не победили, а провели за нос. И они из рук оружия не выпустят — до победы!

Бак взволнованно ходит взад-вперёд, все молчат.

Бак.— Мисс Баркер, может, политика и выше бизнеса, зато война с бизнсом, как я понял ночью, очень даже накоротке. Вы, политики, — такие отпетые демагоги, что даже и при деспотии, как огня, боитесь общественного мнения. Привыкли - цап и бежать, а чуть что — отступаетесь. Мы же вцепляемся мертвой хваткой. И учимся на ошибках. Да поймите же! В этот самый миг мы уже победили Уэйна! Вы поймите: да, я сказал прошлой ночью, что, коли мы заняли девять подходов, они у нас в руках. Ну, я ошибся: то есть они были бы в наших руках, но вмешалось непредвиденное происшествие — погасли фонари. А то бы все сладилось как надо. Но вы не заметили, что с тех пор произошло еще кое что?

Джейн. И что же?
 
Бак. Вы только представьте себе — солнце взошло!  Почему бы нам снова не занять все подступы и не двинуться на них? Это еще на восходе солнца надо было сделать, да меня чертов доктор не выпускал. Вы командовали, вам и надо было.

Джейн. С превеликим удовольствием сообщаю вам, дорогой Бак, что мы это ваше намерение в точности осуществили. Едва рассвело, как мы устремились со всех девяти сторон. К несчастью, пока вы лупили друг друга впотьмах, как пьяные землекопы, мистер Уэйн со товарищи даром времени отнюдь не теряли. За три сотни ярдов от Насосного переулка все девять подходов преграждены баррикадами высотою с дом. К нашему прибытию они как раз достраивали последнюю, на Пембридж роуд. Учимся на ошибках?!  Это они учатся, а не мы.

Подходит к Баку, успокоительно кладёт ему руку на плечо.

Джейн. Бак,  вы правы. Эта древняя стихия — стихия битвы — снова тут как тут. Она ворвалась внезапно и застала нас врасплох. Да, друг мой, земные владения Адама Уэйна простираются не далее девяти улиц, запертых баррикадами. Но его духовное владычество простерлось куда как далеко — и здесь, в городе, оно очень чувствуется. Остолоп, которого любой врач немедля запрёт в лечебницу, заполняет всё вокруг своим бредом и безрассудством. И последние ваши слова — это ведь он говорит вашими устами!

Оберон. Возникла мысль. Я сам буду очевидцем. Я вам такие буду писать репортажи с передовой, что перед ними померкнет действительность. Я вошел сюда простым королем Англии, а выхожу специальным военным корреспондентом. Бесполезно удерживать меня, Ламберт; не обнимайте моих колен, Бак; напрасно вы, Джейн, будете рыдать у меня на груди. «По зову долга…» — конец этой замечательной фразы вылетел у меня из головы. Первый репортаж получите сегодня вечером, с восьмичасовой почтой.
 
Оберон выходит из ресторана, пишет в блокноте.

Оберон. (вокруг Оберона передвигаются алебардщики и упомянутые лица, беззвучно жестикулируя и иллюстрируя его слова) Утро устало подмигивало мне из за крутого склона Кампденского холма и тамошних домов в четком теневом обрамленье. Серая тень мешает различать цвета, однако же я наконец увидел в тумане какое то коричневато желтое передвижение и понял, что это движутся ратники Свиндона, армия Западного Кенсингтона. Их держали в резерве, они охраняли склон над Бейзуотер роуд. Главные силы их расположились в тени Водонапорной башни на Кампденском холме. Забыл сказать: Водонапорная башня выглядит как то зловеще. Я миновал их и, свернув излучиной Силвер стрит, увидел густо синее воинство Джейн Баркер, заслонившее выходы на шоссе, словно облако сапфирного дыма (хорошо!). Расположение союзных войск под общим командованием мисс Баркер приблизительно таково: желтяки (да не обидятся на меня за это слово западные кенсингтонцы) узкой полоской пересекают холм с запада на восток — от Кампден Хилл роуд до начала Кенсингтон Гарденз. Изумрудцы Уилсона облегли Ноттинг Хилл Хай роуд от Квинз роуд до самого угла Пембридж роуд и дальше за угол еще ярдов на триста по направлению к Уэстборн Гроув. А уж Уэстборн Гроув блокируют южные кенсингтонцы Джейн Баркер. И наконец, четвертая сторона этого неровного четырехугольника со стороны Квинз роуд занята лиловыми бойцами Бака. (Сникает)

А по правде то говоря, сообщать особенно не о чем: тусклая обыденщина, всегда готовая пожрать всю красоту мира, сожрала всю жидкую романтическую поросль: еще вчера были возможны нелепые, но волнующие уличные стычки, а сегодня война принижена до самого прозаического предела — она превратилась в осаду. Осаду можно определить как мир со всеми военными неудобствами. Конечно же, Уэйн осады не выдержит. Помощи со стороны ему не будет — равно как и кораблей с Луны. Если бы старина Уэйн набил до отказа свой Насосный переулок консервами и уселся на них — а он, увы, так и сделал: там, говорят, и повернуться негде, — что толку? Ну, продержатся месяц другой, а там припасу конец, изволь сдаваться на милость победителя, и ломаный грош цена всем твоим прежним подвигам, не стоило и утруждаться. Как это, право, неталантливо со стороны Уэйна!

Оберон подходит к Ноттинг-Хиллу. Алебардщики в жёлтом, зелёном и синем и становятся вдоль Ноттинг-Хилла с алебардами наизготовку.

Оберон. Но странное дело: обреченные чем то притягательны. Я всегда питал слабость к Уэйну, а теперь, когда я точно знаю, что его песенка спета, в мыслях у меня один сплошной Уэйн. Все улицы указуют на него, все трубы кренятся в его сторону. Какое то болезненное чувство: этот его Насосный переулок я прямо таки физически ощущаю. Ей богу, болезненно — будто сердце сдает. «Насосный переулок» — а что же сердце, как не насос? Это я распускаю слюни.

Оберон уходит. Появляется Ламберт, становится возле указателя. Пауза.

Вдруг за сценой раздаётся конский топот и ржание, крики «Держи их!». Ламберт и алебардщики начинают метаться.

Ламберт. Вылазка ноттингхилльцев! Там был Уэйн, я видел! Но откуда у них кавалерия?!

Первый алебардщик. (вбегая) Бак и его молодцы едва их не нагнали: еще немного, и ухватили бы лошадей за хвосты!

Ламберт. Не пойму, к чему это всё… На что они надеются… Уэйн же знает (а если он вконец свихнулся, так Тернбулл-то точно знает), что все здравомыслящие лондонцы презирают их дурацкую затею. Да Уэйн попросту предатель, он бросил осажденных на произвол судьбы и…

Второй алебардщик. (вбегая) К бою! Они возвращаются! (Ламберт и другие подымают оружие, снова топот и ржание, Людей расшвыривает в разные стороны).- Болваны!   Вы что, не видите, что кони без всадников!

Ламберт. Может, Уэйна уже разгромили? Или это новая военная хитрость? Или они там все переоделись и попрятались по домам?
 
Вбегает третий алебардщик.

Третий алебардщик. Генерал Бак отрезал им все пути! Они в капкане, сгрудились возле водонапорной башни!

Ламберт. Ура! Бейзуотерцы, за мной!

Свет перемещается на водонапорную башню. Бак, Ламберт и алебардщики предместий теснят к ней Уэйна, Тернбулла, аптекаря со знаменем и ещё пару солдат Ноттинг-Хилла. Здесь же в отдалении стоит Джейн.

Бак. Давай, давай!  Прижимай их к стене!
 
Уэйн выхватывает знамя у аптекаря, вспрыгивает на возвышение у башни и начинает им размахивать.

Уэйн. Сомкнемся вокруг Красного Льва! Ноттинг-хилльцы, все сюда!

Ламберт. Брось свою кабацкую вывеску, дуралей! Бросай сейчас же!
Уэйн.— Хоругвь Красного Льва редко склоняется! (Ламберт вспрыгивает на возвышение со шпагой в руке, пытается проткнуть Уэйна, но тот с трудом уворачивается и вонзает навершие знамени в грудь Ламберта. Ламберт падает.)

Уэйн. Ноттинг Хилл! Ноттинг Хилл!  Наше знамя освящено кровью отважного врага! Ко мне, на стену! Все сюда, на стену! Ноттинг Хилл! (Помогает остальным забраться на возвышение).
Первый алебардщик.— А чем хуже Бейзуотер?  — Да здравствует Бейзуотер!

Уэйн. Мы победили!  Да здравствует Бейзуотер! Мы научили их тому, во что верим сами!

Появляется Оберон, он пишет в блокноте и говорит бесстрастно, будто диктует статью. На заднем плане продолжа.тся боевые действия.

Оберон. В свете новых известий ясно, что и отчаянная вылазка Уэйна, и отчаянное упорство его бойцов, ночь напролет сражавшихся на стене у Водонапорной башни, — все это было попусту. И наверно, мы никогда не узнаем, с чего это вдруг осажденные выбрались погибать — по той простой причине, что еще через два три часа их перебьют всех до последнего. (раздается приближающийся лязг оружия и звук шагов марширующего войска)
Минуты три назад мне сообщили, что Бак, собственно, уже выиграл войну: победила его деловая сметка. Он, конечно, был прав, что переулку с городом не тягаться. Мы то думали, он весь день только и делал, что гонялся за всадниками Уэйна.  Джейн всё мудрила, как Макиавелли, бедняга Ламберт бился, как Ахиллес; а мистер Бак, суконщик на покое, тем временем разъезжал в пролетке и обстряпал дельце проще простого: долго ли умеючи? Он съездил в Южный Кенсингтон, Бромптон и Фулем, израсходовал около четырех тысяч фунтов собственных денег и снарядил почти четырехтысячную армию, которая может шутя раздавить не только Уэйна, но и всех его нынешних противников. Армия, как я понимаю, расположилась на Кенсингтон Хай стрит, заняв ее от собора до моста на Аддисон роуд. Она будет наступать на север десятью колоннами.

Перестаёт писать.

Не хочу я больше здесь оставаться. Глаза бы мои на все это не глядели. Холм озарен рассветом; в небе раскрываются серебряные окна в золотистых рамах. Ужасно: Уэйна и его ратников рассвет словно бодрит, на их бледных, окровавленных лицах появляется проблеск надежды… невыносимо трогательно. Еще ужаснее, что сейчас они берут верх. Если бы не новое полчище Бака, они могли бы — пусть ненадолго — оказаться победителями.

Бак. Вышлем ка мы к ним, что ли, вестника или там глашатая.  Пусть живенько сдаются — нечего канителиться.

Джейн. А что мы им скажем?
 
Бак. Да сообщим голые факты, и все тут. Армии капитулируют перед лицом голых фактов. Просто напросто напомним, что покамест их армия и наши, вместе взятые, насчитывали примерно тысячу человек. И скажем, что у нас прибавилось четыре тысячи. Чего тут мудрить? Из прежней тысячи бойцов ихних самое большее — триста, так что теперь им противостоит четыре тысячи семьсот человек. Хотят — пусть дерутся. Но драться они не будут! Я Уэйна знаю как облупленного.  Он пришлет к нам алого глашатая с ноттингхилльским Львом на хламиде. Кто кто, а Уэйн не упустит случая капитулировать романтически, по всем правилам.

Оберон. Не удивлюсь,  если Уэйн, вопреки вашим ожиданиям, никакого глашатая не пришлет. Вряд ли вы так уж хорошо его знаете.

Бак. Что ж, Ваше Величество,  тогда не извольте обижаться, коли я переведу свой политический расчет на язык цифр. Ставлю десять фунтов против шиллинга, что вот вот явится глашатай и возвестит о сдаче.

Оберон. Идет. Может, я и не прав, но как я понимаю Адама Уэйна, он ляжет костьми, защищая свой город, и пока не ляжет, покоя вам не будет.

Бак. Заметано, Ваше Величество.

Пауза. Бак вглядывается в сторону Водонапорной Башни.

Бак. Готовьте денежки, Ваше Величество. Я же вам говорил! Вон он — глашатай Адама Уэйна.

Входят аптекарь и алебардщик со знаменем.

Бак. Получил ли ваш лорд мэр, мистер Адам Уэйн, наше требование капитуляции?
 
Аптекарь. Получил.

Бак. И каков же ответ лорда мэра?

Аптекарь. Мне поручено передать следующее: Адам Уэйн, лорд мэр Ноттинг Хилла, согласно Хартии короля Оберона и всем установлениям, божеским и человеческим, свободного и суверенного града, приветствует Джейн Баркер, лорд мэра Южного Кенсингтона, согласно тем же установлениям, града свободного, досточтимого и суверенного. Со всем дружественным почтением и во исполнение законов Джейн Баркер, а равно и всему войску под её началом, предлагается немедля сложить оружие.

Оберон начинает прыгать как сумасшедший, подбрасывает вверх шляпу. Остальные разражаются хохотом.

Аптекарь. Лорд мэр Ноттинг Хилла отнюдь не намерен после вашей капитуляции использовать свою победу в целях утеснений, подобных тем, какие претерпел сам. Он оставит в неприкосновенности ваши законы и границы, ваши знамена и правительства. Он не покусится на религию Южного Кенсингтона и не станет попирать древние обычаи Бейзуотера.

Все хохочут, дружный хохот огромной толпы доносится из-за сцены.

Бак. Не иначе как король к этому руку приложил.  До такого нахальства надо ещё додуматься!
 
Аптекарь. В случае капитуляции, сдачи оружия и роспуска армии под нашим наблюдением все ваши суверенные права вам гарантируются. Если же вы не пожелаете сдаться, то лорд мэр Ноттинг Хилла доводит до вашего сведения, что он полностью захватил Водонапорную башню, и что ровно через десять минут, то есть получив или не получив от меня известие о вашем отказе, он откроет шлюзы главного водохранилища, и низина, в которой вы находитесь, окажется на глубине тридцати футов. Боже, храни короля Оберона!

Наступает полная и долгая тишина.

Бак. (Тихо) Надо сдаваться. Если на нас через десять минут обрушатся пятьдесят тысяч тонн воды, то деваться некуда. Надо сдаваться. Тут уж все равно, четыре нас тысячи или четыре человека.

Оберон. (Строча в блокноте)-- Таким образом сдалась несметная рать Южного Кенсингтона и началось владычество Ноттинг Хилла. Надо еще, пожалуй, упомянуть вот о чем: Адам Уэйн приказал облицевать Водонапорную Башню золотом и начертать на ней эпитафию, гласящую, что это — постамент памятника Уилфреду Ламберту, павшему здесь смертью храбрых.

Действие третье

Освещены лавки

Ноттинг-Хилл выглядит как средневековый город, на лавках висят торговые эмблемы и штандарты. Оберон озирается по сторонам.
Оберон.— Старина Уэйн был в своем роде прав. Меч действительно преображает: мир переполнился романтикой. А меня то, эх, считали шутом: вообразится же, мол, такое — романтический Ноттинг Хилл! Батюшки светы! (или «охти мне» — как лучше?) — это надо же! Словно из другой жизни. Ого, да это, кажется, бакалея?
Подходит к лавке. За прилавком появляется Миссис Мид. Она одета в роскошный восточный наряд.

Миссис Мид. Ваше Величество!  Великая честь для меня, но еще большая — для нашего города.

Оберон. Миссис Мид, у вас в Ноттинг Хилле только и слышно, что о чести: то вы ее оказываете, то вам ее воздают. А вот есть ли у вас, к примеру, лакрица?

Миссис Мид. Лакрица, сэр,  это драгоценное достояние темных недр Аравии, и она у нас есть.

Оберон.— Не знаю уж почему,  но что то нынче не идут у меня из головы дела двадцатилетней давности. Вы как, миссис Мид, помните довоенные времена?

Миссис Мид. О, да, Ваше Величество.  Я помню эти улицы до начала правления нашего лорда мэра. Не помню только, почему мы жили, будто так и надо. Сраженья и песенная память о сраженьях — они, конечно, все изменили, и не оценить, сколь многим обязаны мы лорд мэру; но вот я вспоминаю, как он зашел ко мне в лавку двадцать два года назад, вспоминаю, что он говорил. И представьте себе, тогда мне его слова вроде бы показались диковинными. Теперь то наоборот — я не могу надивиться тому, что говорила я: говорила, точно бредила...

Пауза.

Оберон. Вот так, да?

Миссис Мид. Я ж тогда ничего не смыслила в бакалейном деле. Ну не диковинно ли это? Я и знать не знала, откуда взялись мои товары, как их изготовили. Я и ведать не ведала, что по сути дела я — властительница, рассылающая рабов гарпунить рыб в неведомых водоемах и собирать плоды на незнаемых островах. Ничего этого в голове у меня не было: ни дать ни взять умалишенная.

Оберон. (В зал, как бы сам себе)— Выходит, крышка бедняге Уэйну?  Воспламенил он всех кругом, а сам пропал в отблесках пламени. Это ли твоя победа, о, мой несравненный Уэйн, — что ты стал одним из несчетных уэйнов? Затем ли ты побеждал, чтобы затеряться в толпе? Чего доброго, миссис Мид, бакалейщица, затмит тебя красноречием. Чудны дела твои, Господи! Не стоит и с ума сходить: оглядишься — а кругом такие же сумасшедшие!
Отходит от бакалеи, подходит к аптеке, смотрит на неё с восхищением. Аптека украшена чёрными выступами, с обеих сторон от входа горят фонари или чаши с огнём.

Оберон. Ух ты, как жутковато!  Только жуть какая то заманчивая, обнадеживающая. Похоже на страшную детскую сказку: мурашки ползут по спине, а все таки знаешь, что все кончится хорошо. Фронтон то, фронтон! острый, низкий — ну прямо черный нетопырь крылья сложил! а эти огни как странно светятся — вурдалачьи глаза, да и только. А все ж таки похоже на пещеру доброго колдуна: по всему видать, аптека.

За прилавком аптеки появляется Аптекарь, мистер Баулз: на нем бархатная колдовская мантия с капюшоном, а на груди – огромный знак или амулет.

Аптекарь.— Дивный вечер, сэр. Но позвольте, как мог я не узнать сразу Ваше Величество! Заходите, прошу вас, разопьем бутылочку. Кстати, ко мне как раз наведалась старинная приятельница Вашего Величества.
 
Появляется Джейн Баркер, Она одета в богатый и очень элегантный тёмный средневековый костюм, в руках у нее кубок. Аптекарь отходит.

Оберон. Пресвятой Боже, да это вы, Джейн!

Джейн. Ваше Величество,  при виде вас в душе моей оживает славное прошлое, осиянное золотистым октябрьским светом. Пью за дни былые.

Оберон. Отрадно вас видеть снова. Давненько мы не встречались. Я, знаете, путешествовал по Малой Азии, писал книгу, словом, раза всего два мы с вами и виделись после Великой войны.

Джейн.— Вы позволите,  можно говорить с Вашим Величеством напрямик?

Оберон. Чего уж там, время позднее, разговор приватный. В добрый час, мой буревестник!

Джейн. Так вот, Ваше Величество. Думается, мы — на пороге новой войны.

Оберон. Это как?
 
Джейн. Мы этого ига больше не потерпим!  Мы не стали рабами оттого, что Адам Уэйн двадцать лет назад обвел нас вокруг пальца. На Ноттинг Хилле свет не клином сошелся. Мы в Южном Кенсингтоне тоже не беспамятные — и у нас есть свои упованья. Если они отстояли несколько фонарей и лавчонок — неужели же мы не постоим за нашу Хай стрит и священный Музей естественной истории?

Оберон. Силы небесные! Будет ли конец чудесам? А это уж чудо из чудес — вы, значит, теперь угнетенная, а Уэйн — угнетатель? Вы — патриотка, а он — тиран?

Джейн. Корень зла отнюдь не в самом Уэйне.  Он большей частью сидит у камина с мечом на коленях, погруженный в мечтания. Не он тиран, а Ноттинг Хилл. Здешние советники и здешняя чернь так приохотились насаждать повсеместно старые замыслы и проекты Уэйна, что они всюду суют нос, всем указывают, всех норовят перекроить на свой лад. (в волнении отхлебывает из кубка) Я не спорю, та давнишняя война, казалось бы, и нелепая, необычайно оживила общественную жизнь. Она разразилась, когда я была еще молода, и — согласна — открыла передо мной новые горизонты. Но мы больше не желаем сносить ежедневные и ежечасные глумления и придирки лишь потому, что Уэйн четверть века назад нам в чем то помог. (Оберону, доверительно) Я здесь дожидаюсь важных новостей. Говорят, Ноттинг Хилл запретил открытие памятника нашему с вами другу, генералу Уилфриду Ламберту. Если это действительно так, то это прямое и вопиющее нарушение условий, на которых мы сдались Тернбуллу после битвы у Башни. Это — посягательство на наши обычаи и самоуправление. Если это действительно так…

Появляется Бак в роскошном наряде торговца.

Бак. Это действительно так.

Оберон. Бак?!

Бак. Да, да,  я — лорд мэр Бак, а слухи — верны. Здешний сброд забыл, что мы дрались у Башни не хуже их, и что иной раз не только подло, но и опрометчиво оскорблять побежденных. (Злобно осматривается вокруг). Хотел бы я своей рукой смести это все с лица земли, хоть мне и под шестьдесят. Уж я бы…
 
Свет гаснет. На сцене полная тьма. Бак страшно кричит.

Голос Бака. Темнота!  Опять темнота! Что это значит?

Голос Аптекаря.— А, вы не знали?  Вас разве не предупредили, что сегодня — Праздник Фонарей, годовщина Великой битвы, когда Ноттинг Хилл едва не сгинул и был спасен едва ли не чудом? Вы разве не помните, господа, как в ту ночь, двадцать один год назад, по нашему переулку мчались яростные, будто исчадия ада, алебардщики врагов, а горстка наших, с Уэйном и Тернбуллом, отступали к газовому заводу? Тогда, в тот роковой час, Уэйн запрыгнул в заводское окно и одним могучим ударом погрузил город во тьму — а потом, издав львиный рык, слышный за несколько кварталов, ринулся с мечом в руках на растерявшихся бейзуотерцев — и очистил от врага наш священный переулок. Вы разве не знаете, что в эту ночь каждый год на полчаса гасят фонари и мы поем в темноте гимн Ноттинг Хилла? Слушайте! Вот — начинают.

В темноте звучит барабанный бой, и хор поёт:

Содрогнулся мир, и свет фонарей погас,
Когда враг пришёл в ночной, безнадежный час,
Когда враг вступал в Ноттинг Хилл, погруженный в сон,
Накатил волной, захлестнул переулки он.
Мрак нас спас, он укрыл нас со всех сторон
И во тьме раздался спасения трубный глас.
Стала нашим знаменем эта черная мгла,
И огонь надежды в нас она разожгла.
Когда в нашем доме звучала чужая речь,
И из рук ослабших готов был уж выпасть меч.
На врагов ударили мы как смерч,
И во тьме раздался спасения трубный глас.

Раздаётся шум, брань, звон разбитого стекла, крики раненых, лязг оружия.

Голос Бака. Победу над нами празднуете?! Посмотрим! Мне вас не впервой рубить!

Голос Джейн. Кенсингтон! Кенсингтон! На помощь!

Голос Уэйна.  Именем Ноттинг Хилла и Совета Старейшин Города, зажгите фонари!

На сцене зажигается свет. Товары в аптеке опрокинуты и разбросаны, Аптекарь ранен. Бак стоит с обнажённым мечом и кинжалом, рядом с ним с обнажённым кинжалом стоит Джейн. Напротив них – Тернбулл и ноттинг-хилльцы в красном. Оберон прижимается к стене. На возвышении (стене Башни) стоит Уэйн.

Уэйн. Что с тобою, народ мой?  Неужели едва мы достигаем благой цели, как она тут же являет свою оборотную сторону? Гордая слава Ноттинг Хилла, достигшего независимости, окрыляла мой ум и согревала сердце в долгие годы уединенного созерцания. Неужели же вам этого недостаточно? Ноттинг Хилл — это нация; зачем нам становиться простой империей? Вы хотите низвергнуть статую генерала Ламберта, которую бейзуотерцы и кенсингтонцы по справедливости воздвигли на Башне. Глупцы! Разве Бейзуотер или Кенсингтон породили этот памятник? Его породил Ноттинг Хилл. Правота нашего противника — это наша победа! О, близорукие глупцы, зачем хотите вы уничтожить своих врагов? Вы уже сделали больше — вы их создали. Вы хотите низвергнуть огромный серебряный молот, который высится, как обелиск, посреди хаммерсмитского Бродвея. Глупцы! До того, как победил Ноттинг Хилл, появился бы на хаммерсмитском Бродвее серебряный молот? Вы хотите убрать бронзового всадника вместе с декоративным бронзовым мостом в Найтсбридже? Глупцы! Кому бы пришло в голову воздвигнуть мост и статую, если бы не Ноттинг Хилл? Я слышал даже, и болью это отдалось в моем сердце, что вы устремили завистливый взор далеко на запад и в своей имперской спеси требуете уничтожить великое черное изваяние Ворона, увенчанного короной — память о побоище в Рэвенскорт Парке. Откуда взялись все эти памятники? Не наша ли слава создала их? Те, кто принял в себя частицу души Ноттинг Хилла, постигли высокий удел горожанина. Мы создали свои символы и обряды; они создают свои — что за безумие препятствовать этому! Ноттинг Хилл изначально прав: он искал себя и обретал, менялся по мере надобности, и менялся самостоятельно. Ноттинг Хилл воздвигся как нация и как нация может рухнуть. Он сам решает свою судьбу. И если вы сами решите воевать из-за памятника генералу Ламберту – он падёт.

Джейн и Бак уходят. Уэйн спускается и подходит к Тернбуллу.

Уэйн. Завтра, мой друг, нас ждут свежие, неизведанные впечатления. Нас ждет разгром. Мы вместе сражались в трех битвах, но своеобразного восторга поражения мы не изведали. Вот обменяться впечатленьями нам, увы, вряд ли удастся: скорее всего, как назло, мы оба будем убиты.

Тернбулл. Да убиты — это ничего, дело житейское,  но почему нас непременно ждет разгром?

Уэйн. Ответ очень простой. Потому что мы ничего другого не заслужили. Бывали мы на волосок от гибели, но я твердо верил в нашу звезду, в то, что мы заслужили победу. А теперь я знаю так же твердо, что мы заслужили поражение: и у меня опускаются руки.

Оберон. Простите, милейший Уэйн, но вы и правда думаете, что завтра вас разобьют?

Уэйн. Вне всякого сомнения, я только что объяснил почему. Если угодно, есть и другое, сугубо практическое объяснение — их стократное превосходство. Все города в союзе против нас. Одно это, впрочем, дела бы не решило.

Оберон. В таком случае,  давайте мне алебарду. Эй, кто-нибудь, алебарду мне! Призываю всех в свидетели, что я, Оберон, король Англии, отрекаюсь от престола и прошу лорд мэра Ноттинг Хилла зачислить меня в его лейб гвардию. Живо, алебарду!

Вырывает алебарду у ближайшего ноттинг-хилльца и салютует ей. Свет гаснет. Свет загорается снова, он освещает Дерево. Возле него нет столика и стульев, только увешанное штандартами Дерево. Рядом стоят Оберон в вечном цилиндре с закреплённой на нём короной с алебардой в руках и Уэйн.

Уэйн. Что ж, Ваше Величество,  вы то, по крайней мере, можете нынче гордиться. Пусть ваши дети встали друг на друга, но, так или иначе, ваши дети победят. Другие короли отправляли правосудие, а вы наделяли жизнью. Другие правили нацией, а вы нации создавали. Те скапливали земли, а вы порождали царства земные. Отец, взгляни на своих детей!

Оберон молчит, глядя в землю. За сценой раздаются звуки битвы.

Уэйн. Посмотрите же, как это великолепно!  Как подступают из за реки новые города. Смотрите, вон Баттерси — под знаменем Блудного Пса; а Патни — видите Патни? — вот как раз солнце озарило их знамя, знамя Белого Оседланного Кабана! Настают новые времена, Ваше Величество. Ноттинг Хилл не так себе владычествует: он, вроде Афин, порождает новый образ жизни, возвращает вселенной юность. Помню, в былые, тусклые дни умники писали книги о сверхскоростных поездах, о всемирной империи и о том, как трамваи будут ездить на Луну. Еще ребенком я говорил себе: «Нет, скорее уж снова мы все двинемся в крестовый поход или возобожаем городские божества!» Так оно и случилось. И я этому рад, хотя это — моя последняя битва.

Шум битвы усиливается.

Уэйн. Уилсон!  Рыжий Уилсон громит наш левый фланг! Ему нет преграды: что ему мечи! Он — воин не хуже Тернбулла; только терпенья ему не хватает, вот потому и хуже. Ух ты! Джейн Баркер пошла в атаку. Джейн то какова: залюбуешься! Перья перьями, а вот ты попробуй оправдай свои перья! Ну!

Новый всплеск звуков битвы и криков.

Уэйн. Там Тернбулл! Контратакует — остановил? — отбросил! А слева дела плохи: Уилсон расколошматил Баулза, того и гляди сомнет. Гвардия лорд мэра, к бою!

Уэйн подбегает к Дереву, вынимает меч. За ним следует Оберон, берёт алебарду наизготовку. С обеих сторон входят алебардщики предместий с жёлтым знаменем, Бак и Джейн. Один из воинов с размаху бьёт Уэйна бердышом, тот отражает удар, но едва не падает и хватается за Дерево. Оберон с криком бросается на врагов, но сразу же падает под их ударами.
К Уэйну с мечом в руках подступает Бак.

Бак. Ну как, милорд, велик ли нынче Ноттинг Хилл?

Уэйн. Вот его границы.  (Уэйн взмахивает мечом и убитый Бак падает.)

Первый алебардщик. Ну, и где же твоё знамя, лорд мэр?
Следующим взмахом Уэйн убивает знаменосца и подхватывает знамя.

Уэйн. Вот желтый!

Один из солдат делает выпад и ранит Уэйна. Тот прижимает знамя к ране, и оно окрашивается кровью.

Уэйн. А вот и красный!

Солдаты бросаются на Уэйна, прижимают его к дереву. Уэйн запускает руку в дупло. Джейн выхватывает кинжал и пытается пробраться к Уэйну.

Джейн. Убить его! Какой он ни есть, он не наш! Не смотрите ему в лицо! Да Господи! Давно бы нам в лицо ему не смотреть! насмотрелись! (Поднимает руку для удара, зажмурив глаза.)

Уэйн. (Тянет дерево на себя, оно потихоньку кренится.)— Для тебя, и для меня, и для всех отважных много доброго, крепкого вина в том кабачке за гранью мирозданья.
Второй алебардщик.— Дерево падает!

Уэйн. Мне ничего не надо, кроме моего Ноттинг Хилла: здесь он, мой город, здесь и останется, куда упадет дерево.
Дерево падает, погребая всех под собой. Свет гаснет.

Эпилог

Свет зажигается, слышен звук ветра, свет – как в видении с драконами Оберона в первом действии. На сцене ничего нет,  кроме огромного столба-указателя в виде стилизованного Дерева с дуплом, по обеим сторонам которого вырезаны фигуры драконов. На одном указателе, стрелка которого показывает вправо, изображён королевский цилиндр с короной, под ним – скрещённые алебарда и меч и надпись: «Ноттинг-Хилл». На другом, указывающем налево изображена кружка и написано: «Кабачок За Гранью». На сцене появляется Мальчик, игравший молодого Уэйна. Он подходит к столбу, смотрит на указатели, засовывает руку в дупло и внезапно оборачивается к залу, не вынимая руки. Свет медленно гаснет.

ЗАНАВЕС