Часть I
Когда учишься, – хочется побыстрей закончить эту волынку. А закончишь и окажешься на производстве, то невольно вскорости в голове появятся мысли о том, что студенческие годы пролетели очень быстро. Жаль. Годы студенческие жаль.
За годы учебы мне довелось побывать во многих живописных и экзотических местах Сибири и Дальнего Востока. Это и Саяны с незабываемой Тофоларией, с ее маленьким, но очень умелым и гордым народом.
Это и Сахалин, с его экзотическим растительным и животным миром.
Это и Таймыр с нескончаемыми стадами диких оленей и незаживающими ранами тундры, которые образовались от неумного или неумелого обращения человека с этой очень хрупкой частью планеты. А Байкал! Тоже уникальная страница в жизни студентов - охотоведов. Очень многие охотоведы так влюбились в это озеро, что уже не могли преодолеть его притяжение и навсегда оставались там. Кто-то уходил в Науку и оставался изучать озеро, кто-то посвящал себя охране его богатств, а другой просто охотился и рыбачил.
События, о которых хочу поведать в этом рассказе, относятся к зрелым студенческим годам. В то время многие из ребят уже обрели семьи. Да и ваш покорный слуга уже был женат и покинул стены незабываемой общежитской обители, и перебрался под крылышко своей подруги на домашние ландорики.
Кстати, свадьбу нашу отмечали всей группой, как раз накануне экзамена по собаководству. Наутро компания ввалилась на экзамен, ещё не успев толком проспаться. Какова же была наша радость, когда экзамен у нас приняли чисто символически. Мне, как виновнику, поставили "отл.", а ребятам по "хор.". Веселье продолжалось.
Миша Березкин, с которым мы и поехали в этот раз на практику, тоже женился не так давно. У него вообще хорошо гуляли. Даже декан факультета, – Свиридов, – был. Шампанское лилось рекой.
На практику решили ехать в Ханты-Мансийский национальный округ. В то время там очень бурно развивалась нефтегазовая промышленность. Вернее добыча нефти и газа. Делалось это несколько неловко, неуклюже, или нам так казалось по молодости. Никакого движения зеленых в то время еще не было. Поэтому нефть добывали широко, взахлеб, ударно.
Свист горящих факелов был слышан на многие километры, а нефть разливали такими озерами по необъятной тундре, что сейчас, скорее всего, и не поверит никто, если об этом сказать.
Вот и поехали мы туда с Мишей собирать материалы для дипломных работ по охране природы. Материалу было, конечно же, предостаточно. Работа дипломная получилась. Но, всё по порядку.
В Тюмень приехали под вечер. С достопримечательностями города знакомиться не хотелось. Мы, как-то вообще, недолюбливали города. Самолет на Ханты-Мансийск расписывался только утром. Гнулись ночь на портовских диванчиках, пытаясь хоть сколько-то поспать. Удавалось это плохо, было холодно и тянуло сквозняками. Совсем к утру немного вздремнули, но подошёл сержант и стал проверять наши документы.
Больше не уснули до самого вылета. Благо погода стояла, и задержки не было. Через пару часов мы были в Ханты-Мансийске, а еще через три часа обедали в Берёзово, в буфете, отогреваясь после "антошки", у которого дверь была чуть-чуть гнутая и не закрывалась, а привязывалась специальным резиновым жгутом за крайнее кресло. Там вообще хохма получилась.
В самолете сидело человек восемь, когда появился пилот, в драбадан пьяный. Он с трудом протиснулся внутрь салона и прохрипел:
– Ну что, покойнички, поехали?
B общем, надо признаться, это произвело на нас впечатление. А у наших женщин нервы оказались ещё слабее, они с бранными криками и визгом покинули самолет. Пилот немного пошарахался по салону, выбрал свободное место, свалился туда и захрапел.
Вскоре появились ещё два пилота, – настоящие, они привели сбежавших пассажирок, объяснили им, что их товарищ в отпуске и что он – шутник.
Березово – это знаменитое место ссылки небезызвестного Меньшикова, но это давно, а теперь ещё и центральная усадьба одноименного коопзверопромхоза, в котором нам и предстояло проходить практику. Приняли нас нормально, после краткого знакомства директор передал нас под полный патронаж охотоведу и больше мы с ним не встречались.
Несколько дней работали с документами в конторе, после чего были направлены непосредственно на производство. Миша отправился на звероферму, где должен был заменить начальника цеха на время его отпуска, а я летел на вертолете в Няксимволь, для замещения начальника участка.
Няксимволь – это национальный хантыйский посёлок. Правда, население там было смешанное: и ханты, и манси, и ненцы, и русские были. Посёлок стоял на берегу живописной тихоструйной Сосьвы. Все жители поселка были рыбаками. Основное питание коренному населению Севера, а в частности, этих мест, даёт рыбалка и оленеводство.
С особым усердием рыбалкой занимались женщины и дети. Мужчины, в основном, промышляли охотой. Охотники были хорошие. Правда, в последние годы многие пострадали от надвигающейся цивилизации. Сначала геология, а позднее и начавшиеся промыслы нефти, изводили на нет огромные площади охотничьих угодий.
Опустошались и выгорали хрупкие северные ленточные боры. Специфическая структура западносибирских таёжных угодий ускоряла их уничтожение. Озера выброшенной на поверхность нефти и сопутствующих продуктов с весенними талыми водами попадали в ручьи, речки и реки. Пропадала рыба. Охотники, оставшиеся без охоты, и рыбаки – без рыбы, – это обреченные люди. И гибли они, каждый по-своему. Кто-то пытался приспособиться к новизне и лишь оттягивал свою гибель. Кто-то начинал пить горькую и косо смотрел на русских – виновников всех его бед.
Многие пили. Спивались, да и сейчас продолжают, целыми семьями и родами. Малые народности России вообще склонны к зелью. Биологической особенностью их организма является быстрое привыкание к алкоголю. Связано это, видимо, с тем, что они из поколения в поколение жили в девственной чистоте природы. У них многими столетиями не вырабатывалось никакого противоядия к этому продукту. И когда к алкоголю появился доступ, организм не смог противопоставить ему никаких сил. Поэтому малые народности спиваются безостановочно и безвозвратно. И ни одно правительство, включая и царские времена, не пыталось решить эту проблему. А аборигены уже становятся плохими рыбаками и никчемными охотниками. У них уже не остается ни сил, ни уменья, чтобы прокормить себя.
В Няксимволь я прилетел в конце рабочего дня. Вертолет уже скрылся за грядой леса, прокладывая обратный маршрут, когда на площадку вылетела пара оленей. Парень, что сидел в нартах, был веселым, подвижным хантом. На ногах его были кисы, – высокие сапоги, сшитые из оленьего камаса, а на теле малица, – национальная одежда. Он подхватил мешок с почтой и мой рюкзак, бросил все это в нарты, протянул руку для знакомства. Олени лихо домчали нас до поселка, а потом и по поселку до самой конторы, которая стояла чуть особняком на берегу.
Пока мы ехали по деревне, мне показалось, что она довольно прилично выглядит. По обе стороны улицы мелькали почти новые двухквартирные дома. Ещё подумал, что вот, пожалуйста, заботятся о людях. И только потом, несколькими днями позже, когда дома уже не мелькали, я смог разглядеть, что не всё так хорошо, как показалось вначале. Дома, в большинстве своем, были не достроены. А те, кому они предназначались, жили здесь же, рядом, в жалких избушках или даже в юртах. Недостроенные и брошенные дома пилили на дрова.
В конторе, куда мы подлетели на оленях в сопровождении своры деревенских собак, была только уборщица. Она открыла мне комнату для гостей, смахнула рукавом пыль со стола. В комнате стояли две кровати, застеленные чистым бельем. На тумбочке горкой стояла посуда. В общем, все было отлично. Я выказал желание познакомиться с начальником участка, но меня не поддержали. Решил оставить это до утра.
Утром, я ещё спал, когда в гостиницу ввалился мужичок, на вид почти русский, и объявил, что он здешний бухгалтер. Стал торопливо расспрашивать меня о том, что творится на большой земле. Задав какой-нибудь вопрос, он здесь же начинал на него отвечать. Причём делал это так азартно, будто боялся, что я сейчас исчезну, а он не успеет закончить мысль.
Я даже не пытался вставить слово. А ему это и не нужно было. Он упивался своими рассуждениями на любые темы. Я узнал много нового, что творится на большой земле. Стоило определённого труда заставить его говорить на тему местных проблем. Он сразу как-то скис, ему это было не интересно. Но, как бы то ни было, я узнал от него, что начальник уже несколько дней заперт в сарае, – у него «крыша поехала».
– Как это крыша поехала?
– А ты попей её, родимую, в таком количестве, и у тебя поедет.
Он рассказал, что начальник уже несколько лет не выезжал из деревни, что уже давно пьёт, один раз даже чернел от водки. Но тогда он ещё с женой жил, так успели отводиться. А что чертей гоняет, так это часто и никого уже не удивляет. Вот и сейчас закрыли его в сарае, чтобы очухался. Кормит его сторожиха через отдушину.
- Да что там кормить то, он же не ест ничего. Вот только вчера первый раз взял кусок хлеба. А то всё только снег забирал, – видимо пить-то хочется. Но грозится всех убить, как выпустят, – значит, дурной ещё. Хвастался как-то, что решил дом строить, из бутылок, уже, мол, хватает на хороший дом. Где-то вычитал, что возможно такое, будто кто-то уже построил.
И всё-таки я решил с ним познакомиться. К сараю никто, кроме сторожихи, хрупкой маленькой старушки хантыйки, не пошёл. Не открывая ворот сарая, бабулька попыталась объяснить пленнику кто я и что мне нужно. Тот сопел что-то, ворчал на непонятном языке и тихонько пинал ворота носком сапога. Мне это надоело, я взял ключ и открыл замок. В тот же момент ворота широко распахнулись.
В проёме стоял невзрачный мужичёк годов сорока. Поверх грязной, неопределенного цвета рубахи была накинута шуба. Лицо было серое и мятое, как рубаха. Резким движением он скинул с плеч шубу, поддернул штаны, погрозил в сторону убегающей за угол сторожихи. На мое "Здрасте" он молча смерил меня взглядом и, не удостоив ответом, направился широким шагом к магазину, который находился невдалеке.
Я чуть-чуть замешкался и когда пошагал следом, то уже не успел среагировать на дальнейшее развитие событий, был только свидетелем.
Уверенно поднявшись на высокое крыльцо сельмага, начальник с треском захлопнул за собой массивные двери. Почти здесь же дверь снова широко распахнулась, обнажив беззубо-тёмный проем, из которого кубарем вылетели кудахтающие селянки. Не успели они ещё подняться и, ругаясь, одернуть задравшиеся юбки, как следом вылетела, в белом халатике, продавщица. Правда, умудрилась не упасть на скользком крыльце и сразу же отбежала и спряталась за ветхие перильца. Женщины тоже переместились к ней и теперь все вместе воровски заглядывали внутрь магазина.
Вот они дружно шарахнулись в сторону, – на крыльцо вышагнул начальник. На лице его была идиотская улыбка, откровенно подчеркивающая отсутствие в посёлке стоматолога. К груди он нежно прижимал пять бутылок "Вермута". Бутылки были большие, противотанковые, а пробки залиты сургучом.
Начальник чуть задержался на крыльце, поулыбался по сторонам, видимо раздумывал куда двинуться, и бодрым шагом направился в сарай. Когда он скрылся в темной утробе своего убежища, из-за угла, как тень, появилась бабулька. Она быстро-быстро подскочила к двери, накинула пробой и защёлкнула замок. Было видно, что это далось ей нелегко, она очень разволновалась, а сквозь смуглую кожу лица проступила бледность. Мне ничего не оставалось делать, как плюнуть и вернуться в контору.
Радиосвязь с большой землей была два раза в неделю. Я заказал санитарный рейс и через пару дней начальника увезли на лечение. Всё командование пришлось брать на себя, благо, что командовать особо было некем, – все на охоте.
Часть II
Недели через две почтовым рейсом прилетел Михаил. Он привез приказ о проведении ревизии оленьего стада.
Ревизия стада не проводилась уже лет пять, а может и того больше, может, просто по документам делали. Мы решили сделать, как положено. Тем более, это был прекрасный повод пожить в тайге, а то практика пройдет, а мы и лес не увидим.
Собрались за пару дней, – одежда, продукты, документы. Каюрами взяли Николая, – того, что встречал меня с вертолета, и его деда, – ещё довольно бодрого старичка. Они уже второй сезон не охотились, – участок попал под осенние пожары и почти полностью выгорел. Николай с тех пор перебивался на разных работах, а дед получал пенсию.
Ехать до стада, которое стояло на малоснежье у бывшего стойбища Саран-Пауль, было два дня. Ночевали прямо под звездами, такими яркими и упругими, как будто их специально раскидывали там для услады.
Спать в лесу зимой под открытым небом непросто. Но у нас были теплые заячьи спальники, – кукули. Заячьи шкуры обшиваются материей с двух сторон. Мешок получается очень теплый, особенно, если ещё на снег бросить пару оленьих шкур.
Уже в середине ночи мы с Михаилом повылезали из своих кукулей и азартно почесываясь, стали разводить уже потухший костер.
Оказалось, что эти заячьи спальники были битком набиты вшами. Что потом было! Они нас съедали заживо. А вот смотри ты, – хозяев не трогают. Или они уже привыкли настолько, что спали до самого утра как на печи, только похрапывали.
К вечеру были в Саран-Пауле. Вообще, езда на оленьих нартах очень увлекательна. Конечно, одеваться нужно тепло, – поверх малицы одевают ещё меховую шубу из оленьих шкур, называется «гусь». Особенность «гуся» в том, что он сшит мешком, надевается через голову, нигде не продувается. Вот в этом «гусе» на любом морозе чувствуешь себя превосходно. Никакая другая одежда не даст такого комфорта в подобных путешествиях.
Зимовьё было большое, пастухи жили втроём, и мы свободно разместились. Один из пастухов добыл глухаря, так что мы поспели как раз к распаренной свежине. Пришлось достать пару бутылочек из заначки, – за знакомство. Расселись за столом, по кружкам горячительное разлили, чокнулись. Я ловко выловил из общего котла голову глухаря и, хоть и не очень любил, начал грызть. Уже сверху всё обглодал, когда заметил, что все сидят и смотрят на меня, не едят.
– В чем дело? – беззаботно поинтересовался я.
– Голову глухаря кушает добытчик, – внушили мне.
Парень взял у меня из рук косточки, что остались у меня от головы и начал их обсасывать. Недоразумение скоро было забыто, и ужин закончился мирно и весело.
Наутро отправились смотреть оленей. По отчётам числилось более двух тысяч голов, но сосчитать их в этих условиях, когда они разбрелись по окрестным т;йгам и м;рям, нам представлялось затруднительным. Тем более, что многие олени совершенно одичали. Но пастухи знали свое дело. Они рассказали нам всю технологию ревизии и показали огромный кусок тайги, обнесенный забором из жердей. Этот огород называется кораль. К нему примыкает узким коридором еще один огород, меньшего размера. За три дня пастухи согнали всех оленей в большой огород. Заборы, кое-где подгнившие, мы отремонтировали. На четвертый день оленей начали перегонять по узкому "горлу" в другой огород, вот тут-то мы их и считали. Быков отдельно, маток отдельно и телят.
Пастухи, – как дети, честное слово, – азартно нам помогали. Как будто и не догадывались, что у них более трехсот голов не хватает. Сверили все документы, предъявили им недостачу. Они крепко задумались, потом перекинулись по-своему, дружно заявили, что это волки скушали. Мы у них сразу потушили всякие надежды, объяснив всё вопросом:
– А для чего тогда пастухи нужны?
Они снова сникли, долго переругивались по-своему, потом один другому заехал по уху, ещё поворчали и признались, что уже два года, или три, подкармливают геологов и нефтяников. Причем кормили они их почти бескорыстно, – за оленя брали три четыре бутылки водки.
Утешить пастухов было нечем, утром мы молчаливо простились и отправились в обратный путь.
Часть III
После описанных событий занимались сбором материалов для дипломной работы. Я летал в Березово и даже в Ханты-Мансийск. Когда вернулся, то приблизительно через неделю произошёл случай, не рассказать о котором не могу.
Как-то под вечер приводит одна пожилая женщина в контору мужика. Как потом выяснилось, – штатного охотника.
– Вот, дурачка привела.
Я говорю:
– Не понял, почему дурачка, и откуда вы его привели?
Тут мужичок сам вступает в переговоры:
– Видишь, я босиком из тайги убежал и в одной рубахе, значит, с ума сошел. Бумагу такую надо писать.
Смотрю, точно, мужичок-то босиком, а на улице давит ниже тридцати градусов. Он к печке жмется, ноги задирает, греется. Женщина, тем временем, рассказывает, что это штатный охотник, что охотится он очень далеко, – три дня на оленях до его участка ехать. Охотился он вместе с женой, а теперь говорит, что сошёл с ума и жену убил.
«Так, – думаю сам себе, – весёленькие дела». Давай этого «дурачка» подробнее пытать - что да как? Он одно твердит, что с ума сошёл и жену поэтому убил. Тут меня осенило:
– Ноги-то замерзли, к печке тянешь?
– Замерзли, сил нет, как замерзли.
– Ладно, иди домой, отогревайся, а я буду бумагу составлять, что ты с ума сошёл. Не составлял раньше, – трудно это.
Мужик обрадовался, вижу, воспрял духом даже, заспешил домой.
Утром, по рации, я сообщил о случившемся в центральную контору. К обеду пришёл вертолёт с участковым. На охотника надели наручники, и мы все вместе полетели к нему на участок, искать жену. Дорогой участковый спрашивает меня:
– Как догадался, что он косит?
– Так он же не обморозился даже, к печке лез, где-то возле деревни, наверное, разулся.
Так оно и оказалось, нашли его ичиги и малицу возле первого дома, в снег закопал.
Вертолёт посадили вдалеке от зимовья, ближе не было площадки. Изрядно вспотели, пока пробрались по снегу к жилищу. Глазам предстала ужасная картина. Полураздетая женщина была вморожена в наледь у зимовья, здесь как раз ключ пробивался. Голова была развалена, видимо из карабина. Но стрелял он её уже мертвую, – крови не было. По рассказам охотника дело было так.
Они с женой взяли на охоту много водки. Потихоньку выпивали, иногда охотились, опять выпивали. Осталась одна бутылка. Договорились, что он проверит капканы, а вечером выпьют. Когда вернулся в зимовье, жена валялась пьяная, – всё выпила сама. Он огорчился очень и выкинул свою спутницу жизни в наледь. Перед этим ещё и побил изрядно. Утром вышел, а она не шевелится, со злости саданул с карабина.
Вырубить её из наледи мы не смогли. Во-первых, не были к этому готовы, во-вторых, пилот нервничал, – уходило световое время. Решили оставить и приехать за ней на оленях. Так и сделали.
Через четыре дня мы уже снова были у роковой наледи. Только теперь у нас были топоры, ломы и неограниченное время. Помянув душу упокоившейся охотницы, сбрызнув огненной водой все углы её жилища и само место её последнего пристанища, дружно взялись за ледорубы. Наледь почти полностью подбирала под себя убиенное тело. Потребовалось около двух часов, чтобы высвободить из ледяного плена женщину. Труп уложили на нарты, покрыли брезентом, обвязали крепко-накрепко сыромятными ремнями.
Нарты уже давно умчались в морозную дымку тайги, подпрыгивая на неровностях дороги, а в ушах ещё долго не исчезал звук позвякивающих под брезентом льдинок.
Мы Михаилом остались на участке. Нужно было закрыть капканы, привести все в порядок, – осиротел участок во второй раз. Да, во второй раз. Как стало известно, он принадлежал русскому охотнику, – Ильину. Знаменитый был охотник, оленей своих более сотни имел, в журнале его портрет печатали, когда по три да по четыре плана делал. В несколько раз больше пушнины сдавал, чем другой охотник. Годы потребовались, чтобы причину его такой удачливости узнать.
Оказывается, он на участке работников держал, – в основном обогревал беглых. Кормил, поил усердно, они на него и работали. Зимовий понастроили добрых, даже с резными колоколенками были, – это уже от безделья, от баловства, но красиво. Видимо, умелец топором баловался. И капканили по всей зиме. Сам-то Ильин только продукты им возил, да водку, а они пахали. Им же в деревню нельзя.
Что они не поделили, толком так и не выяснили, но скандал вышел какой-то. Один из работников на него кинулся, а он его и пристрелил. Тут и свалка получилась, мужики карабин забрали и в лес, только их и видел. Ильин переполошился, – убитого никто искать не будет, а вот карабин, – это даром не пройдёт, заявил в милицию, что напали на него, оружие забрали, товарища убили. Но разобрались, от кого воняет. Посадили его, хоть и заслуженный был. А участок год пустовал, потом, вот, отдали аборигенам. Они три года охотились. Теперь снова пустовать будет, – нечистая там, никто не пойдет.
Мы с Михаилом жили на участке почти две недели. Обошли пять зимовий, закрыли все капканы и кулёмки. Интересная тайга. Кругом болота, калтуса, мари, – почти чистые или чуть подернутые чахлыми сосёнками. А где ключ бежит, или речушка, какая, – стоит лес, да такой лес красивый. И тянется он лентой по обоим берегам той речушки, петляет вместе с ней, пока не сольётся с другим, более широким и значимым массивом. Как будто ручей в реку влился. И зверёк таёжный держится по этим ленточным массивам. Ловить его там легче, чем в сплошных т;йгах.
Из капканов достали почти десять соболей, даже кидас один был. Это очень редкий зверек – помесь соболя и куницы. Горностайчиков дюжину вытащили. Горностай в этих местах самый крупный, а мех у него более пышный и высокий. В стандарте на пушнину этот горностай выделен и называется он Березовский.
Когда лазили по путикам, встретили свежий след соболя. Я предложил побегать за ним, потропить. Мишка отказался, ссылаясь на то, что без собаки это пустое дело. Решили, что он пойдет в зимовье, а я все-таки побегаю, азарт какой-то пришёл.
Началась погоня. Лыжи мансийские очень лёгкие и удобны на ноге. Делаются они из кренной ели. Это когда ель в возрасте около ста, ста двадцати лет, в сухом лесу стоит, накренившись. Так вот из этой крени берут верхнюю часть, – именно она обладает той крепостью, которая не позволяет дереву сломаться под собственным весом. Лыжи обрабатывают до удивительной тонины, крепости хватает, но зато они становятся легкими, почти невесомыми. А под ногой делается специальная площадочка на тонкой шейке. Высота этой шейки порой достигает пяти сантиметров, то есть нога стоит не на лыже, а выше на пять сантиметров. Снег, попадающий на верхнюю сторону лыжи, легко скатывается при ходьбе, не задерживаясь за обувь.
Обувь же для ходьбы на лыжах шьется специальная, называется нярки. Очень легкая и удобная обувка для жесткого ободка крепления лыж.
Короче, побежал я за соболем легко и радостно. След уводил меня чуть в сторону от основного направления на зимовьё, но это не огорчало, времени и сил было предостаточно. Пропетляв около двух-трех километров, нашёл места, где соболёк поймал сначала одну мышь, а чуть в стороне ещё одну.
— Теперь спать пойдет, – решил я, прибавил хода.
Но спать он не пошёл, – меня услышал. Это я потом, по следам понял, – прыжки стали более широкими, нервными. На бугорках или валёжниках он останавливался, оборачивался назад и слушал. Я понял, что гонка началась, и полетел изо всех сил.
Конечно, я знал, что соболя можно загнать и без собаки, но попробуйте вытропить хоть белку, это трудно, а соболь во много раз превосходит белку и в силе, и в хитрости.
Суточный ход соболя около десяти километров, ну пусть двенадцать. Пробежав около пяти-шести километров, я устал, а соболь начал меня путать, обманывать. Он, каким-то неведомым образом, оказывался опять в тех местах, где мы уже проходили, и пересекал мою лыжню. То выводил меня на совершенно свежий след сохатого, в надежде, что я соблазнюсь, то я оказывался в окружении рябчиков, рассевшихся на березах и мирно набивающих свои зобики почкой. Пытался меня отвлечь, но я упорно шёл за ним. Ещё через пару километров начали закрадываться сомнения, – смогу ли? Ноги стали ватными, а лыжи уже не казались такими ловкими. И уже когда я совсем раскис и решил бросить эту бесконечную гонку, след вдруг оборвался.
Не веря в удачу, я стал описывать большой круг, в середине которого стоял огромный кедр. Посматривая вперёд, – не появится ли потерянный след, – я в то же время косился на этот кедр, прощупывал его взглядом до самой вершины. И внезапно увидел его.
Соболёк, совершенно светленький, с бусинками зелёных глаз, спускается по стволу этого кедра, уже готовясь спрыгнуть на снег. По телу прокатился электрический разряд. Я непроизвольно издал какой-то утробный звук, кинулся к кедру и залаял по-собачьи.
Ну, может быть, не так заливисто, как хотелось бы, но лаял от всей души. Соболёк замер, потом перескочил на толстый сучок и вытянулся на нём, стал наблюдать за мной. Я торопливо стащил ТОЗовку и стал целиться. Ничего не получалось, – руки ходили ходуном, дыхание было сбито полностью. Прислонившись к стволу соседнего дерева, не выпуская из поля зрения соболя, я стал успокаивать дыхание. Иногда взлаивал, когда соболёк начинал шевелиться. Чуть успокоившись, я аккуратно выцелил зверька в головку.
Соболёк был дешёвым, четвертый цвет, но это был первый соболёк, которого я загнал сам, без собаки, я был горд этим.
Наше пребывание в лесу заканчивалось. Николай приехал за нами на двух нартах. Из ноздрей оленей валил плотный пар, – морозило. Уже давно стояло безветрие и лес был волшебно одет снегом.
Прощай тайга, прощай Няксимволь.
В Березово мы прилетели с почтовским вертаком. Рассчитывали в этот же день улететь в Ханты-Мансийск, успевали. Но главбухша уперлась:
– Расчет выдам только завтра.
Даже охотовед просил, – бесполезно. Перехватили у него трояк и пошли в столовку. Ночевать пришлось в конторе. Миша где-то нашел обломанный гребешок, сел за стол главного бухгалтера и стал аккуратно продирать свою заросшую головушку. Вши валились в ящик стола со стуком. Мы смеялись.
Утром получили зарплату, разбогатели. К обеду были в Ханты-Мансийске, а ночью уже гнулись на диванчиках в Тюменском аэропорту.
Впереди был Иркутск.