Её борьба

Татьяна Алейникова
Она  появлялась в  моём  кабинете  один - два  раза в  год.  Дверь  резко  распахивалась, на пороге, замешкавшись, перед  тем  как ступить на  широкую  ковровую   дорожку  своими  разношенными,  огромного  размера,  сапогами,  возникала  высокая,  плечистая, с суровым  лицом, женщина. Она  никогда  не приезжала  летом,  не припоминаю её визитов и зимой. Заявлялась  поздней осенью  или  ранней весной, как  предвестник  смены  времён  года, не из отдалённого  района, а  из какой-то другой, неведомой мне жизни. В пальто ядовито - зеленого  цвета, с коротковатыми рукавами, из которых   выглядывали  длинные руки, в красном платке, с выбившимися откуда-то сбоку седыми  прядями, она разительно отличалась от других посетителей этого почтенного кабинета.  Пришедшие  впервые, как правило,  замирали при  виде выстроившихся в ряд у стены   изысканных, темного дерева, мягких стульев, обтянутых дорогой тканью вишнёвого цвета,  боясь присесть на них в верхней одежде. Посетительница этими комплексами не страдала,  смущала  её  только дорожка, на которой отпечатывались  тёмные,  влажные следы. Она  неторопливо  усаживалась, ставила на соседний стул сумку, к ужасу  уборщицы,  заглянувшей однажды  в кабинет, и начинала  беседу. 

 Попасть на приём  к моему шефу  посетительница не стремилась. Причину  я  знала,  поскольку однажды стала  случайным свидетелем её встречи с ним. Прорвавшись в его  кабинет, несмотря на протест секретарши, она  вылетела с той же скоростью, с которой  штурмовала неприступную крепость. В тот раз он готовился к бюро обкома  партии, на котором должны были разбирать одну из первых  наших  акций протеста. Он  нервничал,  запрашивал в отделах недостающие документы, понимая, что речь может пойти о его исключении из партии. В тот, не самый удачный для  них обоих  день, Матрёна  приехала  с жалобой на  главврача сельской больницы. Секретарша, вызвавшая  меня к начальнику  с документами, попросила подождать, пояснив, что у него посетительница. Громкие  голоса за стеной, отделявшей приёмную от кабинета,  не оставляли сомнений в высоком  накале  встречи. Вдруг двери распахнулись, взбешенная, с багровым  лицом, женщина выскочила  в приёмную,  швырнула  на стол секретарше  бумагу и громко, чтобы слышно было в соседнем  кабинете, выкрикнула:«Такой же гад, как наши. Я  ихнюю  породу знаю.  Нехай  мине теперь ответ письмом  даёть, и шоб  комиссия  была». Успокоившись, она  вдруг  заметила  меня  и  с обезоруживающей непосредственностью  спросила:  «А  ты  шо  такая  бледная, спужалась  меня,  чи  шо?»  От неожиданности  я расхохоталась. Глядя на меня,  заулыбалась и она. «Меня  Матрёной  зовуть», - представилась она и заговорила. Мягкое окончание глаголов, и та непередаваемая смесь русского и украинского говоров,  слившихся  в  какой-то особый, не поддающийся  точному  определению диалект, выдавали в  ней  уроженку  одного из дальних районов, граничащих с Украиной. Именно там я впервые  услышала этот своеобразный продукт местного  двуязычия. 

У нас на службе  произошло очередное сокращение. Я получила  повышение в должности, сменила кабинет на приёмную, используя редкую возможность  общаться с теми,  кто приходил  в нашу организацию  с жалобами, письмами, всевозможными просьбами. Кроме подготовки выступлений  и  докладов,  сбора  и обработки  материалов для  юбилейного издания,  я  вела  приём посетителей  и отвечала  на бесконечные телефонные звонки. Эта работа  изматывала  меня,  к вечеру я совершенно выдыхалась,  но ни на какой другой  я не узнала бы столько об изнанке нашей жизни, наверное, в самый интересный её  период на смене эпох.

 В один из  дней  на пороге  возникла  старая  знакомая, приветливо заулыбавшаяся мне:
-Ты  теперя, значить, здеся сидишь. А ту куда дели?  Вся из себе женщина была, представительная, справная.
-На пенсию проводили, Матрена Ивановна.
-Гляди-ка, по ей и не скажешь, румяная, да наплоенная. А где она заморилась, сиди себе на стулке, да кудри поправляй. Её б на мой гарот.

Я опустила  глаза, с трудом сдерживая смех.  По - хозяйски  расположившись, Матрёна  достала  бумагу, скатанную  в трубочку,  и протянула мне. Я  начала  читать. Понять  смысл  написанного, как ни старалась, я не могла.  Разобраться в череде строк,  громоздившихся друг на  друга, мне было еще сложнее. Я попросила  Матрёну пояснить, о чём  идет речь  в заявлении. Женщина  громко, без конца сбиваясь, начала  читать, искоса  поглядывая на меня. Проверяла, наверное, проняло или нет. Я  слушала молча. Возражать ей было нельзя,  да и не положено по должности. Мой негромкий голос  незаметно снижал градус общения, она тоже старалась говорить тише, хотя у неё это не очень получалось. Речь её была насыщена такими  немыслимыми  оборотами, что передать  их в полном  объёме я не в силах. Жалею, что не записала  тогда её пространные  монологи  на диктофон.  Я поняла  главное, как  родился феномен этого «народного мстителя».

 Матрёна  стала непримиримым  борцом  за справедливость  в период  первых публичных заседаний  съездов  народных депутатов. 
 Сериалов  в ту пору еще  не было, трансляции съезда  быстро завоевали  популярность у зрителей.  Теперь  в это трудно поверить,  но народных избранников слушали,  затаив дыхание,  с  восхищением  повторяя  особо понравившиеся выражения.   Борьбу  за гласность  и  демократию, объявленную  сверху,  Матрёна  восприняла  как призыв  к  действию.  Пробил её звёздный  час. Сначала  она боролась  с  главным врачом сельской больницы,  где работала санитаркой.  Ей  показалось, что списанным  мягким инвентарём  воспользовались  приближенные  администратора. Она  начала  громко требовать публичных  разъяснений.  Как  на съезде.  Главврач,  под предлогом сокращения штатов,  быстро  уволил  мою собеседницу,  изрядно надоевшую всем  нелепыми  разоблачениями.

Ах,  если бы  мог он  предвидеть последствия  своего неразумного поступка. Матрёна, оказавшись в роли  жертвы, стала известна и популярна  не только в селе, но и за его пределами. Ей сочувствовали, её  поддерживали, привечали даже те,  кто  раньше не  удостаивал кивком. Как любим  мы обиженных и оскорбленных, окружая их трогательным вниманием и заботой. Что поделаешь, слаб человек, жалостлив, до той поры,  пока  не попадёт в поле пристального внимания и не  испытает  на себе  всю  силу праведного  гнева такого  борца.  Так случилось  и с  Матрёной,  она поочерёдно обличала и  жаловалась,  сначала  заступаясь  за  тех,  кто обращался к ней,  потом обрушивалась на них самих.

Неприметная,  ничем  не выделявшаяся  прежде,  малограмотная женщина   вдруг оказалась  в центре  внимания  односельчан.  Сначала  сведущие  люди  ей подсказали,  как  наказать обидчика,  и помогли написать  первую жалобу. Приехала комиссия,  однако  на работе  Матрёну  не восстановили.  С  ней уважительно  побеседовали,  разъяснили,  ей понравилось  внимание,  она почувствовала  себя  значимой  и всемогущей.  И  начала  писать жалобы  во все концы, начиная  с  участкового милиционера  до секретаря райкома партии, потом  стала атаковать областные службы.  В  90 –е  годы  обличительная  деятельность  Матрёны  приобрела  второе дыхание. К ней, судя по её рассказам, двинулись  обиженные односельчане,  снабжая  самой разнообразной разоблачительной информацией.  Они помалкивали,  она с азартом  клеймила  то  одного, то другого, забрасывая  все известные ей организации  многочисленными жалобами. Одну из своих жертв  Матрена  именовала  не без  почтения  «зоотэхником»,  излагая  в подробной  жалобе  все его мелкие  прегрешения,  среди которых  роман с замужней дояркой  стал основным  аргументом  в перечне  проступков  зарвавшегося  «спыцылиста».

 В последнюю нашу встречу  Матрёна,  приветливо кивнув,  поставила  сначала   на стул  неимоверных размеров холщовую сумку,  чем-то плотно  набитую,  покопалась  в ней, села   и, прежде  чем протянуть  свернутую в трубочку  бумагу,  поделилась последними новостями.  Тут уж  настала  очередь изумляться мне.  Моя давняя знакомая,  заметив, что на её послания  новая власть не  реагирует,  отказалась получать пенсию.  И снова  в её  родное село  хлынул  поток  проверяющих   разного ранга, но  Матрёна,  уже  вкусившая  славы и популярности,  оставалась  непреклонной,  заявив, что пустит в дом почтальона с пенсией  только  тогда, когда начальство выполнит все  её требования.

- На  что же  вы живёте,  - только и вымолвила  я, осознав,  что она  давно  не получает и без того скромную субсидию государства.
- А  это на  шо, - взмахнула  она  перед  моей остолбеневшей  физиономией  своими  громадными  красными ручищами, - ты бы приехала  до мине и глянула б,  как я живу. В  мине  всё  есть.  И самогонка, и закусить. А  шо  ты  не едешь,  -  вдруг спохватилась  собеседница,-   вона скока  я  твому  начальству  писем отписала.
-Да,  не посылает  к  вам,  а  сама  не могу, - с  сожалением призналась  я,  представив  на   мгновение   встречу  с  новоявленной подругой.
-Ладно,  Тытяна,  бери жалобу,  - со  вздохом  сказала  Матрена, - а  то  б приехала  ко мне,  на свежий воздух,  подышала,  можа  б,  и  ты  на  человека  стала  похожА.  Уже  ж посинела  вся  в  этом  кабинете. Ну,  мне пора,  в  скока  мест  ишо  поспеть надо.
- Вам  не надоело писать, Матрёна  Ивановна? -  не выдержав,  спросила я.
 -А пущай  им  хучь  нервы  потрепють, - бодро и  весело  ответила  собеседница.
У двери,  что-то неожиданно вспомнив,  она  остановилась,  вернулась  к столу  и,  кивнув на соседнюю  дверь,  негромко  спросила:  «Этот -та   ни  забижает  тибе?_- я  отрицательно покачала головой, -  матри,  чуть шо,  сразу саабчи,  я  помогу  тибе  от ево  збавица». Я закрыла лицо руками, чтоб не расхохотаться, но Матрёне  было уже не  до меня,  она торопилась.  В её сумке я  заметила   несколько свёрнутых в трубочки посланий. 

Иногда я с грустью вспоминаю  странноватую женщину,  превратившую свою жизнь в какую-то болезненную,  ненужную и  пустую  борьбу,  в  которой не могло  быть ни победителей, ни побежденных.  Впрочем,  одну победу со своими единомышленниками  по прежней работе  Матрёна всё-таки одержала.  Я недавно  прочла  в газете  коллективную жалобу  её  односельчан.  Оказалось,  что  сельскую  больницу  закрыли,  скорую помощь  из района  теперь  не дозовёшься,  старики умирают.  Довоевались.  Вряд ли это остановит Матрёну.  Наверное,  эта несчастная  женщина  и теперь  в упоении от своей  борьбы. В  этом  смысл  её существования,  её  счастье,  её судьба.   
Где – то  встретилась мысль о том,  что  Бог наказывает исполнением желаний.