"На пюпитре лежали несколько листочков с нотами, играл Фромка менее пяти минут, но всем показалось, что за это время в аудитории вспыхнул и разгорелся небывалой силы пожар, который едва удалось погасить сотне пожарных машин, и тысяче людей с вёдрами воды... Фромка, в невообразимо бешеном темпе, сыграл экспозицию, ещё быстрее - репризу, и откуда, только у него нашлись силы, умение и мастерство, чтобы взвинтить темп коды".
На рынок Софрон попал случайно. Старшая сестра выходила замуж, мать уезжала покупать на свадьбу туфли, путь был неблизкий, до района больше пятидесяти километров, попутная машина шла утром - туда, вечером - обратно, шестилетнего Софрона оставить не с кем, и мать взяла его с собой. Если бы мать заглянула в свой гороскоп, она ни за что бы не сделала такую глупость, ибо в этот день ей предстояли непредвиденные расходы. Но в далёкие двадцатые годы прошлого века в их деревне о гороскопах ничего не знали, потому Софрон попал на рынок.
Рынок оказался обыкновенной толкучкой, и первый, кто им попался на глаза, был кривоногий старикашка, забористо игравший на гармошке. Он играл, приплясывал на кривых ногах, подпевая в такт музыке, после каждой припевки выкрикивал:
- Продаю недорого предмет искусства!
Софрон, впервые в жизни услышавший гармошку, не отошёл от кривоногого до тех пор, пока мать не потратила половину собранных на свадьбу денег.
Неизвестно, что там ему сказал кривоногий, но Софрону показалось, что гармошку он назвал "Фромка". Имя Софрону понравилось, он завернул гармонь в цветастый материн платок, так и толкался по рынку, прижав Фромку к груди.
Играть учился долго. Сутками сидел с Фромкой в руках, тыча пальцами то в одну, то в другую кнопку. Слух у него был хороший, он подбирал мелодии под пение матери, сестры, кто-то из соседей напел ему частушки, кто-то - польский танец, и на свадьбе сестры вся деревня плясала под нескладную музыку Софроновой Фромки, которая, как оказалось, называлась не Фромкой, а "Хромкой", и была обыкновенной маленькой гармонией с двенадцатью басовыми кнопками и двадцатью тремя голосовыми. С тех пор Софрон стал первым парнем на селе, ибо играть на танцах и прочих вечеринках он начал раньше, чем пошёл в первый класс.
В школе Софрон учился плохо, но завуч организовал художественную самодеятельность, и Софрон аккомпанировал и певцам, и танцорам, и жонглёрам, а ещё, под музыку его Фромки, на сцене выстраивались такие пирамиды из десяти-пятнадцати человек, что аж дух захватывало! На смотрах художественной самодеятельности школа занимала первые места, и Софрона перетаскивали из класса в класс без проволочек.
В четырнадцать лет Софрон закончил семилетку, родители настояли, чтобы он продолжил учёбу, и он ещё полгода ходил в соседнее село, где была десятилетка. Но ходить туда было далеко, вдобавок, в школе был духовой оркестр, таланты Софрона оказались невостребованными и он, бросив школу, устроился подпаском в своей деревне. Здесь его все знали, уважали и почитали. В деревне он был единственным обладателем музыкального инструмента. Через три года Софрон был уже старшим пастухом, а ещё через год устроился на престижную работу учётчиком готовой продукции на лесопилке. Гармонь его не знала отдыха, и теперь уже Софрон Поликарпович был желанным гостем на всех торжествах: свадьба ли, день рождения, или революционный праздник. И даже когда в клубе появился патефон, молодёжь по привычке продолжала танцевать под гармошку, а патефон включали только для того, чтобы Софрон Поликарпович отдохнули, покурили, а если на то желание, то и потанцевали с деревенскими девчатами, которые в этом случае выстраивались в длинную очередь, давая возможность первому кавалеру выбрать любую из них, не говоря уже о том, что после танцев девушки роем шли за гармонистом, куда бы он ни направился: по улице ли, по саду, к реке... Что верно, то верно, с патефоном к реке не пойдёшь. В общем, Софрон Поликарпович были самым уважаемым человеком на деревне, и многие девушки часто поджидали его за штабелями брёвен, которые он, по долгу службы, ежедневно перемеривал и пересчитывал.
Конец его весёлой беззаботной жизни положила внезапно нагрянувшая война. Софрон Поликарпович с первым эшелоном отправился на фронт, разумеется, прихватив Фромку. В дороге он развлекал парней, играл, пел, плясал, как мог, отвлекал их мысли от предстоящих боёв.
В школе, куда его направили, играть на гармошке Софрону не пришлось. Ребят обучали на пулемётчиков, миномётчиков, артиллеристов, разведчиков, а его, по скудости образования, определили на курсы поваров. За короткое время его обучили немудрёным хитростям приготовления солдатской каши в полевых условиях, и бросили на передовую. Так что Фромка только и отдыхала, что три месяца, пока он учился варить солдатскую похлёбку. Зато ей теперь нашлось место на двухколёсной полевой кухне, и пока солдаты принимали пищу, Софрон услаждал их слух на вкус, по заказу, то задористыми, то грустными, а то вообще тоскливыми мелодиями.
Так что на войне Софрона тоже любили и уважали. А гармонь его и в самом деле не знала ни усталости, ни сносу. О его Фромке даже статьи в газетах писали, а когда во время налёта немецкой авиации Софрона ранило осколком фугаски в ногу, его не отправили в госпиталь, а по просьбе солдат оставили в части, освободили от работы на кухне, и он продолжал играть на своей Фромке.
За четыре года войны Фромка была трижды ранена, дважды тонула в реке, а сколько раз попадала под дождь - не сосчитать! И когда уже под Берлином, за месяц до победы, помпохоз подарил Софрону новенький, блестящий красным перламутром, пятирегистровый немецкий аккордеон Вельтмейстер ;, Софрон, без сожаления, бросил в топку походной кухни старую, истёрзанную временем, прошедшую всю войну Фромку.
Несмотря на то, что клавиатуры аккордеона и гармошки были различны, Софрон, обладающий отличным слухом, гибкими пальцами, и помнящий все мелодии, сходу освоил технику игры на новом инструменте, и по-прежнему продолжал развлекать солдат в короткие перерывы между боями.
Но, видно, зря Софрон сжёг любимую Фромку! Она ли отомстила ему за чёрную неблагодарность, Бог ли наказал Софрона, только ровно за неделю до победы, Первого мая, во время очередного концерта, перед боем, осколком от разорвавшегося рядом шального снаряда, Софрону срезало правую руку. Он ещё растягивал меха и перебирал пальцами левой руки по басам, а его правая рука уже лежала на серой от порохового дыма траве. Аккордеон не пострадал, его лишь забрызгало алой кровью, которая легко смылась с перламутрового корпуса.
И привёз Софрон в родную деревню вместо старой, задиристой, Фромки новенький, блестящий, мелодичный аккордеон... Но играть на нём он уже не мог. Перламутровый красавец пылился на тумбочке, рядом с пружинной кроватью с никелированными шарами, постоянно напоминая о былой славе Софрона. Иногда он снимал его с тумбочки, протирал пыль, надевал заплечные ремни и, растягивая меха, выводил на басах незамысловатые мелодии. Но культя была короткая, до клавиш не дотягивалась, и Софрон с горечью ставил аккордеон на место.
Кое-кто из односельчан пробовал пиликать на немецком инструменте, но играть никто не умел. И тогда Софрон отнёс дорогую красивую игрушку в детский дом, который организовали в их деревне за время войны. Заведующий детским домом уговорил Софрона позаниматься с детьми. Он и позанимался. Вначале - на общественных началах, а потом ему положили оклад, и он остался в детдоме воспитателем. Аккордеон Софрон пообещал подарить тому, кто лучше всех научится на нём играть.
Шестеро мальчишек сразу освоили игру на аккордеоне, и уже после нескольких уроков сносно подбирали мелодии песен из репертуара Софрона Поликарповича: «Землянка», «На позицию девушка», «Любимый город», «Синенький, скромный платочек», «Дунайские волны», и другие.
Но был среди них малыш десяти лет от роду, худой заморыш, оборванный, с чёрными, жгучими глазами, которые при взгляде на аккордеон загорались ярким блеском, а когда ему перепадало счастье взять инструмент в руки, он весь излучал какой-то невообразимый мерцающий свет, и отнять у него аккордеон не представлялось никакой возможности. Играл он плохо, мелодии подбирал с трудом, и, что самое главное, ему никак не удавалось рассогласовать движения правой и левой рук.
Софрон часами заставлял его правой ладошкой делать круги вокруг пупка, а левой - бить по лбу, но это простейшее музыкальное упражнение у него не получалось, он или гладил обеими рукам и живот и лоб, или хлопал по ним и левой и правой рукой, да ещё при этом притопывал ногой. Софрон только через два месяца занятий с ним научил его пальцами правой руки перебирать клавиши в соответствии с мелодией, а левой отбивать на кнопках басов необходимый ритм. Зато, когда он усовершенствовал своё мастерство, то быстро опередил сверстников, и лучше его на аккордеоне никто не играл. Казалось, ему только и не хватало навыков движений правой и левой рук, и как только он их приобрёл, музыка сама полилась из-под его пальцев. Софрон подарил ему аккордеон, и с тех пор занимался только с ним.
Когда Софрон рассказал ему историю с Фромкой, тот прослезился, ему было жаль и Софрона, и Фромку, и он испросил разрешение назвать этим красивым именем немецкий аккордеон. Софрон согласился, инструмент стали называть Фромкой, а со временем так окрестили и его нового владельца.
Фромка с каждым днём совершенствовал мастерство, выучивал всё новые и новые мелодии, но ему этого было мало, он хотел в совершенстве овладеть игрой, а для этого надо было знать нотную грамоту. На жаль, в их деревне таких мудрецов не оказалось. Тогда Софрон Поликарпович усадил Фромку в идущую в район машину, и наказал водителю, во-первых, оказать всяческую помощь, а во-вторых, привезти его назад. Водитель с обоими заданиями справился. В райцентре он нашёл музыканта, который на серой картонной коробке из-под спичек изобразил клавиатуру аккордеона, на каждой клавише написал название ноты, и подарил малышу сборник революционных песен. С помощью Софрона Фромка быстро освоил нотную грамоту, и научился играть «Вихри враждебные», «Смело мы в бой пойдём», «Замучен тяжёлой неволей», и другие. В смысле расширения популярности музыканта они Фромке дали мало чего, но навыки игры по нотам благодаря им Фромка приобрёл.
Через некоторое время тот же водитель привёз Фромке ещё несколько книжек с нотами, и благодаря им Фромка научился играть «с листа». Только теперь Софрон понял, что у Фромки настоящий талант игры на аккордеоне. В то время, как остальные его воспитанники вытягивали из аккордеона по одному звуку мелодии, сопровождая её ударами пальцев по басам, Фромка брал такие крутые аккорды, так виртуозно изламывал пальцы, так молниеносно перебрасывал кисть руки с одной октавы на другую, что, помимо получения удовольствия от его музыки, слушатели ещё наслаждались зрелищем его виртуозной игры. А когда детский дом перевели в специально построенное в райцентре здание, Софрон вновь, как и до войны, устроился на знакомую ему работу учётчика на лесопилку, и взял Фромку к себе.
Теперь уже Софрон сам ездил в город, покупал самоучители, песенники, музыкальные выпуски довоенных и послевоенных лет, и к окончанию семилетки в распоряжении Фромки был весь музпедиздат, который он проштудировал от корки до корки. Но обычная песенная музыка Фромку уже не устраивала. В народных мелодиях не мог в полной мере проявиться его исполнительский талант, и он заказал Софрону «что-либо из классики». Софрон обошёл все торговые точки района, но найти ему удалось только одну тоненькую книжицу, на обложке которой было написано: «Сибелиус. Грустный вальс. Крейслер. Прекрасный розмарин». Он полистал брошюрку, и в глазах его зарябило от множества шестнадцатых, тридцать вторых и шестьдесят четвёртых нот, плотно разместившихся на пяти линейках нотного стана, как воробьи на линиях электропередачи. К его удивлению, Фромка с листа, без репетиции, сыграл и Грустный вальс, и Прекрасный розмарин, после чего сделал заключение, что он мог бы исполнить лучше, но клавиатура аккордеона мала, на ней не хватает нот, и поэтому не получается сыграть то, что написано композиторами.
С очередной оказией Софрон вновь поехал в город. Теперь он искал аккордеон с полной клавиатурой. Но в магазинах аккордеонов не было, а на толкучке, на той самой толкучке, на которой лет тридцать назад Софрону купили Фромку, аккордеоны были и старые, и новые, и дорогие, и дешёвые, но не полные. Смекалистый Софрон догадался зайти в музыкальную школу. Директор внимательно выслушал Софрона Поликарповича, и сделал вывод, что покупать надо не аккордеон, а фортепиано. Таких денег у Софрона не было, о чём он и поведал директору, который предложил привезти Фромку «напоказ». Это предложение Фромка принял с радостью. Когда он впервые увидел огромный, чёрный рояль с «полной», как он выразился, клавиатурой, то застыл в оцепенении на несколько минут: вот это клавиатура, по ней можно гулять, как по саду! Директор подтолкнул его к роялю. Фромка сел, положил на пюпитр ноты, и на одном дыхании исполнил по памяти «Прекрасный розмарин»... правой рукой. Пальцы его левой руки с такой клавиатурой были не знакомы.
Пока директор объяснял Софрону, какой талант у его сына, Фромка ходил вокруг рояля, заглядывал снизу, сверху, внутрь и, поражённый его величием и красотой, не мог оторвать от него взгляд. Софрон не раз порывался сказать директору, что Фромка вовсе не сын ему, - он никогда не называл его сыном, да и Фромка не называл его отцом, для этого слишком мала была разница в возрасте, они были скорее друзьями, - но директор упрямо повторял это слово - «сын», Софрону приятно было его слышать, и он оставил попытку возразить директору. Между тем Фромка оторвался, наконец, от рояля и наивно заявил:
- Хочу такой.
Софрон посмотрел на директора:
- Сколько может стоить такая игрушка?
- Этот стоит очень дорого. Он остался здесь от графа Черкизова. Но вы не переживайте, такой вы всё равно нигде не сыщете... Только на его настройку вам придётся год работать. Да вам такой и не нужен. А если решите приобрести, покупайте маленькое пианино, пока вам будет его достаточно.
- В нашу комнату и маленькое не влезет, - задумчиво ответил Софрон.
- Есть другой выход. У вашего сына Божий дар. Пусть он идёт к нам в школу. Мы его обучим азам, а потом пусть поступает или в училище, или в консерваторию. У нас уже есть пара переростков, будет три. У него, несомненно, есть задатки музыканта, имеется некоторый опыт, возьмем его без всяких условий.
Так Фромка стал учеником музыкальной школы, а Софрон, движимый то ли отцовскими, то ли братскими чувствами - разнорабочим в той самой школе. Одного Фромку в город он не мог отпустить, и сам без него не хотел оставаться. Через год, по ходатайству военного комиссариата, Софрону выделили комнату в коммуналке, соорудили протез, который Софрон носил для красоты, и устроили поваром в столовую, рядом со школой. Теперь Софрон зажил с Фромкой на широкую ногу. Но их райская жизнь продолжалась не долго. Через три года, когда Фромка на отлично сдал все экзамены, директор сообщил растерявшемуся от такой новости Софрону, что в этой школе Фромке делать больше нечего, и чтобы не загубить талант, выдал ему направление в московский муз пединститут. К накопленным деньжатам Софрон добавил ещё немного взятых в долг, и посадил Фромку в поезд. Руководство школы прочило Фромке блестящее будущее, удерживать его Софрон не посмел, но ехать с ним в Москву не осмелился. Фромка уехал один.
Москва нисколько не ошеломила Фромку. Он без труда нашёл Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных на Воровского, и сдал документы в тот момент, когда вступительные экзамены шли полным ходом, поток за потоком. Поскольку конкурс был - пятнадцать человек на одно место, ему посоветовали, пока есть деньги, возвращаться в свою деревню.
- Я из райцентра! - гордо возразил Фромка, чем рассмешил секретаря приёмной комиссии и окружающих его абитуриентов. Не дождавшись, когда они перестанут смеяться, Фромка вырвал из рук секретаря свои документы, и ворвался в аудиторию, на двери которой висела табличка: «Тихо. Идут экзамены».
- У меня не берут документы, - обратился он к самому старому на вид члену комиссии, полагая, что он старший по должности.
- Как вас зовут? - спросил старец.
- Фромка!
- Как-как? - хором задали вопрос члены комиссии.
- Ну, если точно, то не Фромка, а Хромка, - поделился он своими знаниями с членами комиссии, - это меня так Софрон назвал в честь своей гармошки. Он её через всю войну пронёс, а в Берлине сжёг, когда аккордеон подарили, вот ему руку и оторвало осколком.
Члены комиссии, разумеется, ничего не поняли, но, на всякий случай, посоветовали зайти через год. Онемевший от неожиданной новости Фромка возмущённо взмахнул руками, и седой старец, наклонившись через стол к председателю приёмной комиссии, обратил его внимание на тот очевидный факт, что у этого худенького паренька пальцы растут, чуть ли не из-под локтей. Председатель подозвал Фромку, взял из его рук документы, скорее лишь для того, чтобы внимательно посмотреть на его пальцы. Быстро перелистал бумажки: он знал истинную цену хвалебных од сельским вундеркиндам, и спросил:
- Вы что, действительно играете с листа?
Фромка молча кивнул. То, что он не стал себя расхваливать, понравилось. За роялем место было занято: какая-то претендентка на будущую знаменитость ещё не закончила вымучивать этюд Шопена. Председатель согнал её со стульчика, усадил Фромку, и бережно положил на пюпитр ноты.
Про Скрябина Фромка знал только то, что он композитор, да ещё говорили, что некоторые его произведения и по сей день никто не может исполнить, на это не хватает гибкости и длины пальцев, поэтому их играют в четыре руки. Лежало ли на пюпитре одно из таких произведений, Фромка не знал, но он точно знал, что это Скрябин, и что от этих маленьких пожелтевших клочков бумаги зависит его судьба. И он смело опустил руки на клавиши.
На пюпитре лежали несколько листочков с нотами, играл Фромка менее пяти минут, но всем показалось, что за это время в аудитории вспыхнул и разгорелся небывалой силы пожар, который едва удалось погасить сотне пожарных машин, и тысяче людей с вёдрами воды... Фромка, в невообразимо бешеном темпе, сыграл экспозицию, ещё быстрее - репризу, и откуда только у него нашлись силы, умение и мастерство, чтобы взвинтить темп игры коды. Члены приёмной комиссии сидели молча, долго не смея нарушить установившуюся после мощного заключительного аккорда тишину.
Первым очнулся седой старец:
- Я его нашёл, я и забираю.
Старец этот оказался профессором Московской консерватории имени Петра Ильича Чайковского, в музпединститут забрёл в поисках талантов, а, поскольку, авторитет его в музыкальных кругах был непререкаем, Фромка попал к нему на факультет музыкантов-исполнителей по классу фортепиано.
Для Софрона начались трудные дни. Нет, работы он не боялся, никакой труд не был ему в тягость, тем более - в столовой. Софрон заскучал без Фромки. Как заведенный, он ходил на работу и с работы, управлялся по дому, но тоска заедала его. Каждую неделю он писал Фромке письмо, каждый месяц отсылал ему свою скудную зарплату, живя на одну пенсию. Раз в месяц он получал от Фромки коротенькие письма. Фромка восторженно писал, что ходит коридорами, по которым ходили Бородин, Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рубинштейн, Чайковский! Что у него всё идёт нормально. Только времени катастрофически не хватает, поэтому и письма короткие.
Софрон соглашался на короткие, но не понимал, почему на его четыре письма Фромка отвечает одним, и, думая, что он отвечает не на письма, а на денежные переводы, пристроился в промкооперацию паять кастрюли, и стал посылать Фромке переводы дважды в месяц. Но письма приходить чаще не стали, а вскоре Фромка сообщил, что его признали Сталинским стипендиатом, и денег теперь на учёбу хватает. Несмотря на это, Софрон продолжал посылать Фромке два перевода в месяц, по-прежнему получая в ответ по одному письму. А когда этих писем собралось шестьдесят штук, Софрон получил денежный перевод на крупную сумму, и приглашение в Большой зал консерватории: из всех выпускников этого потока, только Фромка получил право играть свою дипломную программу в этом зале!
Софрон Поликарпович купил новый костюм из тёмно-синего габардина, белую шёлковую рубашку с позолоченными запонками, строгий чёрный галстук, чёрные лакированные туфли на тонкой кожаной подошве, оформил отпуск, и впервые в жизни поехал в столицу. Его жизнь сложилась так, что, пройдя дорогами войны чуть ли не через все столицы Европы и, дойдя до Берлина, он так и не побывал в столице своей Родины Москве, поэтому и готовился к встрече с ней, как с любимой девушкой.
Фромка встретил его на вокзале, поселил в аспирантское общежитие на улице Герцена, поводил по Москве, показал Красную Площадь со всеми её достопримечательностями, ГУМ, Большой театр, посетили они и Мавзолей Ленина. На следующий день Фромка играл в Большом зале консерватории, в сопровождении оркестра из ста тридцати музыкантов, и, по его словам, на концерт приглашены члены правительства. Да где там кого разглядишь среди двух тысяч человек!
Фромкина музыка Софрону не понравилась. Он никак не мог уловить мелодию, Фромка играл вроде бы и громко, но ему постоянно мешали, то скрипки, то трубы, то флейты, заглушали его игру, на аккордеоне у него получалось лучше. Но зал аплодировал стоя, несколько раз Фромку вызывали на поклон, и Софрон успокоился, а потом и загордился своей причастностью к Фромкиной славе.
Фромку оставили в Москве, при консерватории. Он долго, упорно и настойчиво, уговаривал Софрона переехать в Москву, но Софрон не соглашался. Он-то и в район переехал за ради Фромки, а раз он остаётся навсегда в Москве, то Софрон решил для себя, что вернётся в свою деревню: там и знакомые, и друзья, и родственники, которые помнят о былой славе Софрона, и как знать, может, какая вдовушка ещё положит на него глаз, и согласится принять его к себе, ибо увлечённый заботами о Фромке, он совсем забыл о своей личной жизни.
- За деньги не беспокойся, я буду посылать тебе каждый месяц переводы, - успокаивал его Фромка. - А сейчас... я бы хотел сделать тебе хороший подарок, в благодарность за твою заботу обо мне.
Долго ходили по московским магазинам неуклюжий однорукий Софрон в мешковатом габардиновом костюме, и элегантный стройный франт Фромка, пока не забрели в магазин музыкальных товаров. Фромка сразу заметил, как заблестели глаза у Софрона при виде гармошки.
- Ну, что, купим? - спросил он у Софрона. Тот стоял в нерешительности. Продавец подал Фромке баян.
- Нам бы гармонь, - сказал Фромка. Продавец поставил баян на место, снял с полки большую красную гармонь двадцать пять на двадцать пять. Фромка потянулся её взять, но Софрон остановил его:
- У меня была вот такая, - указал он на угол прилавка.
- Это не гармонь, а детская игрушка, двадцать три на двенадцать.
Софрон вынул гармошку из коробки, осмотрел её. Да, это была копия его Фромки, сработанная на той же фабрике, и, видимо, простоявшая на прилавке этого магазина всю войну... Он не стал объяснять продавцу, что с такой игрушкой он дошёл до Берлина. Накинул ремень на правое плечо, просунул левую руку под планку, и на двенадцати кнопках басов сыграл уже входившее в моду «Буги-вуги», потому что на «Синенький скромный платочек» на басах Фромки не хватало кнопок.
«А мне не хватало Фромки», - подумал Софрон. Теперь он был спокоен и удовлетворён тем, что загладил, наконец, свою вину перед той, так безжалостно и опрометчиво сожжённой в полевой кухне, Фромкой.
Поиск вдохновения http://www.proza.ru/2010/01/02/889