Рассказы и зарисовки, представленные в сборнике «Музей колбасы», на первый взгляд могут показаться довольно разрозненными. На самом же деле очень многие из них целиком или отдельными темами циклизуются, циклизовались, будут циклизоваться, или могли циклизоваться в более объемные вещи.
Так, например, «Характеристики», существующие вполне самостоятельно и представляющие собой некий коллаж, по одному из замыслов вполне могли бы явиться фрагментом произведения, которое условно здесь назовем романом «Мурыновские экскурсанты», исполненного, предположительно, частью прозой, частью стихами, частью комиксами, и впоследствии будто бы экранизированного известным русским режиссером на зарубежной киностудии.
Роман объемистый, около восьмисот машинописных страниц, вполне мог быть отпечатан в количестве двух (трех?) экземпляров, зачитан и затерян читателями. Затем, разумеется, должна вестись какая-то работа по его восстановлению. В этом смысле и следует рассматривать настоящую публикацию.
Сюжет был задуман еще в начале 80-х годов во время чтения автором в английском оригинале «Кентерберийских рассказов» Уильяма Чосера. Там, в ХIV веке, двадцать девять паломников направляются в Кентербери на поклонение святым мощам. Здесь, в веке ХХ, двадцать девять экскурсантов отправляются на автобусе в сторону Москвы, где они должны посетить Мавзолей (опять же, с мощами), Кремль, Бородинскую панораму, и тому подобные патриотические места и достопримечательности.
Все мурыновцы – победители соцсоревнования. Список участников экскурсии более чем пестрый: уголовник, резчица макарон, вундеркинд, метатель ядра, космонавт, профессор и его любовница, военный, комсомольский секретарь и он же спекулянт, посудомойка Тоня, ухажер Тонин, и славный придурок майор Пронин, инженер-геолог, студентка, и т.п. Но в этой пестроте нет ничего удивительного – социалистическое соревнование проводилось по самому широкому демократическому принципу, а победители отбирались самим автором, исходя из его собственного видения, критериев и оценок. То же и в отношении действующих лиц: ими могут быть и «дохлый старик», которого «высвечивает на дороге фарами шофер Иванов», и советский писатель, и священник, и «кайфующий во льдах Студеного океана» ныне свободный, а в прошлом затворник, морж Миша…
Штатный групповод Мурыновского бюро путешествий и экскурсий, Однопозова Лариса (по одному из списков Галина) – безусловно, самый яркий образ в романе. Высокая, молодая, со стройными ногами, роскошными рыжими волосами, чувственной нежной грудью и золотым зубом – скрепляет повествование. Все мужчины в нее влюблены и пытаются ее соблазнить. И Однопозова соблазняется с легкостью необыкновенной, без различия возраста, звания, национальной принадлежности, а нередко и без каких-либо предваряющих слов. «Иногда мне и вовсе не важно, кто там пристроился за спиной, и кто там отправился в путешествие по закромам – лишь бы мне было комфортно и хорошо», - говорит она в свойственной ей откровенной и даже развязной манере. Если выражают просьбу одновременно и сразу несколько человек, то и в таком случае она немедленно и с удовольствием откликается, проявляя поистине неистощимую выдумку и фантазию. Причем, даже в экстремальных условиях, она много читает и занимается бальными танцами. Забеременев в начале экскурсии, а, может быть, и чуть раньше, во время предыдущей, Лариса (Галина?!) разрешается у дороги. Роды принимают всем автобусом. «Нашего полку прибыло», - констатирует участник экскурсии, капитан Струев.
Как групповод, Лариса должна давать так называемую «путевую информацию», и действительно, в прологе, нехотя, но рассказывает о том, что видят из широких окон экскурсанты во время движения: пересохшие речушки, которые когда-то были «полноводными реками» и служили путем «из варяг в греки», отдельные раскидистые липы или дубы, непременно посаженные рукой самого Петра Первого; кучи камней на пригорках, которые когда-то были «могучими крепостями», маленькие городки, которые непременно чем-нибудь да гордятся. Скажем, тем, что они когда-то были относительно большими и сдерживали натиск то ли литовских, то ли татаро-монгольских отрядов; или тем, что там крупный мясомолочный комбинат, который благоухает на километры окрест, отсылает всю свою продукцию неизвестно куда, а на прилавках данного городка ее не найдешь днем с огнем, или тем, что сквозь городишко однажды прошлындал в весьма вонючих и очень дырявых сапогах сам «пролетарский писатель», Максим Горький, о чем имеется и свидетельство:
«Нигде, - писал он, к примеру, о городе Курске, - ни в одном из уездных или губернских российских центров, я не наблюдал такого скопища отвратительных пьяниц, нищих, калечных, убогих, болезных, будто бы специально собранных в одном месте»…
- И, как видите, - заключает Однопозова, - здесь, с тех самых пор, мало чего изменилось… Как, пожалуй, и во всей российской глубинке…
- Дрянь, пьянь, рвань, смурь, голь перекатная, - добавляет от себя уголовник Клоков, другой участник экскурсии, глядя сквозь запыленное стекло, пока автобус минует центральные улицы и кварталы…
После очередного привала Однопозовой нужно причесаться, подкраситься, чего в гостинице она сделать обычно не успевает, и, к тому же, ей «одной болтать скучно, да и надоело», и полусерьезно-полушутя, она предлагает пустить микрофон по рядам, вроде даже когда-то она уже делала это, и было «жутко интересно». Публика подобралась сговорчивая, недаром ее подбирал сам автор, и вот в салоне звучат истории.
Новеллы, этюды, доморощенные стихи, анекдоты, загадки… Собственно последние задает только уголовник: «Закон, а кругом него вода. Что это такое?» Ответ: «Прокурор купается». Загадка, прямо скажем, идиотская. Однако, его же опусы «Прокурор и Военком», «Портфель прокурора», «женщина-прокурор», «Человек из деревни Тазово», «Майор Чернышев», «Следственный изолятор» - это вполне самостоятельные произведения. На одной из страниц романа авторский рисунок обнаженного Клокова – его тело представляет собой целую энциклопедию татуировки. И даже на его веках, когда он их закрывает, можно прочесть: «РАБ КПСС».
Временами же просто поются песни: лирические, исторические, философские, лагерные: заунывные и задорные. К сборнику, во всяком случае, к первому машинописному экземпляру, полагался и предположительно прилагался набор заезженных патефонных пластинок, а также патефон, фибровый чемодан, кожаный плащ, костыль, трофейный портфель, мятая шляпа и несколько орденов и медалей. Песни поются хором, или хором с солистом: он запевает, а хор подхватывает. Нередко песня начинается вяло, но затем в лучших традициях русского характера исполнители входят в раж, а то и разбиваются на группы: одним нравится одно, а другим хочется третье; группы перекрикивают друг друга, женщины взвизгивают и верещат, мужчины басовито токуют…
А за окнами несутся поля, рубежи, леса (сплошные или с разрывами), открываются и пропадают поляны, живописные от цветов и бабочек, или покрытые чистейшим белейшим снегом, который у промышленных центров мерцает то фиолетовым, то зеленым, то зияет черными пятнами, что делает картину фантастической. Деревья то подбегают к дороге, то отдаляются от нее. А то вдруг дорога отбрасывает побег в сторону, к самому солнцу, и теряется в его блеске, или расщепляется, или углубляется в густые заросли или в межхолмие, или поднимается высоко, и тогда кажется, что автобус летит над пейзажами…
Почему-то автору нравится автобус. Как он тарахтит, взбираясь, карабкаясь к высокогорному озеру Рица, как весело завывает на автострадах, вдрызг разбивая хрустальные лужи, как брезгливо хрустит замерзающей резиной во льдах, вперемешку с шуршанием зернистого фирна, объезжая остроугольные торосы, и, наконец, попадая в полынью, как плавно идет на дно. Оседает кормой на глубине 60 метров на хребет Ломоносова.
Экскурсанты любуются изумительным по красоте животно-растительным миром Студеного океана, миром, подсвеченным фарами. Они все сгрудились впереди, и автобус перевешивает, и начинает съезжать все ниже и ниже. Шофер отчаянно давит на тормоза…
Их спасают полярники. Зацепить крюк помогает ученый морж Миша, который рассказывает затем у костра честному народу историю о дельфине Маше и дельфине Саше. Сам Миша, до демобилизации, до Указа «О неиспользовании животных в военных целях» (Симферополь, Конференция, 1996г.), служил в океанариуме, что в поселке Приморском, где его не только учили разыскивать подводные лодки, устанавливать мины, подносить рабочий инструмент, но и научили говорить. Кстати, голосовые связки некоторых моржей к этому вполне приспособлены…
- Короче, да! Я был свидетелем, можно сказать… - повествовал Миша, затягиваясь сигарой. – Люблю, знаете ли, хорошую «гаванну», да ничего больше и курить не могу, слишком рот велик, - и улыбнулся в усы. – Так о чем, то бишь, я?
- Вы о том говорили, - сказала Таня Гаврилова, резчица макарон (премированная экскурсией), - что вы служили будто бы в армии, на одной и той же на биостанции с Сашей и Машей…
- Да, и их также, как и меня, учили доставлять различные предметы на глубину, и подчас, я вам скажу, на слишком большую, вроде той, на которой оказался и ваш автобус… А кормили, между прочим, паршиво: сардинка на завтрак, и на обед, и на ужин. Ни тебе сладкого морского ежа, ни там сочного морского огурца, ни лосося жирного. Да ла-адно, - он махнул ластой, - да ну их, крохоборов советских! Слава Богу, что жив остался, что не в зоопарк распределили, а в полярники.
А то так бы и сидел в вольере, - еще раз затянулся и выдохнул дым. – И вот однажды на станцию приезжает легковая машина – черная «Волга». Океанариум стеклянный – мне хорошо было видно. И выходит их нее хмырь, шишкарь, важный военный, ну, такая красная морда с бородавкой у носа, в общем, ТИПИЧНАЯ РОЖА, БАЛБЕС, ШТАНЫ С КРАСНОЙ ПОЛОСОЙ, ПОХОЖ НА ПОПУГАЯ, А НА ГОЛОВЕ БЛИН… И с ним легкие создания, две его доченьки, совсем еще подростки, но видно, что уже любопытные не в меру, носиком так и поводят, глазками так и посверкивают, так и постреливают. И побежки вертлявые…
Им стали демонстрировать наш бассейн, разделенный сетками на отделения. Там еще, кроме Саши и Маши, и кроме меня, были морские львы, морские котики, и каланы. Ну, те четкие ребята, выполняли команды сходу, не успевал инструктор рта раскрыть или свистнуть в свисток. Мгновенно находили на дне и подносили в зубах купальные тапочки, гаечные ключи – все, что бросалось в бассейн папкой-генералом и дочурками, их нескладными ручонками. И они аж подпрыгивали и хлопали в ладоши, а наши ребята, ластоногие, вовсе не просили никакую награду, ни рыбешку там, ничего, а иные, кто поподхалиместее, они даже, подобно солдатам, отдавали честь…
А может, я не прав, и они делали это просто от души, от какой-то природной веселости, а не из-за подхалимажа вовсе.
И генерал Топтыгин, конечно, был доволен. Уж так доволен, что любо-дорого, расцветал георгином. «Надо будет в приказе отметить», - сказал он директору. А тот сбоку тряс своей псевдо-интеллигентской бородой, и чего-то мямлил, вроде «ваш съятельств…», «ваш стпнство»… Ну, не совсем так, время другое, но что-то в этом роде… «покорнейше блапгодарим-с»… «великая честь-с»… И вот, все, значит, было хорошо, не вздумай они, в такой ответственный момент, не начни они откровенно заниматься любовью…
- Извините, а кто стал заниматься любовью? – переспросила моржа Мишу экскурсовод Однопозова.
- А я разве не сказал?
- Не-ет.
- Ну, Саша с Машей, естественно, я же про них повествую. Они гонялись друг за другом, кружились, сливались. И как ни щелкали языком, как ни хлопали по воде или в ладоши – ноль внимания, или ноль эмоций.
Военный позеленел. У подростков горели уши. Девчонки шептались и мерзко хихикали.
Но этого мало. Когда почетная экскурсия направлялась к выходу, дельфины вдруг, как по команде, взлетели над бассейном и всей силой своих нелегких тел опустились обратно. Волной обдало и военного и дочурок… Мокрые, они клацали зубами и матерились совсем не по детски… На обед они не остались, хотя там для них в виноградной беседке, и было накрыто дай-дай…
Вскоре, директор заведения получил «строгача», то есть строгий выговор, то есть «дали ему по шапке». Персонал лишили квартальной премии, Сашу куда-то дели, вполне возможно, что в институт на опыты, и он там сгинул. Маша очень переживала (да-а), плохо ела, отказывалась двигаться. Наконец, заболела. Ее обследовали, и нашли прогрессирующее окостенение позвоночника… Думая, что она непременно умрет, и жалея Машу, сотрудники дельфинария, единодушно, решили отпустить ее обратно, в море… Вот такая трагедия приключилась однажды, можно сказать на ровном месте и в мирной жизни…
А через года два примерно после того, в один из жарких июльских дней, но уже ближе к вечеру, мы шли на научной шхуне «Нептун», с отработки тех самых глубинных погружений, о которых я уже говорил, и вдруг увидели дельфина с характерной меткой... Ну, точно такая же, как у Маши, отметка на плавнике (!). Да, скорее всего, это была наша Маша, но только вот как она излечилась, остается загадкой. Может быть, нашла какую-то морскую траву?..
Осмотрев очередной город, скажем, Клюквин, ознакомившись с его бурным революционным прошлым, непростым настоящим и светлым будущим (по макетам из пенопласта), заглянув во Вселенную через посредство телескопа-рефрактора, и согласно плану экскурсии («В революционном Клюквине вы заглянете во Вселенную!..»), отобедав в очередной тошниловке, побегав изрядно в поисках магазинов и туалетов, экскурсанты откидывались в мягкие кресла, с удовольствием вдыхая подогретый автобусом воздух, если на улице был мороз, или, обдуваясь свежими струями, охапками ветра из открытых люков и окон, если было жаркое лето, изредка замечая узловатые волосатые руки шофера, под мерно-журчаще-баюкающий мотор слушали очередной пассаж в виду расстилающихся долин и радующих глаза холмов и выходов скальных пород.
Автобус движется по краю оврагов и пропастей (накручиваясь по серпантину), по каменистым кручам, по заболоченной тундре, по знойной пустыне. На пути экскурсантов песчаные бури, ураганные ветры, метели, оползни, лавины и ливни… Бывало, что кто-нибудь отставал или погибал, догоняя, или вынужден был подолгу жить в чужой незнакомой стране, дожидаясь оформленных виз, или других проездных документов (см. «Приключения слесаря Колобродова в Демократической Гонорее»). Экскурсанты встречают душманов, кооператоров, нудистов, контрабандистов, артистов, рэкетиров, свободных художников, давят колесами и затем доставляют в клинику мелкого критика Золотцева, заезжают к великому поэту Самойлову в Пярну…
В библиотеке города Дрянска (для справки: находится между Светополем и Москвой) встречаются с живым писателем, патриархом позитивистской литературы, Иваном Кузьмичем Дверьжавиным, автором героической эпопеи «Трудные годы», повестей «Свежий ветер» и «Простите, товарищи», военного романа «Кровь и камни». Писатель рассказывает о своем нелегком труде, делится творческими планами. На встрече присутствуют прототипы – жители той самой деревни, которую изобразил он, ничтоже сумняшеся, в своей эпопее. Неинтересная жизнь при царе, Октябрьский переворот, коллективизация, война, мирное время – вот основные вехи произведения.
Прототипы в один голос благодарят Ивана Кузьмича за его книгу, но утверждают, что на самом деле, в жизни, все было совсем иначе, что они абсолютно не узнают ни своей деревеньки, ни времени, ни себя, хотя географические названия (топонимы) и фамилии и личные имена (антропонимы), вроде бы те же. Писатель, добродушно усмехнувшись, разъясняет собравшимся, что такое метод социалистического реализма, а он «состоит в том, чтобы отражать только типическое и значимое для истории, а, стало быть, вполне возможны и расхождения»…
В «Характеристиках», между прочим, нет Ивана Кузьмича Дверьжавина, но зато есть Сысой Тимофеевич Курчастов, у которого также имеются и «Трудные годы», и «Кровь и камни», и повести «Свежий ветер» и «Простите, товарищи»…
Рассказывает о себе метатель ядра, молодой и весьма недалекий спортсмен, олимпийская надежда, которого занимает только барахло да тряпье, большой любитель сладко поспать («Ядромет»); рассуждает под капельницей, в бреду, критик Золотцев о том, что «негоже быть колесам более самого колесоносителя»… Ибо ему так представляется, графоману жизни, случайно выскочившему на большую дорогу литературы, и, естественно, тут же раздавленному…
Рассказывает о Сырном острове корреспондент Кульков. На острове сыр лежит под ногами, в горах имеются озера с кагором и рислингом, текут молочные и пивные реки, но, тем не менее, по словам Кулькова, вещающего из своего райского гнездышка на страшный Советский Союз, на его острове будто бы масса проблем, и даже будто бы могут быть голодающие – например, скажем, те, кто от обжорства потерял аппетит. Сам Кульков уже прибавил там в весе двадцать пять килограмм. Каждый день он отсылает домой сырные кирпичи, благо они ничего не стоят и у него есть казенные марки. Родные, члены его халявной семьи, трескают их за милую душу, строят из них в Кокошкино, под Москвой, себе высокую дачу…
С большого похмелья, то есть «с бодуна», после банкета по случаю вручения ему Звезды Героя, дыша на всех перегаром и чесноком, водит группы туристов по залам «Музея колбасы» старший научный сотрудник и почти профессор, Игорь Апполониевич Холодцов. На стендах и витринах представлены заспиртованные и засушенные колбасы; есть и окаменелые, внутри которых друзы кристаллов: пирит, аметист, гранат, горный хрусталь. Холодцов демонстрирует колбасы с советской символикой, портретами членов Политбюро, и т.п.
Студентка-искусствовед Маша, любовница профессора геронтолога Ираклия Лаурсарбовича Смогулия, гуляет с отсутствующим лицом, интеллигентски скособочив плечо, всем своим видом показывая, что она уже обо всем об этом читала, и даже, может быть, писала когда-то курсовую работу по теме, косвенно связанной с какими-то там сосисками и сардельками, отношением их к «формированию эстетического мировоззрения»… и вообще, она уже успела формулировки забыть… Машу в музее радовало только лишь то, что ее наряд привлекает внимание окружающих, так что они, когда она дефилирует мимо или находится рядом, совершенно отвлекаются от созерцания колбасы. А когда она встречала иностранных туристов, то держалась особенно независимо, и как бы совсем на них не обращала внимания, хотя на ее лице и разгорался румянец:
- Ты видел, ты видел?! – потом она пытала Ираклия. – Как они пялились на мой свитер?!
- Я всегда говорил, что ты у меня гений. Во всем, - отвечал он ей с легким грузинским акцентом, - такую замечательную вещь связала своими руками! Только знаешь, дорогая, было бы все-таки лучше, если бы ты одела под него юбочку подлиннее…
- Ты что, совсем ослеп? – рассмеялась Машуня. – У меня и вовсе нет никакой юбки под ним…
Как-то экскурсанты опаздывают к ужину. Казалось бы, катастрофа, люди не накормлены, жди нареканий, но экскурсоводу Однопозовой удается уговорить администратора и зампроизводством ресторана «Космос», и она получает продукты на группу сухим пайком.
Сопровождающий ее, в солидных роговых очках, Семенов, решает остаться в ресторане. Его сосед по столу, некий мичман, рассказывает: «Стоим мы на рейде в Александрии, во время израильско - арабской войны, бабагрязь… Точнее, она тока тогда начинается, тока вот-вот началась, бабагрязь… И тут налет авиации, бабагрязь. А мы стоим на рейде, и нам приказ вышел не вмешиваться, ни под каким соусом, ни под предлогом каким, бабагрязь, с базы военно-морской передали, из Латакии - это в Сирии, баба-грязь… Но, боеготовность, как говорится, на высшем уровне, бабагрязь. Номер один, бабагрязь!.. Порядок у нас там был, бабагрязь, это тебе не море Лаптевых, бабагрязь. На любом и на каждом политзанятии доводили до сведения, бабагрязь… Ну, а те летят, и пикируют, и бомбят... Израильтяне, имею в виду, бабагрязь… Ну, а мы все, чин по чину, чин-чинарем, под красным флагом своим забубенным, и вроде как в стороне, бабагрязь. Но обстановка, я тебе доложу, конечно, нервозная, бабагрязь. Нервы у всех на пределе, и руки чешутся, так и заходимся, бабагрязь! Союзников наших бомбят! Егибтянов родных, Татунхамонов, гробницы царей, бабагрязь! Мирных рабочих, строителей пирамид, бабагрязь!.. И кто все это затеял, и кто все это бомбит, бабагрязь?! Иудеи, израильтяне, и примкнувшие к ним самаритяне бомбят, бабагрязь!
И тут замечаем, что-то не то, что-то странное, бабагрязь : сразу тройка «Фантомов», и причем они идут прямо на нас, бабагрязь! Идут так низко, заразы, и дымят, что твои керогазы, на вроде, как Змей Горыныч о трех головах, бабагрязь, то есть еврейский гад, бабагрязь… И дребездят, что отбойные молотки, баба-грязь!.. Но затем две головы отваливают, и берут курсом на Александрийский порт, то есть на сторону, бабагрязь, а один из «Фантомов» по направлению к нам... И вдруг замечаем, как от него отделяется нечто такое длинное, странное, и падает, медленно так… отделяется из под крыла... и в воду плюх! Бабагрязь…
«Усилить наблюдение! Зенитные орудия к бою! Цель противника! Низколетящий самолет, бабагрязь! Товсь!» - (заодно завыли сирены: "У-У! У-У!") : «Такой-то готов! Такой-то готов!..» - «Тогда огонь, бабагрязь! Изо всех стволов, бабагрязь! С говном смешать, бабагрязь!»… Та-та—та-та—та-та! Та-та-та-тата—та-та!.. Смотрим – загорелся и заклубился, и в море кувырк-кувырк… Бу-у-бу-у-ух, бабагрязь!..
Кэп командует: «Малый ход», - посмотреть, чем он там бросил, собака… ракетой, либо торпедой какой?.. Подходим… Пятно маслянистое… и штуковина та… Разглядели ее… - Мама моя! Да то же по всем статьям обыкновенный запасной топливный бензобак!.. Получается, сгоряча мы его долбанули, тот самолет, бабагрязь! Кэп с замполитом затылки скребут: что же теперь будет-то нам , бабагрязь?.. Ввязались в конфликт – это раз, ноту протеста жди – два, позор на весь мир – это три, а главное, что по шапке дадут всем – четыре! То есть прощайте и звания и ордена, и даже несчастный значок «За дальний поход»… Но сами молчат, и команда тоже молчит, то есть как бы и не было ничего, да и кому та команда расскажет?.. И обошлось, бабагрязь! Не заметил никто в суматохе-то, бабагрязь!.. Ну, и правильно сбили его, бабагрязь, долбанули его, бабагрязь! Не будешь дымить, бабагрязь! Небо застить, бабагрязь! Дребездеть, бабагрязь!...»
Другой сосед бородатого, в роговых очках, Семенова рассуждал примерно так: «Вот перец красный, в перечнице, специя называется, красный перец, а есть еще черный перец; был у меня случай, говорю, с черным перцем в шестидесятом году, под Москвой; я работал по снабжению всего военного округа, я сверхсрочником был, как еще называют «кулешником», или «макаронником». В общем, снабжение и сбыт, с черным перцем дело имел, а начальником у меня был полковник Константинов, он еще у Ленина служил… В шестидесятом году я на той фабрике, как это все фасуют, видел. В масках, в специальной одежде, чтобы тело все было закрыто глухо, да, а то попадет в нос или в другое подобное место, расчихаешься, будешь чесаться, зудеть будет. Ты понимаешь, завод пищевых концентратов, каши там разные еще выделывают: перловые, рисовые, гречневые, ячневые – варят, и в банки закатывают, и для нас, для служивых, в основном, и на экспорт. На экспорт делают тоже, да. Не знаю, куда конкретно, но что в Монголию, знаю точно, кашу с казахской кониной, да... Там, на заводе, продукты разные, чего у них там только нет. Вызывает меня к себе полковник Константинов: «Ваня, - говорит, - надо вывезти сто пятьдесят тонн шоколада». Выдает мне на то пять тысяч, пять тысяч выдает, значит, чтобы вывезти. «Вот тебе пять тысяч, - говорит, - наличными. И как хочешь, так и вывози». Вроде как сейчас хозрасчет. «Деньги тебе на шоколад, а не на водку, смотри не перепутай, под трибунал отдам. И там же его взять надо, где черный перец. Ты понял?» - это он меня спрашивает. «Так точно!» - отвечаю. И так раз двадцать он повторил, и я ему столько же раз ответил. Суровый старик, у Ленина служил, сухари тому поставлял. Тот, говорят, сухарики сильно любил…
Вот послал он меня, а я что делаю? Там тележки такие были. Раз – взял, повернул, подцепил. Раз – подъехал, опять поднял, ящики картонные широкие, тяжелые, конечно, но с тележкой можно. За два часа семь тонн нагружаю… А потом пишу в ведомость: «Нанял грузчиков»… Понял?.. «Иванова, Петрова, Сидорова…», и номера паспортов, из головы, естественно… Словом, все, как полагается, и бумагу ту в бухгалтерию… Я сам фронтовик, шестнадцать боевых наград имею. Они только взглянут – вся грудь в орденах – печати сразу шлеп-шлеп. За одну погрузку я тогда триста рублей отхватил. Крутился, вертелся…
А то еще лавровый лист пришел, целый вагон. Приходит вагон с листом. Я говорю: «Макарыч, ты жить хочешь?», - он приемщиком был, Макарычем звали. «Хочу», - отвечает. Мешок в сторону. Акт оформляем, пишем, что пломба сорвана, печати шлеп-шлеп, ха-ха-ха!.. А куда нести я знал, сто рублей заработали. А то еще ящики были со шпротами… В общем, как ты сказал? Тебя Алексеем зовут? Алеша, добавь тридцать копеек, мне до ста грамм не хватает…
(продолжение следует)