51. Кентавры и единобожие

Книга Кентавриды
Предречённое Хироном относительно судеб мира не могло не исполниться: ведь он изрекал не свою, продиктованную пристрастиями, волю, а непреложную истину.
Все уловки Зевса удержаться на троне навеки оказались напрасными. И насильственный брак Фетиды с Пелеем, и даже намёки царя богов на то, что вскорости он добровольно удалится в высшие сферы и оставит власть над земным миром любимому сыну – Дионису, который, вроде бы, так нравится всем: и людям, и нимфам, и зверям…
Нимфы и звери были нисколько не против воцарения столь нескучного бога. Но человечество двигалось к смене эонов, и ничего тут поделать было нельзя.
Дионис никогда бы не удержал людей в узде, потому что проповедовал не новый уклад, а свободу – она же была им чужда, непонятна и, в общем-то, не нужна, – разве что на краткое время, развлечься, повеселиться  и отдохнуть от рутинных обязанностей.  Сама телесная привлекательность этого великого бога внушала людям ложное представление о его невсамделишности и нестрогости; кроме того, всякая красота вызывала в них всплески самых низменных и дурных инстинктов. Красоту непременно хотелось присвоить себе, а потом сломить, унизить, пустить по рукам – или попросту уничтожить.
По-настоящему чтить и слушаться люди могли лишь того, кого боялись всерьёз.

Зевс за тысячелетия своего владычества достиг неожиданного для себя результата: он стал для людей неким двойником и подобием… Прометея, заботливого отца, учителя и заступника, в ежедневных услугах которого больше не было надобности. Царя богов считали за благодушного старшего родственника, который пошумит-пошумит, но большого зла своим детям и внукам не сделает, и надобно совершить что-нибудь уж особенно гнусное и отвратительное, чтобы он изрыгнул нешуточное проклятие и вышвырнул негодяя из дома, – а то и пришиб на месте. Бесконечные похождения Зевса с земными красавицами тоже не прибавляли к нему почтения, хотя его самого научили понимать человеческую натуру так, как не понимал её даже сам Прометей (то был завзятым идеалистом), – и как не понимал больше никто из мироправителей.

 http://myfhology.narod.ru/gods/greece-gods/zevs1.gif


Вечная кутерьма на Олимпе, когда одни боги воевали с другими, другие обманывали третьих, третьи беззаконно влюблялись в четвёртых, а четвёртые сами не знали, чего хотели – то ли девушку, то ли юношу, то ли остров с пальмами, то ли новенький храм, то ли белого бычка с золотым рогами, – позволяла людям самонадеянно думать, что на богов теперь можно не особенно обращать внимания, поскольку они заняты своими дрязгами, похождениями и интригами.
Но без пресловутого «царя в голове» человечество, в отличие от кентавров, жить решительно не могло. И недаром демократию в греко-римском мире сменила монархия, а монархию – империя, идея которой была рождена на Востоке, пришла с Востока и принесла оттуда новую парадигму взаимоотношения человека и власти, то есть смертных – и Бога.
Теперь уже – Бога.
Только так.

Я вовсе не собираюсь вдаваться здесь в историю превращения раннего христианства из локального сектантского учения в религию греко-римского, а затем и всего европейского мира.
Но мне придётся говорить и об этом, поскольку смена всей мировоззренческой парадигмы на обитаемом нами пространстве сильно сказалась и на судьбе моего народа.

Если кентавры в своё время не подчинились Зевсу, то почему они должны были подчиниться какому-то новому богу, пришедшему откуда-то из палестинских пустынь и проповедовавшему очень странную смесь взаимоисключающих заповедей и казавшимися нам совершенно фантастическими концепций?..
С точки зрения кентавров, всё это выглядело или смехотворно, или  чудовищно, начиная с баек о сотворении мира и о первородном грехе – и кончая мрачным культом аскезы, мученичества и распятия.

И, опять же, я совершенно не собираюсь полемизировать тут с христианской доктриной – я просто говорю о том, что у кентавров, особенно в те стародавние времена, на закате античного мира, она никоим образом не могла найти ни сочувствия, ни понимания. Ну, может быть, какие-то чудаки и прельщались красивой мыслью «Бог есть любовь» (ибо они знали, что верно и обратное – «Любовь есть бог»), однако все прочие постулаты учения христиан сводили эту мысль к самоотрицанию, ибо требовали от живого свободного существа невозможного: отречения от собственной воли, попрания собственной природы и отказа от права самому выбирать и менять свой путь, не спрашивая ничьего разрешения. Причём христиане настаивали на том, что этот отказ и есть проявление высшей свободы, а мучения и терзания, претерпленные за веру – знак особой милости Бога.
Всё это в корне противоречило самой сути кентаврического мросозерцания.

Важным был и вопрос о вере как таковой, безотносительно к её предмету.
Кентавры вообще никогда не были склонны принимать что-либо на веру. Они сами не лгали и презирали ложь в устах как богов, так и людей. Им казалось, что речь дана разумному существу для выражения истины, а не для пустых фантазий или причудливых силлогизмов. Поэтому, услышав какой-то рассказ, они долго и придирчиво расспрашивали обо всех сопутствующих обстоятельствах. И заставить кентавра голословно поверить в то, что казалось ему немыслимым или несуществующим, было невозможно.
Кстати, поэтому никак нельзя утверждать, что кентавры были «язычниками» или «верили» в Зевса. Это всё равно, что сказать, будто люди верят в Солнце (некоторые ему до сих пор поклоняются – но это совсем другой вопрос). Кентавры   просто знали, что Зевс существует, даже если он давно не являлся никому из ныне живущих. Они доверяли памяти старших, которые передавали из поколения в поколение разговоры Зевса с Хироном, вплоть до самой последней их встречи (хотя дочерей Хирона боги заставили замолчать, что-то ведь просочилось наружу, ибо правду скрыть невозможно, – и ведь были, в конце концов, Мнемосина и Эпиметей, помнившие и хранившие истину). Всевозможные превращения богов и двусущностных также нисколько не озадачивали моих предков: они знали, что так бывает, и могли объяснить, почему для одних естественны и возможны любые метаморфозы, для других – лишь строго определённые, для третьих – единичные и однократные, а для некоторых – совсем никакие, кроме духовных.
Всё это относилось к природе вещей, а вовсе не к сфере чуда или религиозной веры.

Повторяю: ни личность Зевса, ни его могущество не подвергались кентаврами ни малейшим сомнениям. Но из этого никак не следовало, что у них были перед Зевсом какие-то особые обязательства.
То же самое касалось и других древних или новых богов. Отношения с ними складывались по-разному, но никому из них мы не приносили никаких обетов верности. А законы, установленные богами для смертных, мы соблюдали в той мере, в какой они не противоречили нашим воззрениями – и, в общем-то, за исключением частностей, мы находили эти законы довольно разумными.
Божественное всевластие отнюдь не абсолютно (оно не может, например, вступать в противоречие с фундаментальными законами природы) и никоим образом не равно произволу. Собственно, боги затем и явлены миру, чтобы выступать созидателями сущностей и блюстителями законов мироздания – это и есть их миссия или, говоря проще, работа. В зависимости от эволюции космических  и земных процессов одни боги уходят из здешнего мира, другие приходят, однако уничтожить бога без ущерба для всей системы бытия нельзя, и о «гибели» языческих богов можно говорить только сугубо условно: они умирают лишь в сознании смертных.
Всякого, кто посещал даже нынешнюю Элладу, наверняка иной раз охватывало странное ощущение, будто древние боги никуда отсюда не делись, во что бы там ни верили потомки Агамемнона и Одиссея.


Зевс очень любил власть (иначе зачем же он стал бы свергать родного отца), однако он понимал, что, если забрать все нити правления в одни руки, ничего хорошего не получится. У него не останется ни секунды времени для того, чтобы радоваться жизни, а без радости нет никакого смысла делать что-либо изо дня в день. Укорять Зевса можно во многом, но ни патологически злобным, ни мрачным, ни бессмысленно мелочным правителем он не был, и, если ему приходилось порой поступать неправедно и жестоко, он сам ощущал нечто вроде угрызений совести и потом старался чем-нибудь загладить нехорошее впечатление от произведённой над кем-то расправы. Живи я в стародавние времена, я бы, наверное, его ненавидела, но теперь, обозревая весь ход последующей истории, приучилась уважать царя богов и ценить его искусность в управлении всеми земными делами, и хорошо понимаю, почему мудрейший из нас, Хирон, никогда не пытался восстать против младшего брата. Хирон-то понимал, какое это страшное бремя – верховная власть и как невероятно трудно (даже для бога) быть справедливым ко всем в равной мере.

Утвердившись на троне, Зевс отнюдь не стремился вникать во все мелочи повседневного существования и старательно распределил все заботы о правильном ходе вещей между разным божествами. Правда, полномочия каждого из великих богов порой были настолько обширны, что постоянно пересекались друг с другом, и люди начинали путаться в именах и поприщах своих попечителей. Одна только Артемида, к примеру, имела три главных ипостаси (небесную, земную и хтоническую) и множество локальных или побочных, роднивших её то с Деметрой, то с Корой, то с Афиной. А ведь были ещё и малые боги, опекавшие отдельные города, деревни и реки, – и нимфы, покровительницы гор, лесов, источников, садов и полей.
Мастерски выстроенное Зевсом сочетание направляющей, но не деспотической верховной власти с мудрой децентрализацией на нижних уровнях обусловило беспрецедентный взрыв творческой энергии, потенциально заложенной Прометеем в души его творений. Поскольку в Элладе никогда не существовало отдельного сословия жрецов (некоторые жреческие династии имелись, но их было мало), то не было выработано и никакой единой доктрины с жёсткой системой догм, ритуалов и сакральных текстов, за отступление от которых полагалась бы жестокая кара. Олимпийская религия, не будучи склонной поощрять абсолютное свободомыслие, отличалась невероятной терпимостью, гибкостью и чуткостью к новым веяниям. Отсюда – столь быстрый технический прогресс греков и достигнутые ими непревзойдённые вершины в сфере философии, литературы и изобразительного искусства.

Наверное, Зевс всё-таки переоценил умственные и моральные способности людей: для них такая система (чудо управленческого искусства!) была слишком сложной. А предоставленная свыше свобода искать и познавать истину, рассуждать о природе бессмертных, придумывать разные обряды, гимны, сказания, воздвигать те или иные храмы и алтари, приносить жертвы любому богу от лица любого человека, который почувствует в этом надобность, стала восприниматься как повод к неверию и небрежению.
У кентавров, ещё раз повторю, не было ни храмов, ни постоянных алтарей, ни идолов, потому что, в сущности, мы не собирались ни о чём просить олимпийцев, и лишь время от времени возносили дань благодарности Небу, Солнцу и Воде и Земле, без которых никакая жизнь была бы невозможной. По праздникам чествовали мы и нимф, ибо они заботились о процветании вверенных им угодий и нередко спасали нас от болезней, голода и вражеских козней. Религией это было лишь в той мере, в какой придавало всему народу ощущение духовной общности. За каждым из нас сохранялось неотъемлемое право думать по-своему и свободно принимать решения, касающиеся собственной жизни.
В конце концов, мы заплатили за это право величайшую цену и не собирались от него отступаться ни под угрозам, ни ради каких-то посулов.
И… Будь ещё новый бог, которого люди восприняли как Мессию, не человеком.
Но убедить нас в том, что самое высшее воплощение божественности заключено в оболочке двуногого (притом кончившего свои дни самым прискорбным образом) не мог бы и самый искусный софист.

Олимпийцы, с которым мы то дружили, то ссорились, изначально не были строго антропоморфным существами, и лишь позднее присвоили себе этот облик, чтобы не слишком смущать людей своей на них непохожестью. Однако, согласившись выглядеть как люди, они непременно настаивали, чтобы их изображения блистали неземной красотой, какая практически никогда не встречается среди смертных. И, если они являлись людям воочию (такое бывало, хоть и достаточно редко), от них исходило божественное  сияние, не позволявшее обмануться в их особой природе. Человеческий вид был для олимпийцев лишь формой, причём – одной из многих возможных, надеваемой и совлекаемой свободно, как платье. Иначе, если подумать, как могло бы антропоморфное теплокровное существо тысячелетиями жить на голых, а зимой подолгу заснеженных, кручах Олимпа?.. Или перемещаться на облаке?..

 
В сущности, олимпийцы, как и большинство титанов, могли превращаться во что угодно, – в любую стихию, растение, камень, животное, птицу, звук или свет… Они избегали только превращений в кентавров, хотя никаких препятствий к этому не было. Честно говоря, я не знаю, почему так сложилось. Может быть, Зевс запретил, втайне боясь, что, став кентавром, кто-то из его приближённых проникнется кентаврическим образом мыслей, который казался царю богов чересчур вольнодумным. А может быть, то было проявлением своего рода вежливости по отношению к Хирону, покуда он был жив и являл собой безупречный образец праведности. Боюсь, что, прими сам Зевс облик кентавра, Хирон просто поднял бы его на смех. А после ухода Хирона в этом не было уже никакого смысла – превращение в кентавра уронило бы Зевса в глазах людей даже больше, чем его давнишние превращения в быка, орла, лебедя или змея. Да и в распре людей и кентавров царь богов по старой памяти занял сторону двуногих, не предвидя, чем это кончится, в том числе для него самого. Ведь, при всём своём самоволии и строптивости, кентавры принадлежали к тому же миру, что он, и не пытались этот мир изменить, и тем паче не искали себе других богов – и уж особенно в образе человека.
 В любом случае поклоняться богу, который либо не имел вообще никакого облика, а имел лишь скверный и вздорный характер, как Яхве, или богу, который изображался в весьма жалком и достойном лишь сострадания виде, кентавры не могли ни при каких обстоятельствах.
Разумеется, я говорю о тех кентаврах, которые пока ещё знали и помнили, кто они и откуда.

Казалось бы, двойная природа нового бога, безвинно распятого подобно Прометею, подвергнутого глумлению подобно Дионису при дворе царя Пенфея, а также изведавшего перед смертью страшные муки и вознесшегося на небо подобно Хирону, должна была бы сочувственно отозваться в сердцах двусущностных.
Но этого не случилось и не могло случиться.
Виною тому не только естественная недоверчивость кентавров к людям или какая-то их особенная дикость, строптивость и невменяемость.

Прежде всего, само христианство изначально было настроено резко враждебно по отношению ко всему, что не есть чистый дух – к живой плодоносящей природе, к цветущей и жаждущей радостей плоти,  к разнообразным обитателям этого мира, как разумным, так и не очень разумным – или обладающим иным, нечеловеческим разумом.
Отчасти этот воинствующий аскетизм объясняется элементарной географией: христианство, как и ранее иудаизм, возникло среди жарких пустынь и редких оазисов. Природа там воспринималась не как Великая Мать, а как сила, враждебная самому важному, что есть в человеке – его воле и духу. Никакие нимфы в пустыне не жили, а многие дикие животные были хищными или ядовитыми.  А уж видеть в каких-нибудь козах, овцах или коровах своих собратьев по участи древним скотоводам и вовсе не приходило в голову. Впрочем, и собака считалась в Иудее нечистым животным, не говоря уж о свиньях.
Из всех населяющих землю существ христианство выбрало лишь человека, причём в человеке оно ценило только душу, пренебрегая телом и считая его гнездилищем разнообразных мерзких пороков, – а среди избранных душ тоже произвело жёсткий и пристрастный отбор, поставив мужчину выше женщины (наличие души у женщины ещё очень долго являлось предметом богословских дискуссий), а всецело посвятивших себя служению Богу мужчин – выше тех, кто продолжал жить обычной жизнью с её радостями и удовольствиями.
Ни о каких разумных земных существах, кроме человека, христианство и знать не желало, а если и вынуждено было признавать их существование, то заведомо объявляло «бесовскими порождениями».

Кентаврам в такой системе взглядов просто не находилось места – да они его там и сами не искали.
Христиане безоговорочно приравнивали их к животным, поскольку кентавры не имели государства, не поклонялись антропоморфным богам, не признавали письменности, не стремились обладать богатствами, не носили одежду, не строили прочных жилищ – словом, выглядели даже хуже, чем варвары, у которых имелись хотя бы начатки того, что считается «цивилизацией».
Однако кентавров, к счастью, не причислили и к демонам, как их соседей, друзей и собратьев – сатиров, нимф и прочих двусущностных. Может, потому, что гиппокентавры – не парнокопытные, а для иудеев, христиан и мусульман это было важно. Фактор раздвоенности копыт отчего-то страшно беспокоил обитателей всего Ближнего Востока; такие существа мнились носителями дьявольской скверны. Некоторым из них это спасло жизнь, ибо их запрещалось использовать в пищу; других, наоборот, погубило, поскольку их попросту убивали.
Когда-то вся Малая Азия кишела силенами и сатирами – а сейчас, наверное, не осталось ни одного настоящего братца. То же самое касается и Европы, хотя здесь козлоногие жили, таясь от досужих глаз, ещё много веков.
Конечно, в исчезновении сатиров повинны не одни христиане. Но именно в их представлениях наши лесные братья оказались ошельмованными даже хуже кентавров. Весёлым и шаловливым сатирам церковники уготовали участь чертей: людей призывали избегать их, бояться, гнать от себя и ни в коем случае не вступать с ними ни в какие отношения ни словом, ни делом.

Кентаврам повезло чуть больше; по крайней мере, в адских чудовищ, спасибо Хирону, человеческая фантазия их не превратила.
Для нашего народа это было несомненным благом, ибо, если бы нас объявили порждениями Врага Человеческого, мы вскоре исчезли бы с лица земли, не оставив никакого потомства, даже двуногого. Уж что-что, а нещадно бороться со своими врагами христиане умеют, даже если эти враги порождены их собственной параноидальной фантазией. А принцип единоверия и единомыслия превращает единобожцев в совершенно непримиримых  гонителей инакомыслящих. Ведь и сжигать на кострах они первоначально принялись вовсе не дикарей и язычников, а своих же еретиков, предпочитавших думать и молиться несколько иначе, нежели это постановили делать все прочие.

При Зевсе такое было бы совершенно непредставимо.
И нам, чьи предки тысячелетиями наблюдали прежних людей и посмеивались над ними за их неумение и нежелание обходиться собственным разумом, нравы новой эпохи казались вовсе диковинными.
Но мы держали своё мнение о христианах при себе, а они даже и не стремились его узнать. Людям и в голову не приходило, что у этих «животных» вообще могут быть какие-то самостоятельные идеи, кроме простейших, сводящихся к поиску пропитания и заботе о продолжении рода.