Раздумья у окна
“...Атмосферное давление будет расти, во второй половине дня — падать".
Ветер... Снег зарядами...
Интересно, если не смотреть на часы — можно ли догадаться, какая сейчас половина дня?
Как я ненавижу ветер!
От его упругих стонов кажется, что весь устойчивый и прочный мир приходит в зыбкое колыханье, раскачивается, словно маятник, поскрипывая и покряхтывая при каждом качке, словно собираясь вот-вот опрокинуться старой телегой, придавив и разметав нас, жалких людишек, укрывшихся от непогоды за своими промерзшими окнами.
Синие сумерки при пасмурном небе начинают и заканчивают день, едва успев пригасить на краткое время уличные фонари. Крутит метель, вздымаясь над крышами снежными вихрями до самых небес. Метель... Хорошо смотреть на нее из окна. Я сижу на кухне, пью чай с клубничным вареньем, слушаю ровный говорок приемника, поглядываю на снежную круговерть за двойными стеклами… Думаю о счастье.
"Счастье мелькнет зарницей, да нет, молнией даже, и погаснет. Печаль же — вечна».
Откуда это?
Неожиданно в тихие раздумья мои вкрадчиво пробирается что-то до боли знакомое, родное, что, кажется, родилось и жило вместе со мной, а может и до меня много долгих-предолгих зим и лет… Я добавляю громкость и медленной волной вплывает песня:
Ах, ты, степь, широкая,
Степь раздо-о-ольная!
Широко ты, матушка,
Ой да протяну-у-ла-ся...
Песня сразу захватывает всего, обнимает, пробирается в самые укромные уголки души. Кажется, что была она вместе с тобой или где-то рядом, таилась только, а теперь вот вырвалась вдруг на простор, распахнулась, выплеснулась наружу, цепко схватила и не спешит отпускать, держит крепко, поднимает все выше, выше... Какое-то умиротворение возникает от широты, открывающейся мысленному взору, от тишины нахлынувшей, когда ты далеко уже отступил, высоко поднялся над всем, что шумит и суетится там, внизу, и теперь, коль и долетают звуки, то совсем слабые, приглушенные не расстоянием даже, а простором. И звуки эти уже не раздражают слух, а только усиливают всеохватную тишину и, вместе с тем, вызывают странное чувство жалости ко всему, ещё способному звучать в эту светлую минуту: такое оно всё маленькое, хлопотное, ненужное, а вот смотри-ка ты - звучит... Ах, ты, Боже ж мой! Звучит!
И там, в высоте, куда вознесло меня вслед за распевной мелодией, царствуют только две стихии: Небеса с близко плывущими облаками, зовущие к себе своим простором и безмерностью, и Степь, что раскинулась внизу до самой дальней дали, куда уже и взора не хватает, и где в голубоватой дымке соединяются меж собой оба этих бескрайних пространства — Степь и Небеса.
"Ах, ты, степь, ши-ро-о-о-ка-я..."
Отсюда, из поднебесья, легче бросить свою мысль куда угодно; не зря, видно, орлы забираются так высоко и сверху выслеживают свою добычу. И мечтам, и памяти, и мысли просветлённой, укрепившейся в одну минуту, воспрянувшей и прозревшей, просторней здесь, доступней отсюда многое.
"Степь раз-до-о-оо-о-л ь-на-а-ая..."
Куда метнется душа? Я еще и сам не знаю, не ведаю, а она уже, быстрее взмаха ресниц, перенеслась в раннее июньское утро семьдесят второго, к далеким берегам Зеи.
Еще только начало светать и где-то там, далеко, за дубовым мелколесьем чуть занимается заря. Утренний воздух прозрачен и свеж. Мы, десятка полтора солдатиков, трясемся на крытом "Урале", едем на какие-то очередные учения. "Все ученья да ранний подъем".
А ученья те плановые, и запланированностью своей лишенные всякой серьезности, скорее похожи на пикник, какие частенько устраиваются на «гражданке».
Начинаются они, как правило, суетно и деловито: с общего подъёма в мутный предрассветный час, с построения полка на плацу... Всё это основательно, собранно, серьёзно!
Солдаты перехвачены шинельными скатками через левое плечо, на правом – автоматы, десантные, со складными прикладами, в подсумках тяжелые магазины с холостыми патронами…
Офицеры в полевой форме, туго перепоясаны портупеями, свежо побриты. Запах дорогого одеколона острыми струйками щекочет ноздри.
Старшины, ежась от утренней прохлады, строят свои подразделения.
«Взво-од, Ря-айс!!! Сыррно!».
А между тем весь полк давно уже знал: такого-то числа поднимут ночью, построение с оружием, в полной амуниции и... вперед!
Офицеры топчутся с озабоченными лицами рядом со своими подразделениями, поторапливают своих.
Здесь, с дородным "тревожным" чемоданчиком, и наш капитан Кузякин, в солдатской среде имеющий подпольную кличку Лососось.
Жена наверняка загрузила этот чемоданчик его под самую завязку.
Два термоса — большой, с супчиком горячим, наваристым, мясистым, сварганенным вчера вечером специально для предстоящей тревоги, а также термос поменьше, с горячим кофе, крепким и сладким до приторности, какой любит Владимир Степанович посёрбать на досуге в тихий час перерыва меж минутами суровой воинской службы; еще там кусок отварной свинины, сдобренный перчиком, чесночком и какой-то пахучей заморской приправой, кусочек, которого в солдатской столовке с лихвой хватило бы на хороший обед пятерым бойцам второго года службы. Еще, конечно, пирожки в полиэтиленовом пакете с рисом и яйцом, с капустой и с куриным фаршем, а также те, которые к чаю, с клубничным вареньем.
Вы ели когда-нибудь пирожки с клубничным вареньем, когда крупная ягода, показавшись из надкушенного края, так и норовит выскочить наружу и угодить вам прямо на штаны?!!
Тут надо изловчиться, успеть вовремя слизнуть её лёгким поцелуем, нежно раздавить зубами душистую сладость! И тогда удовольствия — масса, скажу я вам!
Ароматная ягода необыкновенных размеров медленно тает во рту, и в этот сладкий миг так хорошо вспоминается о доме, о цветущем саде, о соловьях в кустах за озером...
А еще в том чемодане пакетик с конфетками, две банки сгущенки, консервированная ветчина, полученные как продпаёк, и половина жареной курицы наверхосытку.
В отдельном свёртке хлебушек из гарнизонной пекарни (вкуснее которого я потом никогда и нигде уже не пробовал), ну и всякие там мелочи, вроде сигарет, зубочисток, салфеток...
Да, чуть не забыл! В самый угол чемоданчика, туда, где, кажется, и места-то уже не осталось, Владимир Степанович лично втолкнул черную коробочку. Сначала вложил ее в шерстяной носок, потом завернул в газету "Суворовский натиск", а уж потом запихал в чемодан, намертво придавив крышкой.
Это сапожная щетка с кремом. Походный вариант. А как же! Кто ж на войну в грязных сапогах ездит? А вдруг медали вручать будут! А у капитана Кузякина сапоги не чищены... Стыда не оберешься.
Сколько же было тогда капитану? Лет тридцать пять? Меньше? Владимир Степанович Кузякин упитан не по годам, щекаст до детской румяности, но строг взором.
При выполнении служебных обязанностей, которые доводится исполнять на виду у других офицеров, а в особенности на виду у начальства - излишне деловит и усерден.
«Тревога» для него, как для светской дамы — бал.
Он гладко выбрит, густо наодеколонен (знал заранее о тревоге и поднялся за полчаса до прихода посыльного) и тщательно выглажен горячим утюгом.
Острые складки на бриджах п\ш (полушерстяные, офицерские) его полевой формы режут глаз, подчеркивая стройность мощных ног, обутых в яловые, светящиеся туманным блеском сапоги.
После построений он, тяжело пыхтя, забирается в кабину "Урала", мы, естественно, в кузов.
Точка назначения километрах в двадцати от гарнизона.
Небольшая полковая автоколонна будет двигаться медленно, с остановками, с пробежками начальства от головы до хвоста и обратно. По времени марш автоколонны займет больше часа. Но на этом марше вся серьезность учения и заканчивается.
И в тот час с небольшим в душе солдата рождается очень патриотичное, я бы даже сказал, - героическое чувство, когда он ощутит вдруг себя ответственной деталью большой военной машины, деталью, способной на многое, может быть и на подвиг.
Но чувство это живет глубоко затаившимся, спрятанным от постороннего глаза. А на жестких скамейках сидят хмурые, не выспавшиеся парни и, покачиваясь в такт ухабам, крепко держат меж колен вороненые стволы автоматов.
— Мужики, а вот так бы щас и в бой... – подает голос Женька Винтилин, худенький, щуплый, но очень сноровистый и проворный солдатик, большой любитель пофилософствовать в свободную минуту.
— Во что? — это Валерка Кувалдин, сибирский увалень из под Тогучина.
— Ну... это... я говорю...
— А! Вась, слышь? Винтилин говорит — в бой бы щас. Хэ!
Васька — наш старшина по фамилии Березюк. Он из Львова, одного с нами призыва. Гад, службист и выскочка. За все его "подвиги", за то, как он «по костям и головам» товарищей выбился в старшины и теперь блаженствует в этой должности, мы все его тихо ненавидим и не зовем иначе, как Васька-Бандера.
— Ну и что? — вяло отзывается Васька, дремлющий в углу, засунув нос в поднятый воротник шинели.
— Как что?! Представляешь, кусок, с каким удовольствием я тебе пулю в сраку бы засадил! А! Васьк?
- И где б ты её взял? – недовольно ворчит Васька, хмуро поглядывая на Кувалдина.
- Кого?
- Да пулю-то…
- Так в бой же! А для любимого старшины чтоб я и пулю не нашёл!? На врагах бы сэкономил, честное слово! Обижаешь, командир!
Березюк недовольно всхрюкивает, потирая мощный подбородок о суконный воротник шинели (он единственный, кто не поленился развернуть скатку и натянуть шинельку на зябнущие плечи).
- Ну, Кувалда! Давно знал, что ты – вражина!
Васькина возмущенная реакция тонет в дружном хохоте подразделения.
— Кувалда! В нарядах сгною, сукин кот! - запоздало ворчит Березюк.
— А у меня регламент. Гы-гы-гы!
Потом привал на долгие часы, раздача сухпайка, костер, гречневая каша в котелках — совсем, как в детстве, когда пасли коней.
Автоматы полузабытым шалашиком притулились у сосны.
Капитан Кузякин "урыл" по начальству для уточнения "боевой задачи".
"Личный состав", скинув сапоги и развернув шинели, дремлет на тёплом утреннем солнышке, беззаботно обживая "место сосредоточения".
Перепевы просыпающихся птиц нежно баюкают слух мирно дремлющего полка.
Сырая от росы трава чуть заметно курится лёгким туманцем в нежных лучах всходящего солнца…
«Ой, ты степь широ-о-о-о-ка-а-а-я»!
И снова, как в омут, обратно, сюда, где метель и стужа, где за окном полярная ночь и столько уж лет прошло-о, столько пролетело, что лучше и не считать...
1989г.
Мурманск