Разговоры ни с кем...

nic: angel

РАЗГОВОРЫ НИ С КЕМ 
«...и шесть ангелов над головой...» 
          

«...и кружили шесть ангелов над головой,
и звенели их перья, и капали звезды            
одеяний их белых и чистых». 


Пролог.
 

   Роман, и все как в романе.            
   «Где-то здесь должен быть пролог...»   
   И вот он. В соответствии с этимологией слова, мы находимся в преддверии, что ни на есть в самом начале. Топчемся перед дверью, переминаемся с ноги на ногу и ждем, когда придет время войти.

 
   Ни одно слово не говорится слова ради.
   Слово за слово, слово за слово... Так и происходит  повествование...
   Ранним вечером или поздним утром или на каком-то другом временном отрезке, случается нечто обыденное... Обыденность складывается из обыденности. Изыски и причудливые виньетки лишь подчеркивают это. В жизни нет места подвигу и в сущности это прекрасно.
Смирись, ведь все как в романе, даже лучше. «Успокойся, ты в его руках!»* 


   Утешительного мало, но зато у Него есть некий изумительный(просто «супер», обалденный, мы здесь внизу действительно поражены*) план относительно нашей (моей, твоей, вашей) жизни. Тоже не утешительно, но обнадеживает. Оказывается, есть еще какой-то, чисто теоретический  смысл существования. Так что все нормально. С этим можно жить.


   Есть время собирать камни, есть время разбрасывать их. Почему бы не попробовать? Не бросить ли пробный камень? Бросим и пусть летит… Понравилось? Можно попробовать еще раз. Ведь на все дается известное количество попыток. И почему бы не подстелить соломки, чтоб никому не было обидно? Знать бы еще где...


0. 

   Человек сидел на скамейке бульвара и считал проходящих мимо женщин. Куда приятнее, чем считать какие-нибудь другие вещи, птиц или деньги, например. Тем более, что птицы - гадкие, а денег - считай, не считай, больше не станет, только расстраиваться...


   На двадцатой женщине он закурил, отметив про себя, что это нездорово. Оставалось сидеть и ждать, когда все разлетится к чертовой матери. Решив, что именно это и остается, Веня, а именно так зовут человека, сидящего на скамейке, закурил, машинально отмечая, что это еще более не здорово. И вообще курение, особенно столь частое вредно организму... И вообще, пора бросать...  


   Что-то очень знакомое заметалось в начале бульвара пойманной птицей, но, не узнанное, растворилось в человечьем стаде и кануло в пространстве. Но настроение сломалось. Женщины, спешащие мимо, стали напоминать одна другую настолько, что Вене показалось, будто это одна и та же тетка. Сразу захотелось обернуться и посмотреть, не пробегает ли она за спиной, меняя на ходу одежду и макияж, чтобы снова, не спеша, пройти перед его скамейкой. Веня поторопился успокоить себя, что это не так и они просто похожи, но в то же время мелькнула мысль, а не поторопился ли он с этим выводом.


   Веня раздраженно соскочил со скамейки, сунул в рот очередную сигарету, не замедлив при этом отметить все большую пагубность этого действия, и заспешил по бульвару неизвестном направлении, предоставляя женщинам или женщине морочить голову кому-то другому. Пусть ходит мимо пустой скамейки, сколько ей или им влезет...
 

1. 

    - Смотри, смотри, как я умею!..
  

   Ангел балансировал на коньке крыши, стоя на одной ноге в верхней точке фасада. Под его пяткой был воздух, от жести кровли до асфальта улицы, только иногда на уровне четвертого этажа высовывалась в окно чья-то голова, но тут же пряталась. Ангел упирался в жесть пальцами ноги и удерживал баланс, отведя другую ногу в сторону, покачивая расставленными руками и взмахивая крыльями - получалось странно.
 

    - Чем это ты занимаешься?
    - Хочу постичь природу человека.
    - И как? Получается?
    - Пока не очень... 


   В голосе спрашивающего слышится ехидство. 


    - И не получится.
    - Почему?!
    - Не сподобил тебя Создатель...
    - А тебя сподобил?!!

 
   Балансирующий, старательно удерживая равновесие над улицей, явно обижен и похоже даже, охвачен гневом. Второй ангел, сидевший до этого на скате крыши, нехотя поднимается.

 
    - Сподобит еще. Хватит дурью маяться.
    - Почему это дурь?! - возмущается первый.
    - Потому, что иллюзия. 


   Второй ангел подойдя почти вплотную, стал обходить первого, сцепив руки за спиной, как посетитель музея, разглядывающий занятный экспонат. На его лице выражение, какое бывает у человека растолковывающего прописные истины. Он, казалось бы, совсем, не обращая внимание на то, что большая часть его пути пролегает в воздухе над улицей.

 
    - Ты считаешь, что человек балансирует, используя крылья?
    - Нет, конечно. У человека нет крыльев...
    - И у тебя то же нет.
    - А это тогда что? - он гордо хлопает крыльями.
    - Иллюзия. Пустая форма. - Замри! 


   Щелчок его пальцев заставляет крылья исчезнуть. От неожиданности ангел, балансирующий на краю, теряет равновесие. Он повисает в воздухе с уморительной гримасой на лице. Второй продолжает свое движение по кругу, но теперь поднимаясь по спирали, словно по невидимой винтовой лестнице. 


    - Во-первых: ты очень привязан к собственной значимости. У тебя есть идея
  самоценности - а  ты всего лишь один из множества  инструментов…  


   Поднимает руку, пресекая возможные ненужные возражения.


    - Мы - инструменты, они - машет рукой вниз - то, к чему эти инструменты следует
приложить, для достижения искомого результата.
    Во-вторых: ты забываешь, что определенные условности иллюзорны и перестаешь
воспринимать происходящее в истинном свете. Отсюда все твои проблемы.
В-третьих: ты путаешь вещи, с которыми шутить можно, с вещами, с которыми шутить
нельзя и поступаешь строго наоборот.
    В-четвертых - Гордыня, Привязанность и Уныние - страшные грехи, для ангела
непозволительные.   


   Говоря все это, ангел продолжает подниматься.

 
    - Отпусти! - хрипло шепчет первый.
    - А я тебя и не держу.
    - Ну, отпусти…
    - Ладно, уж. Что с тебя взять? Устав читай!
    - Иногда ты просто невыносим...  


   Глядя снизу вверх, первый ангел вздыхает. 


    - Это одно из моих предназначений.


   Наклоняется и протягивает руку.

      
    - Отомри! И не вздумай падать!
    - Ты, наверно, сержантом родился!  


   Висящий над улицей на руке, цедит это сквозь зубы и получает ответ.  


    - Нет, умер... 


2. 

   Утро в городе.
   «Танки - на улицах неба»*.

   
   За окном верещат птицы. Откуда взялись? Здесь, в самом центре? Прилетели и верещат. За окном - пронизанный солнечным светом  утренний небосвод с облаками и ветром, с воркованием и щебетом.

 
   Внутри тикают часы и показывают пальцами стрелок что-то на своем циферблате.
   В смятой постели девушка. Волосы разметаны по подушке, на щеке дрожит солнечный зайчик. Глаза протяжно следят за будильником, за циферблатом,  за его гримасами и знаками. Солнечный зайчик трется о щеку - пора, пора. Вставай. Она неохотно откидывает одеяло, встает и шлепает босыми ступнями через комнату, по дороге щелкнув пальцем бумажного ангела под люстрой. Ангел качается и кружится на своей нитке. Девушка улыбается и скрывается за порогом комнаты. Запоздало и истерично верещит в пустой комнате будильник. На стенах дергаются солнечные пятна. Ангел крутится под люстрой, блестя трубой из серебряной фольги...


   Из чайника течет струя кипятка. Она падает в чашку с перемешанными комочками бурых и белых кристаллов. Утренний кофе - черный-черный, сладкий-сладкий.

   
   «Черный, как ночь и сладкий, как грех».


   Пожалуй, добавим-ка мы сливок. 


   На столе - записка:
   «Анна, не забудь, пожалуйста, у нас сегодня гости. Купи чего-нибудь для горячего и к чаю. Часам к шести все должно быть готово. Пусть так и будет. Твой В.» 


   Пальцы сминают бумагу и строчки - комок летит в форточку. Пустая чашка звякает о мойку, ловя струйку воды. В комнате Анна включает магнитофон, рок-н-ролл сгоняет остатки сна. Тело ее кружится и извивается в танце. Одежда. Одежда. Скорей в одежду. Внутрь. И вон. Марш, марш. Сумка с крючка  в прихожей, вместе с ключами. Хлопает дверь. Звук сбегающих по лестнице шагов. Во двор. В город. В утро. Щелчок автостопа. Все, кончился рок-н-ролл. Умер... 

            
Шепот: Я нарисовала на щеке лицо...   .......        Голуби летят, кудахча крыльями, медленно,
оно получилось грустное и белое". ...........           словно в сиропе.
Оно чем-то похожее на мое.    ................            Какие-то люди мимо.
Но только похоже...         .......................              Лица. Волосы, бисер на запястьях.
Потом рядом появилось еще одно,   ...........           Мимо бежит девочка.
потом еще...                 
            Неужели это она сама?
Я смотрела в зеркало. .....................                ...куда-то бежит по бульвару, останавливается,
Я наблюдала за этими лицами. ..............              целуется с кем-то при встрече...
Мне было любопытно и немного страшно. .....              Неужели это она?
Вот мой глаз перестал быть моим. ..........                ...вертит в пальцах цветок, идет пить кофе...
Он стал принадлежностью чьей-то ...........                Анна провожает ее(себя?!) взглядом,
усмешки...      ................................                не сходя с места...
               
Вот и другой теперь уже не мой.    ...........              Вступает флейта. Она хрипло, обрывисто
Он смотрит на меня с чьего-то      .............            выводит затейливую мелодию.
длинного бледного лица...        .................           Кажется взгляд выхватывает из толпы
Чем же я смотрю?          ..........................               знакомые руки в узнаваемых жестах,
Как могу видеть то, что происходит? .......             чьи-то знакомые лица...
                           
Губы стали чужими. ........................                Анна стоит и смотрит,
Исчезли брови, нос, щеки. .................                пока хватает зоркости глаз,
Только лица. Чужие... .....................                ясности пространства,чистоты времени.
Немного похожие, немного знакомые, ........                Но вот все кончилось, и ничего нет...
и незнакомые вовсе.               
         ..........................................                Разрисованные стены «битловского» дворика.
Они двигаются, шевелятся, улыбаются, ......                Шорох мостовых.
гримасничают, шепчут что-то, корчат рожи. .                Далекие отзвуки вокзалов.
И в каждом что-то от меня.               
Словно меня разобрали как головоломку. ....                Голуби опять срываются со своих мест.
И вот они все разошлись, разбежались, .....                Опять летят куда-то...
разбрелись...               
                ..........................................                Флейта гудит,
Осталось только пустое зеркало. .        ..........              словно в нее дует ветер.
И я осталась - пустой  лист бумаги...
Все разошлись и ходят сейчас по свету,
немного похожие на меня. ..................                Звук обрывается.
Мне теперь страшно заглянуть в зеркало.  
Вдруг я там ничего не увижу...
 

   Солнце достаточно яркое и небо достаточно чистое, чтобы назвать погоду хорошей. Листья деревьев купаются в лучах. Анна идет по бульвару. Улицы кружатся, дома, деревья, небеса, припудренные облаками.
  

   В воздухе разлит запах города и хриплое, неровное дыхание флейты. Вслушиваясь, невольно начинаешь улыбаться, а когда ловишь себя на этом, не понимаешь, почему, и если спросят, не ответишь, плечами только пожмешь.


    - Так...  


   В пальцах исписанные листы тетрадей, рисунки. Кануло утро и день уже во второй половине. Будут гости. Что-нибудь может подгореть на плите. Но листки бумаги не отпускают, заставляя рассматривать себя, вглядываться, вспоминать… И пальцы стрелок складываются в «полчетвертого». 


3. 

   Ангелы сидели на проводах и болтали ногами. 


    - Так вот, о крыльях. Если ты считаешь, что у ангела есть крылья и это самое
главное, что есть у ангела - тогда выходит, что ангелы это особая порода птиц или
насекомых. А это не так!
    - ???
    - Главное в ангеле - он идеальный исполнитель. Перед ним ставится задача - он ее
    исполняет. Вернее делает так, чтобы задача решилась, чтобы у нее появилось
    решение.
    От уровня сложности задачи, которую можно поставить перед ангелом зависит, на
    какой ступени иерархии он находится. Чем выше сложность - тем выше его положение
    в иерархии. Понятно?
    - В общих чертах...
    - Если ангел перестает развиваться - он остается на той же ступеньке  иерархии,
    которой он достиг или его положение в иерархии неуклонно  снижается, пока он не
    скатывается в самый низ...
    - А как получаются падшие ангелы? Слушай?! А если бы я тогда упал вниз, я бы стал
    падшим? Я в фильме одном...
    - Не говори глупостей! Падшие - это те, у кого демонтируют блок божественной   
любви.
    Божественная любовь - это такой принцип восприятия ангелом мира. Способность
    чувствовать и видеть Волю и Любовь Создателя во всех ее проявлениях. И они этого
    лишаются. Знаешь, как бедняги мучаются?
    - А за что у них его изымают?
    - За дело, конечно! За гордыню, привязанность и уныние... За неспособность   
выполнить
    поставленную задачу...
    - Как же так?! Ты же сам говорил, что ангел - идеальный исполнитель поставленной
    задачи? Почему же он вдруг оказывается неспособен? Создатель же не может
    ошибаться?
    - Может... Но Он не ошибается.
    - Значит, ошибаются ангелы?
    - Ангелы, то же не ошибаются.
    - Как же так?!
    - Сам думай, ты же ангел.
    - Но ведь и ты ангел?!
    - И я думаю...

 
   Они сидели на проводах и болтали ногами. Внизу шумела улица. Двигались машины, проходили пешие граждане. Пролетел серый голубь и нагадил на лету. Большой рыжий пес, долго и с явным удовольствием, метил фонарный столб.

 
   Люди торопились по своим делам, подгоняемые городским ритмом, невидимым, неслышимым, но чувствующимся каждой клеточкой тела, как некая странная форма принуждения. Они отражались в зеркалах витрин, в стеклах окон и машин, смутно переворачивались вниз головой в мокрой поверхности асфальта. Они множились, торопясь, входя и выходя, обгоняя, притворяясь серьезными и занятыми. Посредине толкотни, на тротуаре стоял молодой мужчина и с каким-то странным выражением смотрел прямо на ангелов.

 
    - Эй, слышишь? Чего это он на нас так уставился?  


   Первый ангел толкнул второго локтем в бок. Тот поморщился, буркнул в ответ. 


    - Так просто. Перестань, наконец, пихаться! Сколько повторять!?
    - Ой, прости. Он точно на нас смотрит... Нет, точно на нас! Он что, нас видит что
ли?!
    - Не должен... Не святым не положено. А так, бог его знает...
    - Его что, сам Бог знает?!
    - Какой ты, все таки... Наивный ангел - надо же! Это выражение такое! А Бог - он   
на то и Бог, он всех знает!
    - Как Санта Клаус?!
    - Ты че?!! Дурак?!
    - Ну... Я о том, что... Святой Клаус же знает всех детей, и их желания на каждый
Новый Год...
    - Запомни! Бог знает все, про всех и всегда, а не только про детей и на Новый   
Год! Люди в это верят. Ангелы, помимо прочего, должны эту веру поддерживать. Еще
    один такой вопрос и будешь с херувимами в пустыне калитку в Эдеме охранять!
    Понял?!
    - Понял... А Он про всех-про всех все знает?..
    - Он  даже про Санту все знает!
    - Ух ты! Ой, опять...
    - Чего еще?!
    - Он все равно смотрит...
    - Вот я тебе обещаю - еще раз толкнешь и я тебе, со всем смирением, все перья
    повыщипаю! Понял?!  


4. 

   Вечер, вечер.
   Город, город, город.
   Все такой же, все там же, все тот же.
   И я один на один с ним.  
   Что это?
   Звонок?
   Пора.
   Поправить грим.
   Улыбнуться зеркалу.
   И выход.
   Какая тоска. 
      

Она ходит, словно не находя себе места. ........ Детский прерывистый шепот: 
Дотрагивается до предметов. ........................      Кружили шесть ангелов над головой...
Улыбается гостям.  .............................                Голову закружили...
Отвечает невпопад. .............................                Их крылья звенели, пели их голоса...
Кивает.        .............................................                Шуршали одежды и перья...
Стоит у окна.      ..................................                Губы их улыбались...
              Прямо в душу смотрели глаза...
Потоки фраз, в которых она путается, ...........                Расскажите мне ангелы -
складываются в странные диалоги. ...............                что будет со мной?
         Где теперь вы, скажите...
Разговоры о политике, об искусстве, ................            Успокойте меня, усыпите...
о телевидении, об антропологии...               
        Убаюкайте в крыльях своих...
- Господи, ну при чем здесь антропология?! ....                Расскажите мне сказку...
       Возьмите с собой...
Какие-то люди, красивые дамы смазливые...      
Кто-то бубнит, кто-то кричит, кто-то смеется. ..                - Нет! Не так!
               
Она отстранена, потеряна в самой себе .............  Молчаливые ангелы были со мной.
и здесь, среди этих людей. ...........................         Шелестели их перья, давая покой..
     И кружили шесть ангелов над головой
То ли ждет кого-то,  ........................... .........................   Но они не сказали, что будет со мной...               
то ли снова и снова исследует западню, ......... Закружили мне голову песней своей,
в которую попала...                Закрывая ладонями зеркало дней...
              Шепот ребенка стихает 
Она как экспонат, ..............................                в монотонном бормотании взрослого:
как бабочка под стеклом,  ......................                Одежда без носителя ее
как манекен в витрине магазина, ................                не способна к жизни,
как кукла, .....................................                она может некоторое время
которой ребенку не разрешают играть - ..........            служить пугалом для воробьев,
а вдруг сломает... .................................................... но и те, в конце концов
       познают ее бессилие.*
А ребенок - она сама,
и смотрит на себя с болью, с тоской, ...........                Другой взрослый голос:
с отчаяньем сквозь стекло,               
сквозь пространство, ...........................                Теперь займемся историей человека...
сквозь прозрачную крышку коробки.               

В глазах усталость и нарождающийся страх. ......               Плач. Кто-то утешает кого-то.

Дрянная кукла.          ................................                И кружили шесть ангелов над головой.
Проклятая клетка.       ..............................                Закрывая ладонями зеркало дней...
Чьи-то руки.          ..................................                Шелестели их перья, давая покой.
Все кружится, вот-вот рухнет.        ..................               И кружили мне голову песней своей...
Она куда-то идет, почти бежит.
Ее  губы что-то шепчут.

В зеркале...   
в ее глазах...      ................................                И кружили шесть ангелов над головой...
тень ужаса или безумия?  
Что-то запредельное... .........................                И кружили шесть ангелов над головой...
 
Глаза!  
Спрятать глаза!
    
 
   Хожу тут сама по себе, отражаюсь в зеркале, в стеклах, отбрасываю тень. Зачем? Вот и стол накрыт. Для кого? Опять все то же, все там же. Все по своим местам. Только мысли мои летят над городом воробьями и чирикают что-то несусветное. Боже мой, как мне все надоело, скорей бы это кончилось.  
   Она смотрится в зеркало в ванной комнате. Из крана хлещет вода. Рука с тонкими пальцами зажимает ей губы. Ее рука. Она в изнеможении опускается на край ванны. В проеме открывшейся двери его напряженное ломкое лицо, болезненные глаза смотрят на нее не то с укором, не то со страхом. Она с усилием поднимает голову, словно держа ее в пальцах, и вопросительно кивает.  



    - Тебе плохо?
    - Пустяки. Чего тебе?
    - Там гости... - меняется оттенок интонации. - Пожалуйста, приведи себя в порядок
    и выходи… С тобой, действительно, все нормально?
    - Да, просто устала немного...


Она поправляет волосы, оттирает лицо мокрой рукой. Глядит в зеркало. Что-то с платьем. Что-то с лицом. Поправить грим. Дверь. Снова туда. В водоворот. В омут. Зачем? Зачем...


 5. 

   Стол. Скатерть. Приборы. Шампанское в фужерах. Вилки-тарелки. Пепельницы. Дым. Смех. Куски разговоров. И среди всего этого она извивается, словно избегая острых стеклянных осколков, ножей, бритв, всего острого, что скрыто в этом человечьем водовороте. Она ангажирована, приглашена. Она танцует.

 
   Почти в центре. Из света в тень, из тени в свет. 
   Раз-два-три, раз-два-три.
   Три- четыре еще раз...  
   Стеклянные человечки, бумажные человечки...
   Парящий под люстрой ангел с серебряной трубой из фольги.  
   Раз-два-три. Раз-два-три.  
   Наливают шампанское.
   Режут дичь на подносе - громко сказано - несколько цыплят, временно исполняющих
   обязанности фазанов.

 
   Острое. Острое. В деревне режут свинью.
   Острое. Сталь. Стекло. Лезвие меча, острие бритвы.
   Слетает с плеч голова. Катится-катится.
   Стекло. Острое! Острое! Из витрины улыбается череп.  


   Светский раут. Прием. Парти. Все едят. Все пьют. Все говорят.


   Кружится, кружится... Камень, тонущий в небе. Комната отражается в зеркале. Туманится. Плывет. Двоится. 


    - Ты слишком много пьешь сегодня, дорогая. - в голосе угроза. 


   Рука перехватила предплечье. Насмешливый голос тонет в шуме.

 
    - Не твое дело. Оставь меня.
    - Прекрати напиваться.  


   Холодно, холодно. Ломкий лед. Предплечье стискивают сильнее.
 

    - А что еще прикажешь делать? Пусти мне больно. - громко, по слогам - Ты-мне-де-
    ла-ешь-боль-но! Немедленно отпусти руку! Я закричу!  


   Несколько голов поворачиваются. Веня, нехотя отпускает ее.  


    - Ладно. Хорошо.
    - Хорошо! 


   Слова мягкие, но внутри них таится злость.
   Анна снова погружается в водоворот вечеринки. 


    - Вам, действительно, нравится напиваться? - голос как бы отрезвляет ее.
    - Вам-то, какое дело?
    - В сущности, никакого. Просто спросил...
    - Считайте, что я так же просто ответила.
    - Уже.
    - Вот и оставьте меня стоять, прислоненной к дверному косяку.
    - Не думаю, что это лучшее решение
    - Мне все равно. 


   Стоят. Молчат. Кем они сейчас себя чувствуют? Островами в океане? Или... 


    - Что Вам до меня? Зачем Вы здесь стоите?
    - Мне было интересно наблюдать за Вами. А потом почему-то захотелось
    поговорить...
    - Так говорите... Или отойдите подальше и наблюдайте. А я, действительно, стану
    напиваться.
    - Зачем?
    - Просто так... Разве для того, чтобы напиться, обязательно нужны какие-то  цели,
    а не алкоголь?
    - Наверное, нет… Но обычно это называют алкоголизмом...
    - Мне безразлично, как это называют.
    - Слушайте, зачем Вы кривляетесь? Вам же не нравится напиваться!
    - Не нравится. - соглашается Анна.
    - Тогда зачем Вы здесь? 


   Лицо Анны меняет выражение от насмешливого, через возмущенное, к безразлично-усталому. 


    - Зачем? Не знаю. Так получилось… Точнее трудно сказать... Закон исторического
    сложения...
    - И как он звучит, этот Ваш закон?
    - Так исторически сложилось... А что, все остальные здесь для того, чтобы
    напиться?
    - В том числе.
    - А Вы?
    - Я, знаете ли, не напиваюсь - я коллекционер.
    - А-а-а, ловец человеческих душ…
    - Ничего похожего.
    - А что тогда?
    - Грубо говоря, я - шпион… Специфика та же. Наблюдаю, исследую, изучаю,
    сравниваю, анализирую, обобщаю, делаю выводы…
    - Далеко идущие, надеюсь?
    - А вы, однако, штучка.  


    С чего бы, ничего умного она не сказала? 


    - Не без того.
    - Так на чем мы?...
    - Вы спросили, что я здесь делаю.
    - Ну, так и что же Вы здесь делаете?
- Блуждаю.
- Вы заблудились?
- Увы.
- Что вам угодно, найтись или освоиться?
- Да как-то ни от, ни другое… Скорее экскурсия с гидом, наверное даже   
переводчиком.
- И вы хотите, чтобы им был я?
- Не очень, но что остается...
- Тогда вашу руку.

 
Он церемонно перекидывает руку Анны, через свою.  


- Вперед?
- Может, Вы ужу начнете, Маркиз? 


Почему «маркиз»? То ли на кота похож, то ли Де Сада начиталась, то ли сказок... Глупо, наверное... Обольстить, зачаровать, заморочить. Все сказать...

  
- Я не маркиз, я - граф, и я ужу начал... 


Новоявленный Граф подхватил Анну покрепче и они нырнули в водоворот... 
Хлопок. Откупорена бутылка «игристого». Всеобщий восторг, хохот, женский визг и ликование по поводу лишних капель алкоголя. Сквозь музыку и помехи разговоров что-то кричит магнитофон, кажется по-английски.  


- Обратите внимание, во-он в том углу. Забавная группка.
Живописные персонажи, не правда ли? 


Анна несколько мгновений заинтересованно разглядывает указанную ей группу. 


- А кто это?
- Продажные твари, довольно милые люди... Охотничья свора взбесившейся музы,
покровительствующей одной из древнейших профессий... Репортеры, я хотел сказать.
- А почему свора?
- Готовы растерзать все, что может представить интерес для публики. Любители
скандалов, сами их и штампуют, не всегда доброкачественно, надо сказать.
    Схватили что-нибудь, задушили, растерзали, вытрясли быструю сенсацию, потеряли
    интерес и бросили за ненадобностью, в погоне за следующим скандалом. Хотите
    познакомиться поближе?
- Хочу! А это не опасно? Только вы мне скажите, как мне с ними себя вести.
- Вы когда-нибудь общались с проститутками?.. 


    А глаза такие чистые-чистые...


Протискиваются. Граф важно представляет Анне журналистов. Радио, телевидение, газеты. Кто-то приподнимается, кто-то просто кивает головой, кто-то целует руку. 


- Если хотите прославиться, выкиньте какой-нибудь финт, предварительно
    предупредив этих людей, и сможете недели две читать о себе в газетах, видеть себя
    по телевизору, слушать по радио о себе всякие небылицы. Могу посоветовать
    простейший путь: разденьтесь где-нибудь в общественном месте. Для них этого
    вполне достаточно. Правда, потом от вас могут потребовать, чтобы вы прилюдно
    сорвали с себя кожу. У репортеров наблюдается нищета воображения.
- Ладно, старик, кончай юродствовать!
- Анна, не обращайте внимания на этого желчного человечка. Он скандалист, циник и
    брюзга. Бросьте его, присоединяйтесь к нам...
- Анна, скажите, а чем вы занимаетесь?
- Я актриса.
- Ой, и где, если не секрет?
- Не секрет… В театре.
- И что у вас происходит в театре? Репетируете новый спектакль?
- Господа, я уже слышу ваше «О! Это можно продать!». И спешу вызволить свою
    спутницу из ваших жадных и цепких лапок... Возможно, мы еще вернемся к вам...
    Удачи, леди и джентльмены! 


Снова в толпу. Анна смеется. Граф с интересом смотрит на нее. 


- Чему это Вы радуетесь, дитя мое?
- Скорее удивляюсь... Я на их месте разбила бы вам лицо, за ваши колкости.
    А они... Похоже, они вас побаиваются?
- Скорее опасаются. Профессиональная черта... Не беспокойтесь, они еще найдут
    способ покусать меня.
- Вас это, кажется, забавляет?
- Конечно! А вас разве нет?
- Намного меньше, чем вас, но...
- Не стоит об этом. Вот, кстати, тоже забавная личность. Режиссер, средней руки,
  не без таланта и не без странностей. Впрочем, кто не без них? Кто-то находит
    приятным разводить гадюк или удавов, кто-то коллекционирует трусики, кому-то
    нравится некроэстетика, кто-то ворует в гостях чайные ложки. Кто-то из Великих,
    говорят, любил нюхать гнилые яблоки, а другому нравились маленькие девочки.
    Кстати, он сейчас переживает творческий кризис. Вот-вот... Посмотрите, как
    переживает. А рядом его друг, симпатичный мальчик, не правда ли? Ему то и
    прийдется нести этого гения домой. Видите, как он заботится о друге.
- А может у них любовь?
- Я не очень интересуюсь чьей-нибудь интимной жизнью. Меня занимает совсем
    другое. Вот рядом еще интереснее - писатели. Я, правда, ничего из их творений не
    читал, но говорят, что пишут. А может, они и не писатели, а поэты или критики. В
    общем-то, это все равно. Не будем к ним приближаться...
- Ну что ж, давайте не приближаться. А что здесь еще занимательного? На что стоит
    еще обратить внимание? 


Они останавливаются у окна. Мир с этой точки вдруг представляется Анне замедленным, словно сквозь слой желтоватой воды. В комнате большими причудливыми рыбами плавают люди. Аквариум - сто кубометров воздуха с табачным дымом и звуками. Граф полузаметно показывает пальцами и продолжает негромко говорить, в пол-оборота, слабо двигая губами.

 
- Ну, это все не интересно, обычная шваль, друзья чьих-то знакомых... Таскаются
    по гостям с разными целями и никакого отношения ни к чему не имеют, хотя смеют
утверждать обратное.
- И с какими целями?
- Кому-то скучно и нечего делать. У кого-то есть нечего - но есть броская
    внешность и приличный костюм. Кому-то хочется напиться и нет денег. Кому-то
    просто страшно спать в одиночестве. Так что, мало кто пришел из чистой любви к
  искусству. У всех какие-то цели, большие, маленькие, средние. Земные, небесные...
И их всех не за что винить. Все они, в сущности, милые люди, иногда жалкие, но
    по-своему несчастные, "кто глубоко, кто только по щиколотку".
    Пытаются производить впечатление на тех, кто их пригласил или не пригласил. 
- Граф, а не могли бы вы объяснить по какому поводу все собрались?
- Ну, повод, Анна, не всегда важен. Главное - это ублажение самолюбия.
    «Понты», как это теперь называют. А фактически трудно сказать - разное болтают.
    Не то книжку собираются издавать, не то передачу выпускать. Опять же, не то по
    радио, не то, по телевидению. Проект, одним словом...
    Ни к чему не обязывает и сам по себе никому не нужен. Одним нужно что-то новое,
    других тема заинтересовала, третьим, вообще, интересно посмотреть, что из всего
    этого выйдет, кто в соавторы набивается, кто просто так подвизался, за
компанию. Средства нашли, кого-то уговорили, кого-то заинтересовали, кому-то
    сказку рассказали...
А вот и хозяин дома. Странный малый, нервный, с «тараканами». Тоже несчастный.
    Носится со своими идеями, бредовыми, надо сказать.
Повернут на русском офицерстве... Пытается подражать, хотя делает это нелепо.
Естественно, хочет прославиться, примелькаться, чтоб заметили. Впрочем, кто же
    этого не хочет?
Вроде еще клуб какой-то открыть задумал. Боюсь, мало что из его затеи получится,
    да и из него тоже. Ничего выдающегося. Жалкая личность с во-от таким комплексом
неполноценности. Представляет интерес только для моей коллекции... 


Анна, не отрываясь, глядит на Вениамина, словно только что его увидела.    


- Какой коллекции?
- Знакомств. Из моих знакомых можно составить презабавный паноптикум.
    Несбыточная мечта - собрать их всех вместе, на некоторое время, месяца на два в
    каком-нибудь здании и экскурсии водить. Неплохой бы был бизнес...
    Кстати, кем Вам приходится хозяин дома? Я наблюдал сцену, которая между Вами
    произошла...
- Мужем.
- Кем? Простите великодушно… Значит вы тоже несчастная. Что ж, что-то в этом роде
    стоило ожидать...
- Наверно...
- Ну, теперь, я  думаю, вы и без меня освоитесь. Спасибо за приятную беседу,
    особенно тем, что говорил в основном я. Вы редкий слушатель. А сейчас я вас
    оставлю. Благодарю Вас, Анна...  


Целует хозяйке руку и фыркнув, почему то возмущенно, пропадает среди гостей. Люди продолжают прохаживаться, танцевать, переговариваться и перешучиваться, а она опять как за стеклом. Ей хочется плакать или выть. Она идет, отстраняясь от гостей, от предметов, с затуманенным взглядом. Идет на кухню. А там ей скажут, что нужно приготовить гостям кофе или заварить чай, и воя не будет, не с чего плакать. Просто все вдруг показалось напрасным и бессмысленным.
Месяцы, годы, а может, вся жизнь? Ну, почему все происходит так?! Почему не по-другому? Почему ей говорят такие слова? В чем она провинилась... 


6. 

Плита. Посуда в мойке.  
Откуда? Ах, да, она уже что-то собирала со стола...
Когда?
Ну да, около часа назад. Боже, как давно!
И уже все кувырком.
  

В кухне темно, за окном густые сумерки, но видны еще очертания предметов, посуды, табуреток, стола. Две фигуры за окном. Шорох разговора, простое падение невнятных фраз. Открытое окно. Сладковатый дымок. Господи, опять... Веня и какая-то женщина у окна, открытого в сумерки города. Они курят. Нехотя шелестят слова. Рука Вени тихо ползает по женской спине. Анна стоит в темноте у дверей. Стоит и молча смотрит. Яркий огонек сигареты на фоне ночного неба гипнотизирует ее. Рука Анны медленно ползет по стене к выключателю. Медленнее медленного, почти нехотя. Уголек летит за окно. Он чертит в воздух тонкую красную линию.  


Рука Анны нащупывает выключатель. Вспыхивает свет - неуместный, неудобный, ненужный. Все трое стоят, окаменев, застигнутые врасплох, ошарашенные. Анна уже ненавидит его, этот свет, ненавидит выключатель, подвернувшийся и щелкнувший у нее под пальцами раздавленным насекомым.  


Ничего не было.
Ничего ведь не было. 
Все так неудобно.
Ужас какой-то, до чего нелепо.  


Женщина вздрагивает и выходит из торопливыми шагами кухни, пытаясь сделать вид, что ничего не было. Анна и Веня смотрят друг на друга. Чужие, далекие, разделенные кухней, неловкостью от того, чего не было. Веня поднимает руку то ли, пытаясь оправдаться, то ли защититься, то ли  просто, сказать что-то, объяснить. Но объяснять-то нечего. В глазах раздражение, досада. Он зло и как-то рвано отбрасывает руку, и еще раз выразительно взглянув на Анну. Анна одна. 


Ничего не было.
И ничего нет.
Не с чего плакать.

 
Она стоит у дверей. Ей хочется броситься бежать вслед за ними, она даже делает попытку, но это не имеет смысла, и она одна на кухне, сама с собой.


- Господи, какая бессмыслица. Надо что-то делать...

Ну, конечно же - чай. Анна зачем-то бродит по кухне. Она трогает вещи пальцами, переходит с одного места на другое, переставляет что-то, открывает какие-то шкафчики и тут же закрывает.  


Надо что-то делать.
Надо что-то делать...
Чай.
Чай...
Нужно взять себя в руки.  


Анна подходит к холодильнику, открывает, достает коробки с тортами, пирожными. Движения угловатые, автоматические. Чайник. Наливает воду, ставит на плиту. Второй. То же самое. Включает газ. Чиркает спичкой. Медленно несет ее к конфоркам. Тихая вспышка синего огня. Анна смотрит на пламя конфорок. Сине-голубое, словно где-то рядом колдун.

 
- Глупости, оно всегда такое… Сжечь бы все это. Вот тогда...


Анна отходит от плиты, достает чашки, блюдца… Банка кофе, заварка, чайнички. Что же еще? Замирает. Да, торт. Порезать торт.  


Словно ничего не случилось.
Словно все нормально.
Большое блюдо, еще одно... 
Подрагивающая рука с ножом. Торт крошится под лезвием.

Мешает выдвинутый ящик. Господи, что там еще. Жестяная коробка мешает ему закрыться. Анна поправляет ее. За коробкой пачка «Беломора», из нее высовываются длинные гильзы папирос. Слишком далеко, еще рассыплются по ящику, табак выкрошится. Берет пачку в руки, пальцем пробует впихнуть папиросы назад - не получается. Вытряхивает папиросы на ладонь. Забитые. «Трава».  


Опять, опять...
Словно ничего не случилось.
Словно все нормально.
Пустыми глазами смотрит на свою ладонь...  
Какой-то шум из комнаты. Идут...

       
Анна вздрагивает, папиросы падают на пол. Анна лихорадочно запихивает их обратно в пачку, и, швырнув ее в ящик, задвигает его, словно боится быть застигнутой на месте преступления. Затравленно, воровато смотрит на дверь. Никого. Стоит несколько мгновений неподвижно, замерев. Никого. Зачем-то снова выдвигает ящик, выхватывает несколько папирос. Мечется, не зная, куда их девать.  


Зачем?
Лихорадка совершенного преступления.
Зачем?
Зачем?.. 
Прячет за вырез платья. Задвигает ящик. Оглядываясь, приводит себя в порядок.  
Ничего не было, не было ничего, не было, не было.


Блюда с десертом подрагивают в руках. Вечеринка встречает блюда одобрительным гулом. Невнятные реплики, всеобщее оживление. Анна ставит блюда на столик, снова торопится на кухню. Кто-то вызывается помочь, двое, трое. Суета на кухне. Носят чашки, тарелочки, ложечки, чайники. 


- Да мы тут сами...


Снова не нужна. Но Анна чувствует облегчение и отходит к окну.  акие-то дамочки-девочки уже подрезают торт, подкладывают пирожные. Шутят, смеются. Рядом крутятся какие-то мужчины, под предлогом помощи мешают, заигрывают довольно откровенно. Шум, суматоха, Анне предлагают рюмку. Она пьет. Водка.
       
Снова пустеет кухня, только на плите сипят чайники, и льется из крана вода. Анна подходит и закрывает кран. Дверной звонок. Потом еще. Еще. Долгий-долгий. Да что там, не слышат, что ли? Анна идет открывать, устало, обреченно. 


- Ты?! Откуда?!
- Вот те - на! Не ожидал тебя здесь! Пригласили, понимаешь... А ты то?! 


Слав мнется в дверях, не зная заходить ли ему. 


- Ой, господи, да что это я! Проходи скорее! Проходи, а то на пороге... Знакомьтесь. Это Веня, мой муж. А это Слав, мой давний знакомый... Хм, из прошлой жизни… 


Чуть натянутые улыбки. Рукопожатие, немного неловкое. Риторические вопросы, риторические ответы. Пинг-понг.  


- А теперь, Веня, если ты не против - я займу гостя.  


Ухватывает Слава за руку и тянет его в комнату. Веня бросает им вслед настороженный взгляд. 
Сквозь полусвет задымленного помещения. Обходя гостей стороной. Задержавшись у столика, чтобы наполнить тарелки с закуской, проверить уже почти совсем пустой холодильник - к балкону.


Возникла какая-то возня в углу в падающих из окна слабых отсветах. Целующаяся парочка. Тихий испуганный вскрик. Две пары блестящих глаз. Соски, наспех прикрываемые расстегнутой блузкой, оправляемый смятый подол. Мужчина отшатывается от вечерней подруги. Вдвоем быстро мимо, мимо, опустив глаза, лихорадочное приведение в порядок одеяний и лиц. Скрываются внутри, за балконной дверью.


Вздох облегчения. Неловкость. Молчание. О чем говорить давно не видевшимся людям, преодолевая прошедшее время, легкое раздражение, ощущение какой-то непонятной досады. Но они все-таки начинают говорить, разговор пустой, незначащий, наверное, потому, что не принято изливаться и открывать душу без достойного повода, да еще только что встреченному человеку, пусть и давнему знакомому. 


Поиски повода, причины, следствия.  раткое изложение прошедшей в промежутке жизни. Все какое-то мелкое, ненужное, не то. Тяжело говорить и тяжело молчать.
Со стороны похоже на занимательный разговор. Если приложить еще чуть-чуть усилий, он станет таковым, должен стать... Разговор постепенно затягивает их. Тает невидимая преграда между ними.


За спиной, сквозь отрытую балконную дверь, шумит вечеринка, впереди, под руками, лежит уже совсем темная Москва. Что-то вьется над ней, то ли птицы, то ли оборвавшиеся воздушные шары, которые улетели из парка и теперь бесконечно падают на город. Не разглядеть. Только звезды, и Луна еще не взошла. 


Включили верхний свет, почти все допили, и есть никто больше не желает. Еще несколько сигарет, чашек кофе, рюмок спиртного и все кончится - разойдутся гости, разъедутся по домам, по чужим, по своим.


Просто канут в ночь и растворятся в ней, и имя им будет тьма. Еще порция музыки, слов, табачного дыма под потолок, коньяка на два пальца, телесных многообещающих  прикосновений, гущи на дне чашечки, грязной посуды, и останется пустота и слабая надежда на здоровый сон и предчувствие похмелья или очередного запоя.
Уже горит свет, при котором стыдливо и обреченно догорают свечи, напоминая гостям, что они гости и пора расходится. Веня восковой статуей застыл у дверей комнаты, осколками глаз глядя туда, где в падающем свете стоят, опершись о перила, Анна и ее гость, рука Слава лежит у нее на плече и они о чем-то разговаривают.


Прохаживаются, протанцовывают, отстаивают последние минуты гости, перед тем, как решиться на растворение темнотой.  


...Но выбора нет. Тоска подступает раздражением и скукой. И выбор между скукой и скукой делается в пользу скуки...  Кто-то решился первым и очертя голову стал прощаться. Потянулись и остальные, неохотно выдавливая из себя положенные в этом случае слова. Веня плетется провожать до дверей, до улицы, до станции подземки, растягивая муку почти до неприличия, переводя ее в раздел почти физического мучения.

 
Квартира опустела - растрепанная, замусоренная, замученная как изнасилованная женщина. Под потолком плавают куски табачного дыма, смешиваясь с отдушкой парфюма и ароматами недоеденных салатов. Кухня заваленная грязной посудой, из крана льется вода. За балконной дверью все еще продолжается разговор, но и он скоро кончится, как кончается все, хорошее и плохое. Разговаривающие чувствуют это вместе с подспудно появившимся раздражением. Слова замедляются, собеседники выпадают из одной реальности в другую - в реальность завершившейся вечеринки. Анна замечает, что все уже разошлись. Из-под чистого звездного неба они возвращаются в душную коробку помещения.  


- Теперь мне придется все это разгребать... Праздничек. 


Она начинает прибирать, а Слав молча наблюдает за ней, будто вспоминает что-то, вспоминает и сравнивает. Улыбается. Теребит губу. Анна застывает над грудой собранной посуды. Выпрямляется. Безнадежно обводит взглядом комнату. 


- Нет-нет! Завтра, завтра... Завтра. 


Она поворачивается, собираясь, что-то сказать Славу. Их взгляды встречаются… 


- Ты помнишь?  


Анна вздрагивает, словно обожглась слегка... Словно что?.. 
Бульвар.
Скамейки.
Кто-то теребит струны гитарки.
Голуби на асфальте.
Солнце играет в листве.
Ветер путает волосы... 


- Помню… - усмешка. - Тогда еще у милиции резиновых дубинок не было...
- Да, странно, действительно, не было. А чем же нас тогда?  


Улыбка.  


- А чем придется...
- Ну, да. Ну, да... А ты почти не изменилась с тех пор, ты знаешь.
- Такая же глупая?
- Я имел в виду внешность... Я тебя увидел на пороге. И как-то не по себе стало.
Словно радостно и страшно одновременно.
Помнишь «Собачью дверцу»? И девчонка в феньках по проходу бежит вся в слезах:
Возьмите, возьмите меня! Возьмите!
Вот шагну за порог, а там 87-й, и все по-прежнему, как тогда...
Бульвар, голуби, трава зеленая на газонах...
Пиво по полтиннику было или по тридцать копеек?
- Не помню.
- И все по-старому, и многие живы...  


Анна с горькой улыбкой. 


- И нас снова бьют?
- Похоже, сами напрашиваемся... Вот и страшно.
Еще - я прожил время, часть жизни, а тебя увидел на пороге, и словно не было
ничего этого. А ведь оно было. Вроде полжизни прожил, а ее нет, делась куда-то...
А куда, неизвестно. Противоестественно как-то, даже жутко.
А потом все вернулось, восстановилось, дырка заросла.
Был все-таки этот кусок времени, не приснилось, не пропал.
- У меня, наверное, тоже... А Дакоту помнишь?
- Почти не помню...
Помню как узнал, что утонул... Вот это помню. Нелепо как-то. А?
- Помню... А Нижний Сволочек помнишь? Салат из моркови вчерашний?
- Да, и «Девятый вал» на стенке - мухами засиженный. Хм! Я ее там был недавно...
Зашел. Посмотрел. Салат остался. А картину помыли...
- И что?
- Мужики с бревном смылись куда-то...
 

7. 

И уже пора уходить, пора прощаться. каждому в свою жизнь. Скоро закроется подземка и Слав тихо говорит:
Ну, я пошел, пока.


Но Анна его не слышит, она стоит, прислонившись к книжным полкам и где-то далеко-далеко - грезит с открытыми глазами. Cusane in the Sky. Тихо закрывается за ним дверь, щелкает собачка дверного замка. Анна не замечает этого, она блаженно пребывает в иной реальности.

 
...отражается в стеклах полок, и словно плывет сквозь темноту, и стоит, прислонившись к стене дома, на углу какой-то улицы, какого-то города.
...мимо кто-то знакомый, она окликает. Куда-то идут, потом едут. Едут в пригородной электричке. За окном тамбура мелькает пейзаж.  Они говорят... 
...пальцы сплетаются. За спиной коричневая стенка. Стоп-кран.
Жаркое дыхание в щеку.  
...Бег берегом моря, с хохотом. Салочки среди сосен - он догоняет, прижимает к стволу, крепко.
Тянется губами к ее губам. Анна, хохоча, вертит головой, не отдает губы.  
...какая-то квартира и много народа. Все знакомые. Вечер и она что-то рисует.  
Хохочет - Нет, нет!
Он ловит ее губы, они сливаются…
Его пальцы ищут. Находят на берегу Финского Залива.
Находят, ткань… Находят ее тело под одеждой...
Ткань рубашки ползет с плеч. На голой коже пальцы, его губы, солнечные блики.
Аня тает, падает, они падают вместе.
Два обнаженных сплетенных тела, валятся на траву между сосен, на сосновые иглы...

  
...Звонок, внезапный, пронзительный.  


Анна  кубарем влетает в «сейчас». Ее отбрасывает от книжных полок. Господи, что это?! Звонок, обычный дверной звонок. Реальность возвращается. Вокруг индустриальный пейзаж пост-вечеринки. Она нехотя идет открывать, а звонок надрывается не останавливаясь... 
За порогом Веня, стоит, опершись ладонью о звонок. Стоит, опустив голову, уткнув  свободную руку в бок, почему-то спиной, в три четверти к двери. Звонок верещит как в истерике. Наконец Веня замечает, что дверь открыта. Покачиваясь, поворачивается, зло и тупо смотрит на Анну. 


- Не помешал?  


Голос у него глухой, вызывающий, словно застал за чем-то непристойным. Анна молчит, словно маленькая девочка, которую родители застали за стыдным занятием. Веня вваливается в квартиру, задев Анну плечом: 


- Ушел твой фотограф?
- Не знаю, наверно… Вряд ли в его стиле прятаться у замужних дам. 


Он демонстративно заглядывает в комнату. 


- Действительно, ушел... Жа-аль! Посидели бы, поговорили... А почему ты посуду не убрала?!
- Твои гости, тебе и убирать. - Получилось как-то слишком зло.
- Что-то случилось?!
- Ничего! - получилось еще более зло.
- А что тогда?
- Твои гости - тебе убирать!
- Ах, мои?!
- Да, твои!
- Хорошо! - угрожающая пауза - «Хорошо», я говорю!!!
- Вот и замечательно!
- Щас, я уберусь! Сейчас!!!

  
Что-то разлетелось вдребезги, звон осколков. Анна устало идет в комнату. Еще что-то разбилось. Она останавливается в дверях. Веня стоит посреди комнаты развязный, картинный, покачиваясь, немного раскинув руки, в правой руке бутылка. 


- Сейчас. Я сейчас все уберу… Сейчас!  


Вихляясь, размахивается, и бутылка разбивается о стену, по обоям текут остатки вина. 


- Может, хватит?
- Щас! Мои гости - мне убирать! 


Рука сгребает со стола груду посуды.  


- Щас все будет!  


Цепляет кофейную чашку. Брызги фарфора, пятно кофейной гущи. Еще одна кофейная чашка, и другое кофейное пятно, похожее на паука, расплескалось по обоям. 


- Ща, погадаем!
- Прекрати немедленно!  


Анна сжимает кулаки. Глаза сузились, губы побелели. 


- Ты же обещал!!! Ты мне обещал, что больше никогда!!!
- Заткнись, сука!  


Веня швыряет в сторону Анны блюдце с остатками торта. Оно попадает в книжные полки. Осколки стекла, блюдце, какие-то безделушки, все вперемешку. На корешках книг крем пополам с безе. Жирные кляксы сползают по полкам. Голос Анны взрывается криком. 


- Ненавижу!
- Что?!!
- Ненавижу! Скотина! Мразь! Наркоман чертов!!! Ненавижу тебя! 


Веня, опершись руками о край стола, опускает голову. А когда поднимает - лицо его белое от бешенства. Голос звенит. 


- Что?! А ну повтори, что ты сказала!  


Ногти вонзаются в кожу ладоней.  Анна кричит бессильно и яростно сжимая кулаки.  


- Скотина! Дебил! Идиот! Мразь! Мразь! Ненавижу!
- А ты - безмозглая  дрянь!!! Сука и безмозглая  дрянь!!! 


Веня отшвыривает стол, тот переворачивается и летит на бок, загораживая ему дорогу. Мешанина осколков, пепла, окурков, остатков пищи. Веня шагает - месит ее ногами. 


- Бездарь и мразь!
- Ты что сказала?! Сука! Ты что сказала?! ****ь! Осмелела?!  


Поскальзывается на чем-то и падает. 


- Это ты осмелел!..  


Она что-то кричит во весь голос, издеваясь и боясь того, что сейчас происходит, того, что делает, словно ее кто-то заставляет. Веня поднимается на ноги, покачиваясь, в пятнах крема, окурках, кофейной гуще.  


- Ну все!  


Глаза! Глаза совершенно мутные, с нижней губы срывается капля слюны. 


- Ну, все! Ну, все!  


Пытается перешагнуть через стол. Цепляется и падает почти к ногам Анны. Та отскакивает назад. Веня пытается подняться.


- Ну, все! Ну, все! Ну все! 


Не переставая невнятно повторять, он проползает до дверного косяка на четвереньках и поднимается, цепляясь за него руками. Анна с ужасом пятится, не переставая кричать. Веня, идет на нее, замахивается. Она захлопывает перед ним стеклянную дверь кухни. Волнистое стекло разлетается, осколки обдают Анну.
Она отскакивает. Не удержав равновесия, Веня летит через проем на пол. Рука в крови, лицо перекошено. Пытается подняться, скребет скрюченными пальцами по ножке стола и что-то невнятно ревет. Анна, застыв в центре кухни, затравленно смотрит на мужа. Веня, наконец, поднимается на ноги. Делает несколько шагов в сторону Анны и пытается ее схватить. Анна с визгом уворачивается и Веня, промахнувшись, влетает в раковину с грязной посудой, но моментально отпрянув, снова бросается к Анне.
Анна выбегает из кухни. За спиной что-то рушится, падает, бьется. Веня как слепой рыщет по кухне, круша, переворачивая все на своем пути. Дрожащая Анна стоит посреди разгрома в комнате и напряженно прислушивается. Губа прикушена, лицо белое. Скрюченные пальцы теребят платье.
Веня воет, с размаха ударяясь в стены. Опомнившись Анна выскакивает в коридор. Поздно. Он в дверях кухни. В дрожащих, изрезанных, сбитых пальцах большой разделочный нож. Анна отскакивает обратно в комнату. Ноги Вени заплетаются и он опять падает. Замирает.


Анна, забившись в угол, с ужасом смотрит, куда упал муж, но из-за лежащего на боку стола ничего не видно, только отвратительное месиво на полу, осколки, пятна на стене, измазанные полки и крышка стола, в которой отсвечивает люстра. И мертвая тишина, только на кухне журчит вода. Устав вжиматься в стену Анна делает шаг, готовая прыгнуть обратно, еще один шажок, еще. Дальше страшно… Она вытягивает шею, еще шажок, заглянуть за краешек столешницы. Что там? Ничего не видно. Еще ближе. Почти ничего. Еще... 


Она стоит, почти касаясь столешницы коленями, и смотрит на лежащего, на полу Веню. Противно, гадко и жалко. Не то себя, не то времени, не то этого, лежащего на полу без движения…Кажется не дышит. Неужели все? Склоняется, чтобы удостоверится. Веня стонет. Анна отшатывается, словно ее ударили наотмашь. Еще стон. И полный страдания шепот. Анна стоит за перевернутым столом и смотрит сверху на корчащегося на полу мужа.
Он, резко перегнувшись пополам, садится, трет рукой голову, лицо, пальцы правой намертво свело вокруг ручки ножа. Веня держит его так, как обычно держат меч или саблю для рубящего удара, лезвием вверх. Анна разочарованно и отстранено глядит на широкое длинное лезвие, дрожащее в руке. Невозможно оторвать взгляда от холодного блеска стали. Веня что-то шепчет, оглядываясь по сторонам. Бормотание становится более внятным. Он плачет. 


- Аня, Анюта, Аннушка. Прости меня, прости меня, родная моя. Я не хотел, не хотел.
- Ненавижу тебя. Ненавижу. - Шепчет Анна.  


Голос Вени становится пронзительнее, громче: 


- Аня! Не надо так, не надо, родная! Прошу тебя. Ты же знаешь, я больной человек. Прости. Прости.
- Ты - ничтожество! Сколько раз ты обещал, что больше ничего, даже травки? Сколько ты просил это свое прощение, и что?! Ты - больной! Тебя лечить надо! А я тебя презираю! Потому что ты не человек!
- Аня, перестань, мне больно! Ты не понимаешь, что мне больно?! Я же прошения у тебя прошу! Я болен, а ты делаешь мне еще больнее!
- Слизняк! 


Лицо Вени идет пятнами, глаза стали почти прозрачными, он задыхается, вскакивает на ноги, мычит, лицо дергается. Теперь они стоят друг напротив друга, разделенные крышкой опрокинутого стола. Вдруг Веня замечает, что в руке у него нож. Он с ужасом показывает Анне свою руку со сведенными изрезанными пальцами. Голос ломается, дрожит. Венина рука ходит ходуном. 


- Аня! Я же могу убить! Понимаешь - убить! Смотри - это же нож!  


Анну начинает колотить, но она следит за пляшущим лезвием. 


- Ур-од! Ви-деть те-бя не могу!
- Аня! Аня, опомнись, это же нож! Я ведь могу!
- Ты - трус. Трус и ничтожество! Ты ничего не можешь! Ты никогда ничего не мог! Нигде! Серость! 


Вдруг Анна плюет мужу в лицо, и сердце ее замирает от ужаса. Анна вскрикивает, задыхаясь от своей идиотской храбрости. Вене еще страшнее, он шипит, на губах пена. Глаза следят за рукой, поднимающейся помимо воли. Медленно-медленно. Веня не в силах совладать с собой, и ужас холодной волной захлестывает его мозг. Анна следит за нависшей над ее лицом сталью и, дрожа, шепчет - «ненавижу», «мразь» и что-то еще.
Веня пытается не то замахнуться, не то удержать занесенную для удара руку, но вдруг обреченно, с визгом отчаянья роняет ее вниз. Удар. Летят в стороны щепки столешницы. Веня подвывая, исступленно рубит дерево. Начинает крутиться волчком и обрушивает удар на книжные полки. Брызги стекла, разлетаются изуродованные книги. А нож взлетает вверх и падает вниз, и безвольная рука не в силах остановить вырвавшееся на свободу оружие. Все глуше удары. Анна словно очнувшись, бросается прочь. Лихорадочно возится с замком, распахивает входную дверь и бежит вниз по лестнице, на воздух, из дома... Из квартиры слышен треск, звон, удары и вой Вени превращающийся в визг.

 
- С-у-у-у-ка-а-а-а! 


Анна стоит в темноте двора, прижавшись к чему-то, и смотрит на двери подъезда, а в голове все еще отдается вой, бьющееся стекло. Ане хочется бежать, бежать, бежать сломя голову, куда глаза глядят, подальше отсюда. Но она уговаривает себя, что надо подождать, а вдруг он бросится ее догонять...
Анна стоит в ночи и ждет того, чего больше всего боится... Визг петель, какой-то резкий звук разрезает тишину. Она срывается и, задыхаясь от ужаса, бежит сломя голову, не оборачиваясь... 


8. 

...Из крана льется вода, смывая с тарелки следы пищи. Анна в каком-то полузабытьи моет посуду, перед ее глазами плывут завораживающие, жутковатые картинки. Пальцы скользят по мокрой керамической поверхности. Осколки на полу. Насмешливый голос Вени 


- На счастье, как я понимаю? Поменьше бы мечтала, посуда целей бы была.  


Он долго уже стоит в дверях кухни и наблюдает за Анной. Она вспыхивает, представив вдруг, как долго он мог за ней наблюдать. А вдруг он что-то понял. Увидел что-то в ее глазах и догадался... Она заглядывает в его лицо, вглубь его зрачков, пытаясь уловить, понять - что же, о чем? На Венином лице обычная всепонимающая ухмылка, а в зрачках раздражение. Он снова превосходит ее, а она… Она готова закричать, оскорбить, разрыдаться, бросится вон...
Никакого самодовольства,  ухмылка и та усталая, какая-то измотанная, горьковатая, хотя и всепонимающая. Да ни о чем он, ни догадывался, что ему было увидеть в затуманенных моих глазах? Когда он в них смотрел-то в последний раз? Давно. А может все-таки?.. Стыд и смятение. Рука ведет круг по тарелке под струей воды. Лицо, боже, как горит лицо. Анне неловко. Хочется  спрятаться за мокрой ладошкой, но это неудобно, неловко как-то, и она отдергивает руку.

 
- Ушел уже?
- Кто?
- Ну, этот фотограф твой?
- Он такой же и твой. Ты же его пригласил.
- Наверно... Кого я только не пригласил...
- А зачем?
- Что «зачем»?
- Зачем ты их всех пригласил? Зачем они все пришли?
- Так надо.
- Зачем?!
- Ты что не понимаешь?! Это полезные люди! Мне нужно было произвести на них благоприятное впечатление.
- Полезные люди?! Произвести впечатление?! Да больше половины вообще не знали, к кому и зачем пришли! Так поесть, попить, побалдеть и все! Полезные люди... Да ты для них просто «странный мальчик», не человек, а так - знак вопроса.
- Аня, ну что ты говоришь?! - обиженное недоумение. - Мне же говорили... Обещали!
- ...То, что обычно принято говорить в гостях?! Мы их кормили, поили, вот они в ответ и набили тебе уши словами. Обещания никого ни к чему не обязывают. Все равно, ты для них просто ноль! Бездарность, с которой и возиться не стоит! 


У Вени белеют губы. 


- Так значит, ты считаешь меня бездарным?!
- Какая разница, что я считаю?! Я слушаю твои слова. Слушаю, слушаю, слушаю! Дни напролет, недели, месяцы! И что?! Слова и слова. Ты сыплешь словами, а я барахтаюсь в них. Я сама для тебя ничего не значу! Ты только красуешься передо мной в кружевах или шипишь и срываешься на меня, а потом плачешь и просишь прощения. Я устала от твоих слов. От тебя.
- А я, думаешь, не устал?! Твои вечные упреки! Придирки! Претензии  какие-то! Вопросы идиотские! Я что-то делаю, страдаю, пытаюсь как-то пробиться! Что-то у меня получается, что-то нет! А тебе на все это плевать! Тебя это вообще не интересует! Только вечные обиды! Даже понять меня не хочешь! Не утруждаешь себя сделать это!

 
Веня нервно ходит по кухне. 


- Ну, чего! Чего ты от меня хочешь? Что тебе от меня надо?
- Ничего мне от тебя не надо, оставь меня в покое! И прекрати орать на меня.
- Я не ору! - Веня кричит - Да я - больной человек! У меня нервы на пределе! Только кого в этом доме это интересует?!
- Вот твоя болезнь!

 
Анна, выдвинув ящик кухонного стола, швыряет в лицо Вене «Беломор». 
Папиросы рассыпаются по полу. Веня отшатывается, а потом, упав на колени, начинает лихорадочно их собирать. 


- Ты что? Только на этом и живешь? Не можешь без этого?! Вот это для тебя самое главное?! Тогда я-то здесь при чем?! 


Веня сжимает в кулаке собранные с пола папиросы. 


- Это меня успокаивает. На это же нельзя подсесть! Невозможно подсесть на «травку»!
- Ты это кому-нибудь другому расскажи! Да ты уже на ней сидишь! Ты уже контролировать себя не можешь! Ты что, не понимаешь этого?! Ты теперь вообще ничего не можешь, ни с «травкой», ни без нее.
- Ты будешь судить, что я могу, а чего нет?! Какое ты имеешь право? Почему ты считаешь, что можешь обвинять меня, издеваться надо мной, унижать! Что плохого я тебе сделал?!  


Веня дрожащими руками запихивает папиросы в коробку. 


- А что ты сделал хорошего?! Чем это ты меня осчастливил?! Я жена гения?! Что мне теперь перед тобой на цыпочках бегать?! Пыль сдувать? Слушай, оставь меня в покое! Мне что еще извиняться перед тобой? Ах, прости меня, Веня, это я виновата, что этим придуркам ты до лампочки! Прости, что с бабой тебя на кухне застукала! Это моя вина, что ты ни хрена не можешь сделать по-человечески!.. Хорошо, что у нас детей нет...

  
Веня, в бешенстве. Пытается схватить за плечи. Та отталкивает его и бежит в комнату. Веня следом - пытается ее остановить, то ли что-то сказать, то ли ударить. 


- Не трогай меня, не прикасайся! Если ты меня хоть пальцем тронешь...
- Ну, что тогда?! Что тогда?! 


Анна отталкивает его. Веня, тяжело дыша, останавливается. Анна вытаскивает сумку и начинает демонстративно собирать вещи. 


- Ты куда?
- Никуда! Не подходи!!! Тряпка! Только и можешь на мне все вымещать. Ни на что больше не годен.
- Если ты сейчас не замолчишь, я тебя ударю!
- Только попробуй! 


Веня, кусая губы, смотрит на сумку. 


- Я тебя никуда не отпущу!
- А я тебя и спрашивать не буду!
- Я тебе сказал, ты никуда не пойдешь!
- А я сказала, что уйду!
- Положи все на место!
- Это мои вещи!
- Положи, где взяла!!! 


Анна с ненавистью и презрением глядит на Веню, кошачья улыбка появляется на ее лице. 


- Да подавись ты этими шмотками! Я и без них уйду!

 
Сумка выворачивается на пол. 


- Нет, не уйдешь!
- Нет, уйду! И только попробуй меня не пустить!
- Если ты попытаешься уйти...
- Ой, как страшно! И что ты сделаешь?! Убьешь меня? Или сам повесишься?
- Наплевала в душу и бежать?!
- А что, все это не правда?! Я еще сказать могу. И что ты тогда? Беситься будешь? Губы кусать? С ножом кидаться?!
- Замолчи! Замолчи!!!
- И не подумаю! В душу ему плюнули! А о моей душе ты подумал? Да если я сейчас не уйду, ты об меня ноги начнешь вытирать!
- Замолчи! Я прошу тебя, замолчи!
- И прощения не забудь попросить, когда какую-нибудь бабу в койку потащишь. Ах, простите, не заметил! Знакомьтесь, это моя жена!
- Заткнись! 


Веня, сжимая кулаки, делает шаг к Анне. Она отскакивает.  


- Ну, замолчи, пожалуйста! Замолчи!.. Останься, я прошу тебя! Прости, ты же знаешь...
- Ты что думаешь, от твоих слов что-нибудь меняется? Думаешь сам меняешься? Так и остаешься тем, что ты есть! Вот и оставайся! Может, найдется кто-нибудь, кто пристрелит тебя, как собаку, чтобы ты не мучился и не мучил других!
- Не смей! Ты нарочно меня выводишь! Хочешь красиво уйти?! Не выйдет красиво! Это ты сделала меня таким! Ты меня растоптала! Твои вечные насмешки, издевательства! Тебе лень было понять хоть что-то из моих слов! Я душу тебе открыл! Я любил тебя! Любил тебя! А ты! А ты!.. И не смей уходить. Не смей бросать меня. 
- Посмею! Ты же не меня любишь. Ты только себя любишь! А на меня тебе наплевать! И на любовь наплевать! Тебе вообще на всех наплевать, кроме себя! Это ты растоптал нашу любовь! Ты все испортил! Все уничтожил! Вспомни, каким ты был и во что превратился! Пустое место! Вот и бесишься, и портишь все и ненавидишь всех! А меня ты просто используешь! Потому что, ни на что больше не годен! Ты же самого себя за «кайф» и продал! И меня заодно...
- Да будь ты проклята!
- Ты сам уже проклят!  


Веня, белый, дергающийся, на грани. Ему необходимо заставить Анну замолчать, иначе… Веня вскидывает обе руки, чтобы обрушиться со всей силы на ее голову, ее плечи. Сломать. Смять.
Анна вскрикивает и бросается вон из квартиры. Веня, нелепым истуканом замер в проеме. Глаза зажмурены, на скулах перекатываются желваки, словно он огромным усилием воли удерживая себя здесь, с руками, поднятыми над головой… Внизу грохочет дверь. За ней, за ней!  
Веня наотмашь бьет кулаками в стену, в пол. Вскакивает, бросается следом, кидается обратно и, захлебнувшись рыданием, оседает на пол, прижимая к груди разбитые руки, вжавшись лицом в стену...  



9. 

По скверу и среди мусорных куч уныло копошились адские страдальцы, удачно притворяясь бомжами. Среди них, то тут, то там мелькали мелкие бесы. Они творили свои бесовские делишки, сея болезни и раздор, стараясь не попадаться на глаза гневных божеств.
Гневные божества толпились возле кинотеатра, шумно дыша, демонстрируя друг другу оскаленные клыки и многочисленные конечности, вращая выпученными глазами, в поисках мелких бесов, удачно скрывающихся в понурой толпе адских страдальцев. Воздух подрагивал от  гортанных взрыкиваний гневных божеств и визга изловленных таки и попираемых ногами, затаптываемых мелких бесов, подвернувшихся гневным божествам под ноги, под руки, на глаза... 


10. 

Анна выбегает из темноты двора в холодный свет фонарей, на мокрый асфальт площади. За спиной осталась угловатая громадина дома, и вместе с ней, странным образом позади остается пережитый ужас. Словно отпускает. Ветер с реки, ветер со всех сторон. Он подхватывает Анну, словно она бумажный листок, несет, дергает одежду, прижимает к перилам моста. Под ним масляная вода Москва-реки притворяется рыбьей чешуей. Вдали - ребра Крымского моста, куб новой Третьяковки, «чертово колесо» парка Горького. Страх выныривает из темноты, руки вцепились в перила, побелели ногти.


Изломанное лицо Анны плывет среди водяной ряби светлым пятном, дрейфует к середине реки. Ресторан-поплавок. Фабричные трубы. Рекламные неоновые буквы, мигают, фыркают, прыгают в неуловимом порядке. Мимо шуршат жуки поливальных машин. Мелкие водяные брызги, привкус мокрой пыли на языке. Прохожий показывает Анне свое бледное  больное лицо, воспаленные глаза. Мимо. Мимо. Вместе с машинами и ветром. Безумным холодным ветром. Скорее. Скорее спастись от него. Уйти от ветра, убежать, скрыться в узких улочках Замоскворечья.

       
Старый город. Шелест деревьев. Кошачьи подворотни. Воронье над крышами. Мусорные баки завалены тем, чем положено. Шум редких машин по набережной. Разбитое лицо часов. Обвисшие усы стрелок. Пыль. Консервные банки и пакеты из-под молока. Пара брошенных и развалившихся грузовиков. Остов запорожца. Двуколка сворачивает в переулок. И ничего, лишь цокот копыт в тишине. Призрачный господин раскланивается с Анной и исчезает, превратившись в трепетную тень.


Где-то бьют часы. Звезды над крышами. Тучи, закрывающие звезды. Пламя из прокопченного мусорного бака. Горит бумага. Рядом грудой свалены старые книг. На соседней улице вой милицейской машины. Неподалеку крики, визг. Звон разбитой витрины. Кого-то бьют. Анна торопится мимо.  


Мимо. Мимо. Пьяные всхлипы. Топот бегущих ног. Анна вжимается в стену. Серые тени, синие тени. Топот замирает. Далекий не то взрыв, не то выстрел. Снова сирена. Быстрее, быстрее. Кто-то идет вслед за Анной. Быстрее. Анна бежит. Тот, кто шел, переходит на бег.


Ужас гонит Анну вперед, слепо, неотвязно. Мелькают дома, крутятся переулки. Навстречу какая-то женщина, шарахается, замирает в ужасе, с застывшим лицом. Анна на бегу оборачивается, пытается крикнуть - не может. Выскакивает на площадь. Останавливается. В конце улицы шевелятся тени. Что-то блеснуло. Анне слышится не то вздох, не то всхлип, звук падения. Ее несет обратно,  туда, где что-то произошло. Чудится кровь, лежащее тело, остекленевшие глаза...

 
Вот и то место - ничего, пусто. Пыльный асфальт серебрится, ветер играет в листве.  Движение в конце переулка. Она бежит туда. Зачем? Оно всякий раз ускользает, лишь тень в подворотне, в конце переулка, между домов, на изломе улицы. На стене дома странная фреска. Анна останавливается перед ней, как вкопанная. Какие-то лица, знаки, слова, стихи.


Игра света и тьмы. Странный театр. Строки складываются, наполняются шепотом. Странная игра Луны. Анна стоит посреди улицы, посреди старого города, как посреди сцены. Растерянная, испуганная, робкая, словно на перепутье, а сцена вращается, все быстрее и быстрее. Очертания предметов колеблются, изменяются, растворяются. Фата Моргана, ночной мираж. Анну опять срывается с места. Ее снова выносит на площадь. 


Город.
Ветер.
Ночь.
Луна.
Тусклые фонари.
Фонари, на которых должно кому-то болтаться ночью в конце века.

 
Пустынная улица, заваленная бумагой. Человек лежит у стены, то ли пьяный, то ли мертвый. Битое стекло. Тусклый крест на пыльном куполе склада. Наверное, все-таки пьяный. Порыв ветра. Фигура человека, лежащего на асфальте, колышется, распадается. Ночной мираж, причудливо согнанная ветром бумажная скульптура. Распадается. Распалась уже и кружится по переулку вихрем бессмысленных бумажек.


Скрип, шорох, тени. Порыв ветра налетает на Анну, путает волосы и отпускает ее. Вместо ветра возникает голос. Кто-то декламирует Шекспира, кажется что-то из «Короля Лира»! Она испуганно идет, прислушиваясь к голосу, красиво и сильно повествующему о печальной судьбе старого короля. И постепенно страх покидает ее, уступая место удивлению и еще какому-то смутному и странному чувству, которое испытывает человек перед выходом на сцену.  


Наслоения.
Наплывы.  


Анна снова в Странном Театре. Она идет туда, куда ведет ее голос. И тени словно ожили, под властью невидимого чтеца. Улица превратилась в сцену уличного театра. «Король Лир» в лицах и масках. Лицедейство явлений и страстей. И вот уже несут тела. Похоронная процессия растворяется во тьме ночи, пройдя мимо Анны, только старый шут понуро сидит на тротуаре. Позвякивают бубенцы на его одежде. Девушка делает шаг, другой, мимо плачущего старика. Он недвижим в своем горе, только слезы на обветренном лице. Еще несколько шагов и шут исчезает в тени, только несется по мостовой какой-то мусор. Умолк голос. Кажется, он уже не зазвучит больше, поглощенный Великой Пустотой. Остается только заламывать пальцы и кусать обветренные губы. Все кончено.


«Все кончено…» - начинает голос новую повесть, и словно камень падает с души. Голос парит над улицей. К нему присоединяются звуки скрипки. Анна осторожно ступает по мостовой. Мимо Анны проплывает Великое Действо, плетя узор чувств и страданий, красок и фигур, звуков и всплесков. Странный театр. Призрачное и чудесное представление... Воистину плата за вход - разум. Смешенье тем, смешенье языков. Она чувствует себя маленькой девочкой - розовое платьице, банты, большие шуршащие банты. Одна в зале. Одна... 


Анна одна у приоткрытых дверей. Она дотронулась до створки и та внезапно открылась, легко и ласково, словно в сказку. Ей лет шесть и она стоит на пороге волшебного места. Анна словно видит себя со стороны - маленькая девочка в красивом розовом платьице, с большими бантами на голове. Когда она поворачивает голову, банты издают тихое шуршание. Вот она заглядывает внутрь и видит тяжелые занавесы, ряды кресел, проход между ними к освещенному возвышению, на котором стоит золотой трон. Наверно это дворец… Маленькая Анна тихо и осторожно идет по проходу между креслами. Дотрагивается пальчиками до подлокотников и от этого прикосновения, почему-то щекотно на языке. Она видит себя идущей через зал - на ее лице целая гамма чувств...

           
Голос становится громче. Почти рядом. Представление скрывается из виду, покидая улицу, уходя невесть куда, туда, откуда появилось... Артюр Рэмбо, «Пьяный корабль», перекаты французского. На асфальте Некто. Он лежит на тротуаре, глядя в ночное небо над улицей, курит и читает Рэмбо. Анна оторопело смотрит на него. Ничего особенного нет в этом человеке. Мятая одежда, темные взъерошенные волосы, рядом бутылка темного стекла. Над улицей повисает тишина. Откуда? 


- Будет дождь... - говорит Лежащий-на-асфальте.
- Что?!
- Говорю - скоро будет дождь.
- Откуда вы знаете?
- Я сам его сделал.
- Дождь?!
- Дождь, дождь. 
Молчание. В Анне зреет раздражение. 
- Что вы здесь делаете?
- Лежу.
- Вам что плохо?
- Почему?
- Что «почему»?
- Почему мне плохо?
- Вы же лежите...
- Знаю-знаю. Лежу.
- Почему?
- Просто, захотелось.
- И долго вы собираетесь лежать?
- Думаю, не очень. Хочешь - ложись рядом.
- Что?!
- Ничего. Полежим. А тебе чего хотелось?
- Глупо! Идиотская шутка!
- А я не шутил.
- Тем более! Придурок!  


Анна разворачивается и уходит. Вслед ей доносится ворчание. 


- «...и кружили шесть ангелов над головой...» Стихи, что ли? 


Анна возвращается. 


- Чего тебе надо?!
- Да, ничего мне от тебя не надо!
- Отстань ты... 


Он уже сидит на краю тротуара и вертит в руках бутылку. Молчат. Анна стоит, в ярости кусая губы, и Некто сидит, не поднимая головы. Она садится рядом на край тротуара. Некто делает глоток из бутылки и протягивает ее Анне. Водка. Глотает. Сидят молча. Анна порывается встать...

 
- Идиотизм. Какого черта я здесь делаю!
- А тебя никто не держит! 
Снова молчание. 
- Хочешь, я тебе сказку расскажу?
- Попробуй...
- Родилась на свет девочка…. - всхлипывает. - Так у нее ничего и не получилось…
- Ничего себе сказка. Веселенькая такая... А, главное содержательная и жизнеутверждающая. Ты на крыше бывала?
- Не помню… - помявшись. - А что?
- Ничего. Пошли?
  

11.
 
Снова мимо плывут стены, и над головой ночь. Город похож на корабль, сползающий со стапеля по частям, автономными кусочками. В пыли блик бутылочного стекла. Вымерший город. Двое, бредущих сквозь улицы. Редкие-редкие освещенные окна. Частые-частые звезды в вышине. Некто насвистывает затейливую мелодию. 


- Я когда-то тоже любила так бродить...
- По городу?
- По свету.
- Видимо на что-то набрела. Странствия - болезнь хроническая, с обострениями. А, может, и не бродила по- настоящему.
- У тебя сейчас, видимо, как раз обострение.
- Что-то вроде...
- Надолго?
- Пока ветер не переменится.
- И когда он переменится?
- Когда этот надоест.
- Тоже мне, Мери Поппинс! А?..
- Уже пришли. 


Старый высокий дом, темный всеми окнами. Анна поднимает голову, чтобы разглядеть что-то наверху, но Некто уже скрылся в подъезде, и она торопится за ним. Стертые ступени поблескивают в сумерках. Пара лампочек на разных этажах слабо подсвечивают всю лестницу. Выше, выше. Совсем темно. Скрипят петли.


Шепот: Тише ты, не греми. Они этого не любят. «Они» - это, видимо, жильцы. В темноте проем слухового окна, за ним ночное небо. 


На крыше.
Внизу и вокруг город.  
«Москва называется. - Некто водит рукой в пустоте. - Смотри, как и говорил».  
Вдалеке над городом клубятся грозовые тучи. Светятся оранжевым улицы.
«Острова». - бросает в сторону города Некто и протягивает Анне руку.


Карабкаются на скат. Балансируя, идут по коньку, цепляются за перетяжки антенн. Площадка над крышами. Некто садится на кровельное железо, поджав ноги. Анна остается стоять, оглядывая все вокруг. Город, раскинувшийся у нее под ногами - неожиданный, живой, трепещущий. Он словно наблюдает, подмигивает, улыбается многозначительно. И в тоже время он действительно похож на множество загадочных островов, разделенных светящимися протоками улиц… Некто сидит, свесив ноги и хитро поглядывает снизу на Анну. 


- Королева в восхищении?
- Прекрасно… Красота, какая же красота…
- Есть места, где можно целый час, а то и больше, идти по крышам. А внизу машины, люди, суета, толкотня... Вверх почти никто не смотрит. 


Он замолкает и припадает к бутылке. Ветер полощет Анины волосы. Она обняла себя за плечи и смотрит куда-то. Некто смотрит на нее, потом протягивает бутылку. 


- Согрейся.  


Анна делает глоток и возвращает бутылку.  


- Там осталось на полглотка. 


Он допивает.
Бутылка летит через его плечо и разбивается где-то далеко внизу.


- Пошли. Нам пора...

  
Анна нехотя кивает, и они спускаются вниз.



Небольшой переулок. Пара мусорных контейнеров. Машины у тротуара. Переулок впадает в улицу пошире. Желтые блики на стенах. Некто озабоченно поворачивается к Анне и указывает рукой на переулок. 


- Погуляй здесь. Мне тут нужно, ненадолго... Я скоро...

 
Некто кивает головой в сторону улицы. Он неторопливо идет в сторону оранжевого света фонарей. Анна стоит, глядя ему в спину, снова обнимает себя за плечи. Некто переходит на бег. Анна разворачивается и тихо бредет в темноту. Вопль тормозов. Глухой удар. Шум уезжающей машины. Анна бежит по переулку. Таким длинным он стал вдруг. Она несется сломя голову и никак не может выбежать на дорогу. Вот совсем немного. Где-то воет сирена. Вот мимо стены последнего дома. Вой ближе. Анна чуть не выскакивает под колеса «скорой». Тормоза. Анна застывает на углу.


Машина останавливается около лежащего на асфальте тела. Выскакивают люди. Они склоняются, что-то говорят, трогают. Вытаскивают носилки. Перекладывают на них тело. Затаскивают в свой фургон. Дверцы захлопнулись. «Скорая» разворачивается и уезжает туда, откуда только что примчалась. Машина проносится мимо Анны, замершей, словно закаменевшей на углу. Ей хочется бросится следом, но что-то держит, одновременно ей хочется тихо уйти, но что-то не пускает.


Мигает желтым светофор на перекрестке. Качается дорожный знак над улицей. Вдали затихает сирена. 


12.
 
Плита. Посуда в мойке. Из крана льется вода тонкой беззвучной струйкой...
В квартире темно. За окном ночь, но света фонарей хватает, чтобы разбросать по потолку яркие и причудливые геометрические фигуры... Видны очертания предметов, посуды, табуреток, стола. Осколки разбитой чашки. Брошенная Анной сумка. Ее вещи на полу...  


Веня сидит в темном коридоре, у приоткрытой входной двери. Курит сигарету. Вертит в руках пачку «Беломора»… 
Внизу грохочет дверь подъезда.
Веня вздрагивает и вслушивается в звуки.
Зацокали по ступеням копытца каблучков.
Нет не к нему.
Опять дверь.
Снова шаги.
Гудение лифта…
Снова ошибка.
Пустота.
Нет никаких желаний.
Апатия, похожая на нескончаемый сон.
Было уже это все... ; 
- Я слишком много курю... Кто сказал, что самое простое это бросить? Марк Твен? Соврал...


Солнце закатилось за диван и теперь его до рассвета не отыщешь.
Бесполезные мысли о тщете всего сущего раскачиваются в голове, как дачник в гамаке под грушей. 
Веня сидит на полу в темном коридоре.
Пепел падает с сигареты. 
Молчит телефон.
Молчит дверной звонок.
Вене кажется, словно тишина и одиночество объединились против него.
Словно весь мир против него - издевается, изводит, хочет свести с ума, не позволяет забыться.  
Река глупо несет свою грязь к мутному морю и отражает электрический свет, гранит собственных берегов, пыльные фасады домов, животы мостов и лица тех, кто смотрится в воду...


Сумасшедшая обманчивая ночь движется тихо-тихо, мускул за мускулом. Крадется через город. Вздыхает за окнами. Плывет во мгле город, сползая со стапелей, и над крышами горит мертвенно-зеленым - «ВЕСНА». Вечная весна за окном и никак не дождаться лета. Что бы ни было - дождь или снег, опадающие листья или капель - ВЕСНА. Не изменится этот порядок вещей, пока не перегорят все эти, чертовы, стеклянные трубки… А пока весна. Вечная. Без надежды на лето.

 
- Как она? Где? Что с ней сейчас? 


Веня сидит на полу под телефоном и внутри пусто, тихо и темно, как в квартире... В небе точки звезд - булавочные уколы. Электричество подсвечивает ночь оранжевым. Проба пера. Кровь на асфальте.

  
- Где она? Что с ней сейчас? Сильнее, тише...

 
Странный ритм, похожий на дыхание, на биение сердца.  
Сереет небо...
 

13. 

Возле пары ангелов, сидящих на скамейке бульвара робко материализовался бурят, судя по оранжевому облачению, четкам и сосредоточенному «Ом-А-Хум» - буддист. Он нерешительно топтался на месте, лицо его выражало целую смесь эмоций - от страха, через непонимание и растерянность, к крайней степени удивления. Похоже он старался вернуть себе сосредоточенность и ясность присутствия. Получалось плохо. Ни то что происходит, ни место где он оказался, ни ситуация в которую он попал не соответствовали его представлениям о посмертном существовании. 


- Да ты уж проходи, садись. Нечего у лавки топтаться.
- Я по-русски плохо понимаю… - донеслось в ответ.
- Но меня ведь ты понимаешь?
- Угу.  
- Что? Колбасит? 


Ангел-буддист как бы прислушался к себе. 


- Ага.
- А ты как хотел? Ничего, скоро привыкнешь. Кстати - ты теперь ангел… 
Похоже это и не было последней каплей... 
- Да ты что говоришь такое?! Я же не христианин! Я - буддист! Какой из меня ангел?!
- Обычный. Я тебе говорю - привыкнешь.
- Я же бурят! Буддист! Какой ангел, нах?!
- Не шуми. Будешь шуметь - станешь ангел-скорбное понимание.


Недоуменное выражение вернулось на лицо разбушевавшегося бурята. 


- Что не нравится-то?! Ты чего хотел? Из иллюзии Сансары-Нирваны выйти? Прекратить цепочку перерождений? Ну и че ты теперь орешь? Ты - ангел! Мы, ангелы, не бесполые, но вечные существа. Никакой Сансары! И никаких больше перерождений! Ясно?
- Ясно...
- Будешь пока под моим началом, а там как бог даст...
- Ясно...
- Тогда привыкай. Держись ближе ко мне. Если что - спрашивай.
- Ясно...  - и присел на край лавочки, сосредоточившись на нитке четок быстро текущей сквозь его пальцы.

 
Закончив объяснение Сержант порылся в карманах, извлек пачку сигарет, достал одну, щелкнул зажигалкой и прикурив, выпустил большой клуб дыма. Лицо ангела-буддиста вытянулось, глаза округлились, он даже четки перестал перебирать. 


- А как же?...
- Устав допускает. - сказал - отрезал. А потом, немного смущенно добавил. - Брошу. Честно, брошу... 


14. 

Вокзальная грязь. Спящие в неудобных, обшарпанных креслах люди. Мрачные лица милицейского патруля. Группки странных субъектов, провожающих оценивающим взглядом прохожих. Спящие на полу. Спящая кошка на радиаторе  отопления. Дети. Отъезжающие. Вещи. Чемоданы.Цыгане.  Мешки. Нищие.


Анна идет, обняв себя за плечи, опустив мокрую голову. На улице дождь. Промокла, как  и было обещано. Залы ожидания, полные спящими людьми, бодрствующими людьми, дремлющими.      


Перрон.
Огни железной дороги за пеленой дождя.
Окурки в лужах.
Мокнет переполненная урна.
Мокнут спешащие люди.
Уходящий поезд. 


Снова вокзал и спящие люди, и грязь, и мешки. Голоса вслед: «Дэвушка? Дэвушка?  Падажди. Куда спишишь?»  


Анна притыкается на освободившееся место. Дрожит, кутается в мокрую одежду, стучит зубами. Пытается согреться. Рядом кто-то храпит. Из соседнего зала долетают визгливые голоса. Что-то объявили. Люди потянулись к  выходу. Появились свободные лавки. Нахлынула новая волна людей. Зал плывет, двоится, туманится... 


Падает вода.
Журчание.
Капель.
Плуг переворачивает землю.
Голова Анны клонится, неудержимо падает, катится с плеч.
Катится по земле, по пашне.
Прыгает мяч по пыльному паркету заброшенной квартиры.
Некто что-то рисует на закопченной стене.  


Облезлые сломанные двери. Слепые окна. Груды мусора по углам и в коридоре. С потолка свешивается штукатурка и куски проводки. Огромная пустая квартира. Некто выходит откуда-то с чашкой. Протягивает ей. Шум дождя. Журчание воды. Шлепанье капель. Свечи горят на подоконнике, и на полу, и на столе. Некто рисует портрет на обоях. По стенам странные письмена, рисунки, знаки. Потрескивают свечи. Журчит вода. Что-то падает. Что-то сыплется, кто-то шуршит бумагой.  Звякают бубенцы. Анна сидит на подоконнике и крутит в пальцах чашку.


Ей надоедает сидеть без дела и смотреть. Она опускает чашку на пол, встает и идет куда-то. Чашка опрокидывается. По полу льется молоко. Льется вода. Разливается вино.


Анна идет по квартире, испуганно осматривается.  оридор полуразрушенного дома. Видны переплетения балок. Пустые комнаты. Провал на несколько пролетов, через который перекинута доска. Дрожащая нога ступает на доску. Еще шаг. Кружение. Перед глазами крутится темный провал, кружится полуразрушенный дом, огромный и странный. И Анна в центре этого кружения. Нога срывается. Дно провала придвигается вместе с темнотой. Перехватывает дыхание…


Анна стоит на крыльце. За спиной древняя руина. Осталась только часть стены, а в ней дверь и крыльцо. Дует ветер. Солнце быстро ползет по небу, почти черному, черно-белому. Занавесом падает ночь. Бильярдным шаром катится полная луна. Снова день и безумное солнце, вновь несется по небу. Время неумолимо…


День-ночь, день-ночь, все быстрее мельканье светил, тьма-свет, тьма-свет, словно включают и выключают космический рубильник. Только Анна недвижно стоит на крыльце, превратившись в изваяние.


Beтер. Ошалелые облака мечутся по небу. Летят наперегонки солнце и луна. Дергают выключатель. Анна видит себя, стоящей на ступенях у двери и руину за своей спиной.


Картинка рывком уходит назад. Останавливается. Снова рывок. Снова остановка. Словно отталкивают ее от себя, невидимые сильные руки. Снова рывок и вот уже затерялась в пространстве дверь, у которой все еще стоит она, растворившись в вечности. Занавесом падает тьма. В ней рождается огонек, Анна идет за ним и видит картины, слышит голоса  и звуки.

 
...делает еще шаг. И оказывается  посредине доски над провалом. Доска дрожит под ногами. Качается провал. Страх. Ледяная вода. Еще шаг. Нога проваливается в пустоту. Все крутится перед глазами. Дикая карусель падения. Сердце замирает в ожидании удара... 



Анна зажмуривается и вновь открывает глаза, на губах застыл крик. Зал ожидания. Полусонный вокзал. Все еще ночь. Все еще дождь. Часы на табло показывают то же время. Время все еще неумолимо... Какая долгая ночь. Приглушенный разговор за спиной, стариковский покряхтывающий голос что-то рассказывает, женский спрашивает и поддакивает. 


- ...Так вот с тех пор-то и странствую по свету божьему, из одного монастыря в другой, из одного в другой... Никого-то y меня не осталось, вот и странствую. Работать-то не могу. Стар - не по силам мне. А хлебушка где взять? А денежек? Вот и прошу за Христа ради... Где подадут, а где и прогонят... Да накричат еще...
...А в монастыре хорошо, благостно, приветят, покормят, благословят. Да и пожить разрешат и хорошо. Вот где благодать-то божья. И утешенье, на старости лет... Душе-то покойно, радостно.
И места-то разные глядишь и грехи отмаливаш... Э-эх, грехи-то наши тяжкие, неизбывные... За то и наказание тяжкое... Даш-ко, вишь, червончик и за тебя помолюсь... 


Слышно как женщина роется в сумке, а старик все продолжает. 


- Благодать, она в святых местах только и есть. А здесь вокруг суета одна, да искушение... Благослови Господь. Благослови Господь...
Хотел просить разрешения в Еpyсалим сходить у отцов святых, да не дойду, боюсь. Годы мои... А кабы раньше-то знать, как что обернется... Да только боюсь - помру до Ерусалиму и не увижу...
К осени, вишь, в под Одессу подамся. Все к Ерусалиму поближе... Авось и пустят зимовать... Большая Россия-то... Да, я знаю, что Украина.  Авось пустят, а нет, так еще куда... Есть еще места святые. Не все еще извели за советску власть. И слава Богу...
Да и пойду я, пора уж мне, вона объявили мне, так что пойду.   


Женщина еще что-то дает старику.  


- Благослови господь. Монастырь - вот где благодать господня. И душу успокаивает, и от дурных мыслей отводит... И себя там человек находит и предназначение свое... А предназначение-то оно у всех одно - закон Божий исполнять, да молиться...  Ну, пора, спаси тебя Господь. 


Старик покряхтывая и бормоча, встает со скамьи. Медленно идет по залу. Женщина окликает старика. 


- А сейчас-то куда ты, старик? 


Старик останавливается, произносит какое-то название, потом, помолчав, добавляет.

 
- Монастырь там, теперяче. Женский. И источник целебный, святой... К источнику-то и иду. Чай, приютят странника-то...

 
И снова шарканье подошв по каменному полу. Анна встает и идет за стариком. Снова объявляют какой-то поезд, и неизвестно откуда возникает толпа. Она продирается насквозь, стараясь не упустить старика из виду. Ее толкают, отпихивают, задевают поклажей. Все дальше спина странника, мелькает среди других спин, а вот и совсем скрылась из виду. А Анна словно тонет в этом человеческом потоке, бесцельно барахтается. Все дальше, дальше. Толпа выносит ее на мокрый перрон. Все еще моросит дождь. Вот снова мелькнула сгорбленная  спина, где-то около электричек. Анна вырывается из толпы. Бежит туда, где мелькнуло клетчатое от заплаток пальто. Брызги из-под ног, люди навстречу. Вот, наконец, перрон пригородных поездов. Свистнув, отчаливает электричка.  


И словно кончились силы. Анна стоит, с отчаяньем смотрит вслед уходящему поезду, вслед своей последней надежде. Именно в ней. Именно в ней...

  
Люди толпятся, им всегда нужно куда-то, даже в дождь. Среди толпы лицо старика. Он что-то говорит. Говорит с таким же, как и он сам стариком. Дает что-то? Отнимает? Аня вновь нашла то, что, казалось, секунду назад потеряла безвозвратно. Нет, нет. Конечно, дает. А может все-таки...


Их снова скрывают плечи, спины, лица других людей. И Анна спешит туда, к старикам. Но их уже смыла толпа. Где? куда канули? Куда ей теперь? 3аметалась между электричек.  


- Нет. Не-е-е-ет! 


Прощайте благие намеренья. Остались секунды, и тогда уже все. Совсем. Что-то знакомое мелькает за пыльным стеклом. Анна всматривается, пытается узнать. Нет времени. И она вбегает в вагон. За спиной шипят, хлопают двери, дернуло, поползли за окном деревья, столбы, люди. Поехали. Она проталкивается внутрь вагона. Старик сидит на скамейке и жует хлеб, поглядывая по сторонам. Анна спокойна, уже спокойна. Все хорошо. Ухватилась за скобу на спинке скамейки, стоит в проходе среди других людей, украдкой поглядывая на странника. Все хорошо... 


15.
 
...Мелькают за окном деревья и столбы.  
Дома и столбы.
Пейзажи и столбы.
Гудят рельсы.
Гудят провода.
Колеса стучат.

 
Вагон почти пуст. Две-три старушки с кошелками. Туристы, человек пять, сидят у дверей в тамбур среди своих рюкзаков и палаток, бренчат гитарой, травят анекдоты, гогочут. Какой-то бедолага дрыхнет на скамье, только сандалии торчат в проход. Двое работяг, отдыхают с водочкой. Кто-то курит в тамбуре. Обычная пригородная электричка на излете маршрута.

 
Деревня. Другая. Речушка. Перелесок. Мелькнул в синеве крестик потерянной церквушки. Руины другой на холме. Крестики-крестики кладбища. И черными свечками вереница столбов вдоль дороги.


       
Анна украдкой поглядывает на странника. Старец, щурясь смотрит в окно, бормоча что-то под нос и мелко крестясь на купола. В клочковатой бороде застряли хлебные крошки, узловатые пальцы с потрескавшимися ногтями ищутся в складках одежды, а блеклые старческие глаза, слезясь, глядят за пыльное стекло, норовя ухватить следующий крестик. Божий человек.


Анна ежится у окна, ей хочется спать, но она боится снова упустить странника. Полустанок. Еще один. Старик поднимается, Анна следом.

 
За дверьми вагона мелькают поля. Близится вечер. Стая птиц кружит над перелеском. Поезд останавливается. Расходятся с шипением двери. Старик сходит на дощатый настил полустанка. Двери закрываются у Анны за спиной. Электричка уходит. Анна оглядывается по сторонам. Но взгляд скользит, не в силах зацепиться ни за что. Анну знобит, не то от ветра, не то от страха.  


Что теперь? Где она? Как? Куда дальше?

  
Старик шаркает к лестнице в конце перрона. Анна догоняет его.

  
- Дед, теперь-то куда?

  
В голосе одновременно и ярость, и отчаянье. Старик испуганно оглядывается на Анну и смотрит непонимающе, что-то бормоча.

 
- Вы говорили в монастырь идете, к источнику, святому то есть...

   
Старик помаргивает растерянно. Потом, спохватившись, успокаивается, кивая головой. 


- Иду, дочка. Иду. К вечеру-то и дойдем, дочка. До монастыря-то...

 
Он продолжает свой путь, посматривая украдкой на Анну. Она идет рядом. Оба молчат. Между досок настила щели, в них видна насыпь. Анна и старик ступают на лестницу, ведущую вниз. Скрипят деревянные ступени. Дрожат перила под морщинистой рукой... 


16. 

Облачное небо над куполами.
Ветер полощет ветки деревьев.
Вечереет.  


Монахини, послушницы, поломницы идут с вечерней молитвы. Вместе с ними, сцепив руки на груди и опустив голову, идет Анна. На нее бросают косые, недобрые взгляды. Почему? Анна не знает. Чужая. Снова чужая, снова стекло. Она еще ниже склоняет голову.  


Ветер перебирает в пальцах траву.
Дергает женщин за подол.
Подгоняет.
Летят в небе птицы вперемешку с облаками.
Медленно.
       
Старухи в платочках ковыляют мимо, торопятся. Шипение:

 
- ...глаза б не глядели. Тьфу! Прости Господи! 


И мимо, мимо. Навстречу хромает сторож. Анна шепчет.  


- Добрый вечер.
- Вечер, вечер. 

  
Сторож, ответив ей, идет дальше. Анна подходит к трапезной, открывает дверь. Из дверей батюшка. Анна чуть слышно, склоняя голову: 


- Благословите, отец Григорий.
- Господь с тобой, дочь моя. Христос спаси тебя и помилуй...

  
Святой отец отмахивается крестом и важно шагает дальше через монастырский двор.  


Анна входит внутрь. Полутемно. Людей немного. Кто ест, кто поел уже и поднимается с места, кто-то сложил молитвенно руки над едой. Старухи, обогнавшие Анну, перешептываются и косятся на нее. Вон у стены страннички - едят, постукивают ложками. Четверо. А?.. Вон он, спиной к столу у тусклого окошечка, ест из миски, что стоит у него на коленях.

 
В глубине трапезной широкие столы с едой и посудой. Вроде шведского стола, только постного. Анна берет миску с ложкой, кладет себе каши, кусок хлеба, наливает в кружку молока, и уходит из трапезной.

 
Снова монастырский двор. Купола над двором светло-серые, как небо. Анна идет к себе в келью. Тонкой струйкой стекают сумерки на землю. Она поднимается на крыльцо. Руки заняты посудой. С трудом, уцепившись за скобу вытянутым пальцем, тянет. Заныли петли. Дверь открывается. Анна входит внутрь,  поворачивается лицом к улице, и, ухватившись тем же пальцем за внутреннюю скобу, тянет дверь на себя. Снова ноют петли...

 
Гулко отдаются шаги. Анна поднимается по ступеням. Тускло. Еще деревянные ступени. Еще. Снова дверь. Анна справляется и с ней. За дверью узкий коридор с низким сводчатым потолком, который больше подходит для какого-нибудь подземелья. Отблески вечерней зари на давно беленых стенах.


Анна идет по коридору к двери своей кельи. Народу в монастыре пока мало, и ей, как готовящейся к постригу, разрешили жить в келье, как монахине.

 
Дверь кельи открывается. Внутри темно. Только бледное пятно маленького окошка, да огонек лампадки перед образами. Анна на ощупь ставит посуду. Закрывает дверь. Рука шарит в темноте, в поисках спичек. Нашла. Спички чиркают, шипят, но не загораются. Отсырели, наверно. Одна вспыхивает. Анна поднимает руку над столом в поисках свечи. А, вот она где. Неверное пламя свечи сгущает тени, и развешивает их по углам, словно куски ткани. По стенам пляшут блики...

 
- А я тебя совсем заждался, милая! - доносится из темноты.

  
Анна вздрагивает от неожиданности и, отшатнувшись к стене, заносит свечу над головой, словно нож.

 
- Ты?! Здесь?!
- Да. Извини, что напугал. Ждал тебя, понимаешь. Ждал, вот и задремал, ненароком, над книжкой...

 
Гость бросает на стол томик с крестиком на темной обложке.

 
- Зачем ты приехал?

  
В голосе Анны, не то укор, не то усталость и раздражение. 


- За тобой, милая моя. Конечно за тобой! Собирайся. Поехали.
- Нет!
- Что «нет»?
- Никуда я не поеду.
- Это почему еще? - с наигранным удивлением.
- Никуда я с тобой не поеду!
- Поедешь. Куда ты денешься. Собирайся.
- Кто ты такой, вообще, чтобы мной командовать?! Какое имеешь право так мной распоряжаться?!
- Зря ты так, Анюта. Я твой учитель. Твой друг… Разве этого мало?! Я твой режиссер, в конце-концов!
- Все равно...
- Что все равно?! Заладила «право», «право»! А какое ты имеешь право на предательство?!
- Кого я предала?
- Кого?! Меня! Всех ребят наших, театр наш, себя, наконец! Что, мало?! Что молчишь? Предала и спряталась! И куда?! Знаешь, сколько мы тебя искали.
- ...
- С ума можно сойти! Я пол-области объездил! Милицию на ноги поднял! И ты мне говоришь - «не поеду никуда»! Что с тобой, Анечка? Очнись, родная. Ну, поссорилась ты с мужем, ну ушла. А монастырь-то тут причем?!       
- Здесь благодать божья.
- Что?! Что?! Повтори, пожалуйста, я не понял.
- Здесь благодать божья. Я решила постричься...
- А чем тебе прическа помешала?
- Постриг принять.    
- Что?

  
Он устало опускается на койку.

 
- Приехали. А я все думал - чего мне не хватало? Нет, я определенно свихнусь!

 
После продолжительного молчания. 


- Объясни почему? 3ачем тебе это понадобилось? Что тебе в этом?
- Душу успокоить.
- А по-другому ее успокоить нельзя? Твою душу?
- Нет. Свеча зажженная дарит миру свет и надежду. Так, кажется, было сказано.
- А о других ты подумала, Анечка? Обо мне ты подумала?
- Я буду молиться за вас...
- А ты умеешь, девочка моя?!
- Я научусь! И буду молиться за вас. За себя, за тебя, за всех. Грехи буду замаливать.
- И на том спасибо... Анюта, ты в бога-то хоть веришь?  


Он смотрит ей прямо в глаза, и она не может отвести взгляд, пытается что-то сказать, но слова застряли в горле. Ни сказать, ни сглотнуть...

 
- Что ты молчишь, родная моя? Ответь мне...

  
Анна хочет ответить… Верит ли? Она уже не знает. Ей вдруг становит страшно. Есть ли в ней вера? Ее охватывает ужас. 


- Почему ты молчишь, Аня?
- Мне... Мне... Страшно...
- Страшно?!

 
Его голос ласков и печален. 


- Чего? Чего ты боишься, родная моя?
- Не знаю. - шепчет она.  


И действительно не знает, не понимает своего страха, лихорадочно ищет и не находит причины. С затаенной надеждой и страхом, еле слышно: 

 
- Темноты... - почти вопрос.
- Темноты? А, как же свеча? Если она погаснет...
- Не-е-е-т! - тихо вскрикивает она. - Не надо.
- Чего не надо? Аня? Нет - что?
- Не надо, пожалуйста.
- Нет родная, надо! Что бы ты поняла, что ты сделала и что собираешься сделать.

 
Его голос твердеет, почти сталь, холодно, жестко.  


- Ты зажгла свечу, но ее свет не рассеял тьму, которой ты так боишься, боишься даже здесь, в этих стенах. А если ее потушить? Ах, как это просто, милая моя. И ты снова окажешься в темноте. Одна. И снова придет страх...
Да девочка, он придет. Поверь мне. Я знаю, что говорю. Страх всегда приходит к человеку в темноте или в одиночестве. А ты еще к тому же и сомневаешься... От кого ты решила спрятаться здесь? От себя?! От своего страха?! Ну и как успехи? Ты же мучаешься, родная моя. Ты сама себя мучаешь! Снова заперла себя в банку, из которой и выхода-то нет! Откуда в тебе столько веры, чтобы стать монашкой? Ты ведь даже не крещенная! Аня! Анечка, опомнись! Посмотри, что ты делаешь с собой! Что за средневековье, в конце то концов, двадцать первый век на дворе? Ты что Бога решила здесь найти?! Нет здесь бога!!! Нет! Слышишь родная моя?! Его здесь нет!
Шамкающие, выжившие из ума старухи, молодые дуры-неудачницы, проповедницы «кто-в-лес-кто-по-дрова», тоска, тела, изнывающие от желаний, зависть, злоба, скорбь и слабоумие «ради Христа», «Господи помилуй», грязь,  вымогательство, обман и разврат! Это все здесь есть! А Бога - нет!
Нашла ты здесь хоть что-нибудь из того, что искала? Нет? Ты вспомни ненавидящие, брезгливые взгляды этих женщин. На тебя смотрят так, будто видят на твоем теле следы заразы. Это зависть, обычная человеческая зависть. И ни грамма святости...
Черт побери! Ты же молода и талантлива! Ты красива в конце то концов! Анюта, Анюта, что же ты со мной делаешь?!
Ты можешь то, чему других нужно учить и учить, а у тебя это уже есть. От природы! От Бога! И то, что ты здесь это грех, а не то, что ты вообразила себе своей головкой, и не то, о чем кричат бесноватые проповедники.
Грех - то, что ты творишь сейчас! Грех, самый страшный и самый постыдный! Кто дал тебе право задуть искру божью в себе?! Кто дал тебе право решать, лишать людей того, что господь вложил в тебя?! Как ты смеешь плевать на то, что тебе, по сути, и не принадлежит, а принадлежит богу и людям, что дано тебе было на сохранение, что тебе дано было шлифовать и оттачивать! Страх и гордыня - вот, что загнало тебя сюда, в это грязное, затхлое, лишенное бога место. Страх и гордыня заставляют тебя плакать и мучаться кошмарами по ночам! Что ты делаешь здесь, Анна, среди всей этой плесени и дряни, среди глупых и слабоумных женщин, доведших свою жертву до тупика и теперь бормочущих бессмысленные слова молитв, сквозь которые слышатся  жалобы, проклятья?!
Молятся они... Херово значит молитесь, раз в мире такое твориться!
Ты хотела помочь хоть кому-нибудь? Хотя бы на долю секунды осчастливить мир, и что теперь?! Где это все?! Где это, Аня?! Ты ладонью закрываешь свечу в этой сырой вонючей келье и рыдаешь над тем, над чем должно пожать плечами, кокетливо расковыриваешь царапинки на коленях, превращая их в гноящиеся раны! Это потребно для твоего самолюбования?! Об этой помощи ты тогда говорила?
Так знай, Аня, родная моя, здесь ты никому и ничем не сможешь помочь! Ты это когда-нибудь поймешь! Но если  это произойдет слишком поздно, о, как горько и страшно будет твое раскаянье! Какую адскую муку ты будешь носить в своей груди! Какой страшной бездной окажется та мера, которой тебе тогда предстоит измерить весь твой грех, всю твою вину! Какой огромной и невосполнимой окажется жертва, принесенная нелепой гордыне!
Опомнись, Анечка, родная моя! Опомнись пока еще не поздно?!! Во что превратится твой талант здесь через год, два?! Во что ты сама превратишься здесь, в этой сточной канаве, под крестом? Наигранное смирение, театральное послушание, бессмысленные молитвы?? А что будет под этой безжизненной маской - голодная похотливая кошка, измученная полоумная баба, твое лицо с сеткой морщин и похоть, похоть, постыдная, низменная и не утоленная. И во время молитвы твои взгляд будет притягивать не лик спасителя и раны его, а чресла Иисуса, прикрытые белой тряпкой! И в глубине души твоей родится истинный грех, чернота и проклятье тому, глубокую веру во что, ты пытаешься сейчас играть. А потом ты  просто сгоришь или потеряешь рассудок! Аня, милая, родная моя Анечка, я молю - услышь ты меня ради всего святого!
- ...
- Аня, А-а-а-ах... Сердце-е... Боль-но ах-х-хх.

 
Он грузно опускается на пол кельи. Анна вся в слезах бросается к нему, потом к двери. 


- Не броса-ай...

 
Снова к нему. Нелепые, почти неживые ломаные движения. 


- Ань, побудь со мной. Сердце… М-м-м! Снова барахлит... Ты плачешь, милая моя? Не надо. Не надо. Прости, я сделал тебе больно...  Прости! Анечка, милая, прости меня... Милая родная моя... Господи как мне больно! Как мне самому больно...

  
Внезапно плачет, слова прорываются сквозь слезы. 


- Любимая моя. Любимая. Родная. Я не хотел... Мне страшно, Господи! Как же мне страшно, Господи! Как страшно... Я не могу больше без тебя... Не могу! Не хочу! Не оставляй меня Аня...

 
Он прячет лицо в ее одежде. Прижимается как ребенок, как очень усталый человек. Плечи его сотрясаются. Руки ищут ее тело.

  
- Я люблю теб...  Я люблю тебя, милая моя. Спаси меня Аня! Сохрани меня! Укрой меня в своих объятиях. Успокой мое сердце на своей груди. Живи снова, Аннушка моя... И я буду жить...

  
Все это срывающимся хриплым шепотом.

 
- Помоги мне, родная моя девочка. Помоги! Дай мне жизнь. Потому что… Потому что я не могу... Не могу без тебя жить... Тяжело... Тяжело мне! Сердце! Люби меня, девочка моя! Люби меня! Люби! Спрячь меня! Аня уведи меня  отсюда! Уведи! Пойдем отсюда, родная моя... Здесь душно! Здесь плохо! Тяжело... Поцелуй меня, девочка моя! Люби меня, люби...
 

Анна наклоняется и целует его. Потом еще раз. Еще. Выпрямляется. Замирает, держа его голову на коленях. Она пуста. Почти кукла, почти манекен. Безвольная и бессмысленная. Отстраненная. Опять за стеклом. Рука ее, в неверном свете свечи, слепо и неестественно ищет что-то. Находит его подбородок, щеку, лоб, губы. Снова наклоняется, чтобы поцеловать. Его рука ловит ее за шею и наклоняет, наклон переходит в медленное падение.
 

Маленькая Аня падает на пол с подоконника.
Бьется ваза.
Вода разливается по паркету.
Кто-то хватает ее за руку.
Рука, за которую ее тянет куда-то человек в темной одежде.
Его лицо ей знакомо.
Вылетают стекла из окон.
Вспыхивает огромное пламя.
Ее руки в других нежных руках.
Букет роз падает с моста в реку.
Разлетаются книги со стеллажей испуганными птицами.
Падают полки.
Веня хватает ее за руку.
Орет.
Угрожает.
Крушит все на своем пути.
Не выпуская ее руки, тащит, тащит куда-то.
В ушах далекий вой. 


Она распластывается на полу под человеком, которого только что бесчувственно, безжизненно целовала... Гаснет догоревшая свеча.

  
Тьма. В этой тьме появляется крохотный огонек. Звук неровных шаркающих шагов. Кто-то хромает по коридору. Не то бродяга, не то местный нищий, не то сторож. Свеча в его руке для него, похоже, единственная защита. Он время от времени вздрагивает и оглядывается. Словно боится чего-то.


Вор-сторож прикрывает язычок пламени своей кривой ладонью. Вскрик не то женский, не то птичий. Человека передергивает. Его глаза лихорадочно косят, он часто крестится, словно это магический знак - спасение от всех бед и опасностей. Крик повторяется, кажется птичий. Лязгают засовы. Грохает дверь. Тьма...
 

17. 

      Веня поднимается по лестнице на третий этаж, шаркая подошвами, движимый желанием побыстрее преодолеть оставшиеся пролеты, открыть родную дверь и не раздеваясь рухнуть на диван. Вверх, вверх. Вниз, на встречу ему спускается надменная мамаша с почти игрушечным дитем в руке. Губы полуночника сами расплываются в улыбке.

 
      - Привет, кроха. Куда это тебя ведут в такую рань?
      - В детский садик иду. - отвечает кроха.
      - А тебе туда хочется? 


      Девочка как-то неопределенно покачивает большим розовым бантом.

 
      - А зачем идешь, если не знаешь?
      - Надо. - почему-то испуганно пищит кроха, на всякий случай покрепче  ухватившись за мамину руку.
      - Как же «надо», если не хочется? Если не хочется - тогда наверно не надо. 


      Девочка прижимается к маминой ноге и комкает личико в гримасу, собираясь, видимо, заплакать. 


      - Ну, вот еще новости. Ты не плакай... Вот лучше тебе конфета.  
     

      Девочка неуверенно протягивает руку, и схватив конфетку еще сильнее прижимается к маминой ноге, глядя на странного дядю так, словно он скорчил страшную рожу. 


      - Ну, привет, кроха.
      - Что надо сказать? - включается в разговор мамаша крошки.
      - Спасибо... Досвиданья...
      - Досвиданья... Досвиданья...

 
      И Веня продолжает путь к заветному дивану за заветной дверью. На губах повисла улыбка. Снизу слышится голос мамаши.  


      - Не бойся, дочка. Дядя сумасшедший... Но тихий...
 

18. 

      Крыши над бульваром напоминали диковинную горную страну. В размытом дымкой тумана и низкими тучами свете они серебрились изломами металла и казались отражением облаков. Ангелы стояли на краю и молча наблюдали за происходящим на бульваре. Ангелы стояли и ждали чего-то. Теперь их было трое. Собственно, больше ничего особенного и не происходило. 


      - Чего ждем-то?
      - Ничего...
      - Слушайте, может, я слетаю? Посмотрю чего там?
      - Ну, слетай, посмотри... Наивный мой...
      - Я мигом! - наивный ангел метнулся от края крыши к коньку.

  
      Там чуть присел, как спортсмен берущий высокий старт и стремительно бросился к краю крыши. Остервенело размахивая крыльями он оттолкнулся от жести и перескочил ограждение...

 
      - Стой! Раз-два... 


      Наивный Ангел тут же застыл в воздухе в совершенно неподобающей ангелу позе.

 
      - «Мигом» - это  приблизительно так...

 
       Сержант без подготовки, с жутким гулом, от которого прохожие на бульваре тревожно вскинули лица к небу, а некоторые выдохнули беззвучное «Господи!», взмыл свечей вверх, оставляя густой инверсионный след. Совершил несколько фигур высшего и сверхвысшего пилотажа и камнем рухнул обратно. При этом его крылья оставались неподвижными.  
      Приземлился он легко, коснувшись ногой кровельного железа, и степенно прошелся помахивая рукой, небрежно разгоняя инверсионный след.

 
      - Как-то так, приблизительно... Если «Мигом». Но лучше без дыма и грома. Тихо. Чисто. Понял?
      - Угу. 


       Наивный Ангел продолжал висеть в воздухе за краем крыши. 


      - Тогда - отставить.

 
      Ангела опустило на кровельную жесть перед ограждением. 


      - Запомни! Ангел - не курица и не ворона, ему крыльями хлопать не пристало. Смиренное достоинство - это наше       состояние, ему необходимо учиться все время, приближаясь к совершенству. Мы - ангелы. Мы пальцы на руках творца.       Мы плоть божья!
      - Будем надеяться, что не крайняя?

 
      Голос принадлежал четвертому, вернее четвертой. Той, что стояла поодаль все это время. Стало как-то неприятно тихо. Лицо Сержанта сделалось пустым, смиренным и спокойным. Он шагнул к четвертой и ровным голосом тихо произнес: 


      - Оставь надежду... Если сподобят - выполним и эту функцию...

 
      И вдруг резко повернул голову и посмотрел ей в глаза.

  
      - Ты, про какую крайнюю плоть спрашивала? Про ту, которая защищает головку мужского детородного органа или про       уже обрезанную?
      - Про обрезанную... - буркнула четвертая и неожиданно сникла.
      - Ну, раз про обрезанную - тогда слушай. На ней держится этот Мир, в том смысле, что это - ритуальная жертва,       подтверждающая выполнение Завета о нерушимости мира, данного Богом Ною и его детям. Своего рода договор - пока       евреи обрезаются, помнят и чтят Завет - в небе появляется радуга и миру не грозит новый потоп и прочий       Армагеддон. Как-то так, в общих чертах. Ясно?
      - Ясно...
      - А почему пол женский?
      - Устав допускает же!
      - Устав допускает, а ты почему женщина, если ты ангел?
      - Это что, дискриминация?
      - Это вопрос. Ты по какой-то причине женщина. По желанию, по необходимости или так получилось? Я у тебя теперь       старший - мне знать надо.
      - Это чего это вдруг - ты старший?!
      - А ты думаешь, что ты на «фри лансе»!? Сомневаешься - спроси.  


      Сержант мотнул головой влево вверх. Четвертая недоверчиво посмотрела в предложенном направлении, помялась немного и словно бы, махнув рукой, ответила. 


      - Не знаю. Я не задумывалась. Наверное, по привычке. Я при жизни была...
      - Я понял. 


      И обернувшись ко всем, громко сказал. 


      - Сегодня продолжаете отрабатывать полет. До идеала. Вернусь - проверю.
      - А ты куда?
      - Под... По делам...
      - Какие у ангелов, могут быть дела?
      - А как ты думаешь? Ангельские...
 

20. 

      Серое утро. Летит по шоссе машина. Вдоль обочины - подмалевок пасторальной картинки. Дорога скаталась волнами, и автомобиль кидает вверх-вниз. Русские горки. Вот откуда семь холмов-то начинаются.


      Домики, фермы, поля, фигурки людей у края дороги, все летит под откос капота. Стрелка спидометра дергается около «120». Анна кутается в плед. Она, склонив голову, смотрит куда-то вбок - на пыльную ленту обочины, на полотно запятнанного асфальта. Странная мелодия течет из динамика. За лесополосой виднеется купол храма. Анна машинально крестится. Купол приближается. Без креста... 


      Режиссер, усмехнувшись, косится на Анну и молчит. Во взгляде мелькает не то жалость, не то нежность...

  
      Серая дорога. Колонна вихляющих «камазов». Медленный коптящий трактор. Какие-то жалкие советские грузовики. Несколько потрепанных иномарок-легковушек. Все мимо. Все остается позади. Подслеповатые домишки. Одинокая водонапорная башня посреди поля. Из нее хлещет вода. Вдали по насыпи ползет червяк электрички. Тоже позади. Лишнее и ненужное - зачеркнуть. Он закуривает. Анна протягивает тонкие пальцы. 


      - Дай и мне...
      - Ты же вроде не куришь?  


      Достает из пачки еще одну сигарету. Прикуривает. Передает Анне. Та принимает и затягивается, жадно, как будто после долгого перерыва. Не поперхнулась, не закашлялась. А взгляд все такое же отсутствующий. Режиссер пытается завязать разговор. Но разговор не клеится. Дальше едут молча. 


      Через шоссе перегоняют стадо. Машина резко тормозит - визг. Анна вздрагивает. Стоят, глядя сквозь стекла на живую черно-белую волну буренок, текущую через шоссе. Пастухи пощелкивают длинными кнутами, ругаются, подгоняют коров. Вот, уже и схлынула пятнистая, рогатая живая масса мяса и молока. Двинулись машины. Отставшая телка мечется отрезанная от стада, мычит и остается уже где-то сзади, в области воспоминаний. Снова перелесок. Деревенька на изгибе проселка. Дикое поле. Рощица березовая заплясала мимо. 


      - Останови, пожалуйста.

 
      Он с сомнением смотрит. 


      - Я прошу тебя, останови.
      - Ладно... - нехотя соглашаясь, с беспокойством. - Тебе плохо?
      - Нет. Просто я прошу тебя.

 
      Машина мигнув «поворотником» останавливается на обочине. Режиссер вылезает, потягивается.

  
      - Плащ там, на заднем сиденье. Возьми.

 
      Анна накидывает плащ на плечи. Он закуривает, протягивает ей пачку сигарет через крышу автомобиля. Ее пальцы чуть не выхватывают целую гроздь. Пара сигарет выскакивает и подпрыгивая, замираю на крыше машины, похожей на темное мутное зеркало. Щелкает зажигалка. Два огонька, покачиваясь, двигаются к лицу Анны, к ее губам. Один в его руке, другой в отражении...


      - Подожди меня...

  
      Увидев гримасу, возникшую на лице режиссера, Анна останавливается на полуслове. Отвернувшись, идет к рощице. За ее спиной остается дорога, машина, Он. Жадные затяжки. Лицо кривится. Уже слезы покатились по щекам. Анна закусывает губы. Рвущиеся наружу рыдания. За спиной только листья и стволы берез. Впереди, влево, вправо - березовые стволы. Между ними просвечивает небо. Она идет, не разбирая дороги. Плащ сползет, падает в траву, в прошлогодние листья. Остается позади темным пятном. Анна обнимает ствол дерева. Слезы. Колени находят сырую землю. Березовый храм, и она словно перед алтарем, только не знает, о чем ей молиться теперь и поэтому плачет в голос. Не то проклиная, не то прося о чем-то. 


      Режиссер стоит, спиной облокотившись о машину, и курит. Сигарета заканчивается - он прикуривает следующую. Поднимает голову, оглядывается по сторонам. Ищет глазами Анну среди бело-черных стволов. Не находит. На его лице тревога. Он нервно затягивается и отшвырнув окурок, направляется к роще. Ускоряет шаг. Бежит. Мечется среди деревьев. Подхватывает с травы плащ...

  
      Он находит Анну на самом краю перелеска. Вдруг натыкается взглядом на ее вздрагивающую фигурку среди черного и белого. Бросается к ней. Анна стоит, прижалась к стволу и смотрит куда-то за поле, за лес вдалеке.

 
      Режиссер обнимает ее сзади. Анна вскрикивает,  пытается высвободиться. Но обмякнув, утыкается лицом ему в плечо, захлебываясь беззвучным плачем. Они стоят обнявшись, среди березовых стволов, покачиваясь, словно от ветра.


      Немного успокоившись, Анна отстраняется. Он отпускает ее. Анна медленно идет между деревьев, понурив голову. Режиссер смотрит ей в след, все еще сжимая в руке поднятый с травы плащ. Смотрит не отрываясь как она уходит все дальше в черно-белое.


      Он, словно спохватившись, бросается за ней, когда Анна уже почти скрывается за деревьями. Догоняет. Поворачивает лицо к себе и крепко прижимает к груди. Ее руки безвольно висят вдоль тела. И сама она безвольная, бессильная, как тряпичная кукла. Он держит ее лицо, в своих ладонях, покрывая его поцелуями. Вздрагивающие губы. Щеки. Подбородок. Припухшие от слез веки. Лоб  с налипшей челкой. И она тает, как воск, как мороженое на столике летнего кафе. Он достает из кармана плоскую бутылку. Отвернув крышку, вливает немного ей в рот, между ставшими податливыми Анны губами.


      Что-то пахучее и очень крепкое. Ей все равно, что это. Теплая, горячая волна. Он хочет спрятать фляжку обратно в карман, но Анна не дает этого сделать:

  
      - Еще хочу. Еще...
 
       
      Тянет она тоном маленькой девочки. Он уступает. Они стоят среди деревьев, так и не выйдя из перелеска, и словно смотрят в поле, будто бы вглядываются в темную полосу леса вдали. Она, спрятавшаяся, закутавшаяся в его объятии, покачивается из стороны в сторону, время от времени, поднося горлышко фляжки к губам. Она смеется, он тоже.

 
      Вдруг Анна вырывается и, размахивая полупустой флягой, бросается бежать через рощу. Он, смеясь, гонится за ней. Догоняет. Настигает ее. Валит на траву. Анна визжит и хохочет. Волосы разметались по земле. Она мотает головой и хихикает. Ее рука поверх его плаща. Ее подбородок упирается ему в плечо. Она так и не выпустила из руки фляжку.


      Его хриплое сбивающееся дыхание. Его плечо у ее подбородка. Ее вздохи становятся похожими на стоны. Ее лицо на фоне травы. Закушенные губы. И с каждым стоном ее глаза становятся все шире и шире. В них отражается небо и облака за верхушками берез... Анна еле слышно шепчет: 


       - Тише, тише... Ангелы смотрят... 


21.

       - Осторожно! Двери закрываются...

  
      Поезд трогается и, постепенно наращивая скорость, устремляется в тоннель, в недра подземки. В такт движения покачивает пассажиров. За надписью «не прислоняться» смазанная от скорости стена.

 
      Вдруг что-то начинает свистеть, скрежетать. Поезд резко замедлил ход и остановился, где-то па пол дороги между светом, оставшимся позади, и тем светом, что  впереди. Пассажиры остались один на один с этим светом внутри вагона. Пассажиры ерзают, говорят нарочито громко, делают вид, что все нормально и ничего не происходит...

  
      За стеклом замершие серые черви переплетающихся кабелей. Они уставились внутрь тусклыми кругляшами бирок. Где-то на уровне глаз Вени, за белым предупреждением на стекле, выгнутая углом белая табличка с черными цифрами. «87». Она напоминает километровый столб на обочине шоссе, или на откосе железнодорожной насыпи, а еще напоминает сумму аванса или год...

 
     Для Вени 87-ой год - словно граница. То, что осталось за этой чертой, трогает слишком мало, и почти забылось, как прошлая жизнь. Совсем чужая… Разве что незначительные детали, незначительные непрошенные воспоминания...

  
      Веня смотрит на эти цифры. Внутри рождаются мысли.
      Если представить их на бумаге, получится диалог.   
      И фоном песня под бой шестиструнной гитары... 
      «Застреманый воздух, осенняя гарь
      и ты идешь домой, в жопу пьяный бунтарь.
      Армия разбита, все ушли в подполье
      И ты идешь домой...»* 


      - Жил ли я тогда?
     - Да, жил.
      - Может кто-то другой?
      - Нет, я.
      - Может другой я?
      - Да, конечно другой, но все же я.
      - Может, это я сейчас другой «я»?
      - Может.
      - А что там произошло, в этом 87-ом?
      - Ничего особенного...
      - И что изменилось?
      - Почти ничего.
     - Что же тут может измениться? Просто в тот год я вернулся домой...
      - Откуда?
      - Да ты ведь знаешь!
      - А самому сказать сложно?
      - Нет, не сложно. Из другого города.
      - Зачем ездил?
      - Поступить в институт, сбежать из дому.
      - Не жалеешь?
      - Теперь нет. Даже благодарен.
      - Ну и как съездил?
      - Нормально.
      - На долго уезжал?
      - Лет на пять...
      - А?
      - А не все ли равно?
      - И что изменилось?
      - Я.
      - Сильно?
      - Да, в общем нет.
      - А в восемьдесят седьмом?
      - Вернулся домой.
      - И?
      - И все.
      - А потом?
     - Работа, рок-н-ролл, «волосатики».
      - Хиппи, что ли?
      - А кто это?
      - Не знаю...
      - Вот и я тоже.
      - А потом?
      - Стандартный набор. Работа, дом, работа, любовь, свадьба...
      - А потом?
      - Потом, как-нибудь...
      - А сейчас?
      - Сейчас?

      
     Поезд вдруг передернуло и он сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, покатился по рельс. Люди в вагоне заметно расслабились. Зазмеились кабельные черви по стенам тоннеля. Исчезла, погасла позади, табличка с черной татуировкой цифр - «87». Туннель угрожающе скрежещет и шипит, поет, звучит множеством голосов. Мимо проносится, сливаясь в серое, стена тоннеля.

 
     Веня протискивается к двери, которая, открывшись, выпустит его на тот свет станции...
  

22. 

      Темнота. Щелкает металл. В темноте открывается дверь. Светлый прямоугольник в темноте. Прямоугольник сломан пополам - дверной проем и его повторение на старом темном паркете прихожей. Темные силуэты фигур на пороге. Они перекрывают свет. Причудливые движения теней по половицам. 


       - Проходи, не стой на пороге.
- Где это мы?
- В гостях.
- Разве мы приглашены?
- Нет. Мы сами пришли. Но наверно нас все же ждут.  
   

Кричит в темноту.

 
- Эй, хозяева-а! Гостей принимаете? 


Скрип дверей. Постанывание половиц. Из темноты, ворчат.

 
- Это, смотря, каких гостей... Вы дверь-то закрывайте - если кошку выпустите, сами ее ловить будете.

 
Двери закрываются. Темнота. Голоса в ней приглушены, словно обернуты ватой. 


- А чего темно-то?
- Да так как-то...
- Ты бы хоть свет включил.
- А здесь нет света. Его вчера отключили. Кажется, заплатить забыл.
- Кажется... - передразнивает режиссер. - Так и скажи - забыл.
-  Забыл. 


      Вспыхивает спичка. Пляшет огонек, отражаясь и дробясь в тусклом зеркале, перепрыгивает на свечку. Большая прихожая. Высоченный потолок в лепнине. С него на длинном стержне светильник неопределенного времени. Множество вешалок с шубами, пальто, плащами. Старое зеркало в резной раме. Два кресла, промятые, старые, на одном из них сверкает глазами черная кошка. У зеркала хозяин в потертых штанах и обтрепанном свитере. 


- Привет.
- Привет. Газ-то еще не отключили?
- Пока нет.
- Тогда ставь чайник.
- Может, сначала в комнату пройдете?

 
      Он задувает свечу у зеркала и идет по темному коридору. Режиссер и Анна на ощупь продвигаются за ним. Что-то гремит. Что-то задето и падает. Кажется, что этот темный коридор не кончится. Но вот сбоку открывается дверь, серый отсвет падает в коридор. За дверью большая просторная комната. Посреди круглый стол с чашками, вазочками и прочей чайной атрибутикой. В углу диван. У дивана бормочет телевизор. Над письменным столом горит лампа. Эти огни отражаются в стеклах высоких шкафов. Кошка скользит между ног и, пробегает, топая мягкими лапами, всю комнату, важно взлетает на подоконник с домашней ботаникой. 


- А ты говорил - «свету нет»?
- Там нет. Я в расчетных книжках запутался. Поразъехались все, кто куда. Ключей понаоставляли, бумажек  разных...
- Ну и?
- Ну и вот...

 
     Вопросительно смотрит на режиссера. 


- Знакомить-то будешь?
- Это Анна.
- Аристарх. Чай, говорите? А есть ничего не будете?
- Будем.
- Тогда я пошел...

  
      За Аристархом захлопывается дверь. Режиссер обхватывает Анну со спины, и прижав к себе, целует в шею. Анна старается освободиться, шепчет.

 
- Не надо. Ну, не надо, пожалуйста. Я тебя прошу. Не здесь... Не сейчас. Ну не надо. Не надо!

 
      Вырвавшись, отбегает к окну. Испуганная кошка прыгает с подоконника, снося горшки с ботаникой на пол - черепки, комья земли, грязь, обломки растений. Кошмар. Китайский болванчик качает головой на полке за стеклом. Анна смотрит на черепки. Режиссер нервно закуривает и зло, сквозь зубы, шипит. 


- Отойди от окна. Кому говорят, отойди. Сядь за стол... 


      Хотел, наверно, прибавить «дура», но не прибавил. Анна медленно идет к столу. Садится. Механически тянется к пачке сигарет. Повисает тишина, как водится в таких случаях, тягостная. Анна, не отрываясь, смотрит на пол под подоконником.
      Шарканье ног у самых дверей. Анна оторопело глядит на черепки. Открывается дверь. Входит Аристарх с чайником и какими-то свертками. Сгружает все на стол. Долго и тупо гладит на живописную грязь под окном. Эх, ботаника, ботаника...
      После продолжительного молчания Аристарх произносит. 


- Это что?! 


      Режиссер немного наигранно, чуть нервно, чуть оживленнее и непринужденнее, чем нужно, чуть громче. 


- Да кошка твоя! Мы за столом сидели, а она как сиганет! Ну вот - весь результат на полу. Так что мы тут не при чем. Или ты думаешь, что нам делать больше нечего - только ты из комнаты, мы с Аней - шасть к окну и ну горшки с твоей ботаникой об пол колотить?!
- Я думаю, как мне все это убирать...

 
      Аристарх поискал взглядом кошку. Нашел сидящей высоко на шкафу, и с ненавистью произнес: Скотина! Кошка отворачивается с независимым видом. Аристарх разворачивается и пошаркивая выходит из комнаты. Анна с горечью смотрит режиссеру прямо в глаза.

  
- Ну, зачем ты так?
- Что зачем?
- Зачем ты так сказал?
- А что Анечка, по твоему, мне стоило промолчать? Или это не правда?
- Но ведь не так же было!
- Ну, сейчас он вернется, ты ему и скажи, что мол, не виновата  твоя кошечка. Это, дескать, вот он во всем виноват - полез ко мне, а  у меня настроения не было, я вырвалась и к окну отбежала, а кошка испугалась и как сиганет, горшки и разбились... Ань, ты не находишь, что слишком много никому не нужных подробностей? В конце- концов все равно кошка...
 
      Анна молчит и почему-то чувствует себя человеком, которого сделали вдруг соучастником преступления.

 
- Ладно, Анют, извини... Нарежь лучше все это, а я пока выпить принесу. 


      Он встает со стула, и нежно поцеловав Анну в шею, шепнув - «пожалуйста», выходит в коридор. Анна остается сидеть за столом. Она курит, поднимает глаза. И встречает с изучающим взглядом кошки. Они смотрят друг на друга. Неслышно входит Аристарх. 


- А этот где?

 
      Анна вздрагивает и оборачивается на голос как-то испуганно. 


- Режиссер, спрашиваю, куда подевался?
- За «бухлом» пошел.
- Тоже хорошо. Когда вернется не сказал?
- Нет.
- Ну, тогда будем ждать.

 
      Аристарх начинает рукой сгребать на совок бывшую растительность. Анна наблюдает за ним внимательно и долго. 


- Не  жалко? - неизвестно почему, вдруг спрашивает она.
- Уже нет. А что?
- Да, нет, ничего...


      В Анне крепнет возникшее ощущение соучастия в чем-то непристойном. Чтобы как-то отвлечься она разворачивает свертки. Рыба. Сыр. Еще рыба. Какая-то зелень. 


- Где у тебя ножи?
- Во-он там. 


      Палец показывает на дверцу одного из шкафов.  


- Доска, тарелки и хлеб, к твоему сведению, там же. И рюмки достань. 


      Анна достает все, что нужно. Режет, раскладывает по тарелкам, расставляет на столе. Аристарх вынес ведро из комнаты и вернулся, сложив на стол еще несколько пакетов.  


- Не режь.
- Почему?
- А зачем?  


      Выкладывает из пакетов помидоры, огурцы, банку пастеризованных огурчиков, черемшу. 


- А огурцы я все-таки порежу.
- Как хочешь.  


      Аристарх сидит у телевизора и переключает каналы. Ничего примечательного. Со злостью щелкает выключателем. 


- Вот дерьмо!  


Подходит к столу, окидывает его оценивающим взглядом, чмокает губами.  


- Ахинею какую-то показывают… Неплохо, неплохо… А ты пьешь?
- В общем, да. 


Анне неудобно, что ее спросили, будто задали вопрос о девственности. 


- Сейчас пить будешь?
- Буду. - сразу как-то легко соглашается Анна. 


      Аристарх уходит и возвращается с бутылкой водки, как водится из морозилки, со льда, то есть. Бутылка в его руках потеет. 


- Ну что, давай пить, пока нашего гения нет?
- Давай.  


      Ей вдруг захотелось напиться и забыть все, смыть воспоминания, захмелеть, может быть пококетничать с этим незнакомым мужиком, в отместку гению, за то, что бросил здесь, а сам исчез неизвестно куда. Аристарх открывает банку огурцов, скручивает с бутылки пробку, наливает до краев. 

- А мы под столом не окажемся, если так ждать будем?
- Думаю, к его приходу как раз выбраться успеем, если такое вдруг случится.
- Неужели так долго?
- Да наш герой часам к трем-четырем только вернется, а сейчас пол-двенадцатого… 


      Бросили одну - вдруг ужасается Анна. От того, что сейчас пол-двенадцатого, Анне, почему-то, становится немного легче. За окном серый снег. Откуда?! Нет, это не снег, это пепел. В воздухе кружатся крупные серые хлопья. Все вокруг наполнен ими, как перьями из разорванной подушки. Как много пепла, где-то горит большой костер, жгут бумагу, может быть книги. Анна и Аристарх сидят за столом и молча пьют водку, а за окном падает пепел. 


- У тебя в доме горячая вода есть?
- Есть. Полотенце там висит. В общем, найдешь что нужно.
- Найду. - соглашается Анна. 


      Аристарх криво усмехается.  


- Там задвижки нет. Выбили… Так что могу зайти… Спинку потереть, без предупреждения.
- Ну, разве что тебе очень захочется.
- Думаю, что нет. 


      Анна выходит из комнаты, щелкает замок. Кошка спрыгивает со шкафа и кругами ходит по комнате. Аристарх безразлично смотрит на нее, наливает рюмку. Выпивает. Снова безразлично смотрит на кошку. 


       - Скотина.  


      И гладит кошку по голове. Кошка выгибается, трется об ногу, урчит в ответ. 


      От воды поднимается пар. Из крана льется вода, набираясь в ванну. Анна сидит на краю, обхватив голову руками, пытаясь сосредоточится. Ее взгляд скользит. Кафельный пол. Несколько разномастных тазов. Почему-то веник с совком. Банка со следами пепла и двумя окурками. Анна роется в карманах. Извлекает сигаретную пачку, шуршит в ней пальцами. Сигарета тянется к губам. Вспыхнувшая спичка опаляет кончик сигареты и падает на плитку к босым ступням...
 

23. 
      ...Синее-синее небо. С птицами, с ветром, с облаками. Небо над городом. Небо над крышами, над теплой шершавой жестью. Солнце ласково греет лежащих. Они смотрят в распахнутую синеву. Шепот ласковых слов. Шелест ветра. Она тянется к его сигарете, он подносит ее к губам Анны. Она неумело затягивается и, поперхнувшись дымом, кашляет. Оба смеются. Он со смехом затягивается в последний раз и отбрасывает окурок прочь. Тот взлетает в небо, к птицам и облакам, а потом по стремительно падает на теплую жесть, подпрыгивает и катится, бесконечно катится, подскакивая на неровностях, по крашеному железу, пока не скрывается в водостоке... 


      Анна встряхивает головой. Сигарета догорела. Она разжимает пальцы и роняет окурок в банку. Поднимается. Стягивает через голову платье, оно грудой материи падает к ее ногам, по щиколотки утопив их в озере черной ткани. Освобождается от нижнего белья и бросает его в угол на тазы. Перешагивает через бортик наполненной ванны и тонет в теплой, чуть желтоватой воде по колено, по пояс, отключает воду, отирает водой лицо и продолжает тонуть, по грудь, по подбородок.


      Голова откидывается на эмалированный  потрескавшийся бортик, руки выплескиваются на края ванны и лежат, вздрагивая, похожие на странных рыб. Тело Анны дробится в воде, колышется, изгибается, плывет. Голова запрокидывается еще сильнее, глаза закрываются. Анна лежит в налитой почти до краев ванне. Из крана мерно падают тяжелые капли, маленькие волны кругами расходятся от места их падения к бортикам и уже совсем незаметными возвращаются к месту своего недавнего рождения...

 
      Аристарх сидит за столом перед налитой до краев рюмкой и осоловевшими глазами смотрит в пространство перед собой. Открывается дверь. Входит режиссер с бутылками в руках. Его реплика одиноко повисает в воздухе. 


- Заждались, поди!.. А где Анна?!
- В ванной. - отзывается Аристарх. - Моется, наверно...

 
      Режиссер заглядывает под стол. У ног хозяина влюбленной парочкой, наблюдающей закат, стоят две пустые бутылки. Режиссер кисло глядит на Аристарха и качает головой. 


- Она тоже пила?
- Пол первой. 


      Аристарх пытается вилкой попасть в огурец, промахнувшись пару раз, безнадежно роняет вилку на место и, взяв огурец рукой, раскусывает пополам. 


- Три часа, а ты уже нахлестался.
- Норма! - спокойно отвечает хозяин.
- Ты не спаивай мне девчонку. Я ее не для этого притащил. 


      Получив в ответ многозначительный кивок головой, режиссер ставит бутылки на стол. 


- Ты все не выпей.
- Норма. Спокойно... 


      Аристарх недрогнувшей рукой опрокидывает внутрь содержимое рюмки. 


- Как это тебе удается?
- Навык.
- Меня не ждите, если приду сегодня, то поздно. Репетиции послезавтра начнутся. Скажи ей. 


      Снова кивок. С душевной широтой в голосе, режиссер добавляет.  


- Ты уж последи за ней, пожалуйста, ладно?
- Что я ей сторож?
- Ну не сторож, а последи. А я ухожу.
- Уже? - безразлично спрашивает Аристарх.
- Уже. - издевательским тоном отвечает режиссер.  


      Он уходит, тихо прикрыв за собой дверь комнаты. Аристарх берет со стола бутылку и лихо скручивает ей пробку. Наливает до краев. Опрокидывает в себя. Отстранено глядит на кошку, дремлющую на подоконнике. 


- Скотина... - в голосе его звучит нежность. 


      Кошка приоткрывает один глаз и снова закрывает его... 



      ...Анна стоит под душем, и ловит губами струи воды. Голова откидывается, Анна выгибает шею назад, ее рука тянется к крану. Холодная струя душа бьет по коже. Задохнувшись от холода, Анна сует голову обратно под душ и съежившись стоит под потоком воды. Вздрагивая всем телом выключает воду. Ступает на кафель, с ее тела стекают струйки, собираясь в лужу. Анна наскоро вытирается полотенцем, встряхивает головой, летят брызги.

 
      Поднимает с пола свое платье, и надев его, прямо на голое тело, выходит из ванной. Гаснет лампочка. 
      Аристарх сидит за столом и пристально глядит на зажатую в пальцах рюмку. Входит Анна.  


- С легким паром. 
- Спасибо.
- Наш гений приходил... Но ушел... Сказал, что если придет, то очень поздно, так что можем не ждать. Вот выпить принес. Репетиции послезавтра. Просил следить.  
Анна, глядя на бутылки. 
- Ты всегда столько пьешь?
- Норма... 


      Он все так же сидит и пристально смотрит на рюмку. 


- А он тоже здесь живет?
- Здесь я живу, с соседями. А гений иногда посещает.
- Что-нибудь еще?..
- Послезавтра. - кивает Аристарх.
- Ну, я пойду? - с какой-то надеждой спрашивает Анна.
- Как хочешь...
- Пойду. - помолчав. - Привет ему передай.
- Ладно.
- ...Ну, пока, что ли?
- Пока. 


      Рюмка вращается по столешнице. Хлопает входная дверь. Рюмка продолжает вращение, отбрасывая на пальцы Аристарха слабые геометрические блики...


      Кошка на подоконнике закрывает глаза...
 

24.
 
"И спросил тогда Господь Бог Адама.
- Где Авель, сын твой?
- Че, я ему сторож, что ли?!"*

 
      Веня идет по улице ночного города. Вдруг его окликает голос, замогильный непонятно откуда взявшийся на пустом месте.

 
       - Дай закурить.   


      Веня начинает озираться - никого.  


       - Ну, дай закурить. - опять тот же замогильный голос. 


      Веня продолжает озираться. Никого, как и до этого.  


       - Ну, дай же закурить! Тебе сигареты жалко, что ли? 


      На третий раз Веня обнаруживает просящего - его лицо и рука высовываются из форточки подвального окошка. Веня подходит ближе и наклонившись протягивает сигарету. Грязные пальцы хватают ее. 


       - Спасибо, братан.


     Ну, надо же, за сигарету породнились.  


       - А дай еще одну, брат.
       - На. - Веня протягивает еще пару.
       - Спасибо, отец.  


      Совсем несуразно: родственник ближе некуда - за сигарету.  


- Слышь, сирота. Хрен я тебя усыновлю! Тогда мне самому курить нечего будет!  


25. 

      Анна идет по тротуару, разглядывая дома, людей, машины, текущий мимо бульвар. Господи, как давно она здесь не была? Год? Неделю? Пару дней? И все изменилось, непонятно каким образом. Все незнакомое, новое какое-то, странное... Даже небо, прикрывшее лабиринт города. По небу движутся тучи... Анна шепчет: 


- «Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня». Габриэль Гарсия Маркес... Вот ведь счастье... 


      Мимо странный бульвар - незнакомые деревья, люди, машины, ни одного знакомого лица в толпе. Медленно проезжает троллейбус. Анна рассматривает, прохожих, пристально и удивленно, провожая кого-то глазами, долго-долго смотрит вслед, словно пытаясь уловить хоть что-то знакомое в этих домах, улицах, лицах. Все незнакомое, все незнакомые. 3амирает посреди тротуара глядя во все глаза. Бросается  бежать. Бежит. Останавливается, оглядывается. Вдруг замирает. Стена, поворачивающая вслед за переулком... Здесь где-то рядом, не далеко совсем... Что-то... Что? 


      Анна идет медленно, кончиками пальцев дотрагиваясь до стен, до дверей, до листьев, свесившихся на ветке из-за забора. На углу телефонная будка. Анна заходит в нее, снимает трубку. Какой номер? Номер? Чей? Анна сама не знает. Ей почему-то кажется, что на нее смотрят откуда-то чуть сверху, из-за переплетением проводов над головой, чуть выше дома в начале проулка, откуда-то из воздуха, из-за какой-то тонкой невидимой грани. И Анне кажется, что она видит себя оттуда.


      Небольшая хрупкая фигурка в обшарпанной телефонной будке, наугад набирающая номер. Долгие прерывистые гудки, и вдруг кто-то на том конце снимает трубку и Аня слышит свой голос, ее узнают, ей рады.

 
      - Можно я зайду?  


      И кто-то радуется этому и приглашает и торопит. 


      - Ты встретишь меня? Где?  


      Да-да-да, конечно, встретят там-то... Знает ли она, помнит ли?  
      Конечно, она знает. Она вспомнила! Через полчаса... И короткие гудки повисают над улицей вровень с проводами, нет чуть выше, чуть выше... 


26. 

      Было тихо.
       

      Земля покрыта слоем мельчайшей пыли, похожей на мягкую причудливую ткань, заглушающую звуки. Из-под слоя пыли проглядывают белые слежавшиеся перья. Холмики перьев, почти полностью скрытые в пыли, перья разбросанные пучками и по одиночке.


      Невысокие хребты в отдалении поднимались к неестественному металлическому, блекло-лиловому небу, а до них унылым столом тянулась пыльная равнина с пятнами цвета ржавчины и грязного снега. Где-то на грани видимости колышатся белые блеклые тени.  


      Странное место. Кажется здесь царят вечные сумерки и  и ветер, дующий над равниной - в одном направлении и с одинаковой силой, не касаясь поверхности, не беспокоя пыль.  


      Двое молча идут по пыльной равнине рядом, заложив руки за спины и повернув друг к другу головы, словно беседуя. Еще две белые тени в стране теней. Пыль у них под ногами и за их спинами остается не тронутой, словно и не проходила здесь ни одна живая душа... 


      Один из идущих наконец решается нарушить молчание. 


- Это что? Ад? 


      Второй только отрицательно качает в ответ головой. 


- Чистилище?! 


      Второй вздыхает. 


- Это Мир.  


      Вдоль их пути внезапно возникают ряды неровных деревянных столбиков, торчащих из пыли иссеченными временем пеньками. Они кончились, так же неожиданно, а Сержант все оборачивается, пока они не исчезают из виду. 


- Это что? Какое-то тайное место? Вроде Шангрилы или сада Эдемского? 


      Они минуют место, где земля утыкана гранеными стержнями темного металла, поднимающимися над пылью метра на полтора. Они кажутся застывшими в металле перунами божьего гнева или смертоносными стрелами неведомых гигантов, перьями неведомых железных птиц грома или иным божественным оружием, оставшемся на поле битвы. 


- Вовсе оно не тайное. Обычное место.
- А мне сначала показалось, что это какое-то тайное место и мы идем по полю великой битвы ангелов- фундаменталистов с ангелами-отступниками. 


     Они останавливаются. Теперь на Сержанта смотрят небесные удивленные глаза. 


- Почему ты так решил?
- Место удобное для масштабных боевых действий, что в воздухе, что на поверхности. А потом - перья...  


И Сержант повел рукой, словно призывая пыльную поверхность равнины в свидетели.  


- Перья... - это было произнесено задумчиво. - Перья. Нет, это просто место такое. Ничего мистического. С чего ты решил?.. Смотри, закрепится имя...
- А с другой стороны Преподобный Сержант - не самый плохое имя для ангела. Так мне, по крайней мере, кажется.
- Тогда лучше уж будь просто Преподобным... 


      Новоокрещенный, как будто отвлекся и после небольшой паузы спросил. 


- А кто-то из людей может нас видеть или чувствовать?
- Почувствовать могут почти все, но не многие этого хотят... А увидеть? М-м... Увидеть могут те, кого Господь сподобит... 


      Постояли молча. Даже ветер не нарушал тишины. В мареве на границе видимости продолжали движение белые неясные фигуры. 


- Ну что? Пойдем дальше?
- Пошли. 


      Двое идут дальше, и их разговор тонет в шорохе движущегося воздуха, похожего на шуршание песчинок в космических песочных часах. 


- Перед тем как мы расстанемся, Преподобный... Скажу, что тебя ждет в недалеком будущем.
- Все-таки Преподобный? Считаешь это лучшее из имен для меня?
- Ты сам его выбрал… Тебя ждет бумага, великан и ребенок...
- И что это значит?
- Узнаешь. 


      При этими словами картинка окружающей действительности мигает. Пропадает звук ветра. Преподобный снова стоит на крыше и видит, как ангелы его подразделения отрабатывают слетность...

 
- Кого Господь сподобит, значит... 


27. 

«Астарожна! Многобукавок!

 
- Что это за время, когда хлопают двери за спинами уходящих? Когда люди, как крысы с тонущего корабля - бегут из дома? Дом погружается в полусон о хлопающих дверях. Бесконечно время приходящих и уходящих...  
Мы покинем свой дом и назовем домами совсем другие строения, будто предав дряхлого друга, терпевшего нас, скрывавшего нашу жизнь от посторонних, сносившего наши выходки. 
Мы покинем дом, как крысы, оставив его холодным и пустым. И совсем другие звуки наполнят его. Рабочие в оранжевых жилетах придут и сломают ему хребет и ребра перекрытий. Так всегда делают.
И будут еще долго стоять одинокие стены, и в их колодец будут плеваться дождем и снегом тучки небесные. Пока не снесут эту коробку согласно плану реконструкции Москвы, очередному и увы бездарному...

 
- Одиночество ожидающих. Подспудное знание о сгинувших в бескрайних просторах опасных пространств. Там, где живут драконы. Часы ожидания. Подспудная вера, что оставшиеся должны оставаться и ждать… 
Море житейское стучится в невидимые берега. Словно все идет своим чередом, словно расставлено все по своим местам…   
Уходят люди на работу… Те, что помладше тоже уходят, предположительно в школу… Совсем маленьких уводят за руку… Начинается утро. Продолжается и не заканчивается...

  
В моей голове лежит целая страна. Через мой разум пролегли границы - полосы вспаханной земли, вдоль которых, вслед за запыхавшимися собаками, должно сломя голову нестись запыхавшимся пограничникам.
В моем мозгу линии электропередач, телеграфа, телефона и колючей проволоки... Объявления о запрещениях и щиты с указаниями. В моем разуме серые кубы домов сменяются серыми прямоугольниками бараков. И палец возле кнопки самоликвидации.  
От одного нейрона левого полушария до другого, на окраине правого - тысячи верст тайги, тундры, степи, песков, гор и субтропиков, а по радио четыре раза в сутки играет государственный гимн...


- «А-к-а-а-а-а!!!» - крик тонет в этих диких просторах... И кто услышал?

 
Пишешь, вспоминаешь, придумываешь. А что там на самом деле? Что было на самом деле? Правда и ложь слепились и уже не отличить правду от вымысла… Противно. Уже самого себя не можешь поймать на обмане и врешь, врешь - самозабвенно и безнадежно...

 
Чуть клонит в сон, но сна нет - приходится гадать по кусочку неба в окне, по огрызку здания напротив, по взмаху крыла пролетающей в небе птицы...

  
Слушать радио, есть конфеты в шелестящих обертках, расписать «пулю» и остаться без гроша до следующего раза, ругаться с женой, и бить соседскую посуду. На халяву выпивать и в отместку слушать скучные и муторные излияния. На досуге выпиливать лобзиком, читать книги, писать роман в стихах, выбиться в камер-юнкеры, пережить холерные кордоны, быть убитым витой пулей в живот, на бездарной дуэли в холодном чужом городе у реки, иностранцем неровно говорящим по-русски и отойти с вкусом морошки на языке...
  

На подоконнике сидит и ворчит голубь - серый, противный, гадость всякую жрет по помойкам, пьет тухлую воду из луж и его мочит дождь.

  
        - Кыш! 


Кудахчут крылья, унося тело птицы вдаль.

  
Пить чай или вино, любить гулять по аллеям, шурша опавшими листьями. Прослыть оригиналом и ловеласом. Вспоминать артиллерийскую молодость, прислушиваясь к собеседнику по причине легкой контузии. Думать о судьбах России и писать бесконечную литературу, до тех пор, пока не опротивит жить по-старому... Разругаться со всеми и на старости лет сбежать из постылого дома, чтобы тихо преставиться на каком-то заснеженном безымянном полустанке...

  
Кафка утверждал, что для того, чтобы писать, нужна комната с минимум обстановки, похожая на гроб... Дурак Раскольников, мог бы стать неплохим беллетристом, а вместо этого грохнул двух старух топором, по прихоти господина Достоевского, чтобы что-то там доказать, чтобы служить примером и причиной мучений подрастающих поколений. И так понятно - чтобы стать Наполеоном, нужно чтобы родители при рождении назвали вас этим именем...

  
Хлопают двери, отбивая такт, и мы вальсируем, не попадая в него, катастрофически опаздывая на четверть. Отдавленные ноги, измятые бальные платья и музыка звучит невнятно...
Мы фальшивим, пытаясь оправдаться, и снова сбиваемся с такта. Бей барабан, труби труба, визжи скрипка, хлопайте двери, заменяя аплодисменты. Танцуют все! Маэстро, будьте добры - «Утомленное солнце». Нежно... 


И каждый день приближает нас к жизни вечной...

 
У соседей верещат попугайчики. Их слышно через стену. Волнистые, вероятно. Они живут на окне в прочной металлической клетке, чтоб не вырвались, не поморозились... Попугайчики верещат, требуя улучшений условий содержания. Их верещание очень хорошо слышно в пустой квартире - это бесит и подчеркивает пустоту...

  
Не стреляйте в пианиста - он и так делает все возможное, для того чтобы не идти к инструменту. 


На город, замутненный сознанием прожитого трудового дня, опускается акварельная кисть сумерек. Опускается неумолимо, как секира дровосека. Купола ближней церкви беззлобно крестят закат. Весна, сумерки. Разноцветные  окна озаряются светом... Время пить чай и смотреть телевизор...

  
Каждое окно напротив - театр теней. И я, стоящий у окна - тень. Чьи-то руки скрутили из пальцев меня в освещенном окне дома. Чьи-то руки заставляют меня любить, плакать, смотреть сейчас за окно...  
Чьи-то руки крутят мной, как хотят. Заставляют  видеть театр теней, в окнах дома напротив. Заставляют воспринимать, то что я вижу. Заставляют думать, что и наш дом подобен театру, почти видеть это, и чувствовать себя фигуркой в окне, скрученной искусными руками... Я тень плоской куклы, приставленной к белому экрану, приводимая в движение, еле различимым зрителю, тростями, или тень руки на беленой стене...  
Может быть я просто человечек, вырезанный из папиросной бумаги, болтающийся на сквозняке и возомнившая не весть что, под его порывами? Или я сам, в освещенном проеме окна, уподобил весь мир театру теней... 


Вечер - время людей, вернувшихся домой... Просто вернувшихся. Вечер - время детей вышедших на улицу. Пора собачьих выгулов, одиноких прогулок, темных компаний в подъездах...

 
Квартира, словно чужая. Я стою у чужого окна чужой квартиры и таращусь на мир. Вид из окна напоминает мне вид из другого окна, который мне тоже что-то напоминал… И ставшая чужой комната, у окна которой я стою, напоминает мне другие комнаты... 


За окном путается в ветках и улицах город. Над ним стелется дым из труб. Кажется, еще вчера были черные сугробы и лужи на асфальте, манка падающего снега вперемешку с дождем из прострелянных туч, куда-то летящие по небу черные птицы, склизкая грязь, зеленая дымка лопнувших почек и цветки дикой вишни... Или я путаю? 
Я стою за стеклом чужих комнат и смотрю - трясет листьями, ветка под ветром, дождь мешается с, заплутавшим в ночи, солнечным бликом и песком песочных часов. 
Все смешалось - не разобрать... Стрелки в круге на башне, словно иллюзия пойманного времени... Я хочу увидеть себя выходящим из подъезда во двор, хочу услышать, как позади меня грохочет дверь...

 
За окном висела ночь. И вместе с ночью висел застывшими волнами полутемный город, похожий на умершее море, отражающее лучи звезд.

 
Сигаретный дым срывается с губ и уносится куда-то вверх. Ветер хлещет по лицу бумажными ладонями… В такт шагам зазвенит в карманах мелочь... В такт шагам тропка будет толкать в подошвы, направляя куда-то в темноту по асфальтированной тропе войны. 
Разворачивается мостовая, разливается вода и покачнувшись на каблуках время падает в соблазнительные объятия пространства, клочьями сползает одежда, срываются кружева и всякие тонкие штучки, соприкасаются гениталии, соединяются, проникают, сливаются в порыве страсти, рывком стягивается кожа, сбрасывается плоть, последний нажим желания сокрушает рвущиеся кости и семяизвержение превращается в звездный дождь, рухнувшего с неба Млечного пути. Еще один! Поймали! Готов? Готов - не готов - пошел! Готов... Рожденный ползать - учитесь плавать!

 
Раздвинутые колени, задранные к потолку ноги, в чулках или без и между, относительно ритмично, вздымается и опадает чья-то задница. «Входит, выходит, замечательно выходит, входит, пожалуй, то же ничего, но выходит все-таки лучше». Посему подробностей не будет. Все родилось и сформировалось в следствии естественного отбора, с доисторических времен подогнано одно к другому как детали конструктора, давно подсчитано, задокументированно и диагностировано.
Я хочу увидеть себя идущим, сунувшим руки в карманы, склонившим голову... Хочу  увидеть как моя фигура, неумолимо уменьшаясь удаляется, теряясь в кишках улиц, завязываясь узлами проходных подъездов и дворов, растворяясь в крошеве толпы, в пыли бульваров, в дребезжащих трамваях и дымных кофейнях... 


Раньше достаточно было зайти в кофейню и взяв у стойки чашку кофе за двадцать копеек, найти себе место. Хорошо, если в кафе было разрешено курить... Сесть за столик и выложить на его темную поверхность тетрадь и будильник... Вот и минимальный интерьер... Вот и дома... 
В кофейне тепло, иногда играет музыка, иногда разрешают курить, иногда видишь милых людей, иногда случайно встречаешь знакомых. Чашка кофе, тетрадь и будильник - это не так уж много, но тогда, Вене этого хватало, чтобы начать думать или писать. Хорошо если есть чай - он дешевле и нравился ему больше. Строчки текут на бумагу, иногда получается даже неплохо. И ничего не мешает - ни город за окном, ни люди, ни их слова. А подняв иногда глаза, можно увидеть что-нибудь из происходящего на улице, или красивую девушку за столиком напротив, или солнечный отсвет на стене дома напротив. 
Тетрадь лежит на столе, рядом стакан горячего чая, возле тикает будильник. Будто бы дома... А за витриной окна - жизнь. Машины ездят. Люди ходят. Собаки бегают. Вороны летают. Деревья стоят и смотрят на эту суету, дома тоже стоят, хотя почти и не смотрят, у них на это нет времени - в них живут...

 
- Чехов прав - русский человек не любит жить. Он любит вспоминать как было. Он говорит о прошлом и вспоминает прошлое и ласкает его, как любимую игрушку. Он нежит и лелеет прошлое, от которого его, в действительности, тошнит. А еще он любит говорить о будущем, ведь он, все равно, имеет ввиду прошлое и стремится привести все к тому, как было когда-то, где-то с кем-то. Он приводит какие-то аналогии, факты, из прошлого естественно, и его тошнит, а он пытается убедить себя, что нет.
Если такой человек сидит напротив - это невыносимо.
Еще хуже, когда этот человек напротив - ты сам...


А монолог в голове продолжается. 
- Что я могу сказать им? Что могу рассказать им о своем мире, о их мирах? О прожитых жизнях, о веренице жизней в которых мы не встречались?
А потом, словно успокаивая себя, отвлекая от чего-то неприятного или опасного. 
- Недавно услышал где-то фразу: Какие люди злые стали, спросишь их о чем-нибудь, а они молчат, какие злые...
А, по-моему, наоборот - чем более человек молчалив, тем он добрее. Я наверно очень злой - я очень много говорю, даже слишком... Иногда, когда меня никто не просит... Даже чаще, именно тогда... 
- Сейчас чистый лист пробуждает только древний животный ужас и в голову бьется - «что говорить, что говорить, что говорить». Что-то в груди суетится и в горле копится комок. А потом приходит понимание, что это совсем другой вопрос, который по инерции воспринимается, как тот же самый, но он другой, это вопрос - как написать, как сказать?
Взгляд на чистый бумажный лист. Голова пуста, как кочан капусты - ни одной мысли... Только какие-то обрывки. И вдруг среди всего этого вспоминается, словно всплывает, фраза одного моего старого знакомого о потенциально-кинетической уебищности и задроченности художника... И еще что-то про чемодан с рукописями Кафки... И я еще не знаю - соглашаюсь я с ней или нет...

  
      «...Отдергивается от Москвы холод, как холодное лезвие...
      Подальше, подальше...
      Птицы тянутся к Москве, как руки к горлу старухи...
      Ближе, ближе...
      Тянутся клиньями и цепочками -
      И на место палых листьев и снегов прилетают птиц, а на городских клумбах пленные гостарбайтеры высаживают       весенние цветы...
      Красные, желтые, оранжевые...
      "В грязи и смраде Флегейских болот гиганты, собирались на битву..."*
      И птиц прилетают на место холодных горьких дождей из низких туч в глубоком призрачном небе
      Уходит горечь кленовых костров напоминающих детство...
      И приходит...
      И приходит...
      И уходит все куда-то.
      Вдаль.
      Туда, куда улетают осенью птицы, куда уплывают принесшие дождь тучи, куда уносит ветром  разноцветные листья и       воздушные шарики.
      Кружатся на дворовом сквозняке бумажные вихри.
      Падают вниз черными пропеллерами вороньи перья. 
      Где-то в доме насилуют трубу, словно пытаясь выдуть из нее серебряные звуки «Осенних Листьев», и переплюнуть       средневековых алхимиков, с их философскими камнями и золотом из свинца...


А мне кажется...  
Что никто не поверит... Как не поверят, что весь этот мир существует в моем сознании, потому только, наверное, что еще не надоел мне. Сообщать об этом призрачному окружению, равносильно спору с галлюцинациями - видения просто объявят меня сумасшедшим. А это неприятно - выслушивать подобное, тем более от собственных видений. Это называется солепсизм…  
Незаметно подкрадывается безумие. Становится слышно его хриплое дыхание. Оно уже не окликает на улицах, не шепчет в уши, не протекает, как чердак старого дома, не вгрызается в вены... Теперь оно спокойно ждет случая...  
Между нами так и останется один шаг, а оно будет красться по пятам. Ничего не проходит бесследно... Мне придется расплачиваться его постоянным присутствием на один вздох от затылка.

  
Начинается новое действие в плохом театре, где люди - посредственные статисты. На сцену, тяжело дыша, выйдет, грузно ступая, Гамлет, толстый, одышливый, хромой. И начнется новое действие из трагедии нелепого человека, на подмостках нелепого мира. Звонок - зрители наполняют желудок зала, господа актеры на сцену. Гаснет свет, увертюра, занавес. На сцене новый акт бесконечной пьесы и главная роль достается не мне... 
Мимо течет поток Зрителей и остается только, сжавшись в комок где-то внутри, из-под маски спокойствия, наблюдать за ними, наполняясь отвращением и ужасом...
Длинные, бесконечно длинные, узкие пустые гулкие коридоры. Бесчисленные  переплетения лестниц и переходов. Высокие и низкие потолки. Вот он театр.  
Здесь бродят люди - знакомые, незнакомые, разные. Где-то рядом вход в жадную пасть зала. Всеядную, голодную, страшную. Шершавый язык сцены, губы декораций, клыками разноцветных лучей. Наверно, даже страшно выходить на этот «пятачок». Как знать, не сомкнутся ли безжалостные челюсти именно на твоем горле? Тогда зев зала голодно сглотнет обезглавленное прожекторами тело. 
Бесконечные коридоры, бесчисленные этажи, трюмы, переходы, лестницы - удивительно, как прячется все это за невзрачной архитектурой фасада. Притирается, подгоняется, утрясается, кроится и перетряхивается до бесконечно. Люди подгоняются к помещениям. Судьбы притираются к коридорам, склоки к гримерным и кулисам. Декорации за уши притягиваются к спектаклям, а те в свою очередь к буфету и зрителям.
А режиссер сживается с чашечкой кофе, дергающейся в пальцах сигаретой, бесконечным раздражением и громким стоном:  


- Не так! Все не так! Придурки! 


А на сцене Ребенок. Он в полусне бродит по комнатам и вытянув ручки ищет свою маму. Но ее нет. Наверно куда-то ушла и все еще не вернулась. Больше никого в квартире, только этот маленький, ищет кого-то в полусне. Ищет и не находит никого в темноте. Не дай Бог ему проснуться сейчас. Пусть, побродив по темной квартире с растопыренными ручонками, он свернется калачиком и проспит до утра... 


 
За окном тот же самый город, что и по моему рождению. Хотя бы название то же. Он держит меня. Может так и должно быть? Ограниченная территория для блужданий по сторонам и неограниченная возможность для падений и взлетов. Все обговорено о городе, о его жителях и их совместной жизни.
Троллейбусы мотаются взад-вперед по улицам, как электрические собаки, упиваясь синими искрами электрического напряжения. Как давно я здесь и среди всего этого? Кажется, что мимо проносятся годы, но, кажется, и я не стою на месте... Кто-нибудь, в награду, превратится в будущей жизни в звезду. Слезы как снег текут из-под ресниц...  
Согбенная сидящая фигура, памятника между невысоких домов и высоких деревьев. И вид из окна похож на вид из другого окна... Кажется все это уже было. Когда? Давно...  
Человек, который сейчас где-то далеко-далеко, как-то раз  сказал: «Все возвращается на круги своя, а мы сидим все на той же кухне и снова пьем молоко».
     Возможно, он еще успеет зайти ко мне в гости...
     Что он увидит?
Кухня. Мойка, плита, стол, табурет, люстра под потолком, окно и НЕДОПИТЫЙ СТАКАН МОЛОКА!!!  


За окном город… Тот же, что и по рождению, быть может только название изменилось... Капли гулко бросаются с крана в мойку... Окно, за ним улица, названия которой я не помню.

   
     Осенний лист к стеклу прилепился... - Откуда?
     Вот и дождь пошел. - Слякоть.
     Людей здесь слишком много. - Зачем они пришли?
     Зачем я их впустил в этот город? - Странно…
     Интересно, их можно разогнать отсюда к чертовой матери? - Да ну... Неудобно...

  
За окном путается в ветках и улицах город. Над ним стелется дым из труб и зеленая дымка лопнувших почек… Не знаю… Ничего не знаю... Кажется еще вчера здесь повсюду были черные сугробы и лужи на асфальте, снег, манкой сыпал на плечи и склизкая грязь хлюпала под ногами.
Сегодня дождь из прострелянных туч и распустившиеся цветки дикой вишни...
Куда-то летящие по небу гадкие птицы...  
Из окна видны страшные ребра детской площадки, кособокие коробочки старых построек, кривенькие переулки и сосульки новых многоэтажек, фаллосы труб, прямые проспекты, широкие улицы... Все заплетается ветвями деревьев, растущих во дворе и качается на них, под порывами весеннего ветра, плывет в зеленой дымке молодой листвы...  
Я стою в, ставшей мне чужой, квартире, у чужого окна, и непонимающе гляжу наружу. Вид из окна напоминает мне вид из другого окна, который тоже мне что-то напоминал… И комната, у чужого окна которой я стою, напоминает, мне другие комнаты...  
Стрелки в круге на башне показывают «без пяти шесть» и я хочу увидеть себя, выходящим из подъезда во двор, услышать как позади меня, грохочет дверь и дребезжат стекла нижних этажей, смотреть как я иду, сунув руки в карманы, склонив голову, увидеть как моя фигурка, неумолимо уменьшаясь, удаляется, теряясь в кишках улиц, завязывается узлами проходных дворов и подъездов растворяется в крошеве толп, свинцовых обручах грязных гранитных вод, пыльных извивах бульваров, фасадах зданий, на блюдечках площадей, в дребезжащих трамваях и кофейнях… А сам стою за стеклом чужих комнат и смотрю.  
За окном трясет зелеными листьями ветка, идет дождь и светит солнце, горят фонари и стучат в стекла песчинки бесчисленных песочных часов. Я хочу различить себя, устало идущего куда-то по улице, курящего, смеющегося, звонящего по телефону, облокотившись о поганку высокого столика, пьющего кофе, сидящего на скамейке...  
Шесть в круге. Еще светло, еще не поздно, еще помню... Что-то кончилось, что-то начнется, а что-то продолжится...» 


Комрады - кидайте каменты...  


     Веня некоторое время сидит и смотрит на экран. Прокручивает текст от начала к концу и обратно. Вздыхает. Тянется к пачке сигарет. Но не дотянувшись, возвращает руку на мышку. Некоторое время сидит, оперев голову на левую руку, смотрит то в окно, то на стол, то куда-то вверх, то снова на текст. Словно решаясь на что-то... Выделяет текст...   ; 

28
     Звонок. Другой. Десятый...

 
     Веня лежит на кровати и смотрит на аппарат, стоящий на столе. Телефон не унимается. Палец тыкается в клавишу спикерфона. В комнате раздается немного искаженный мужской голос. 


      - «Але! Але! Але же!»  


     Веня молчит. 


      -  «Але! «Але», я говорю! Че, не «Але», что ли?!» 


     Веня, вздохнув: « Ну, але...» Повисает пауза 


      - Я слушаю...
       - Это кто?!
      - Я...
       - Привет!
      - Привет.
       - А чего тебя так херово слышно?
       - Потому, что все херово...
       - Что?!!
       - Я по «громкой связи». Лень трубку поднимать.
       - А-а. Слушай...
       - Слушаю.
       - Скажи пожалуйста... 
      - «Пожалуйста».
      - Да ну тебя!
      - Ну?
      - У тебя деньги есть?
      - Нету.
      - Мне тысяч пять - десять до конца недели...
      - Нету...
      - А то мне, понимаешь, до зарезу надо...

 
     Веня подскакивает на кровати. Он смотрит на телефон так, словно разговаривает с маленьким тупым и злобным гномом, сидящим на столе. На каждую произнесенную фразу следует взмах руками, словно удар по воздух, по невидимой коробке, накрывшей зловредный аппарат...

 
- Ты что, не слышишь? Я же сказал - нету сейчас денег!
- Но мне очень нужно...
- Мне тоже! Не знаешь где бы взять?
- Издеваешься?
- Нет. Я серьезно. Денег нет. И когда будут - неизвестно.
- Да ну тебя! Вечно ты!.. Я к тебе как к человеку, а ты...
- Твою ж мать!!! Денег нет! Работы нет! Счастья нет! У меня ничего нет!!! Слышишь?!
- А чего ты на меня орешь?!
- Я не ору!!! Понял?!! Я объясняю!!!
- Что?!
- Что у меня сейчас нет денег! Они мне нужны. Я уже пару месяцев без работы. Работа для меня есть?
- Нет...
- А то мне, понимаешь, до зарезу надо!
- Ну...
- Но мне очень нужно! Тогда у меня будут деньги и я смогу дать тебе взаймы.
- Даже не знаю... Пока никаких предложений…
  - А чего ты мне тогда звонишь?!
- Мне деньги нужны...
- Нет у меня денег! Будет для меня работа - тогда звони. Привет!
- Привет... А может тыщи три-четыре?
- Будет работа - будут деньги! Ясно?
- Ну да...
  - Все! Удачи!

 
      Палец тыкает в кнопку.
      Тишина.
      В ней вдруг снова звонок телефона. Другой. Третий…
      Веня лежит на кровати и смотрит на аппарат. Телефон не унимается. Палец снова тычется в клавишу спикерфона. В комнате раздается немного искаженный мужской голос. 


     - «Алло! Алло!»  


29 
   
     За окном светлеющее небо. Веня лежит и смотрит в серый свет. Уснуть не получается. Всю ночь ворочался с боку на бок, а в голове крутились мысли - огромная злая карусель. Они и сейчас крутятся. Как карусель, как мельница или как колесо, в котором куда-то бежит на месте целеустремленный хомячок... Продолжаются, прокручиваются в голове обрывки каких-то разговоров, споров, какие-то давно закончившиеся ссоры и ситуации. Версии, версии, версии предположительной реальности. Люди, люди, люди. Анна. Возможные невысказанные ответы, возможные несовершенные действия. Варианты реальности. Снова люди. И снова Анна...

 
     Веня открыл глаза, словно от внезапного толчка. Серое, за окном сменилось на ослепительно-яркое. Звонок телефона, разрывающий тишину, как-то по-особому противен. И еще не успев сообразить, что происходит, Веня машинально подносит трубку к уху.

 
     - Алло! - собственный голос со сна хриплый и не знакомый.
     - Ты что, прячешься? - голос в трубке спокоен и ироничен.
      - Почему прячусь?
- Я тебе дня три дозвониться не могу…
- Кто это?
- Один твой знакомый продюсер...
- А че надо?
- Ты за деньгами приходить собираешься?
- За какими деньгами?!
- С пары проектов деньги пришли... Интересует?
- Интересует. Даже очень... В какое место подъехать?
- На студию. Здесь в центре. Адрес я тебе говорил. Напомнить?
- Если не затруднит...
- Ты запиши... - ирония в голосе на этот раз заставляет Веню улыбнуться.
- Уже пишу...
- Вот тебе адрес... Я тут до пяти... Тебя ждать?
- А сейчас сколько?
- Половина второго.
- Я буду примерно через час - полтора.
- Лады. - и в трубке вместо голоса прерывистые гудки. 


      Веня садится на кровати. Достает из пачки непослушными пальцами сигарету. Закуривает. Чешет голову.  


       - Пора бросать курить в комнате... Утром вонь и башка дурацкая. 


      Кому сказал? Себе, наверно. Поднимается. Тащит себя в кухню. Поглядев в холодильник - вздыхает. Во-первых тошно и есть не хочется, во-вторых все равно ничего нет. Только сиротливый пакет молока. Поболтав около уха, ставит пакет на стол. Включает чайник. Насыпает кофе в чашку. Задумчиво смотрит на зажатый в руке телефон. Словно махнув на все рукой, набирает номер.

  
       - Привет! Как дела?
       - ...
       - Как сам?
       - ...
       - Есть че?
       - ...
       - Ты же знаешь... Как всегда...
       - ...
       - Аршин... Ну, может два...
       - ...
       - И по чем?
       - ...
       - Сколько?! Охуеть! А че так дешево-то?
       - ...
       - Ну, хоть нормальная?
       - ...
       - Аршин...
      - ...
       - Когда?
       - ...
       - А вечером? Часов в семь - восемь?
       - ...
       - Хорошо!
       - ...
       - Где пересечемся? К тебе подъехать?
       - ...
       - А где?
      - ...
       - В центре? Ладно. Часов в шесть я тебе наберу.
       - ...
       - Все. Бай. 


      Все время разговора он ходил по квартире, а теперь остановился. Веня приваливается задом к мойке. Рука с телефонной трубкой опускается, словно вдруг потерявшая силы. Ладонью другой проводит по лицу. Чайник вскипел. Время пить кофе. Словно встрепенувшись, Веня начинает свое движение по кухне. Наливает в чашку кипяток. Недоверчиво принюхивается к пакету с молоком. Добавляет в чашку. Перемешивает. И пьет большими глотками. Но с таким видом, словно это лекарство... ; ; 
30 

     ...Вот и арка, как длинный темный коридор. По сторонам двери. На дверях надписи.
     «Заправка картриджей», «подъезд №...»,  «Ателье», «Туристическая сеть магазинов горящих путевок», «Книжный магазин». Какое заковыристое название. Во дворе за аркой полно припаркованных машин.

  
     Так - из арки направо, черная железная дверь… Вот она - черная и железная. Дверь подъезда приоткрыта. Веня поднимается по крутой и кривой лестнице мимо запыленного окна и останавливается на площадке этажа. Две, нет три совершенно разных двери, одну он сначала даже и не заметил... Или не принял во внимание... Две более-менее приличные и одна совсем уж обшарпанная и затрапезная. Даже не похоже, что ею пользуются. Две приличных почти рядом, через угол площадки. Рядом с каждой кнопка звонка. А третью дверь обделили.  


      - Ну и в какую звонить?! Хоть бы предупредил! 


      Голос Вени глухо отдается от стен и вопрос остается без ответа, как риторический. Веня, помявшись немного, протягивает руки к звонкам и одновременно нажимает на обе кнопки. Запела электрическая птичка, загромыхал противный колокольчик. И ничего. Ни звука шагов, ни лязга замков, ни соответсвующего вопроса. Еще нажим - звуки те же и такой же результат. Веня раздраженно плюется.

 
       - Тьфу, пропасть!
      - Чего ругаешься-то? Не открывают, что ли? 


      Вопрос задан знакомым голосом, со знакомыми ироничными интонациями. Веня вздрагивает и оборачивается. В проеме приоткрытой обшарпанной двери знакомое Вене лицо. 


- Привет!
  - Ну, привет! Зайдешь?
- Зайду, если пустят...
- Пущу. Мне все равно здесь сидеть еще часа два, если не больше... Будет с кем чайку попить.
- Угрожающе как-то звучит, ты не находишь?
- Скорее двусмысленно... Но меня это не пугает. Проходи уже! Нечего через порог разговаривать. У меня таких и без тебя достаточно.
- В смысле?
- Да так... Ничего серьезного. Кредиторы периодически навещают... Поэтому я тебе не сразу двери открыл...
- А-а-а...

 
      И они оказываются в полутемном коридоре, причудливо изгибающемся в обе стороны от дверей. Замок лязгает - света становится еще меньше.  


- Чай пойдем пить или сначала офис посмотришь?
- Показывай.
- Тогда направо...

  
      Они поворачивают. Веня криво улыбается, проходя по коридору мимо тех двух дверей, в которые он только что звонил.
 
- Смотри что здесь! А! - В голосе звучит гордость.

 
      В комнате свалены кучей детали рыцарских лат, кольчужные рубахи и части амуниции. Вдоль стены стоят мечи, щиты и прочая военная средневековая атрибутика. Вдоль другой - шлемы и кирасы. Два полных доспеха сидят, умилительно привалившись друг к другу, на кованом сундуке. Похоже, здесь можно снарядить рыцарский отряд. Для крестового похода не хватит, но небольшую победоносную войну с соседним графством затеять можно. Часть комнаты занимают картонные коробки, подписанные черным маркером. «Кн» - видимо книги, «ск-ло» - скорее всего «ск-ло» и есть, «кассеты», «вещи», «музыка», «мама»... Мама?! 


- На мой взгляд - это лучшие латы из тех, что возможно сделать... Моя гордость!
- А в коробках что?
- Да так. Вещи. Девочка одна знакомая попросила оставить на время.
- Что за девочка?
- Ты ее все равно не знаешь... Как-нибудь познакомлю вас, при случаи...
- А померить можно? - Веня кивает на кучу железа в середине комнаты.
- ...А... Померь... - на губах возникает ехидная улыбка и пропадает. - За одно я на тебя посмотрю. Может сгодишься для массовки. Только ты лучше кольчугу надень! С ней мороки меньше...

 
     Веня начинает навешивать на себя железо, деталь за деталью. На лице немного мальчишеское восхищение. «Один знакомый продюсер» с прищуром смотрит на Веню. Потом берет руководство процессом облачения на себя.

 
- Возьми-ка вон ту кольчугу. Она плотная, но легче других, и сама подлиннее и рукава тоже. Вон тот пояс... Да нет, другой, рядом. Ага, он. Возьми вон ту хреновину. Надевай на левую руку. Да на плечо же! А ремень через грудь и затягивай. Держится? Теперь наручи... Нет, солнце мое. Это ты поножи взял. А вот с перчатками обожди. Сапоги бери. Видишь цепь рядом с кучей валяется? Одень. Попробуй шлем с ромбами на морде. Красавчег! Снимай на хрен. Со шлемом больше не заморачивайся. Тебе не идет. Обруч не голову одень. Этот вон. Лучше. Вон тот кинжал за пояс. Меч возьми большой. Привесь к поясу. Вот. Теперь перчатки. Меч достань из ножен. Аккуратней, солдат! Тебе бы еще бороду и был бы полный ажур.
- Ну, как?
- Да просто звезда - готов сниматься! Оскар за роль второго плана.
- А серьезно?
- Смотришься, смотришься. Импозантен как черт. Да ты за мной иди - будем в зеркало смотреться. Несколько минут культа личности никому не повредит...

 
      Веня сделал шаг, прислушиваясь к ощущениям. Другой. Доспех в ответ лязгнул. Двигаться было не столько тяжело, сколько непривычно. Он присел сделал несколько резких взмахов. Латы отозвались скрежетом, кольчуга зашелестела.

 
- Ну идем уже? 


     Веня, издавая лязгающие звуки, потащился за продюсером по студии, попутно составляя представление о помещении. Студией это место можно было назвать с большой натяжкой. Наверно когда-то это была одна квартира. Потом жильцов уплотнили и из одной большой получились три уродские. А может быть, это всегда была большая квартира, и двери поставили потом, не известно по какой причине. Скорее уж большая коммуналка. Коридор - по две двери по сторонам и одна в самом конце - видимо кладовка. Комната с арсеналом и вытянутое помещение неопределенного назначения перед туалетом - по одну сторону коридора. Две комнаты - по другую. В одной два доживающих свое дивана, большой ящик, временно служащий столиком и световое оборудование. В другой вдоль одной стены вешалки с костюмами в два яруса. Вдоль другой резиновые алебарды на черенках от лопат, палаческий топор из цветного картона, дубины из крашенной строительной пены, какие-то сморщенные латексные хари, два безликих, но при этом почему-то грустных манекена, три, вполне натурально сделанные отрубленные головы, одна неубедительная отрубленная рука, страннейшего вида гигантский трон и разная прочая бутафория. В углу зеркало, столик с  гримом и низкая табуретка.

 
- Стой! Тебя куда понесло? Вот же зеркало справа. 


     Веня со скрежетом разворачивается. Большой лист зеркального полотна притаился в углу, справа от дверей. Веня почему-то настороженно приближается к нему. Словно решившись, резко выдыхает и шагает вперед. Он всматривается в отражение, так, словно узнает и в то же время не узнает. Пока Веня оглядывает себя в зеркале - его осанка незаметно меняется, постепенно на лице проявляется какое-то новое, не знакомое самому Вене выражение. Даже меч он держит теперь по-другому, увереннее, что ли. В жестах и позе вдруг возникает что-то горделивое, властное и одновременно возвышенное. Видимо то, что некоторые называют - «порода». Веня делает шаг назад, снова вперед и снова отступает на пару шагов. 


- Ну ладно. Ты тут входи в образ пока, а я пойду чайник ставить… Тебе чай или кофе?
- А молоко есть?
- Найдется.
- Тогда кофе. 


      Веня остается один на один со своим отражением. Отступает, приближается, вглядываясь, поворачивается, кивает, вскидывает голову, делает значительные жесты и выражения лица в воображаемых сценах. Все эти Венины перемещения сопровождают скрежещущие звуки металла...


- Ну, что? Наигрался?
       - Вроде того...

 
      Веня обернулся и изменился в лице - увесистый арбалет, в руках продюсера, целил ему в корпус. Веня застыл с полуоткрытым ртом, словно окаменев.

 
- Впечатляет?! - лицо продюсера сияло. - В меня ребята-оружейники просто так стрелу засадили. Без предупреждения. Я думал - обделаюсь... Да, ты не бойся!
- Я... Я и не боюсь...
- Ага! Я вижу!
- Чего видишь?
- Ничего... Знаешь сколько они эту хреновину делали? Пол-года! Денег убили кучу, но сделали. Знали бы в Голливуде - удавились бы от зависти!
- А в чем прикол?
- Можно прямой выстрел, без дублеров, монтажа и компьютерной графики снимать! Представляешь?! Прямо в «реале»! Правда, только в корпус...
- То есть?!
- Ну вот смотри. Сейчас сам увидишь...
- Ты че?! Охренел, что ли?!
- Да, не бойся ты! Чувствительно, конечно, но не больно. Тетива слабая. Стрела специальная...
- Какая, на хрен, специальная?! 


      В этот момент Веня вздрогнул, потому, что арбалетный болт со щелчком воткнулся ему в грудь по оперение.  


- Бля!!! - и с удивлением уставился на торчащий из кольчуги шпенек стрелы.
- Ну вот, а ты боялась... С кольчугой эффектней, согласись.
- Фу! Ну, ты даешь! - Веня подергал пальцем шпенек стрелы. - Блин! Я думал мне все!
- Когда в меня бахнули, я ничего не подумал. Не успел... Представляешь какой эффект на пленке получается? Да ты раздевайся - пойдем кофе выпьем. Железки прямо здесь можешь бросить. - Продюсер сделал широкий жест рукой, и вскинув арбалет на плече удалился. 


     Веня в ответ покачал головой, скрежетнул зубами и начал сдергивать с себя железо...  ; 


- Вот ты мне объясни одну вещь... - Продюсер поднял лицо к потолку и выпустил в воздух очередную порцию ароматного дыма. После чего ткнул в сторону Вени чубуком своей короткой трубки. - Вот с чего тебя потянуло в латы наряжаться? Нет, ты не подумай, что я осуждаю или еще что… Я в том смысле, что почти вся мужская часть посетителей, так или иначе, это проделывала… Не взирая, надо заметить, на возраст! Объясни свою мотивацию, если можешь. 


     Веня поднял глаза в потолок. Дым плавал в воздухе сизыми слоями, закручиваясь в причудливые фигуры, на манер облаков. Потер подбородок. Опустил взгляд и стал рассматривать спросившего, с отстраненным интересом. Тот полулежал в кресле, закинув ноги на край широкого стола, и как и Веня до этого, наблюдал метаморфозы клубов дыма. Веня хлебнул последние пару глотков кофе из блестящей металлической кружки и поставил ее подоконник, возле которого стояло его кресло. 


- Ну, о чем задумался? Или решил, что можно не отвечать?
- Я думаю - это ребячество и романтика... А еще, пожалуй и тоска...
- Поясни!
- Каждый мужчина, или почти каждый, когда был мальчишкой, читал сказки и рыцарские романы, смотрел кино про рыцарей и играл в солдатиков... В наборах тоже были рыцари, как я помню. А рыцарь - это что? Это кодекс чести, благородство, сила, удача, ну и прекрасная дама. А нам всего этого хотелось... Или, скажем мягко, не хватало. Особенно благородства...

  
      Потом это еще и приобщение в некотором смысле к духу мужчины-воина. Посвящение, в некотором роде… Романтика.


- А тоска при чем?!
- Ну, как? В жизни рыцаря, ведь, все просто. Вот враг, вот битва, вот прекрасная дама - все просто, понятно и предельно ясно. Без обертонов. Ясно, что делать, ясно, как с кем себя вести. А в жизни так не бывает. В сказке - да. В романе - пожалуйста! В компьютерной игре - разве может быть иначе? Так, что вот она - тоска по ясности, простате и личном героизме.
Видишь доспех - примерь. Получишь иллюзию того, что сам герой героичный. У тебя есть замок, верные слуги и еще черта лысого всякой прикольной всячины. А в замке тебя ждет прекрасная дама, а ты сам исполняешь особую миссию... Ясно излагаю?
- Более чем... - Продюсер ухмыльнулся и протянул через стол в сторону Вени два довольно пухлых заклеенных конверта.

 
      Вене пришлось вставать и делать несколько шагов к столу, брать конверты, возвращаться. По выражению его лице можно было понять, что Веня мучается вопросом - «Сколько?»
 

- Не вскрывай и не пересчитывай. Циферки там карандашом написаны.        


     Покивал головой оценивая Венину реакцию на цифры.  


- Тебе на пару месяцев должно хватить... А там, глядишь и со следующим проектом наладится. Там еще немножко денег может упасть. Я сам тебе буду звонить. Ну, что? Пойдешь уже? 


     Поднявшись из-за стола, продюсер потянулся с хрустом, зевнул и добавил.  


- Давай, я тебя провожу до двери...  
     

31. 

     Высокие башни ежатся в синих холодных объятиях неба. Свежая зелень веток шуршит над головой.  

     Мы застаем Веню, идущим рядом с худощавым мужчиной, одетым в серую пиджачную пару, светлую рубашку и светлые же туфли. Их разговор начинается для нас с пространного Вениного высказывания. Видимо это лирическое отступление от основной темы. 


- Мы жертвуем идеями ради жизни. И живем, словно бы не живем. Словно мы все вместе. Словно краешком глаза, украдкой, приглядываемся к собственному отражению.
Зеркала. Полузатертые фразы. Полупустые слова. История - все, что нам удалось найти или украсть вчера. Сегодня - то, что мы успеем стянуть из-под носа у бога или у времени...

  
     Разбитое зеркало луж под ногами. Играет музыка. В лужах играет солнце. Люди в толпе пытаются улыбаться… Веня продолжает говорить, глядя куда-то в сторону от собеседника, словно за грань...


- И так всю жизнь. Нарисовал в детстве красного коня - взрослые похвалили. Захотел, чтобы еще лучше стало - и все запорол. Обидно.
Хотел как-то мелким пацанам помочь. Они просили ящик поломать - а мне за это морду набили, ни за что.
И так странно вышло - школа как в приямке стояла, с трех сторон дома на взгорке, подниматься надо. Зима. Иду домой. И за школой, как раз перед взгорком двое мальков на ящике прыгают. Я им: 
      - Вы чего это?
      - Ящик сломать хотим. Не получается.
      - Помочь? - спрашиваю.
      - Ага, 
      Я пару раз прыгнул, а ящик прочный. Не ломается.  
- Боюсь, не выйдет ничего. - Говорю и еще прыгаю. - Нет, ребятки не выходит. 
А поверху парень на лыжах катится. Спортсмен, мать его, лыжник… Остановился. И нагло так мне что-то сверху что- то на тему - «чего маленьких обижаешь, щас морду набью, за это». Но гораздо обиднее. А он еще на класс младше - я его в школе видел. Еще обидней.
Я «малькам» - щас, погодите. И поднимаюсь на взгорок. Даже драться не собирался. Просто выяснить - чего лыжник хочет. Почти поднялся, а он мне в зубы, неожиданно так и сильно. Хорошо поставленный удар. Боксер, мать его! Во рту кровь - я хренею и пытаюсь на этого спорцмена ****ого, защитника, бля, броситься. Может, я его и уделал бы. Не знаю. Но тут на меня два мужика налетают. На выручку этому спортсмену. Получаю под жопу коленом. Сильно получаю. Я вообще в ауте. А они еще угрожают. Я им - за что?! Он мне морду разбил и мне же за это по жопе?!  
     - А ты мелких обижал!
     - Кого я обижал?! Они меня попросили - сами спросите...
       Они спрашивают.  
     - Он вас обижал?  
      «Мальки» в ахуе, но отвечают. 
     - Ну да, мы дядю попросили ящик помочь сломать... 
      Картина маслом. Мне обидно, край. Шел и ревел...  
      И такой канители - целая жизнь, словно сглазил кто-то.

 
Выставку дипломную делал - хулиганы влезли ночью и, как это говорится - «совершили акт вандализма»... В общем, испортили несколько работ, в том числе и мои. Хотел... Да чего я только не хотел...
Да все, как-то через одну жопу выходит! 

 
     Веня с досадой машет рукой. 


- А теперь еще, до кучи, с женой разосрался и она от меня свалила, *** знает куда... Полый ****ец!

 
     Худощавый мужчина, одетый в серую пиджачную пару, склоняет голову на бок, с сомнением глядя на Веню. 


      - А ты зачем мне все это рассказываешь?  


      Веня, словно очнувшись, резко оборачивается к собеседнику и видит насмешливое выражение его глаз. На лице мучительная игра в поиски причины. Пальцы в прихотливых конвульсиях пытаются что-то изобразить или поймать в воздухе. 


      - Ну... Так... Накатило, чего-то...

 
     Худощавый наклоняется к уху Вени и шепчет. 


- Раскрывать душу перед барыгой - не слишком разумно, знаешь ли… Открываться в слабостях перед человеком, от которого и так, в некотором смысле, зависишь или глупость или безумие... - Отстраняется и продолжает уже громко. - Ты не находишь? Даже если мы с тобой давно знакомы - это ничего не значит. У нас разные интересы и мотивы наших действий противоположны. У тебя - сохранить хотя бы иллюзию независимости. Свести все к объяснениям своих потребностей невинной безобидной привычкой. А моя задача - не дать тебе сорваться с «крючка» и по возможности выкачать твое бабло, а если получится, расширить клиентуру за счет твоего окружения. Так, что твои действия, как минимум, не разумны. Попахивает юмором идиотских американских комедий...
Если тебе так уж нужно кому-то поплакаться - обратись к людям для этого специально обученным. Хочешь успокоиться - иди к батюшке. Хочешь разобраться - к психологу...

  
     Худощавый неприятно щерится и юродиво тычет пальцем в воздухе поверх Вениной головы.   


- В твоем случаи психолог - предпочтительней!
- Да иди ты! Я, что, по-твоему, совсем уже ****утый?!
- Когда будешь «совсем» - даже психиатр не поможет. - Потом со смехом машет руками. - Да ладно тебе - плюнь на все. Мне-то по хрену. Хорошее дело - не хитрое. Мое дело - хорошее и простое. Я несу людям с-счастье... Ну, ты в курсе. 


      Худощавый снова с шепотом наклоняется к Вене. Тот, встрепенувшись, отстраняется, не то возмущенно, не то в удивлении. 


       - Ты же говорил!.. 


      На Веню машут рукой, чтоб заткнулся и слушал. Шепот сопровождает оживленной жестикуляцией. Выражение лица Вени меняется, по мере объяснения. Со стороны видно как люди обсуждают, что есть несколько вариантов - можно так, так и вот этак, а можно и все вместе. Так - хорошо, так - неплохо, а так - вообще что-то запредельное. Один убеждает - другой сомневается, но все менее уверенно. И наконец нехотя соглашается.

 
       - Обещаю - не пожалеешь... Деньги давай. 

  
     Веня неохотно отсчитывает купюры и сложив их пополам засовывает их в нагрудный карман светлой рубашки «дилера», для чего тот картинно откидывает полу своего серого пиджака в сторону. 


      - Ну вот и славно! Давай прощаться... Обнимемся?
      - А как же?..
- Об этом потом! Сначала обнимемся! Что может быть невиннее - два старых приятеля, обнимающихся на бульваре? А?

 
      Веня нехотя раскрывает объятия. Его обнимают, похлопывают по спине. И никто на бульваре не замечает, как во внутренний карман куртки падает небольшой сверток. 


      - Ну, все, бывай! Будет нужда - телефон знаешь...
      - Привет! 

  
      Худощавый мужчина, одетым в серую пиджачную пару, светлую рубашку и светлые же туфли машет рукой и быстро уходит прочь по бульвару. Веня смотрит ему вслед и цедит сквозь зубы.

 
- Нарко-дилер он, мать твою! Как пушером был - так пушером и остался... 


32. 

      В тишине тикают часы. Веня лежит на кровати. Он курит, закрыв глаза ладонью. Стряхивает пепел с сигареты в пепельницу на полу. На полу и на столике возле кровати, исписанные листы бумаги, книги, невнятные рисунки, фотографии, вырезки, чайные чашки, пепельница... Бардак, одним словом... Веня лежит на кровати, головой к окну, курит, закрыв ладонью глаза. На шкафу тикают часы. За стеной заплакал ребенок. 


      Звонок в дверь. Веня резко, рывком, садится на кровати. Сидит, озираясь по сторонам, зажав окурок в руке. Снова звонок. Веня лихорадочно тушит окурок в пепельнице, поднимается на ноги и идет открывать. На пороге стоит девушка. В ее волосах запутались мелкие водяные горошины. Это не Анна. Веня отстраненно смотрит на нее. Брови приподнимаются удивленно - надо же...

 
- Привет. Это я.
       - Я вижу.
- Сегодня утром приехала. Гуляла по столице. Вот вспомнила о вас. Решила в гости заглянуть... Войти-то можно?
       - Проходи. 


      Гостья входит, опускает на пол у дверей сумку, сбрасывает с ног промокшие кроссовки, стаскивает мокрые носки. Веня помогает ей снять сырую куртку, украдкой разглядывая гостью и удивляясь, как мало она изменилась, за последнее время...

 
- Мне завтра уезжать... Я у вас ночь перекантуюсь? - скорее утверждение, чем просьба или вопрос. - Можно? Не выгоните под дождь?
- Наверное... На выгоним... Оставайся... - Веня отвечает как-то невпопад.
       - У вас в доме что-нибудь сухое из одежды есть, что не жалко?
       - Не жалко... В шкафу посмотри.
       - Ну, рассказывай... Как живете?
       - В общем-то мерзко...
       - А где жена?
       - Ушла...
       - Куда ушла?
       - От меня...
       - Как?!
       - Вот так - взяла и ушла...
       - И из-за чего?
- Я на взводе, она на нервах. Поцапались... Оказалось, что серьезно. Вот она и ушла...
       - И где она сейчас?
       - Не знаю?
       - Как не знаешь?!!
- Так - не знаю!
- Она, хоть жива? Это то ты знаешь?!
- Жива... Я весь город на уши поднял, всех обзвонил - нигде ее нет... Места себе не находил, думал свихнусь или сдохну. А потом подруга ее позвонила, из театра. Сказала, что Аня жива, здорова, но возвращаться не собирается... Может так даже лучше... Аня, в общем, славная, я ее люблю, ты же знаешь, но иногда кажется, что наверно я ее когда-нибудь зарежу...
       - Ну и как же теперь?
       - Как видишь...
       - Прик-кольные вы ребятки...
       - Мне это все говорили.
       - Ну и как ты дальше думаешь?
       - Не знаю... Пока не решил.
       - Ну, в конце концов и развестись можно...
       - Мне все это говорят. Но я не хочу.
       - А пока, ты вроде как холостой?
       - Да нет, я все еще женатый... Зачем спрашиваешь?
       - Так…... А выпить у тебя есть чего-нибудь, женатый мужчина?
       - Есть.
       - А что на счет сухой одежды и полотенца?
- Я же тебе сказал - в шкафу посмотри. Возьми, что понравится...

 
     Дверь в ванну. Коридор. Кухня. Грязная посуда все еще в мойке и вокруг. Веня стоит и смотрит на все это. Его плечи сутулятся. Надо мыть… Тяжело вздохнув, берется за дело. И никак не может отделаться от ощущения, что он здесь чужой человек. Чужой, во внезапно ставшей ему чужой квартире, где кажется, все отталкивает от себя, словно никогда не знало твоей руки. Даже прикосновение к предметам кончиками пальцев, вызывают какое-то электрическое покалывание кожи, зуд и ломоту.


     Кажется, что вещи пытаются отвести от себя чужую незнакомую руку, избежать или оттянуть миг осязания себя. Пальцы словно замирают в миллиметре от поверхности. Это похоже на отвращение вещей к незнакомцу или на предупреждение  - «не трогай меня, твое прикосновение мне неприятно»...

  
     Слышно как в ванной шумит и булькает вода. Она бьется о белую поверхность, шуршит из душа. Течет по телу девушки, путается в ее волосах, брызгает на кафельные шахматные квадраты пола. А в окна плещет мелкий ночной дождь и сквозь стекло, навстречу дождю пытается вырваться обезумевшая синяя муха. Два чужих человека...

 
     Когда Она появится в комнате, с влажной кожей, с мокрыми волосами все будет так же. Они будут пить чай и курить, может быть, даже будут разговаривать... Может быть...  


      Она вышла из ванной...  
- ...наконец; все-таки; вдруг; прекрасна; омерзительна; мокрая; сырая; с влажной кожей и мокрыми волосами; оставляя на паркете узкие мокрые следы; оставляя за собой водяной след капель, брызгах, шагов; оставив свою одежду там на кафельном полу; ****ь; маленькая шлюшка; прелестная незнакомка; симпатичная девчонка в одной промокшей рубашке на голое тело; расслабленная; посвежевшая после душа; и в то же время уставшая; немного с надломом, с надрывом в глубине глаз, немного на винте...


      И вот она уже в кухне за столом. Сидит напротив Вени, через стол от него, пьет чай, курит, молчит.  
       - ...чего молчит, правильно молчит, просто молчит, молчит...  
       Веня тоже молчит.
       - ...а чего говорить то?
      Чтобы говорить - надо знать, что говорить...
      А для этого текст нужен...
      Текст, в лучшем случаи...
      ...а может быть в худшем...
      ...текст с суфлером!
      А его нет.
      Нету текста то...
      ...то, та, та-та-ти-та-ти-та-та...


  
      Веня сидит за столом, напротив нее, пьет чай, курит. 
- Пью чай. Чаек попиваю. Прихлебываю его. Глотаю. Тяну через край. Без сахара чаек. Крепкий такой.
Сижу. Спокойно так сижу, не напрягаюсь. Чай пью,  молчу. Сигареты курю, одну за одной. И на нее смотрю.

 
      Они сидят за столом в кухне, друг напротив друга, пьют чай, курят, молчат. Пока молчат…   
- Я Веня. Я сижу и спокойно смотрю на нее... Действительно спокойно, не нервничая... Да и чего, собственно, мне беспокоится? Зачем?


Она сидит напротив, расслабленная вся, нога на ногу - ступня узкая, на щиколотке фенька с бубенцом. Крепкие бедра. Крепкие груди. Сквозь ткань рубашки просвечивает сосок, в соске торчит колечко серьги. Руки плавные, с длинными, тонкими пальцами. Пушистая гладкая кожа. Мягкие, податливые губы. Наклон головы, изгиб шеи привлекают взгляд. Наверно на это все ее мужики и попадаются... Впадинка, под мочкой, ложбинка такая под кольцом серьги. Линия плеча под тканью рубашки, излом руки, сигарета дымится в тонких подрагивающих пальцах, линия абриса на фоне дверного проема, изгиб тела, поворот головы и мое дикое желание... Но не ее...

 
Почему? Вот же она, только руку протяни, коснись - и она ответит, не откажет, наверно... Не хочу. Не хочу тянуться, протягивать, касаться. Не хочу ничего... Боюсь, наверное... Определенности боюсь или неопределенности, узнавания, неузнанности, прикосновений, боли, нежности или жестокости, простоты или сложности. Боюсь и все и всего или не боюсь…
Есть просто ты и просто я - не сложишь вместе, не сплетешь из жестов, не соединишь в прикосновении губ к губам, тела, к телу, кожи к коже... Не срастается как-то, не сращивается... 


      Бьется снаружи в оконное стекло последняя бабочка, постыдная пяденица. Вокруг фонаря, в круге его света,  кружатся редкие капли дождя, похожие на мелких припадочных мотыльков. По стенке сломя голову несется обыкновенный таракан - таракан обыкновенный - род, вид, отряд, семейство.
      Так начинается любовь к родной природе и ненависть к самому себе. Или ненависть заканчивается здесь, а начинается она совсем в другом месте, в других временах? Жизнь что была вчера, позавчера, позапрошлая как позапрошлый год или десятилетие...


      Муравьи вьют ниточку из своих тел по кафелю над мойкой.

 
- Чем ты занимаешься? 


      Веня делает вид, что не понял вопроса. 


- В каком смысле?
- Ну что делаешь? Работаешь или как?
- Живу... По крайней мере стараюсь... Сейчас не работаю пока - в отпуск выпросился... Какой из меня сейчас работник?
      - Что за работа?
- Конторка одна небольшая при «Мосфильме»... Так... Ничего серьезного... Я там что-то вроде помощника администратора. Собирался оттуда уходить - свой проект мутил. Деньги искал, людей... А теперь все по боку... Не знаю вернусь к нему или уже нет...
      - А в контору свою?
      - Вернусь, наверное... Месяца через два...
  - Хороший отпуск!
- А... - машет рукой - В кино сейчас все равно денег нет... Столько больших проектов подвисло - и по большей части безвозвратно...
А вместе с проектами и деньги в них вложенные. Из десяти от силы два могут еще что-то вернуть... И что смешно - подвисли из-за пустяков, по чистой случайности...
Там главному герою контракт голливудский предложили - конечно он уехал. Теперь фильм хрен закончишь... Здесь вложились в компьютерные эффекты. Весь почти готовый фильм «вирусом» накрылся безвозвратно - снимали-то по богатому, на «цифру». Там бюджет превысили. И смешно сказать - четверти суммы не хватило. Фильм лежит мертво - ни доснять, ни переснять, ни смонтировать, ни озвучить... Еще один проект на декорациях прогорел...
И с остальными - та же херня. Не кинопромышленность - руины. Если б серьезные люди узнали - всю нашу киноиндустрию скупили бы за бесценок...
    - И что?
- И все... Совсем все, без вариантов... А, пустое все...

 
      Веня замолкает, словно обрывая себя. 


- О чем ты сейчас думаешь?
- О том, что кажусь себе иногда бездушной машиной для стихосложение. Кто-то то и дело нажимает на клавишу «гениальная рифма», только вот воспроизводящая часть машины поломана или контакты окислились - от нажатия никакого результата… Но кто-то продолжает тупо нажимать на клавишу...
- «Гениальная рифма» - это одна и та же гениальная рифма или каждый раз новая?
      - Каждый раз - гениальная. 

 
     Веня замер в неестественной позе, бледный, только губы еле заметно дрожат и глаза глядят в сторону. 


- Что с тобой?
- Ничего... Это нервы...  


      Веня горько усмехается. Еще не придуманная ложь уже вернулась обратно... Слова, ими ничего не скроешь, и мало что можно изменить... Разве что...

 
- Это ничего... Все хорошо будет...
- Ты меня успокаиваешь или себя? Что ты улыбаешься так, словно что-то знаешь? Это раздражает...
- Ты сам частенько так же улыбаешься. А я не успокаиваю никого - я в это верю. Все хорошо будет...

 
      Веня собирается что-то сказать в ответ, резкое, раздраженное, но вместо этого говорит: 


- Давай выпьем, что ли? 


      Теперь Веня стоит у окна, держит стакан в опущенной руке, глядя в ночной город. Сзади подходит гостья и становится рядом. Тыкается в плечо.  
      

- Чего высматриваешь?
      - Просто думаю...
       - О чем?
- ...Знаешь? Наверное, если бы я родился где-нибудь в начале этого века или в конце прошлого - я бы плакал и молился, стоя на коленях, видя, как рушатся храмы. Но я родился много позже... Потому, наверное, не плачу и не молюсь, видя как строятся новые храмы... Я вообще редко молюсь и еще реже плачу...
      

- А ты плачешь?
- Бывает... Иногда кажется, что все это глупая игра, без смысла, без цели, без времени и правил...
      - «Что наша жизнь? Игра?»
- «И кто тому виной, что я увлекся этою игрой...» Не то я хотел... А впрочем не важно...
- Смотри. Смотри. Звезда упала!
- Успела желание загадать?
- Узнаешь...
- ...
- ...Когда вижу падающие звезды - представляю одну картинку - дети сидят на Млечном Пути и швыряют камешки вниз. Эти камешки долетают до нашей планеты и падают звездами вниз, пробивая крыши, убивая на улицах городов собак, застревая в кружевах платьев у маленьких девочек. А дети сидят, свесив ноги, и бросают камни. У них всегда время разбрасывать камни... Смешно...
- А ты чего так внезапно приехала? Что-то случилось?
- Да я к мужу приехала, к своему гражданскому! Увидеться захотелось...
- А ты замужем?!
- Мне казалось, что - да...
- Ну и как?!
- Увиделась! На него посмотрела... На жену его, на детей. Очень впечатлилась, честно скажу!
- Ничего не понимаю!
- А что тут непонятного?! Ты Вень, вроде здоровый мужик, а все как ребенок, честное слово! У моего благоверного семья!
- А ты, что? Не знала?!
- Почему не знала?! Все я знала!
- То есть как?!
- Просто! Он мне сразу сказал, что женат, что у него есть семья... Но они на грани развода... Он с ней жить не может... Отношений у них никаких нет... В общем вот-вот разойдутся и он будет жить со мной - надо только чуть- чуть подождать...
- Ну и что?
- Что? Я полгода ждала, как дура. Он неделю у меня - неделю дома. Неделю со мной - неделю с ней. Обещал-обещал. Ныл, что она его не отпускает, что детей жалко... Мне надоело и я приехала, чтобы с ней на чистоту поговорить. Утром, прямо с поезда к его дому... И решила перед разговором кофейку попить. Там у него возле дома кофейня есть, из круглосуточных. Зашла, взяла кофе, булочку и уселась у окна завтракать.
И тут вижу картину - мой благоверный выплывает из подъезда вместе с детьми и опостылевшей женой. Детишки  чудные, просто загляденье - мальчик и девочка. И мой с женой - прямо реклама семейного счастья - обнялись, поцеловались. Так опостылевших не целуют!
Посадил ее в машину, детишек поцеловал... Козел! Скотина! Подонок! А я дура! Повелась, как девчонка сопливая! Весь день по городу меня носило... Мимо проносило - вспомнила о вас... Вот зашла...
Все-таки измельчал мужик! Не то, что раньше... Измельчал! Поистаскался. Не осталось настоящих мужчин! Все или инфантилы, или педофилы, или подонки!
- Да ладно тебе! Скажи еще, что "пидарасы"... Вы - женщины. И вы - настоящие! А мы - мужчины, стало быть - не настоящие? Мы - учебные, с дыркой. А вы - белые и пушистые?
- О чем ты? Ты вокруг посмотри! Рыцарей-то и принцев нет уже, и Ромэо кончились...
      - А Джульетты, можно подумать, остались?
- Да и их, пожалуй, не осталось. Наверно потому и не осталось...
- А может наоборот?
- Может! Но я о другом... Нечего нам ждать. Кончились ромэо, рыцари, прынцы. Не скачут они уже сломя голову, чтобы встретиться с прекрасной дамой… Не скачут уже на встречу нам, девочкам, на розовых лошадках...
       - Апокалипсиса!
- А при чем здесь апокалипсис? По-моему, он здесь ни при чем!
       - Апокалипсис он всегда при чем. Скажи, разве тебе нравятся прыщавые подростки?
       - Нет, конечно! С чего ты взял?!
       - И бдсм ты не практикуешь, вроде?
- Ну и что?!
- А, ты смогла бы сохранить девственность лет до тридцати семи, ну или до смерти?
       - Не знаю, не пробовала! А теперь и не получится... А что?!!
- Да нет, ничего. Так, спросил... Хотел выяснить, зачем тебе Ромео, рыцари и принцы. Оказалось - не за чем.
- Да пошел ты!..
- Ладно, извини! Извини! Я не хотел... Я напился и глупо шучу... Наверно уже спать пора. Ты ж с утра на ногах! Тебе постелить?
- Я сама постелю. Я же знаю - где что лежит...


      ...Холодная вода течет на голову, на плечи, стекает по спине... Бр-р-р! Кожа горит. Кожу головы ломит как зубы от глотка родниковой воды. Сводит корни волос. Холодная вода - верное средство... Вот только от чего?

 
      Веня вытирается. Влезает обратно в одежду. Его рука случайно касается чего-то мягкого. Ее одежда, брошена на стиральную машину. Веня ловит себя на том, что никак не может отнять руку и выйти из ванной. Нужно заставить себя сделать шаг от ее одежды. Но та магнитом тянет к себе, зовущая, просящая. Веня чувствует желание брать ее в руки, мять в пальцах, прижиматься лицом, щекой, губами, целовать, вдыхать запах... Запах другой женщины! Чужой! Словно удар по лицу... 
      

- Ну, вот! Дожили! Теперь ты еще и фетешист... Поздравляю!
       

      Что сработало - чуждость запаха или самообвинение, но рука отдергивается, и шаг из ванны в коридор происходит так естественно... Щелкает выключатель. Гаснет свет в ванной. Щелкает другой выключатель. И свет гаснет на кухне. Все погружается в полутьму - кафель, фаянс, пол, стены. Зеркало ничего больше не отражает, да и само зеркало как-то не очень видно в темноте.


      Веня стоит на границе коридора и комнаты, словно не решаясь сделать шаг в темноте. На потолке лежат мертвенно-голубые пятна и в них шевелятся и плавают тени. Из темноты раздается ее голос. 
      
- Спокойной ночи.  
     

      Не-то вопрос, не то пожелание 
      

- Спасибо... И тебе спокойной... 


      Веня лежит, глядя в потолок. Волнами озноба наплывает забытье и откатывает обратно. Губы Вени беззвучно шепчут:  
      

- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи - отвечает ему из другой комнаты женское существо...


32.  

      Капли по подоконнику.
      За окном целый ливень.
      Окно комнаты открыто прямо в дождь.
      Падающая с неба вода превратила город в запруду.
      Дождь шлепает по крышам, по лужам, по листьям…  
      Сигарета дымится в блюдце. В комнате творческий беспорядок. Щелкает затвор фотоаппарата. Вспышка.

 
- В такую погоду хорошо сидеть перед открытым окном. Пить коньяк. Слушать музыку или дождь и смотреть на разбивающиеся об подоконник капли...
- А ты фотографируешь меня...
- Это тоже дождь. Это хорошо, а все хорошее - это дождь. В некотором смысле... Метафорически...
- Ты любишь дождь?
- Наверно.

 
     Опять щелчок. Вспышка.  


- Двигайся. Делай что-нибудь. 


       Мурлыкает радио. Слава смотрит в видоискатель фотоаппарата, висящего на груди, нажимает на спуск. Рядом на треножнике еще одна камера. На полу раскрытый кофр. Под потолком серебристый зонтик. 


- А что?
- Что хочешь. Можешь вспомнить о чем-нибудь или подумать.  
- О чем?
- О чем хочешь сейчас...  Да хотя бы о монастыре.
- О монастыре не хочу!  


     Вспышка. 


- Почему?
- Бывала.
- В смысле?
- Да почти постриглась.
- Серьезно?!
- Да уж куда там.
- Ну и как там?
- Как в миру... Никак...  


    Вспышка.  


- И кончилось ничем...
- Что, так плохо?
- Не то, чтобы... Тяжело просто и как-то странно...
- И совсем ничего не вспоминается?
- Вспоминается. Только вспоминать не хочется.
- Почему? 


     Вспышка. 


- Просто не хочется вспоминать, как был белой вороной. Неприятно. Вслед шепчутся. Взгляды косые. Словно чужая. Да наверно действительно чужая. Не крещеная даже. Молиться не умею... «Господи, господи...», а дальше что - не знаю, потому и «Аминь»!
- Как же ты туда попала?
- Села в электричку. Вышла на полустанке и пешком...
- Пустили, стало быть?
- Попросилась, вот и пустили. Вот только... - грустная усмешка.
- Что?
- Просто вспомнила, как две старушки костылями дрались...
- В монастыре?!
- Ну да.
- С чего это?
- Теологический диспут. Одна говорит - «пост и послушание выше молитвы», а другая - «без молитвы нет послушания». И клюкой ее, клюкой. А та в ответ. Еле растащили...
- Грустно...
- Да, невесело. 


      Славик меняет пленку в нагрудном фото. Аня сидит на старом диванчике у стены, поджав ноги. На ней черное длинное платье, волосы распущены, глаза печальные, под глазами глубокие тени. 


- Чаю хочу.                                                  
- На кухне. Я недавно заваривал. Мне тоже плесни.                 


      Анна задерживается у полок, берет какую-то пачку фотографий. Рассматривает. Слав присев у кофра, заряжает еще один аппарат пленкой. На карточках тела, причудливо сплетенные пары и группы, гениталии, вместе и отдельно. Анна задерживается взглядом на фото с неестественно вывернутой вагиной, кокетливо украшенной каким-то белым металлом. Машет пачкой в воздухе.  


- Твое?  


      Слав поднимает голову, прищуривает глаза, стараясь разглядеть. Узнает. 


- А-а? Мое... Баловался когда-то. Года три-четыре назад. Деньги были нужны.  


      Анна кладет пачку фотографий обратно на пол. Берет другую. Люди. Сценки из жизни. Очень знакомое лицо. Другая фотография. И снова тот же человек, только люди вокруг изменились. Следующий снимок. Тот же человек в другой обстановке. Еще несколько фото. Меняется фон, а человек остается. Странно.  И так знакомо... Воспоминание о том вечере, когда она сбежала из дома, словно нож. Остро и холодно, но уже не так больно...  


- Вам, действительно, нравится напиваться?
- Что Вам до меня? Зачем Вы здесь стоите?
- Я, знаете ли - коллекционер.
- Вот и оставьте меня...
Почему «маркиз»?  
- Я не маркиз, я - граф, и я ужу начал...
...
- Тогда зачем Вы здесь?
...
- Чему это Вы радуетесь, дитя мое? 


     Анна словно отгоняет воспоминания размахивая фотографией. 


- А это кто такой? 


      Слав приглядевшись усмехается. 


- Это Граф...
- Граф?! Ты его знаешь?
- Его все знают...
- А кто он?
- Урод! Комик-провокатор...
 
       
      Анна задумчиво разглядывает снимки. Кладет их возле стены. И выходит из комнаты. Ополаскивает чашки. По поверхности кухонного стола ползет одинокий таракан. Анна щелкает мокрым пальцем, отправляя жука в неизвестном направлении. Разливает в чашки чай и несет их в комнату.  


- Я тебе еще долго буду нужна?
- Еще пленок пять. А ты, что, торопишься куда-нибудь?
- Да вроде нет.
- Действительно. Куда спешить, в такую погоду? 


      За окном дождь развесил дымку мелких брызг. Они пьют чай. Анна показывает на стену, на которой развешаны фотографии. 


- Тоже - твои?    
- Не все.       


      Анна рассматривает фото. Пустая сцена из пустого зала. Потолок, под которым болтается разбитая лампочка. Старик на улице просит подаяния. Странные пустынные улицы. Полуразрушенные дома. Облупившиеся стены. Двери. Коридоры. Лестницы. Крыши. Кое-где портреты - руки, глаза, лица...

  
      Слав снова берет в руки фотоаппарат.  


- Интересно... - вспышка - Как только тебя муж отпустил?
- Что?
- Интересно, говорю, - снова вспышка -  ак только тебя муж отпустил?
- А, ты все об этом? Никак не отпустил. Я от него ушла. В тот же вечер.
- И как ты теперь? Где?                           
- В театре. Спектакль. Репетиции... - закрывает лицо руками. - Устала. По вечерам с ног валюсь. Ну что я рассказываю? Ты и сам знаешь.
- Догадываюсь. А живешь где?
- Пока у подруги.
- Давно?
- Недели две.
- И долго еще?
- Не знаю. Пока не выгонит.                                    
- А поживи здесь. Заодно приберешься, а то у меня руки не доходят.
- А ты?                                                    
- У матери поживу. Там знаешь, какая квартира? Во! - широко разводит руками. - Все равно пустует. Она с новым мужем за бугор свалила. Заявляется раз в год, по обещанию. Так что живи, а я иногда в гости заглядывать буду. Идет? 


      Анна кивает. По углам тени. За окном дождь. Щелкает фотоаппарат. Вспышки выжигают полумрак комнаты. Но через мгновение он возвращается. Радио мурлыкает блюз.  


- Пусто, понимаешь, совсем пусто, словно не живу. Словно так, отмечаюсь. Внутри пусто, снаружи пусто. Зачем все это? Делать что с этой пустотой… Наверно я отчаялась, не знаю...                                 
- Самый страшный грех - это отчаянье. Отчаянье - суть гордыня. Верить тебе надо. Верь и не станет этой пустоты.
- Верить?! Во что верить?
- В Бога, наверно, в предназначение свое, в людей, в себя наконец.
- Так же верить, я же не крещеная?
- Покрестись. В конце концов, у каждого Бог в сердце его и тело каждого только храм его, а в Боге все мы едины и над каждым любовь Божья...
- Покреститься? Так?!
- Меня тут крестным отцом зовут. Давай я поговорю, чтоб и тебя покрестить.
- Что это даст?
- А что оно другим дает, то и тебе. Будет у тебя тогда ангел-хранитель...
- Хранитель? 


      Анна удивленно смотрит на Слава. Какой неожиданный поворот разговора…  


- Ну что? Приходи на следующей неделе в пятницу в церковь... Знаешь, здесь на углу? Придешь?
- Приду.
- Вот и хорошо. У тебя даже лицо изменилось. Посветлело.
- Слав, прости, ты сам в это крещение веришь?
- Конечно верю, как же иначе? Я  до того, как крестился, года три назад, тоже сомневался. Теперь даже самому странно... А когда крестили - такое вдруг испытал. Не поверишь. Словно только что родился. Представляешь, столько лет уже прожил, а родился по-настоящему  только что. И все на меня в церкви смотрят и вроде как радуются. А я в середине... Стою, в сердце такой трепет, облегчение. Все сразу. Трудно рассказать. Такие чувства... Сама поймешь...
   

33. 

     Веня сидит и курит - коротает время. Его мысли текут наподобие людей, бредущих по бульвару мимо. Что-то происходит внутри. Одна часть тянет Веню в кафе, другая пытается удержать его на скамейке. Есть еще третья, четвертая, пятая... Все они гундят, ссорятся, спорят... Полный дурдом! И еще одна часть тоскует по Анне. 


     - Как она сейчас? Где? 


     Кафе то самое, в котором он, Веня, встречался с Анной так часто...  


     - Когда это было? Когда-то давно…
     - Зачем я согласился на встречу, именно там?   


     Этот вопрос оставался без ответа. Веня сам не понимает зачем, почему... До встречи остается так много времени...
     Веня сидит на скамейке посреди унылого бульвара, в нескольких шагах от того самого кафе. В конце концов все это становится невыносимо. Сопротивление, непонятная внутренняя тяга, сигареты, попытки сосредоточится на чем-то. Ничего не помогает. И каждая минута наполняется почти физической болью.


     Веня рывком поднимается со скамейки и быстрыми неровными шагами идет к кафе… До назначенной встречи остается почти четыре часа...

  
     В кафе на удивление пусто. Немногочисленные посетители скучающе потягивают из чашек, и крошат в пепельницы сигаретным пеплом, лениво переговариваются или лениво молчат, переглядываются, и поглядывают на улицу, друг на друга, на людей, сидящих за другими столиками. За столиком у окна сидит парень, склонив над книгой коротко остриженную голову... 


- Зачем это он притащился сюда так рано? 3ачем ему это нужно?  


     Скучающая девушка в цветастом фартуке приносит ему чашку кофе. Магнитофон на стойке надрывается какой-то разухабистой мелодией начала восьмидесятых... Ретро. Веня грустно улыбается - его детство стало ретро, как ретро вирус...


- Что я здесь забыл? 


     Вопросы к самому себе остались без ответа. Веня оглядывается по сторонам, но вместо ожидаемых страданий испытывает радость узнавания.


      Прямо за окном проходят люди. Видны их головы и плечи. Их удаляющиеся лица, их приближающиеся спины… Иногда взгляды Вени и прохожих пересекаются. Иногда они встречаются глазами. 


      В голове Вени рождается странная метафора: 
      «Удаляющиеся лица их спин...
      Приближающиеся спины их лиц...»

 
      Он передергивает плечами. Это как-то чересчур.
      Телевизор показывает мир. Прогрессивный теле-туризм. Улицы Рио полны танцующими людьми. Музыка. Ритм барабанов. Карнавал. Маски. На поверхности маслянистых каналов Венеция, пуская пузыри, баюкает на волне катера, гондолы, здания и прочий плавучий мусор. Качается кофе, в чашке на столе, словно поезд уже отошел от перрона и ринулся вслед за чем-то ушедшим. Сигаретный дым срывается с губ. Еще глоток кофе - чувствуется, что напиток остывает. Хочется курить. Веня с удивлением смотрит на сигарету в руке. Он и так курит.

  
- Наверно, все-таки пора бросать. До добра это не доведет...

  
      За витриной кафе - ездят, ходят, бегают, летают, стоят, смотрят и не смотрят. Внутри - звуки музыки, мелькание телевизора, запахи табака, кофе и еды, персонал, посетители встречаются, садятся, заказывают, входят и выходят. Веня отворачивается от окна и осматривает зал… Звонок телефона. 


       - Да! Слушаю!
       - ...
       - Да, узнал...
       - ...
       - Да...
       - ...
       - Да...
       - ...
       - Да! А, что случилось?!
       - ...
       - Да... Я понимаю...
       - ...
      - Да, хорошо...
       - ...
       - Нет, ничего страшного...
       - ...
       - Как-нибудь...
       - ...
       - Всего хорошего...
       - ...
       - Спасибо...
       - ...
       - И вам...
       - Ту-ту-ту-ту!
       - Твою мать!!!

 
      Веня бросает трубку на темную столешницу. Он в бешенстве. Он сидит, прижав кулак к губам, глядя вниз. Очередной вежливый отказ. Встреча, ради которой он здесь, только что отменили. Обстоятельства, видите ли. Завыть, что ли? Не поможет... Ничего уже не поможет... И бешенство уходит, опускаются руки. Веня поднимает глаза, обводит взглядом зал. Он смотрит. Веня сидит в кофейной, над чашкой буроватой жижи, повернувшись спиной к окну и смотрит...


      За его спиной, в застекленном аквариуме улицы, толпясь, проплывают люди и машины. В кафе звучит музыка. Перемещаются посетители. Позвякивает посуда. А Веня сидит и смотрит в глубину зала. Смотрит и не может отвести взгляд. Там за столиком у бокового окна сидит девушка. У девушки большие, печальные, ясные глаза. Ее тонкие руки колдуют над паром кофе, а сама она изредка чему-то грустно улыбается. Теперь играет джаз. Кофейня глотает и выплевывает человеко-единицы. А Веня смотрит и не может отвести взгляд от ее рук... 


      Но видит он совсем другое. Он словно видит вчерашнюю ночь и себя, стоящего без одежды в темноте у постели гостьи. Одеяло откинутое в сторону и ее тело на простыне. Ее открытые глаза. Ее спокойный голос. По звуку голоса Вене показалось, что она улыбается. 


       - Потрахаться или просто рядом полежать?  


      Тогда Веня поражается простоте и невинности своего желания, оказавшегося внезапно таким ясным. И слышит свой ответ. 


       - Рядом...


      Они молча лежат рядом в темноте, прижимаясь друг к другу, и Вене кажется, что он постепенно становится маленьким, а мир большим. Веню укачивает, как будто он лежит на дне большой лодки и плывет по течению. Прикосновение кожи к коже словно избавляет от напряжения всех этих дней. Мысли его текут медленно и плавно, как дыхание. Он думает то об Анне, то о матери, то об одной женщине, то о другой и возвращается в мыслях к женщине, лежащей сейчас рядом и перебирающей волосы на его затылке. От нее исходят покой и тепло, и Веня испытывает за это глубокое чувство благодарности. Он кладет руку ей на живот, утыкается лицом в ее плечо и засыпает...  


      Веня поднял руку, подзывая официантку. 


       - Водки! 


     Водки было более чем достаточно. Веня понял это, когда не смог прикурить сигарету, от собственной зажигалки. Теплое дыхание кофейни как-то размягчило и в то же время наполнило тупостью и раздраженностью. Оставшийся кофе был холодным и отвратительным на вкус, посетители несносны, обслуга суетлива, воздух душен, запахи и звуки раздражали...
 

     И только сейчас он понял, ощутил, что отступить уже некуда. Со временем воспоминания потеряют глубину, станут лишь тенями реальных событий. И тогда реальность заменят пустяки, а нам в них будет видеться истина. Ничего уже не поможет...


     Веня роется в карманах и наконец находит. Достает. Кладет на ладонь и рассматривает. Было оставлено на кухонном столе, вместе с запиской: 
      «Я уехала. Счастливо оставаться.
      Не переживай, может у вас с Аней все еще наладится.
      Оставляю на всякий случай тебе подарок из Голландии.
      Будет совсем ***во - съешь. Не знаю, мне обычно помогает.  
      Целую. Пока.»

 
     Веня зажимает марку в кулак и поднимает руку над головой.

 
- Что-нибудь еще хотите?
- Девушка, давайте-ка мне еще водки и посчитайте меня... Да, девушка! Дайте пожалуйста прикурить художнику...     


34.   

     ...Был прекрасный  вечер. Теплый, ветерок путается в ветках деревьев, проводах и переулках, напевая что-то под нос. Фонари разливают свое желтоватое молоко в темноте приближающейся ночи. Люди спешат по домам. С неба капает. Веня одиноко бредет по мокрому тротуару, глядя себе под ноги. Мимо течет чужая жизнь, чужая ему, как, наверно и самой себе...


     Судьба в полнакала тащится по каким-то колдобинам и ни тебе селенья, ни дороги приличной, так - неразбериха и мелочь непотребная. Каждый пустяк надо раздуть до события, до вехи, иначе как жить?  Как же жить, чтобы такие события как жизнь и смерть казались ничего не значимыми словами? Но ведь эта - в пол-оборота и есть жизнь, самая что ни на есть настоящая и другой не будет! 


- Старик, скажи, есть в жизни счастье? 


     Лицо Вени было мокрым от слез. Теплый ветер вечера шелестит ветками. С неба капает, а Веня стоит где-то посредине Гоголевского бульвара, ухватив старика за рукав и повторяет:   


      - Скажи, есть в жизни счастье? 


     Что может ответить этот старик? Он был из тех, для кого в жизни не было загадок, из тех, кто никогда не ошибался и сам верил в это. Правильный старик. Все у него в жизни было чудо как хорошо и правильно, и все вокруг было хорошо, а если, чего было плохо, то это были мелкие недостатки, которые мы изживали... И все это было, было и прошло... А Веня искал в нем поддержки, надеясь на что-то... Старик тянул к метро. Веня держал старика за рукав и тащился следом и не отпускал. Они стояли и говорили. Долго. Слишком долго...


     К ним подошел человек в кожаном плаще… Постоял рядом, послушал и вступил в разговор. Они стояли и разговаривали уже втроем, но что-то не клеилось в этом их разговоре... Сначала старик, с усилием разжав Венины пальцы на своем рукаве, ушел, сказавшись, что куда-то торопится. Потом «кожаному» просто надоело, и он тоже ушел...

  
     А Веня остался стоять, запорошенный и раздавленный. Что-то словно бы треснуто у него внутри... Он чувствовал себя таким же стариком и понимал себя таким же ничтожеством, как и все остальные. Одно было хорошо,  он нашел человека-сейф, в который сложил свою боль и отчаяние, человека которого больше уже никогда не встретит, а встретив не узнает. Этот человек унес с собой частицу Вениного горя, и от этого стало чуть легче.


  
      Шаги Вени гулко отдавались в стены домов... Казалось, что по стенам стекает вода, покрывая здания зеркальной дрожащей амальгамой. Фигуры статуй и барельефов следили за ним, поворачивая головы вслед. Из-под внешнего проступала изнанка мира. Вся механика происходящего казалась простой и понятной. Веня слушал голоса, витающие в пространстве и отвечал на вопросы едва видимых собеседников. Теперь он обращал внимание на такие вещи, которые раньше, были бы для него незаметны. Пятно белой краски, сквозь которое еле заметно проступают неровные буквы.

 
      Что-то заставило Веню остановиться. Он присмотрелся и увидел как в подворотне неумелая детская рука старательно вывела на стене имя бога. А потом, разглядел как пьяный маляр из ремонтной бригады, после долгих попыток прочесть неровные буквы детского почерка, сливающиеся в странное сочетаниях, выматерившись, замазал непонятное ругательство белой краской… Внезапно его тело сковал холод и ужас от ощущения неосознанного прикосновения к чьей-то бездонной одинокой тоске. 


      Веня, обернувшись, взглянул вдоль домов и увидел, как по улице, вымощенной головами людей, идущих никуда, удаляется светлая фигура. Крик разорвал Вене рот. Пересилив ужас он бросился вслед за Уходящим и булыжники человечьих голов расступились перед ним... ; 

35.
 
      Веня сидит на кровати у стены, завернувшись в плед. Его знобит. Лоб покрыт пленкой испарины. Настольная лампа на табурете очерчивает неровный желтый круг. Комната тонет в темноте. Душно. Глаза полуприкрыты. Руки дрожат. Тянутся. За зажигалкой. За пестрой кружкой чая. За сигаретой или папиросой. За лекарством...

 
      Это кто-то сидит в кресле или просто сваленная грудой одежда? Силуэт похожий на человеческий. Плотное пятно в темноте, чей-то смутно знакомый профиль. Кто бы это мог быть? Но спрашивать почему-то не хочется. Тем более, что ночной гость, кажется, чего-то ждет. Ну, чего он ждет? Чего? Хоть бы сказал чего-нибудь. Спросил бы о чем-нибудь. А то сидит, пень-пнем и словно его вовсе здесь нет. А может, действительно нет? Веня напряженно всматривается в темноту. Кажется здесь. Ну почему он молчит, сволочь! Да нет, точно здесь. Сидит, молчит и ждет...


- Ну, зачем вы пришли? Почему вы молчите? Говорите что-нибудь, пожалуйста... 


      Темнота молчит и, кажется, чему-то усмехается. 


- Человек вы или просто темнота в темноте? Хоть слово? 


      В ответ какой-то полузаметный намек на движение и  молчание. 


- Я  болен. Я  плохо себя чувствую. Что вам от меня надо? 


      Венин полушепот снова остается без ответа, словно ночной гость собрался сидеть и молчать вечно. 


- В этой комнате только вы да я. Ваше молчание приводит меня в бешенство. Вы молчите. Вы что, считаете, что вам позволено  насмехаться надо мной? Вам позволено оставлять мои вопросы без ответов? Кто вы? Что вам от меня нужно? Почему вы молчите? 


      Веня, не в силах больше сносить эту молчаливую пытку... А может он  немой? 


- Хотя какое мне дело до вас и вашего молчания. Кто вы для меня, если разобраться? Пустое место. Темное пятно в темноте. Вы безлики, бесплотны, безголосы. У вас нет лица, нет внешности - вы просто ночная абстракция. Я не знаю вас.  И не хочу знать. Это даже хорошо, что вы так бессловесны. Так мы не знакомы, и вас как бы нет, поэтому я могу сказать вам все что угодно без всякого страха. Все то, что думаю. И вы не ответите мне. А я посчитаю вас за бред, за галлюцинацию. Я не буду думать о том, что может произойти после моих слов, и какое я произвожу впечатление. 


      Рука Вени, дрожа, ухватывает сигарету и тянется дальше. Дальше за зажигалкой. Еще дальше, через пространство, к ручке большой пестрой кружки с чаем.  


- Это же смешно - пытаться произвести впечатление на собственную галлюцинацию. Я и не буду этого делать. А вы молчите. Не произносите ни единого звука, иначе я просто убью вас. Ведь если вы что-нибудь скажете, вы станете реальным для меня, я услышу ваш голос, а ведь он может показаться мне реальным, и тогда мне, действительно, придется убить вас.
С первым звуком вы обретете плоть, личность, возраст и внешность. Вы станете кем-то. Превратитесь из жалкого темного пятна в человека, насмехавшегося надо мной. Я могу позволить вам быть пятном, бредом, призраком. Тогда я смогу говорить и не думать, что я говорю. Позволить вам быть реальностью будет отвратительно и несправедливо по отношению ко мне. Тогда, чтобы восстановить справедливость, я убью вас, лишив  всего, что вы приобретете с первым своим словом.
Вы снова станете нереальны, потому, что, убив, я лишу вас плоти, лица, возраста, и снова смогу говорить ничего не опасаясь. Так что лучше молчите. 
...Мы познакомились странно. Я просто подошел к ней на улице и взял за руку. Она стояла у входа в маленькое кафе и с кем-то разговаривала. А я взял ее за руку и повел. Даже не знаю куда. Мы, просто, шли по улице и молчали. Смотрели по сторонам и молчали. По улице ехали машины, ходили люди, а мы шли неизвестно куда, держась за руки. Мы прошли несколько кварталов, но мы так и не заговорили.
Был вечер, и тучи плыли над крышами. А мы куда-то шли по городу. А потом стояли на набережной и смотрели на темно-красное небо. А еще сидели в сквере, и было совсем темно, потому что наступила ночь. Мы лежали на траве газона, в маленьком парке у канала. Обнимались и любили друг друга. Спали и снова просыпались. Над нами плыло небо, все в звездах.
А когда рассвело, она сказала, что ее зовут Анна, и мы пошли к кому-то в гости, и всех перебудили там, потому что было рано, было очень рано для гостей. Мы пили чай и молча лежали на тахте, а потом закрылись в ванной и долго там любили друг друга. На нее ругались через  дверь, потому что кому-то нужно было умыться.
Недели две мы просто, ходили, взявшись за руки, и молчали. Было странно и хорошо. А потом вдруг захотелось говорить, и мы заговорили...
Потом мы расписались. Было так хорошо, что нельзя, невозможно рассказать...
Потом все постепенно начало меняться. Незаметно и тихо. Всякие мелочи. Потом словно что-то случилось... Как- будто что-то произошло или не произошло...  
Потом  все кончилось, а мы продолжали жить. Словно все еще надеялись на что-то, наверно на то, что вот-вот что- то  случится... А мы продолжали жить, и происходило все совсем не то. Совсем другое, не то, что мы ждали...

 
- Это нечестно, что вы сейчас молчите, потому что я вам все рассказал и мне хочется убить вас, чтобы вас не было. А вас и так нет! Но вы ведь с самого начала молчали, а значит, вас с самого начала не было. Вы же галлюцинация, а галлюцинациям не положено быть честными. Им и быть-то не положено, вот, наверно, поэтому вы нереальны и похожи на темное пятно. Так вам и надо...


- Говорят, что когда что-нибудь отрезают, например ногу или руку, то остается боль в том месте, которого уже нет. Ноги нет, а пальцы на ней ноют и даже пульсируют давно уже заросшие ранки, и чешется кожа. Это называют фантомной болью.  Просто тело не хочет примириться с потерей. Вот и у меня что-то вроде этого. Словно взяли и отрезали,  вот отсюда, кусок. Его нет, а что-то тянет, зудит, ноет. И вы, кусок темноты, тоже моя фантомная боль, вас нет, а все равно...

 
      С потолка сыплет мелкими игольчатыми кристаллами снег. Весь мир звенит. Мир гудит как стеклянный орган. Веню знобит, он кутается в плед и, нервно затягиваясь папиросой, отхлебывает из кружки. Не замечая, он подвывает хрупкому прозрачному органу. А может это фисгармония...


      Веня подвывает, а снег все сыплет и сыплет с потолка, прилипая к поверхностям предметов. Белая, заваленная по колено снегом комната, только темное пятно, похожее на чью-то фигуру в кресле напротив, да ломаный круг света от лампы. Комната кажется бесконечной, вытянутой в пространстве. Там далеко-далеко, в конце комнаты, что-то меняется... 


      Темная фигура в кресле перестает быть неподвижной. Она поднимается, вытягиваясь во весь рост, и, извиваясь, уходит, уходит в темноту,  растворяясь в ней. Веня слышит насмешливый полуголос, полу-шорох. Легкие стихающие шаги и издевательский смех, похожий на шелест рвущейся бумаги.


      Веня остается в желтом кругу света. Молния ужаса пронзает его. В мозгу пульсирует боль. Не дать уйти этому молчаливому гостю. Заставить его сказать все. Втащить его в реальность, чтобы происходящее перестало быть просто бесшумной, жестокой шуткой над ним, Веней, над его душой. Шуткой над его потерянной любовью.


      Он отбрасывает плед, ставший вдруг липким и колючим. Опрокидывает по дороге чашку с остатками чая и  бросается вдогонку за исчезающим вдали темным пятном. Круг света разлетается брызгами и виснет за спиной, среди падающего снега. Снежинки сыплются гуще, и вот уже комната скрывается за этой сверкающей завесой игольчатых кристаллов. 



      Веня бежит.
      Неизвестно где.
      Неизвестно куда.
      Мир смеется издевательским смехом.
      Этот смех принуждает двигаться.


      Этот смех, жестко и холодно хлещет его пощечинами по воспаленному лицу. По сухим растрескавшимся губам. Веня бежит, словно бы скользя, словно проваливаясь. Веня балансирует на какой-то безумно острой грани реальности. Нечем дышать. Легкие горят. Веня задыхается. Его сердце стучит бешеным бубном. Звук дробится дрожащим эхом, похожим на безумную заикающуюся трещотка. Что-то рвется внутри...

 
      Нога не находит опоры. Он падает, запнувшись о невидимый порог мира, через порог, кувыркается, летит. Вниз?! Вверх!? Рот рвется в крике. Звук тонет во внезапном пронзительном грохоте безмолвия. Веня падает. Падает. Падает...


 
      ...Лицо утыкается в жесткой траве. 


- Это еще что здесь такое?!! 


      Голос доносится, как будто изнутри и в то же время откуда-то сверху. Веня лежит в жесткой сухой траве. Лежит замерев, почти не дыша. Прислушивается...


- Человек, судя по всему.
- Откуда он здесь взялся?
- Да уж наверно взялся откуда-нибудь.
- Что он здесь делает?
- Ты же видишь - лежит тихо. Спит наверно. Или умер уже.
- Вижу, что валяется! Я спрашиваю - зачем он здесь?!
- Откуда же я знаю?!  


     Еще один голос. 


- Я знаю! Ищет.
- Что здесь можно искать?!
- Он ищет то, что он потерял.
- И ты знаешь, что?
- Любовь.
- И найдет?
- Не знаю. Вряд ли, мне кажется...
- Ох, и хлебнет он...
- Наверно.
- И куда ему теперь?
- А одна дорога - вон туда, за дальние холмы.
- Там же этот...
- Точно. Этот.
- А справится?
- Посмотрим... 


     И тишина. Пропали куда-то голоса.
     Веня осторожно поднимает голову.
     Никого. 
     Только жухлая редкая трава, где-то серая, где-то уже черная. Вздымаются холмы на горизонте. Кое-где торчат корявые      деревья. Невнятная бесцветная местность. Тусклое небо. То ли утро, то ли вечер.


- Что со мной? Где я? Они сказали: «На далекие холмы…», «там же этот...» Кто такие «Они»? Кто такой «этот»?

 
      Веня поднимается на ноги и бредет. Среди травы что-то белеет, камни какие-то. Веня нагибается и поднимает один, другой, третий - кости. Вся земля засеяна ими. Веня брезгливо отбрасывает кость подальше и отирает руку об штанину. Бредет дальше к далеким холмам. 
     

 «В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый...
Мировой пожар в крови, Господи благослови...» 


      Хрипло шепчет  Веня, взбираясь на пригорок. Так и есть - валяется под кустом. А вон еще один. И еще. И еще парочка. И вороны кричат и кружатся. «Мазня, в духе Верещагина…»* Только горы черепов не хватает. И с ним может произойти то же самое. Все когда-нибудь умирают...


      Холод пробирается сквозь одежду и кожу. Нет, не холод. Страх. Странное бесчувствие ложится на душу, словно анестезия. Веня кричит непонятно зачем, неизвестно кому, но получается какое-то хриплое, вязнущее в воздухе и глохнущее прямо у самого рта мычание. Словно в ответ гулкие дробные удары. Они становятся громче, приближаются. 


      Конь... Бледный? Нет, вороной. Под пустым седлом. Переступает по траве. Чего он ходит здесь один? Без хозяина? Конь фыркает - звук оглушает. Хозяина-то, небось, завалили, вот и бродит здесь один. Веня осторожно протягивает руку. Конь снова фыркает, но не убегает. Веня осторожно, вытянув руку, приближается к нему. Конь переступает ногами, косит глазом, поводит ушами, но остается на месте. Рука касается конской морды. Конь вздрагивает. Принюхивается.  


      Веня берется за поводья, гладит животное по шее. Конь словно, чего-то ожидает от этого единственного здесь живого человека. К седлу приторочен длинный сверток. Веня начинает отвязывать его. Белая тряпица соскальзывает, обнажая рукоять и часть лезвия - меч. Рука, словно сама, обхватывает рукоять и тянет. Лезвие с легким шипением скользит наружу. Веня взвешивает меч в руке. Происходит что-то, от прикосновения стали к коже - глаза закрываются. Дух меча словно входит через руку, в тело.


      Меч свистнув, рассекает воздух. Еще взмах. Еще. И еще. Меч заканчивает движение, встретившись со сталью другого меча, торчащего из земли. Широкое лезвие, жалобно звякнув, разваливается. Веня оглядывает оружие и, еще раз взвешивает его в руке... Ставит ногу в стремя...
 

36. 

      ...Ветер сбивает с ног и рвет полы белых одежд. Им невольно приходится хвататься друг за друга. А еще ветер стаскивает отовсюду бумагу, много-много бумаги. Она кружится в воздухе мелкими клочками и газетными полотнищами, сорванными афишами, скомканными листами, лапшой резанных документов и крошками конфетти. Становится все темней. Гул ветра оглушает и сводит на нет все другие звуки.

 
      Их лица бледны, как и их одежды. Рты, раскрывшиеся в крике, кажутся гротескными дырами в театральных масках. Тела изогнулись и приняли трагикомичные позы, удерживая равновесие и опору. Пальцы, сцепившиеся намертво, побелели. Глаза наполнились слезами и ужасом.

 
      Ревущая ветреная мгла закручивается в столб торнадо, постепенно всасывая в себя всю носящуюся в воздухе бумагу. К реву добавляется свист. Ангелы с трудом держатся на ногах. Полы их одежд хлопают, а волосы полощутся по ветру. Рев постепенно стихает, заменяясь свистом, бумага летит быстрее, светлеет.


      Мгла словно втянулась в столб торнадо, вместе с бумагой. Вдруг все кончилось. Звуки вернулись. Перед ангелами высится вращаясь, замедляясь, бумажная колонна принимая форму исполинской фигуры. Последние бумажки и крошки втягиваются в основание вращающейся фигуры, а в очистившемся небе медленно плывет полотнище афиши с четырьмя лицами.
Оно подлетело к вершине колонны, коснулось ее и обмоталось вокруг, натягиваясь на неровностях и выпуклостях. Теперь четыре, почти узнаваемых лица смотрели в четыре стороны.  Колонна замедлила вращение, вздрогнула и остановилась. Одно из лиц, смотрящее на них сверху, вдруг дернулось, ожило, открыло рот и донесся голос: 


- Привет! Ну, как вам появление?!
- Эффектно! - Преподобный чихнул, глядя вверх. - Только пыли многовато... Долго готовился?
- Ага! Испугались?
- Меня предупредили, что ты появишься… Но все равно впечатлило... Ты, я смотрю, любишь эффекты?
- Да, не особенно, но в силу профессии не могу без них обходиться.
- Профессии?!
- Природа материала требует. Ангел Всея Бумаги.
- С недавних пор, Преподобный. Ты всегда так выглядишь?
- Нет. Это для эффекта. Обычно я выгляжу так вот...


       Бумажная колонна в несколько обхватов, без ревущей ветреной мглы, без вращения, осела, развалилась и опала. Обвалившаяся бумага словно растворилась в воздухе. Навстречу Преподобному шагнул подросток, почти мальчишка, со странными для столь юного создания пронзительными глазами. 


- Это тоже не мой истинный образ, но так как-то солидней, что ли.
- Если это солидней... То истинный образ - это младенец?
- Точно. Но не совсем. Младенец и книга, если быть совсем уж точным.
       - Что это за история?
- Старая и в сущности, не слишком интересная. История книгопечатанья в Европе.
- Не понял...

  
     Преподобный был явно озадачен. 


- Чего уж проще. Хотя с другой стороны все же, слишком запутанно... Первая книга, отпечатанная в Европе и некий ритуал жертвоприношения.
Напрямую одно с другим не было связано, но...
О младенце. В некой семье был похищен новорожденный. Младенца принесли в жертву на известной церемонии. Кровь его была пролита. Но одна незадача - младенец был окрещен почти сразу после рождения... Люди, проводившие ритуал об этом осведомлены не были... О младенце все.
Теперь о книгопечатании. Вернее, сначала о бумаге. Бумагу в то время делали не из древесины, то есть не из целлюлозы, а из тряпок, разных ненужных тряпок. Тряпки с пролитой кровью младенца попали в этот процесс, по той простой причине, что их выбросили. Бумагу сделали - частицы крови младенца остались в нескольких листах.
О бумаге тоже все.
О книгопечатании. Эти листы пошли на первую печатную книгу.
Это произошло в городке Майнце, в середине XV века. Печатника звали Иоанн Гуттенберг. И печатал он Библию. Признанный шедевр ранней печати, надо сказать...
Теперь понимаете, почему представать перед кем бы то ни было, в истинном виде, представляется мне несколько затруднительно и несолидно.
- Да, уж... Долго готовился?
- Всю жизнь.
- Уважаю! Знакомьтесь коллеги. - Преподобный отступил на пол шага, совершая приглашающий жест. - Ангел Всея Бумаги.  ; 

37.

      Легкие летние сумерки, стремительно тяжелеют и  падают в ночь. Софиты остывают от праведных электрических трудов. Горят на  полу свечи. За открытым окном лиловая темнота, и в ней шепчет притихший дождь. Там, за окном - город, в нем прямоугольники освещенных окон похожи на китайские фонарики. Слав начинает упаковывать в кофр свои фото-принадлежности.
Анна приподнимается с дивана, говорит спохватившись. 


      - Сейчас я посуду помою и уйду...
       - Куда?
       - К подруге.
       - Ошибаешься. Это я сейчас пойду, а ты как раз останешься.
       - А подруга?
       - Позвонишь. Чистое белье в шкафу. Ключи на гвоздике в прихожей. 


      Анна немного растеряна и кажется готова разреветься. Но не делает этого. Щелкают пряжки кофра.


       - Ну, вот я и пошел. Пока, хозявка?
       - Спасибо тебе.
       - Да ладно. Сочтемся... Не реви. Все ушел. Да, и про пятницу не забудь...  


      Закрывается за Славом входная дверь. Анна долго стоит в прихожей. Потом, тихо идет в комнату. Обходит свой теперешним дом, украдкой осматривая его. Пытаясь привыкнуть. К дому. К мыслям. Неожиданно и странно, и почему-то неудобно. Стоит у приоткрытого в улицу окна. Пепел падает с сигареты на подоконник. Радио мурлыкает джаз в своем темном углу. За окном плавает стрекот механической пишущей машинки. Ночь середины лета. «Хозявка» нежданного дома, словно свалившегося на нее с небес...


      Ее мысли, вместе с джазом, с заоконным стрекотом, вместе с сигаретным дымом, растворяются в лиловом воздухе московской ночи. Что-то в воздухе навевает воспоминания. Или видения, кому как нравится... Может быть цвет? Пепел падает с сигареты...


      Бумажный ангел с трубой из серебряной фольги под люстрой.
      Разрисованные стены «битловского» дворика.
      Дрянная кукла за стеклом.
      Стекло.
      Лезвие меча - острие бритвы.
      Пустая вечеринка с гостями...
      Маркиз, нет граф.
      Плита. Посуда в мойке.
      Все кувырком.
      Длинные забитые папиросы на ладони
      Веня.
      Слав.
      Бульвар.
      Скамейки.
      Пронзительный звонок.
      Ткань рубашки ползет с плеч...
      Лицо Вени идет белыми и красными пятнами...
      Холодный свет фонарей.
      Старый город, полный призраков и предрассудков.
      Горит бумага.
      Игра света и тьмы.
      На асфальте Некто, он сидит на краю тротуара.  
      Кровельное железо гремит под ногой.
      Внизу и вокруг город.
      Плачет сирена «скорой».
      Нитка четок - бусины быстро текут сквозь пальцы...
      Огни железной дороги за пеленой дождя.
      Дрожащая нога ступает на доску.
      Крутится провал.
      Старик, щурясь, глядит в окно, бормоча что-то, под нос и мелко крестится…
      Отмахивается крестом святой отец, важно шагая через монастырский двор.
      По стене кельи пляшут блики огня. 


       - А я тебя совсем заждался, милая.

 
      Бьется ваза.
      Вода разливается по паркету. 


       - Не броса-ай... 


      Дикое поле. Рощица березовая.
      Живая черно-белая волна буренок, текущая через шоссе.
      Небо и облака за верхушками берез... 
      Сверкает глазами большая черная кошка.
      Горшки на пол...
      Кошка закрывает глаз... 
      Белые неясные фигуры в мареве на границе видимости. 
      Веня бежит, неизвестно где, неизвестно куда...
      А где она сама?
      Все время в образе, все время кто-то другой...
  

- А где я?
  

      Радио мурлыкает джаз. Падает пепел с сигареты.
      Проходит бессонная ночь...
  

38. 

      Он еле держался в седле. Его уносило, встречным ветром, рвущим одежду. Еще чуть-чуть и казалось, ветер сорвет кожу с тела, оторвет с костей мышцы, вырвет сердце из груди, а кости разбросает окрест. А потом скует душу в холодный прочный лед. Ветер выл, стараясь вырвать из руки острую сталь, но меч, летящий рядом, в отведенной чуть назад руке, свистел тихим шелестящим голосом, разрезая пополам воздух.

 
       - Что это? Откуда? Сон?  


      Ветер в лицо. Стук лошадиных копыт о мерзлую землю. Холод. Колючий холод неизвестности. Меч, словно поддерживает его руку. Веня чувствовал себя стремительным всадником, великим воином, скачущим на великую битву. За справедливость. За потерянную любовь... Он должен победить! Он победит! Он вернет Ее...


      Странная явь, более реальная, чем реальность. Что ждет его там? Великая победа или Великая битва? 


      ...Вороньей стаей мчит навстречу конный отряд. Летит  шипастой волной, едва касаясь земли. Слитые нераздельные темные, почти черные полутени, полулюди, полукони, кентавры. Черная мразь. Молния клинка режет воздух. Отряд распался, разбился, рассыпался. Люди, кони, лязг. Хлещет в ноздри теплый запах крови и сладковатый аромат смерти. Она сидит на мечах. Пляшет на его клинке.  


      - Ф-ф-ф!
      - А-а-а!  


     Свист стали. Лязг стали. Вскрик. Всхлип. Лезвия пьют кровь новой битвы, утоляя страшную жажду. Распадающиеся люди, беснующиеся кони, разваливается отряд конников. Остались лежащие на земле тела. Разбежались черные кони.  


     Дальше. Дальше. Бьют копыта в бубен степи. Унылое низкое небо. Нет времени. Нет цвета. Серая трава. Серая пыль. Серые руины. Серый воздух. Холмы надвигаются ледяной тенью. Неясные. Зыбкие. И что-то еще... Невидимое. Смертельно опасное. Замерло неслышно и ждет, затаившись в засадe.

 
      Что-то изменилось. Внезапно воздух наполнился воплями невидимых тварей, звоном металла, визгом и всхрапыванием коней. Воздух уплотнился и потемнел, словно с неба внезапно рухнули сумерки. И только всполохи  скрещивающихся мечей. Вой. Глухой хруст костей. Скрежет и стон. Танец Войны. Танец Меча. Всей его силы, всего его смертельного мастерства. Но злая и невидимая сила словно сдавливает, теснит Веню, готовая раздавить, расплющить, уничтожить. Меч в руке, внезапно вспыхнув, описывает большой круг и распадается темнота, рухнувшая на холмы. И тишина опускается на мир, на холмы. Словно и не было ничего.  


      Устало храпящий конь, с уставшим воином в седле продолжают путь. Трудна  дорога cлавы. Есть ли надежда в конце пути? Узнаем, рано или поздно...

 
       Развалины. Неясные тени шарахнулись в стороны, когда он шагнул за порог. Меч сам прокладывает дорогу среди скулящих, рычащих и воющих невнятных существ. Меч сам тащит его вперед.

 
      Темно. Огромный зал. В его глубине кресло с высокой спинкой на небольшом возвышении. Трон? На нем темная сгорбленная фигура в балахоне с капюшоном.  


       - Я пришел…
       - Вижу...  


      Словно эхо, шелестит в ответ тихий еле слышный голос. 


       - Знаешь за чем?
       - Знаю...
       - Отдай мне то, за чем я пришел!  


      Голос гулко отдается под темными сводами. 


       - Возьми...  


      Приходит тихий шуршащий смех. Веня в бешенстве. Он бросается к темной фигуре. Смех превращается в шепот. Заунывно клокочет текст непонятного заклинания. В воздухе рождается стон. Быстрее. Успеть! Веня выбрасывает вперед руку. Рука хватает полу балахона, рвет ткань на себя. Шепот захлебывается. Фигура опрокидывается. Тут же вскакивает и бросается к Вене, пытаясь вцепиться в лицо, ухватить за горло, повалить, прижать к земле. Но напоровшись на клинок начинает оседать. Сморщившись, словно из нее выпустили воздух. Но все еще пытается дотянуться, вцепиться. Веня отталкивает  тело, оно бесшумно опрокидывается на пол. Веня отирает меч полой балахона и осматривается.


      В стене несколько дверей. Он бросается к ним. Распахивает одну за другой. За дверьми темно и пусто. За Вениной спиной тихий шуршащий Издевательский смех снова рождается из темноты.  


       - Ну что? Нашел что-нибудь?  


      Шелестящий голос снова захлебывается смехом. Веня, поднимая меч над головой, Делает несколько шагов к фигуре, распластанной на полу. Поднимается и голова поверженного. Из-под капюшона - два горящих огня ненависти. Глаза. С невидимых губ срывается какое-то страшное проклятье, но так и остается незавершенным. Меч опускается. Голова отлетает к стене. 


      Веня стоит  над обезглавленным телом. Один. В зале становится вдруг светлей. По стенам бегут язычки пламени. Они прыгают по полу, пляшут на балахоне, на опрокинутом троне. Вспыхивает отлетевшая к стене  голова. Пламя обнимает зал. Стискивает в своих жарких объятиях. Вой. Визг. Грохот. Нестерпимая едкая гарь. Волны жара от пламени. Веня озирается. Прямо за опустевшим возвышением открытая дверь. Кажется, что за ней темно и пусто.
 
      Падает пылающая балка с потолка. И вот уже пламенем объят весь зал. Грохот. Вой пламени. Клубы едкого дыма. Веня ныряет в темный дверной проем. Пол уходит из-под ног. Веня летит в холодную бездну...

 
      Сокрушительный удар... 


      ...За окном серо и мглисто. Веня лежит, распластавшись на полу. Рука вытянута в пространство. Она словно сжимает что-то невидимое. Или ее просто свело. Покалывание в пальцах. 


       - Сон или нет? Неужели все-таки сон?!  


      Веня садится на полу. В кармане что-то мешает. Веня лезет карман - из кармана вываливается какой-то белый камешек. Веня закрывает ладонями лицо. В пальцах мерзкие зудящие иголки… 


       - Сон или нет?
       - Посмотрим... 


39. 

      Провисшее над городом небо, предвещало дождь. Опять непорядок в небесной канцелярии. И занавески туч, грязные какие-то, замусоленные, дырявые. Безобразие!


     Город насупился, в ожидании ливня. Улочки, проулки, переулки... Вот уже и церковь. Бабушки в платочках. Нищие на паперти. Деревья качают ветками, шелестят листьями. Крестики над куполами. Взгляд образа над входом словно проникает прямо в душу, вглубь, даже страшно...

 
      Голуби, бабушки. Нищие. Прохожие. Пес какой-то жмется к ногам. Ну, нет у меня ничего. Нет-у. Пусто. Вот видишь. Только погладить могу. Обрадовался. Куцым хвостом в пыли колотит. Запрыгал, норовя лизнуть.

 
       - Нет уж, дружок. Не буду я с тобой целоваться. 


      Через открытые двери в церкви видны огоньки свечей. Мерцают, колышутся в полумраке. От них на иконах и утвари отблески цвета меда. Фигуры за дверью. Спины входящих, останавливающихся, чтобы осенить себя знамением. Платочки, платочки. Отзвук церковного многоголосья. Сердце словно перехвачено тонкой проволокой... 


      - Может уйти, пока не поздно?  


     Да нет, что это она? Да и неудобно как-то обещала все-таки. Обещала... А, может я уже опоздала?! 
       Из церкви выходит Слав. Стоит на ступеньках, оглядывается. Ищет ее глазами.  


      - Да вот же я. 


      Анна хочет позвать, но так и не произносит ни слова. Слав вдруг сам находит ее, взмахивает рукой. Анна в ответ тоже поднимает руку. Слав сбегает по ступенькам. Подходит к ней... 


       - Ну, ты что так долго?! Я тебя прям ждать обождался!
       - А я вот, здесь стою...
       - А я там. Ну, пошли?  


      Кивает головой в сторону храма. Анна не то спрашивает, не то просит. 


       - Подожди... Покурим. 
       - Ну, давай. Только быстро. Там очередь подходит.
       - А, что? Там, тоже очередь?
       - Да как сказать. Говорят и у райских врат та же история. 


      Стоят курят. Быстрые нервные затяжки. Пес опять жмется к ногам. Анна машинально гладит его по голове. Слав смеется. 


       - Ты его туда не вздумай взять.
       - Я и не собираюсь. А что?
       - Так, ничего.  


      Присев рядом с псом на корточки, треплет его по шерсти. 


- Эх, ты, лохматенция. «Фауста» помнишь? Ну вот. Опять же, «пес смердящий». И так далее. Нечистое животное, нечистый, пес - сиречь дьявол. В православии с этим строго было - если собака забежала в церковь, ее моментально закрывают. А потом церковь освящают заново. Так-то вот, лохматенция! Нельзя тебе в церковь, никак нельзя. Сейчас, конечно не такие строгости. Не средневековье же, в конечном счете. Гуляй.

 
      Раскат далекого грома. Люди, в церковном дворике задирают головы, вглядываясь в небо.  то-то из верующих крестится. Анна и Слав тоже поднимают лица. 


       - Польет скоро. Ну, ты докурила?
       - Нет еще.
       - Поторопись, а то еще вымокнешь раньше времени... 


      Листья полощутся в порыве ветра. Сигаретный дым застревает в горле.  


       - Ну что, пошли что ли? - она зябко поводит плечами.
       - Да ты не бойся…
       - Я и не боюсь! Ну? Пошли?
       - Пошли. 


      Окурки, улетают далеко-далеко оставив за собой тоненькие полоски дыма. Анна и Слав возвращаются за церковную ограду. Шаг, другой. В небесах что-то страшно треснуло и, словно, наконец, дождавшись, когда они докурят, пошел дождь. Даже не пошел, а упал сверху и уперся своими водяными нитями в церковный двор. Сразу появились дрожащие от капель лужи.  Анна и Слав, кое-как прикрывая головы, пустились бежать. И бежать-то всего ничего, но когда, они взлетели по ступеням и миновав дверь, оказались в церкви, с них уже во всю капала вода. 


      Полумрак.
      Полусвет.
      Свечи.
      Лики святых смотрят со стен.
      Кресты.
      Парча.
      Церковная утварь.
      Звуки голосов. 
      Все словно плывет в свете свечей. Из-под высоких сводов - глаза, губы, благословляющие жесты рук, складки одежд.       Перед иконостасом белый Христос на золоченом кресте. Анна оборачивается через плечо - в светлом прямоугольнике       входа нити дождя. Слав тянет ее за руку. Из-за спин и голов прихожан слышен, гулкий монотонный голос батюшки.


      Но вдруг его перекрывает неистовый, пронзительный скулеж и визг. Слипшийся от воды комок собачьей шерсти мечется       у ног прихожан, оставляя на каменном полу мокрые следы и лужицы. Пса пытаются выгнать из церкви, но он шарахается       в толпу и оказывается у Аниных ног. Заходится пронзительным радостным лаем, заглядывает ей в лицо. А когда лай       обрывается, под сводами повисает тишина. От этой тишины Анне хочется самой завыть. Она перехватывает Славину руку       и тянет его к выходу. Пес неотступно волочится следом. К черту все, к черту. Под дождь.
 

      Но дожди уже нет, он кончился, только капли с деревьев, с карнизов. Анна идет, опустив голову. За ней, немного отстав, идет Слав. Замыкает маленькое шествие мокрый пес. Он виновато поджимает хвост, сконфуженно опустив голову к земле и оттуда посматривая вверх, на людей, виляет всей задней половиной и заискивающе улыбается.  


       - Что теперь делать?


      Слав пытается заговорить с Анной, та что-то нехотя отвечает и снова молчит. Пес виляет хвостом в надежде, что его простили, хотя и не понятно, за что...

 
     Если смотреть им в след - их фигурки все меньше и меньше, теряют постепенно четкость деталей, пока не скрываются среди домов и сплетений улочек-переулков, в городе под все еще обещающим дождь, провисшим небом. В городе под небом... 


40. 

      Сколько раз он ходил с ней по этим улицам? Сколько раз он проходил здесь один? И все равно - тревожат обрывки воспоминаний. Вот здесь они сидели и смотрели на листья деревьев. Бульвар качал их на своих качелях. Вот здесь они бродили по вечерам, часто останавливаясь для поцелуя или просто так. Тут они любили пить кофе. Тут... Вон там... Там... Зачем, зачем он бродит здесь, как неприкаянный? К чему? Что он ищет здесь? Обрывки? Осколки? Неужели - все еще ищет ее? Зачем? Есть вопросы без ответов.

 
- Вот! Вот ее лицо! Ее губы! 


      Они мерещатся ему повсюду. В стеклах, в изгибах улиц, в шелесте листьев. Веня, всклокоченный, небритый бредет сквозь город. Шарахаясь в переулки, забредая во дворы и кофейни, он словно ищет что-то. Его воспаленные, красные глаза судорожно ищут в толпе...  


- Что? Лицо. Ее лицо!
- Зачем? Что можно собрать из пепла?  


      Она ходила здесь одна и с ним, но кто-то отнял ее, увел, спрятал. Ее нужно спасти и вернуть. Сделать что-то. Начать с начала. Разбить чары. Развеять морок. Спасти! И все будет хорошо. Снова вернутся хорошие времена. Снова все будет по-прежнему. И они будут вместе. Спасти его маленькую девочку. Разрушить чары! Вот что!  


- Какое сегодня число?  


     Который день бродит он тихим, воспаленным безумцем по Москве.  


- Сколько времени прошло?
- С чего?
- С момента ее ухода? Или с начала этого бега по улицам  и площадям? 


      Страстной бульвар. Тверская. Тверской бульвар. Герцена. Садовая. И дальше, дальше, по кругу, по большому, громадному кругу. Все мимо. И чувство, что ничего уже не изменить, как ни старайся. Ничего не вернешь, не изменишь и никого не спасешь… А если и сделаешь что-то - будет только хуже. Всем. В такое не хочется верить. С этим не хочется мириться. И это медленно сводит с ума. 


      Редкие возвращения в пустой, заброшенный теперь дом. Отлежаться в темноте, наполненной болью, одинокой ночной пустотой и кошмарами. А потом  снова бродить дозорным среди домов, среди людей, среди деревьев. 
В который  раз он идет этим маршрутом?  


- Зачем?
- Только увидеть.
- А дальше? В чем цель? 


      Увидеть ее. Это желание самое сильное. Остальное - не важно. Сперва увидеть. А остальное само придет. С чего оно придет-то?! Но хочется убеждать себя, убаюкивать, что все будет хорошо. Что снова вернутся хорошие времена. Что все будет по-прежнему. Что они будут вместе. Что его маленькую девочку нужно спасти. Сделать что-то. Начать с начала.  


      Каменный мост. Улочка, ведущая к бульвару. Бульвар. Налево, налево, к метро. Нет-нет, в другую сторону, к Арбату, к Герцена… Вновь начинается кружение. Здание ТАСС неуклюже вываливается из-за угла. Светофор. Троллейбус.


- Что-то знакомое мелькнуло за стеклом троллейбуса?
- Нет!
- А если обманулся? А!?
- Это было бы слишком жестоко...   


      Веня бросается за ускользающим призраком. Тормоза визжат позади. Троллейбус останавливается. Веня расталкивает людей.  


-Да! Да! Это она! Анна!

  
      Рука тянется к ее плечу за стеклом.
      За стекло.
      Сквозь стекло…
      И вдруг словно что-то отбрасывает его руку назад. Бьет в грудь наотмашь. Толкает. Он начинает пятиться.


      Анна сидит на переднем сидении у окна. На стекле надпись - «Места для пассажиров с детьми и инвалидов» и две уродливые пиктограммы. Она сидит чуть наклонив голову и смотрит сквозь троллейбусное стекло. Нет, не на Веню. Куда-то вдаль. Вперед и вдаль. Нет, не заметила. Веня еще раз украдкой глядит в окно - не заметила. Тихо входит в заднюю дверь троллейбуса. И, спрятавшись за пассажирами, украдкой смотрит на Анну с задней площадки. Дверь хрустит,
закрываясь.

 
      Веня стоит, вцепившись в поручень, прижавшись к нему всем телом.
      Смотреть туда, где сидит она.
      Смотреть, прячась за спинами людей.
      Не смотреть пристально. Только украдкой.
      Остановка.
      Тревожится - не выходит ли, не вышла ли?
      Нет. Сидит.
      Снова смотреть.
      Ловить каждое движение волос, плеч, рук.
      Она выходит через переднюю дверь.
      Веня в толпе крадется у нее за спиной.


      В безликом потоке мелькает ее головка. Она грустит, она о чем-то думает и ей печально...  


- Милая моя! Спасу тебя! Никому не отдам. 


      Она мелькает далеко между головами и спинами прохожих, похожими на серое унылое море. За ней, за ней, не упустить ее из виду. Чуть ближе. Еще чуть-чуть. Анна идет, не глядя по сторонам, слегка поводя плечами, словно от холода.  


- Как же тебе плохо, девочка моя милая. Что с тобой? Как ты? Что с тобой приключилось? Кто зачаровал тебя?  


      Анна вздергивает плечами, словно услышав тихий Венин шепот. Люди, дома, машины. Мимо. Мимо. Переулки, витрины - мимо. Нет, не обернулась.  то-то сильный толкнул Веню в плечо. Веня бросает злобный взгляд на толкнувшего и вновь на...  

- Где? Где она?! Нет!!!  


      Веня готов разрыдаться, броситься под колеса машин. Готов рвать горло человеку, толкнувшему его и скрывшемуся уже в толпе. Догнать! Прыгнуть и свернуть тупую бычью голову с шеи! И еще сотню других глупостей, бессмысленных и беспощадных. 


       - Дурак! 


       Веня бросается вперед. Туда, где несколько мгновений назад плыла над поверхностью серого моря ее прекрасная головка. Веня расталкивает прохожих.  


- Никогда!


      На изломе переулка мелькает ее хрупкая фигура. И на мир снисходит благодать. Веня тенью следует за своей любимой, вечно любимой прекрасной дамой. Анна идет, не глядя по сторонам, не оборачиваясь. В проулке немного прохожих. Здесь трудно спрятаться. Веня крадется за Анной. Он дрожит от мыслей и страхов - вдруг она обернется и увидит его. Что будет тогда? Что он скажет ей? Что она скажет ему? 


- Нет! Не думать об этом! Не думать!

 
      Купол церкви. Анна вскидывает голову и тут же почему-то опускает ее.  Низко-низко. Глаза в землю. Шаги ее становятся быстрее. Движения - торопливыми, отрывистыми, нервными. Кажется, окликни ее сейчас - она вздрогнет и бросится бежать. Анна торопится, спешит, словно что-то нависло над ней вместе с крестом. Поворачивает за угол. Еще один угол. Страх потерять сжимает его горло. Он этого не переживет! Этот страх, словно протыкает Венино сердце ржавым гвоздем - бежать! Еще один поворот. Веня резко останавливается.

 
- Вот она!  


      Анна уже  взялась за ручку двери. И на секунду задержавшись, бросает взгляд на Веню. Неужели? Нет, не заметила. Она смотрит вдоль улицы, чуть выше крыш невысоких домов. Она не замечает Веню, прижавшегося к стене. Ее взгляд скользит далеко-далеко, в неизвестную даль. Дверь открылась и закрылась. Веня делает шаг от угла дома в пустом уже переулке. Останавливается, замерев - а вдруг она сейчас выйдет...  


      Безумная и бессмысленная надежда и такой же страх.  
      Дверь распахивается. Веня готов броситься в ближайшую подворотню.
      Нет. Не она.
      Какие-то люди. Актеры или рабочие.
      Веня стоит у подворотни и курит, потом резко отбрасывает окурок и твердым шагом идет к двери.


      Служебный вход. Вахтер загораживает дорогу. 


- Вы куда?!
       - Мне назначено! Директором! Вас должны были предупредить! 


     И дальше. По лестнице. Дальше. Вслед доносится. 


- Как же? Как же? Предупреждали... Предупреждали, как же...

  
      И возмущенным полушепотом в удаляющуюся спину.  


- Кто такой? «Назначено, назначено!» - ходят всякие, черт их всех разберет! Тьфу!  


      Коридор. Еще один. Веня оказывается перед дверью с надписью «Вход». Толкает ее и шагает в бархатную полутьму зала. Пахнет пустым помещением, и еще немного гримом и пылью. Впереди, в глубине светлая, яркая сцена. Окрик:


- Дверь! Закройте дверь! Кто там еще ходит? Репетиция же, черт вас возьми!  


      Веня ныряет в кресло и замирает. На сцене суета. 


- Ну что?! Что там опять?! А, красавица наша пришла. Заждались Вас, милая моя, нельзя так! Ладно, начали! Кусок со слов... 


      Все пропадает - на сцене Анна. Для Вени существует лишь она одна во всем театре. Анна говорит, двигается по сцене, что-то кричит. А Веня смотрит и смотрит. Другие голоса и фигуры расплываются, уходят на задний план... 


- Да какого черта! Вы - мокрые курицы! Да, что же за придурки! Премьера на  носу, а вы?! А ну собрались, собрались! Я это стадо на сцену не выпущу! Еще раз слажаете - весь театр разгоню к чертовой матери! У нас три дня! Всего три дня и генеральная! Все в стык! А за ней премьера! Сразу! Собрались, не расслабляться, не раскисать! И все сначала!  


      Голос режиссера сокрушает очарование. Эстетика лома в хрустальных пространствах. Но все уже куда-то ухнуло. И осталось только одно - счетчик, начавший отсчитывать дни...

 
- Три дня и генеральная... И премьера. Собраться!  
 

     Веня тихо встает и выходит из зала. Из щели между створок летят голоса, звуки.  


      - Три дня... Четыре дня... Пять день... Собраться!  


      Но щель все меньше. Веня прикрывает дверь. Бросается прочь. 


41. 

      ...Дверь закрывается за спиной.  


- Зачем я приходил к нему? Что нового он мне сказал? Только раздражение от его слов. Он определенно - сумасшедший! Зачем я приходил?
- Нет, это конечно приятно, что тебя избирают для какой-то охренительной миссии...
- Но толку-то что? 


      Кусок стали оттягивает карман.  


- Что я уношу из этого дома?
- Подарочек!
- Лучше бы и не заходил!
- Имеет ли все это смысл? Так хочется поверить...
- Вот черт! 


      Дождь. В подъезде пахнет мочой и плесенью. За окном дождь. Замызганная лестница ведет куда-то в сумрачную сырость. Тусклый нечистоплотный пророк. У него в руках дыры. Грязь на полу. Грязь под ногтями. Невнятные личности, шныряющие по квартире. Пророчества для страждущих - непонятные, невнятные, двусмысленные. С двойным, с тройным дном...


      Травка. Но я же не за травой заходил. Да все легче, чем на трезвую голову. Пророк что-то лепечет, шепчет,             нашептывает. Все собравшиеся курят и внимают. А, похоже, гонит. Какие слова?! «Предстоит... Мир... Скверна...»        И все в таком духе. Намеки, полунамеки, предостережения... Точно гонка! И сам я, похоже не удержался. 
      - Что я им наговорил? Не помню. Но судя по всему что-то выдающееся. 
      Сразу стали суетиться, успокаивать и к дверям подталкивать потихоньку. Зачем-то мне пистолет в карман сунули…   
      - Что же я им наговорил?
      И ведь подталкивали так нежно, вежливо!  Прямо под дождь. Торчи теперь в этой подворотне!
      Бессмысленный поток воды с неба. Небеса прохудились. Окружающее с трудом различимо, сквозь занавес дождя. Все       искажается в этой тысячепроцентной влажности, становится ирреальным и не хочет поддаваться никакой логике.  
      - Впрочем, с логикой здесь всегда было не очень... 
      Этот бесконечный дождь похож на незаконченный бестолковый разговор.
      О чем? Можно пошутить, но не хочется. Логика отсутствует. Смысл тоже отсутствует. Пространство размыто.
      Цель теряется вместе с временем. А реальность зыбка.                                      
      - Какое время суток? 
      - Никакое.                                                 
      - Давно?
      - Всегда! 
      Сколько можно простоять в подворотне? Вечность. И доску повесят. Мемориальную.
      Махонькую такую досочку - «Здесь умер такой-то, бесконечно долго пережидая дождь».
      Потом когда-нибудь, в будущем, когда дождь наконец кончится.  
      - Долго он интересно собирается здесь стоять, черт возьми?!

 
      Веня, собравшись с духом, выныривает из подворотни. Проскакивает вдоль стены старого мокрого дома. Задерживается на секунду под широким козырьком подъезда. И дальше. Посреди переулка он переходит на шаг. Прятаться уже не имеет смысла - вся одежда мокра насквозь. Дождь потихоньку переходит в липкую морось. Это еще противней. Веня сворачивает в очередную улочку, на удивление хорошо освещенную...


      Поперек улочки изрешеченный пулями автомобиль. Из окна свешивается рука. На мокрый асфальт с пальцев капает красное. В глубине салона, чье-то запрокинутое лицо. На мокром асфальте несколько тел.  
      

- «Москва - Чикаго 20-х годов, твою мать!» 


       Веня останавливается посреди тротуара. Автомобиль. Мертвые тела.  акая-то свалка. Из железной бочки в мокрый воздух вырываются языки огня. Хочется развернуться и броситься на утек. Веня почему-то продолжает стоять и смотреть. Все новые детали дорисовывают картину... Вдруг над улицей звучит, усиленный мегафоном, голос.  


- Все! Снято! Все свободны! Перерыв!  
      

      Веню передергивает. Тошнота. Отвращение. Это кино. У этих, видите ли, деньги есть!  
      Мертвые тела поднимаются с асфальта, отряхиваются. Бывший труп выбирается из машины. Откуда-то появляется множество людей. Шутки, смех. Угольки сигарет. На Веню не обращают внимания, приняв за человека из массовки. Но ему здесь нет места. Он уходит прочь. Уходит торопливо, стараясь так и остаться незамеченным. 


      Бессмысленное скольжение по московским кривым закоулкам, по задворкам столицы бывшей империи. Одежда липнет к телу. Мокрая насквозь. Еще один поворот. Сколько их вообще в этих уличных лабиринтах. Маленькая дверь под покачивающимся светом пойманной в клетку лампы. На двери мишень и название заведения - «Клуб Вольных Стрелков».

 
      Веня стоит, озадаченно глядя на небольшую странную вывеску.
      Мысли словно проносятся стороной, куда-то наискосок, мимо головы.
      А рука уже ухватилась за ручку и тянет дверь к себе.


      Длинный красный вестибюль, с мишенями по стенам. В конце «прихожей»  швейцар за гардеробной стойкой, больше похожей на прилавок тира. С Вени уже натекла вода на ковровую дорожку, но швейцар делает вид, что не замечает этого. Все вокруг немного не в фокусе, немного искусственное. Нереальное какое-то. Веня озирается по сторонам и тоже старается не обращать внимание на свой костюм. Швейцар поднимается из-за своей стойки. 


- Вы разве член клуба?
- Нет...
- У нас только для членов клуба...
- А можно вступить?
- В общем можно. Только вот... У вас есть огнестрельное оружие?
- Ну...  


      Веня мнется, испуганный вопросом, а еще больше его возможными последствиями или вернее последствиями своего ответа на этот вопрос. Но его словно тянут за язык.  


- В общем... В общем да.
- С собой?
- Ну... В общем да...
- Покажите. 


      И перед Веней раскрывается ладонь швейцара. Она готовая принять и взвесить тяжесть оружия.
        

- Показывайте, не бойтесь. 


      Голос швейцара звучит спокойно, и Веня нехотя достает и протягивает ему револьвер. Ничего не происходит. Только на лице швейцара появляется уважительная улыбка. Револьвер взвешивается на руке, осматривается внимательно и придирчиво. Вскидывается, словно для выстрела. Дуло револьвера несколько мгновений смотрит Вене в лицо. 


- Вы можете быть принятым в клуб.  


      Он говорит уверенно. Похоже он не швейцар, может быть хозяин или администратор…  


- Испытательный срок - четыре недели. Вступительный взнос...   


      Кивает на револьвер   


- Кстати, Вам сильно повезло, что в ваших руках - это оружие, иначе  вступить в наш  Клуб довольно затруднительно. Только для владельцев антикварного оружия мы делаем исключение и довольно существенную скидку... И пожалуй, Вам стоит переодеться в сухое, и что-нибудь выпить...
 
      Веня не имеет ничего против всех слов, сказанных человеком за стойкой. Особенно против последних. Он кивает. Потом лезет в карман. Достает и отсчитывает деньги. Купюры влажные и слипшиеся.  


       - Пройдите за стойку. Вон в ту дверь.  


      Веня снова кивает. Потом пробует что-то спросить, но передумав проходит к указанной двери. В большем клубном зале дымно, сумеречно и уютно. Хлопают выстрелы. Снуют официанты, разнося  заказы. Первая рюмка коньяка уже подействовала ободряюще и клубная униформа оказалась куда приятнее мокрой Вениной одежды. Интерьер Клуба - странная помесь тира, бара и оружейного магазина. Все исполненной в красно-черно-белой гамме. Венино настроение быстро улучшалось.


      Человек из-за стойки что-то говорил про устав, про нормы поведения, про традиции клуба. Они шли по проходу, между двумя рядами кабинок. В каждой - стойка-барьер, за ним пустое пространство до самой стены. На стенах характерные выемки. Веня вдыхает запах пороха и какой-то легкий аромат приключения, тайны. Он уже чувствует себя членом некого закрытого общества. 


- Ну, вот и ваша «амбразура». Присаживайтесь. Располагайтесь.  Всего доброго. Приятно Вам провести вечер! Гхм! Если что-то понадобится, Вы знаете, где меня найти. 


      И он ушел, а Веня остался сидеть, глядя в дальнюю стену своего «загона». Официант принес на подносе заказ. Открыл бутылку. Кивнул и удалился. Веня сидит и задумчиво заряжает револьвер. Вздохнув, встает к барьеру...   ; ; ; 
42. 

      Ангелы плачут?
      Ангелы смеются? 
      Ангелы разговаривают, тихо-тихо.
      Сидят на детской площадке посреди бульвара и разговаривают. Ангел Всея Бумаги рассказывает ангелу-буряту какую-то очередную увлекательную историю. Кажется, да видимо так и есть, что он знает миллионы разных историй, он рассказывает их, иногда веселые, иногда грустные, иногда страшные, но выбирает из всех возможных увлекательные и поучительные. Ангел-буддист слушает внимательно и серьезно. Он вообще любит и умеет слушать. И задавать правильные вопросы. Это его талант.


      Четвертая слушает восхищенные теории наивного ангела о мироустройстве. Иногда недоверчиво вздернет бровь, иногда улыбнется, еле заметной улыбкой, иногда покачает головой или кивнет в знак согласия. Его теории, как и положено, наивны до слез, но сколько восхищения, вдохновения  и веры он в них вкладывает. Когда эти его качества наконец очистятся от наивности, он станет восхитительным ангелом. И четвертая ему помогает. Это ее талант - поддерживать и помогать, только она пока еще очень ранима и не уверена в себе. Это пройдет. Со временем... А талант останется.


     Преподобный сидит чуть в стороне и любуется тем, что видит. Он видит бульвар, детскую площадку, город вокруг, небо над городом рыже-лиловое, зеленое, светло-серебристое, беседующих ангелов... Он видит Творение Божье.  


       - Спасибо! Они прекрасны… Но что дальше?
       - ...
       - Ну и что теперь будет?
       - ...
       - Но, ведь я то этого не знаю…
       - ...
       - А разве мы еще кого-то ждем?
       - ...
       - Им, вот хорошо - есть с кем поговорить…
      - ...
       - Да мне бы не поговорить... Мне бы помолчать с кем-то...

 
      Преподобный поворачивает голову. 


       - А ты здесь откуда взялась? 


      Рядом с Преподобным стоит маленькая девочка. С виду лет восьми-девяти. Худенькая, беленькая, хрупкая. У нее огромные глаза, почти на пол-лица. Глубокие, живые, грустные, какого-то невероятного цвета.  


       - Ты кто такая? 


      Девочка смотрит на Преподобного и молчит. 


       - Почему ты молчишь? Язык проглотила, что ли?  


      Нет ответа. 


- Будешь и дальше молчать? Не годится, когда тебя спрашивают, а ты не отвечаешь. Это не вежливо! Разве тебя этому не учили?  


      Девочка продолжает внимательно смотреть на Преподобного и молчать. 


       - Знаешь, что я тебе скажу, дорогая моя?! 


      Преподобный собирается разразиться тирадой, но девочка с большими грустными глазами делает шаг к нему и быстро прикладывает к его губам  пальчик. В глазах Преподобного сначала вспыхивает гнев, затем он сменяется удивлением. Удивление растет и от этого меняются глаза Преподобного, они становятся словно чуть глубже. Преподобный смотрит девочке в глаза и кивает. Хрупкая, беленькая девочка с огромными глазами, тоже кивает и отнимает палец. Потом она садится рядом с Преподобным и берет его за руку. Так они сидят рядом на скамейке возле детской площадки. Смотрят на бульвар, на город вокруг, на небо над городом рыже-лиловое, зеленое, светло-серебристое, на беседующих ангелов... На Творение Божье... И молчат, держась за руки...


      Потом они переглядывается. Встают и все так же держась за руки подходят к ангелам на площадке. Те поворачивают головы. Преподобный выводит маленькую хрупкую девочку вперед, а сам, положив руки на ее плечи, говорит: 


- Коллеги! Разрешите представить Вам - Тихий ангел... 


     Пауза. 


- По совместительству - Ангел Скорбное Понимание. 


      Маленькая хрупкая девочка обводит ангелов огромными, почти на пол-лица, грустными глазами какого-то невероятного цвета... ; 

43. 

      Премьера. Сегодня, сегодня, сегодня. Господи, как же хорошо-то. Мне еще может быть хорошо. Удивительно! Удивительно и страшно. Едва удерживаюсь, чтобы не дрожать. Город бросает мягкие петли бульваров к моим ногам. И сегодня на сцену будут падать букеты...

      Нет. Нет. Конечно цветы, букеты...
      И аплодисменты, аплодисменты.
      Почему-то хочется плакать.
      Наверно потому, что это все еще не наступило или я боюсь уже поверить, что это будет.
      А вдруг не будет...
      Как мне хочется, чтобы сегодня были цветы.
      Много цветов.
      Освещенная сцена, полный зал, обязательно полный.
      Совсем размечталась. А наверно уже пора!

  
- Простите, который час?
- ...
- Что? Спасибо. Еще есть время.
- ...
- Нет, простите. Это я не Вам...


      Мне грустно и хочется забыть все, что было.
      Не было, не было, не было...
      Все ушло, все позади, стерто, как неудачный рисунок с листа.
      Я другая, все другое.
      Не хочу вспоминать...

 
      Анна идет по бульвару. Голуби. Дети. Люди куда-то спешат. Она выпадает из этого места, из этого времени. Страх опоздать. Бежать. Куда? Еще есть время. Осталось идти минут десять и все, уже на месте. Десять - это если идти совсем медленно, чтобы мысли убежали вперед и там потерялись среди домов и людей,  как маленькие непослушные дети и не дергали б ее больше. Чтобы в голове стало пусто и тихо. Анна садится на край скамейки, закуривает.


      Рядом садится какой-то хлыщ, он что-то говорит, пристает, наверно, пытается познакомится. Анна смотрит куда-то вдаль, погруженная в поиски своей тихой пустоты. Она не отвечает, просто молчит и курит. Хлыщ отвязывается и уходит. Сигарета жжет пальцы.

  
- Разве можно не заметить, как выкурил сигарету? Наверно, да…  


      Анна поднимается со скамейки  и медленно идет через задворки большой улицы к театру. Сегодня премьера. Первый спектакль. Главная роль...  ; 
      Как хочется все забыть!
      Дай не показать другим мою пустоту, пустоту высохшего колодца, и мою усталость, по сравнению с которой, загнанная       лошадь - это полное сил создание.
      Дай снести эти ужасные голоса и страшные лица людей, которые поздравляют меня.
      Да, я люблю этих людей, я благодарна им, но только не сейчас.
      Господи, только не сейчас!
      Я наверно буду, счастлива, но не сейчас, не сейчас... 
      Освободи меня от всего этого, от этих криков, от этих цветов...
      Господи, дай сил добраться до гримерки...


      Анна захлопывает дверь, прислоняется к ней спиной. Так, по крайней мере, никто не войдет. Она опускается на пол и сидит, разбросав охапку цветов перед собой. Запрокинув голову, закрыв глаза. Если бы хватило сил, она бы распласталась  крестом на полу и лежала, упираясь ступнями в дверь, чтобы никто не вошел. Как же ее вымотали. Она сидит, спиной опершись о дверь, прикрыв глаза, безвольно уронив руки. Хорошо, что все кончилось... Кружится голова, стеклянные иголки по коже. Хорошо, что в гримерной такая тусклая лампочка, иначе бы ей захотелось кричать от ненависти и бессилия перед слепящим светом...


- Здравствуй, любимая! 


      Тихий голос приходит откуда-то из полутемной глубины помещения, из-за костюмов, платьев, зеркал, теней. Голос дрожит, как язычок свечи. Какой знакомый голос...


- Я пришел к тебе, любовь моя. Я хочу забрать тебя с собой. Я хочу всегда быть рядом, чтобы никогда не разлучаться.  


      Неясная фигура приближается к Анне.  


- Пойдем со мной, милая. 

      Еще шаг и в полусвете тусклой лампочки возникает лицо Вени. Оно бледное, усталое, с воспаленными пронзительными глазами. Анна еле слышно вскрикивает. Веня подбегает к ней, поднимает с пола, прижимает к себе, целует, шепчет.  


- Маленькая моя… Милая… Милая, милая, милая… Любовь моя. Никому-никому не отдам...

  
      Веня сажает ее в кресло. Отступает на шаг и снова бросается целовать руки, колени... Открывается дверь и в гримерку вваливается толпа - какие-то люди. Впереди режиссер. Громкий смех, голоса, цветы. Шампанское. Веня вскакивает на ноги. Его лицо еще больше белеет.

  
- Прочь!   


      Все недоуменно смотрят на него.  


- Вон!
- Ну и шутки у некоторых!
- Да пошел ты!..
- Че, крыша, что ли потекла?!
- Не смешно, старик!
- Остынь, парень!
- Дай поздравить!
- Дай же поздравить! 


     Веня выдыхает.


- Во-он !!! Все! 


      Анна сидит в кресле, ей кажется, что некая сила выдавила ее из происходящего, отстранила ее от реальности и теперь она сторонний наблюдатель. Перед ее глазами разворачивается странный спектакль с участием знакомых актеров.  


- Я сказал - пошли все вон! 


      Кажется, пламя готово вырваться из его рта, так алеют губы на его замершем вдруг лице. Он картинно откидывает полу пиджака и извлекает на свет что-то длинное серебристое. Это револьвер. Он медленно поднимается и останавливается на уровне носа режиссера.


      Толпа, ввалившаяся в гримерную, застыла куском бесформенного льда. Словно люди застряли в дверном проеме. Словно замерли в ожидании - податься ли им обратно наружу, расколоться, рассыпаться, разразиться криком или это просто шутка и сейчас из дула револьвера выскочит длинная палка с желто-красным флажком «Bang!» Режиссер и револьвер глядят друг на друга. 


- Я пришел забрать свою любовь. И если ты помешаешь мне… Или хотя бы попробуешь. Я уничтожу тебя! 


      Он говорит так, словно больше никого не существует. Никого, кроме него, режиссера и Анны. Словно все остальные - манекены или бессмысленные статисты, существующие, по прихоти неведомого постановщика, только для того, чтобы создать живую пробку в дверном проеме. Сначала режиссер бледнеет, потом переводит взгляд с длинного благородно-хищного рыла револьвера, на Венино бледное, полумертвое лицо и обратно. Засунув большие пальцы рук за пояс, он стоит, расставив ноги, внимательно, и придирчиво оглядывая Веню. Наконец, он произносит. 


- Слушай, а ведь неплохо!
- ...
- Очень правдоподобно. Я, пожалуй, посмотрю тебя... М-м-м. Завтра у нас просмотр. Послезавтра тоже...  А, вот послепослезавтра приходи. Нет, правда, очень сильно! Я и вправду подумал, что эта штука настоящая...
- Она настоящая.  


      Ясно слышен холодный металлический щелчок. Палец слегка напрягается на крючке спуска. 


- Правда?! Действительно настоящий? Патроны холостые?
      - Нет.
- Да?! Вот лихо! Так это же совершенно меняет все дело.  


      Режиссер поворачивается в пол-оборота к Вене.    


- Хорошо. Пусть будет, так как ты хочешь. 


      Рука Вени немного расслабляется. В этот момент режиссер, который уже совсем было повернулся к Вене спиной, вдруг, резко выбрасывает руку. Револьвер отлетает куда-то в сторону, а его хозяин не успевает отреагировать. Веня получает серию быстрых сильных ударов.



      Вспыхивает, словно пронзенная раскаленной иглой, правая сторона головы. Взрыв дикой, удушающе-тошнотной боли в паху. Еще один. Еще один. Как больно! Все тело превращается в безвольный мешок, наполненный болью. Веня уже лежит на чем-то бутафорском, рядом с чем-то декоративным, а его бьют ногами в живот, по ребрам, по голове. Откуда-то снаружи, сквозь вспышки, сквозь колокольные звоны доносится. 


- Хватит. Да хватит же! Убьете, не дай бог. Еще и отвечать придется.  
      

      Остается только колокол, разносящий по темноте набат боли. Наверно его оттащили... 


44. 

      Анна смотрела спектакль,  разворачивающийся у нее на глазах, но внутри было пусто. Только в мозгу проносились какие-то невнятные мысли, словно под наркозом. Как она устала...

 
       Двое обмениваются фразами. Один из них, целится револьвером в лицо другого. Судя по выражению глаз - это не шутка. Другой, пытается играть бесстрашного циника, но все-таки боится и фальшивит. Сухой щелчок. Новый обмен репликами. Второй напрягается и делает вид, что соглашается с чем-то. Первый верит. И ошибается. Воспользовавшись этим второй, лишает его оружия. Он расправляется с противником,  пританцовывая и подпрыгивая, бьет его ногами, отыгрываясь за свой страх и унижение, пока несколько человек из группы статистов не оттаскивают его в сторону. Кто-то уходит. Кто-то обращается к ней с вопросами. Пристально заглядывает в лицо. Кто-то кого-то успокаивает. Победителя трясет от ярости и от страха, а побежденный лежит на полу, так и не поднявшись, сжавшись комком, выставив наружу только бледное разбитое лицо. 


      Вдруг наркоз кончился - до нее доходит, что спектакля не было и что все - правда. И скорчившийся на полу Веня и кровь на его лице, и ужас режиссера, и его ярость, и пистолет... Руки Анны начинают дрожать. Услышанные слова обретают смысл. Он пришел за ней. Он пришел забрать ее. Не отдавать никому и убить каждого, кто помешает сделать то, что он задумал. Бедный Веня. Глупый и несчастный. Он теперь совсем сумасшедший... Как печально... Какие страшные эти двое. Как же они ужасны и как чудовищно все, что происходит вокруг. 


       - Почему?
       - Почему все это происходит с ней?
       - Я не хочу!
       - Что она сделала?
       - 3а что?
       - Что вообще происходит?
       - Почему все вокруг так ужасно?
       - И при чем здесь я? При чем?
       - Я хочу, чтобы меня оставили в покое. ; 


      Господи, как трещит голова. Все тело превратилось в боль. Лицо словно маска, а веки отказываются подниматься. «Поднимите мне веки». Только так, чтобы никто не заметил этого. Смотрю сквозь узкую щель. Как через бойницу. На меня не обращают внимания.  


      - Хорошо! Пусть считают, что мне конец. Пусть, пока...  


      Темные силуэты. Тени. Они двигаются. Слышится смех. Они смеются. Говорят что-то. Злые порождения Тьмы. Не видно лиц... Да у них и не может быть лиц... Среди этого черного сонмища видно только одно лицо - ее. Это лицо, окруженное пятном света, а вокруг, кружатся темные страшные фигуры. Это они зачаровали ее. Это они ее заморочили...


     Голова скатывается на бок и сектор обзора меняется. Я вижу Мечи! Пыльные дрянные мечи, небрежно брошены охапкой, у стены. Только руку протянуть… Медленно-медленно. Голова раскалывается. В ней - чьи-то смутные пророчества, обрывки того странного сна, с мечом и невидимой битвой. Пальцы уже цепляются за рукоять одного из мечей. Подтягивают его ближе. Перекат. Тело протестует. Но ноги нашли уже зыбкую опору пола. Что-то мешает подняться во весь рост. Давит на плечи. Путается на пути. Опадает мертвой тканью после взмаха меча. Темные тени шарахнулись в стороны. Крики.


  
      Спектакль изволит продолжаться.

 
      Поверженный герой  вдруг вскочил на ноги. Победитель, окруженный толпой своих почитателей, и думать забыл о побежденном  враге. Правда, герой, поначалу неудачно запутавшись в висящих костюмах, чем внес в спектакль здоровую комедийную ноту. Но не растерявшись пару раз махнул мечем, избавившись от ненужного тряпья. Почитатели бросились врассыпную. Триумфатор, немного подумав, то же стал, потихоньку пятится к дверям. Обладатель меча неуверенно двинулся следом, неуклюже, размахивая своим оружием, принося тем самым,  немалый урон театральному имуществу. Зрелище это было скорее смешное и жалкое, нежели грозное. Вот только бывшему победителю так не казалось. Он продолжал отступать, пока клинок бутафорского меча не просвистел у него перед носом. Тогда он сверкнул глазами, набрал полную грудь воздуха и убежал, захлопнув за собой дверь...

  
      Опустевшая сцена.
      Одинокий герой - победитель. 
      Торжествующее Добро - посрамленный злодей, обращенный в       бегство...                               
      ...Вот только немного ломит пальцы,  вцепившиеся в подлокотники.
      Господи, до чего же странный театр...
      Не театр, я забыла... 
      Совсем забыла, что это правда.  


      Теперь ты стоишь передо мной. С мечем в дрожащей руке. Ты, пришедший за любовью. Ты, пришедший за мной. Желающий забрать блудную жену в священное лоно семьи. Смешно звучит «в лоно». В утробу, в матку, во влагалище семьи, словно семья это женщина. Другими словами в... А ведь, это вам хочется вернуться в меня, мои мальчики. В мое лоно, в мою утробу, в мое влагалище... Я для вас только орган, за который вы соревнуетесь? Я, что, лишь тело, которое вам приятно трахать?! Неужели же все так просто?


     Я не хочу с тобой. Я ни с кем не хочу. И никуда.
     Оставьте меня здесь, в покое.
     Я ни с кем не пойду.
     Дайте отдохнуть.  
     

      Ты пришел за своей любовью? Но с тех пор, как мы виделись  в последний раз... С тех пор, как мы расстались, эта любовь слишком часто бывала под другими. Ее так часто насиловали, что ей понравилось. Так часто, что ей уже перестало нравиться... Она подхватила что-то дурное и умерла. Ее больше нет. Ты уйдешь ни с чем, мой герой. Зря. Все зря... Представляю, как ты огорчишься...

 
      Твой бутафорский меч рубит воздух. Ты в ярости. Ты что-то яростно кричишь. Милый, глупый. Ты зовешь меня с собой. Ты говоришь, чтобы я не боялась. Ты говоришь, что никому не отдашь меня. Что, не дашь никому в обиду. Ты что-то требуешь, продолжая размахивать мечом.


      Я не боюсь.
      А вдруг он не бутафорский...
      Плохое начало... 


      Веня стоит перед Анной. Слов не хватает. Слова разбегаются, путаются. От досады или от избытка чувств язык заплетается. Полотно меча свистит в воздухе. Может быть, он пытается таким образом защитить Анну  или отогнать силы зла. Да, мало ли что... Клинок натыкается на предметы и крушит их. Слова не вяжутся, не клеится. Анна молчит. Глаза, ее глаза... Она встала... 


       - Не уходи!
       - Я здесь... Спасибо, что ты их прогнал... 
       - Аня, я за этим и пришел... И за тобой тоже!
       - Знаю...  


      Анна стоит у большого, многостворчатого зеркала, отражающего опрокинутые стулья, обрушенную вешалку и превращенные в кучу ненужного тряпья костюмы, несчастных манекенов - хаос в гримерке и меч, в руках героя, не умеющего с ним обращаться. Мечи умеют мстить тем, кто неумело берется за их рукоять.

  
     Веня что-то говорит... Теперь, там, в амальгаме, он больше похож на призрака. Он похож на собственную неясную тень... Такой смешной... 


       - ...И все будет по-новому...

 
      Веня делает шаг к ней. По полу катится голова манекена.

  
- Ничего не повторится. Совсем - совсем по-другому…... Я возьму тебя с собой, чтобы сделать тебя счастливой. Ты пойдешь со мной...

  
      Еще шаг к ней и рушится еще один мистер Манекен. Анна качает головой.

 
       - Нет, Веня. Нет.
       - Почему?! 

 
     Меч останавливается в воздухе, в зеркале останавливается Венино бледное лицо.

 
       - Почему?!
       - Ты опоздал. Поздно. Слишком...
       - Нет! Не-е-ет!  


      Что-то рвется и в зеркальной стене  кружит снегопад. Что-то с грохотом падает на пол. Что-то еще рвется, гремит, ломается... Где-то там в снегу Веня машет мечом и крушит все вокруг. Очень плохо видно из-за снега. И только Венин голос.


       - Нет!
       - Да... Извини. Ничего больше нет.
- Да нет же, нет! Посмотри вокруг, открой глаза. Все так же прекрасно, как в день, когда мы встретились. Смотри... 


       Зеркало справа трескается и осыпается осколками - рухнула, исчезла часть мира. На ее месте облезлая, запыленная стена, в шрамах и кляксах. 


       - Аня! Анечка проснись! Опомнись...  


      Еще часть зеркальной стены рухнула на пол, и мир стал еще уже. В этом мире Веня почти рядом с ней, у ее плеча. По его щекам катятся слезы, которых он не замечает. В его глазах исступление, боль и тоска. Весь мир пошел на него войной. Так бывает. Весь мир стал его личным врагом. Снова пытается отнять то, что уже отнято. Бессилие заставляет его сжимать в ладонях рукоять нелепого оружия. Лишь бы не отдавать то, что он нашел снова с таким трудом. То, что он считает своим. Ужас и безысходность рождают отчаянье, и именно оно движет теперь клинком. Летят какие-то склянки, на штукатурке цветные брызги. Господи, сейчас рухнет весь мир и не останется ничего. Венино и ее лицо почти рядом в зеркале. Анне вдруг почему-то кажется, что только благодаря этому отражению они...

  
      Искаженное Венино лицо. Его руки медленно движутся в зеркале, сквозь тянущееся мгновение неся меч в поперечном ударе. Мир вздрагивает, идет волной и лопается. Анну пронзает ужас. Ее лицо прячется в руках. Спрятаться. Не видеть эту рушащуюся реальность, этот неумолимый маятник клинка...

 
      Тупой удар в грудь, заставляет ее вскрикнуть и отбрасывает назад. Глаза распахиваются. И ладони зажимают боль. Стена напротив, там, где вместо зеркал теперь штукатурка, забрызгана красным. Анну отнимает руку от груди. На них тоже красное.


      Кто это? Она или он? Теперь уже не важно. Обагренный клинок в безвольной руке. Его опустевшие вдруг глаза и ее бледное изумленное лицо - рядом в зеркальном осколке, чудом, уцелевшем в раме.

 
       - Это все?.. Ты меня убил?  


      Недоумение. Вопрос. Ее тело оседает на пол. Оно ударяется о крашенные доски одновременно с мечом, выпавшим из рук.


 
      Что ответить? Кому теперь отвечать на вопрос? Мир отнял ее и уже навсегда... Пусть теперь приходят. Пусть делают что хотят. У него больше нет любви. Она только что умерла. Получилось, что он сам ее убил. Пустота во всем мире...

 
      Что же они медлят? Почему не идут? Скорей бы уж. И пусть тогда уводят. Пусть уведут потому, что сам он не в силах уйти и не в силах отвести взгляд потому, что не в силах смотреть...

 
      Когда дверь распахнулась, он сам протянул руки. Потом было долгое молчание. Его обыскивали. О чем-то спрашивали. Веня молчал. В коридоре галдели. Пытались заглянуть, протиснуться внутрь, но их оттесняли милиционеры, какие-то люди в белом. Веню вели по коридору, сквозь толпу. Он молчал и глядел в пол.
 

45. 

      Анна бесконечно долго падала в бездонный колодец или может быть, взлетала. Возможно, она медленно плыла по пространству, похожему на коридор или тоннель. Но одновременно ей все-таки казалось, что она падает в колодец, в бездну, в пропасть. Долетев до конца, она, непременно разлетится в пыль, от чудовищного удара о дно, если оно будет. Дно было и была пыль,  и она разлетелась в пыль и смешалась с ней.  


       - И это все?  


      Она  спросила, но ей никто не ответил. Она поплыла по коридору, если его так можно назвать, к его концу, или к началу, если он начинался, там, куда она плыла. Она словно очутилась между двух зеркал. Сама она почему-то не отражалась в этих зеркалах, а плыла сквозь бесчисленные отражения. Тоннель кончился освещенным расплывчатым помещением,  высокими сводчатыми потолками напоминающего зал большого католического собора. Анна огляделась.  Все вокруг нее плыло, колебалось, как жаркое полуденное марево и казалось неверным, все время меняющимся миражем. В то же самое время, все, что ее окружало, чувствовалось истинным и неизменным. Ее не спрашивали. Ей не отвечали. В зале никого не было.  


       - И это все?  


      Она повторила вопрос,  на случай, если ее не расслышали. Спросила, и эхо пробежало под сводами, перекликаясь с самим собой. Стало похоже на музыку. И больше ничего. Музыка стала гаснуть.

- И это все? 
       - Что «все»?  


      Голос  раздался у нее за спиной. Она обернулась, увидела кого-то, но так и не смогла понять кого. То ей казалось, что это старик, то ребенок, строго глядящий ей в глаза, то кто-то еще, еще, еще и снова старик над книгой.


      Молчание повисло под сводами. Кто-то ждал ответа. Анна вдруг почувствовала,  что этого ответа могут ждать  долго-долго, почти вечность, пока ответ не  будет дан. 
      

- Я умерла? - спросила Анна дрогнувшим голосом.
       - А ты жила? - спросил кто-то.  
      

      Что-то внутри Анны сжалось, как от холода или испуга.  
      

- Я жила. Я... жила! Я жила!  


      Анне показалось, что каждая ее точка, каждая ее жилка закричала от страха. 


       -  Да? Так ли? 


      Это был простой вопрос, но Анна почему-то не нашла ответа на него. Снова под сводами повисла тишина.  


       - Что же я тогда делаю здесь?
- Не знаю. Многие здесь что-то делают. Вот и ты тоже, хотя срок твой пока не истек. Еще не стало возможным ничего, из того, что могло быть предначертано тебе. Пусто.
       - Я не верю. - Растерянно шепчет Анна. - Не могу поверить.
       - Смотри. Вот твоя страница - это твоя  жизнь.

  
      Перед лицом Анны возникло что-то вроде пустого экрана. В самом верху несколько коротеньких строчек. 


       - Ну почему?! Это же не справедливо!
       - Это ты говоришь. А по-моему, все так, как есть. Мелочи не в счет.
       - Я не мелочь!
       - Я этого и не говорю.

 
      Кто-то снова углубился в книгу. Анна осталась стоять, не зная, что сказать. 


       - Что же мне теперь делать?
       - Уходи. Что ты здесь забыла-то? Иди.
       - Куда?
       - Туда, откуда пришла.
       - Зачем?
       - Жить. Это не место для тех, кто не жил. Иди и живи.  


      Кто-то, показавшись стариком, сделал легкое движение рукой. Зал стал отдаляться. Потом почти мгновенно пропал из виду. Она понеслась по коридору и рухнула в колодец. Страшный, мерзкий удар. В этот момент она поняла, что вернулась... 



    Фельдшер распаковывает чемоданчик и  поглядывает через плече на шефа, занятого осмотром. Дверь распахивается и в дверях появляется санитар. 


       - Ну что? Осматривали?
       - Вроде как...
      - Носилки тащить?
       - Нет пока.
       - Жива?
       - Жива. Непонятно только, откуда кровь...  


      Он  приглядывается к пальцам, выпачканным красным, растирает, принюхивается.  


- Отбой! Это грим. Осмотри ее и обработай… Должно быть ушибы или ссадины... В чувство ее приведи... Да, и вгони ей что-нибудь противошоковое, что ли...      
- А банального нашатыря не хватит?
- Будет тебе! Актриса, все же, тонкая натура... - Врач закурил.   
- Угу. Точно! Пара приличных ссадин и ушиб. Потеря сознания от удара и от полноты чувств-с.  


      В этот момент Анна пошевелившись, громко вскрикнула, прижав руки к груди. Лицо ее искажено от боли. Она вернулась... 


46.
 
- Ну, что же мы ничего не делаем?! Нужно же что-то делать! Нужно во все это вмешаться и остановить! Ну, вот ты же Преподобный - сделай хоть что-нибудь!!! Прекрати это! Немедленно!  


     Наивный ангел бился в истерике. 


      - Пожалуйста, перестань кричать. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
      - Прекрати это!  


     Ангел требовательно указал рукой на то, что, по его мнению, следовало немедленно прекратить. 


      - Послушай. Ты видишь у кого-нибудь из нас огненные мечи?
      - Нет!
      - А пылающую серу в котлах?
      - Тоже, нет. Какое это имеет значение, когда...
- Видимо разящих молний ты тоже не наблюдаешь? Можешь не отвечать - вопрос был риторическим. Вот, если бы, нас сподобили что-нибудь прекратить, у нас бы, все это, непременно, было. Ясно?
      - Нет! Не ясно!
- Зря. Но я попробую объяснить. Ты действительно готов вмешаться в Его планы? А ты знаешь, во что, ты собираешься вмешиваться? Ты точно это заешь? 


     Молчание. 


- Ты правильно промолчал. Я уважаю тебя за это, потому, что тебе сейчас очень трудно. Ты молодец. Но пойми - у нас есть задача и она другая. Мы - наблюдатели происходящего, беспристрастные свидетели проявления Божьей Воли и Свободной Воли. И поскольку это так - нам, как это не банально, придется, рано или поздно свидетельствовать. Вот наша задача.
Так, что смотри внимательно и запоминай все, что сможешь запомнить... И еще запомни все, что происходило с тобой, пока ты внимательно смотрел и запоминал. Это испытание - для них, для нас, для Него, для всех. 


      Преподобный протянул руку и потрепал ангела по плечу. 


       - Держись. Держись и терпи. 


      Ангел дернулся пытаясь освободиться. 


      - Я же тоже терплю... И они терпят. И он терпит... И ты потерпи. 
  
       
     Наивный ангел вдруг затрясся, словно от плача и уткнулся лицом в грудь Преподобного. Тот положил свои руки ангелу на плечи. 
 

     - Потерпи, парень. Все обойдется...


47.  

      Анна сидит в кресле и смотрит в зеркальный осколок, все еще держащийся в раме. В нем отражается кусочек мира: часть ее лица, сигарета, дымящаяся в пальцах, расплывчатый силуэт сидящего в пространстве за ее спиной и пятно его лба. Анна отводит глаза. Что это там, среди осколков стекла, клякс грима и обломков бутафории? Голова манекена выглядывает из-под кучи испорченных костюмов, а чуть дальше торчит его рука, иззубренный бутафорский меч, перевернутый стул с проломленной спинкой, какая-то блестящая железка... И внезапно среди этого - совсем чистый лист бумаги...

   
      Зал.
      Мимолетное видение листающего книгу старика.
      Его слова.
      Удар.
      Возвращение.   
      Лица  врачей.
      Боль в груди.
      Запах лекарств.
      Ледяная вода,  бесконечная, как нескончаемый ливень.
      Разглядывание дорожек швов между кафельными плитками, бесконечное       погружение в мир кончиков пальцев...

 
      Она все еще не переоделась. Наверно уже пора. Должно быть вечер. Анна сбрасывает театральный костюм на стол. Скорее в одежду и домой. Джинсы, куртка, теннисные туфли. Внутрь. Внутрь. Дверь в гримерку распахивается. На пороге - ассистент режиссера.  


      - Ты уже?
      - Да.
      - Как ты?
      - Нормально. А что с нашим гением?
      - Он сейчас «в лоскуты». Страдать изволит...
      - Бедный...
      - Жить будет...
      - Привет ему передавай, при случаи...
      - Передам... А чего сама- то? Он же здесь...
      - Видеть его не могу.
      - Оно и понятно. Сама доедешь?
      - Доеду, наверно.  уда я денусь. - усмешка - А что, есть варианты?
      - Ну, мало ли... Могу такси за счет театра...
      - Когда вызови такси... 


     Идет по коридору, вдруг останавливается, и оглядывается. 


- Вот же дура! Я же сумку забыла! Ты иди, я сейчас. Вызови такси к кафешке за углом. Я туда дойду. Телефон мой знаешь?


      Спешит к двери гримерной, звеня ключами. 


      - В зеркало глянь, когда выходить будешь.
      - Конечно.  


      Анна возится с замком гримерки. 


      - И подмигнуть не забудь...
      - Ага. 


      Анна скрывается за дверью. Потом снова появляется в коридоре с сумкой на плече. Запирает дверь. Медленно идет по коридору. Слегка кружится голова и от этого кажется что коридор качается. Анна прислоняется плечом к стене. Ее сумка, соскользнув, бьется в закрытую дверь - звук неожиданно громкий, будто от удара чем-то увесистым.  


      По этому коридору уводили Веню.
      Коридоры монастыря.
      Коридоры каких-то квартир.
      Коридор, по которому она летела...
      Колодец...  
      

      Перед глазами, сменяя друг друга, проплывают полупрозрачные картинки. Анна закрывает глаза. Потом, встряхнув головой, поднимает на плечо соскользнувшую сумку и уходит по коридору. На ходу Анна прикуривает сигарету. Стены кажутся  нереальными, словно плавится под наплывами  видений. Наверно противошоковое, врач  предупреждал о чем-то таком...

 
      Анна выходит на улицу. Вечереет. Она поправляет куртку. Смотрит вверх. Медленно идет по переулку. Она идет мимо серых стен домов.  Поправляет воротник. Прикрывая глаза едва заметно улыбаясь...

 
Эпилог 


«И кружили шесть Ангелов над головой
в серебристом тумане тихонько рукой
мне писали они
и печаль отводили
и голос их тихий звучал золотой...»

 
      Маленькая девочка на высоком балконе. Она положила руки на перила, чтобы удобней было уткнуться щекой. Она смотрит вниз на город, на крыши и вверх на птиц, на небо, на балконы в доме напротив.

 
     По переулку идет какая-то девушка, но девочка не замечает того, что происходит внизу. Девушка, поправляет воротник куртки, заглядывает в витрину, исчезает внутри небольшого кафе.  


      А маленькая девочка смотрит на закат и еле слышно шепчет: 
- И кружились шесть ангелов над головой...
        И кружились шесть ангелов над головой...
   
      
      И видит город и птиц над ним, в окрашенном закатом небе. На город, словно каплями чернил, капают лиловые сумерки, разливаясь в воздухе.
 

И загорается первая звезда...

(просто «супер», обалденный, мы здесь внизу действительно поражены*) - из фильма «Смысл жизни» комик-группы Монти Пайтон (Воздушный цирк Монти Пайтон)

«Успокойся, ты в его руках!»* - из одной брошюры каких-то многочисленных братьев-евангелистов

«Танки - на улицах неба»*.  - Егор Горев (известный мне так же как Егор Аксенов)

Одежда без носителя ее не способна к жизни,она может некоторое время служить пугалом для воробьев, но и те, в конце концов познают ее бессилие.* - Мао Цзедун

      «Застреманый воздух, осенняя гарь
      и ты идешь домой, в жопу пьяный бунтарь.
      Армия разбита, все ушли в подполье
      И ты идешь домой...»*        - из творчества группы "Гуляй-Поле".

"И спросил тогда Господь Бог Адама.
- Где Авель, сын твой?
- Че, я ему сторож, что ли?!"* - конструкция из нескольких цитат - источники: Библия, Г. Бель, народное творчество.

В грязи и смраде Флегейских болот гиганты, собирались на битву...*  - В. П. Аксенов

«Мазня, в духе Верещагина…»* - из Р. Киплинга