Собиратель осколков

 
В армию Дамблдора берут не всех.

И тысячи тысяч "их" серебру предпочтут пластмассу
Но мы, на двоих чуть за тридцать, не научились по волчьи.
Я, задыхаясь от нежности, сжимаю твои запястья.
Ты слушаешь меня, как обычно, молча.
(С) Lapsa


-Все собаки, по сути своей, делятся на клавско-фэмских и реально бучевских. – авторитетно говорит Таха Борисова и с интересом ждёт реакции от Наташи.
-Да что вы? - Деланно удивляется Наташа. – А вот это что за собака? – и указывает на песочно-жёлтого лабрадора, который смотрит на подруг с интересом и словно улыбается открытой пастью.
-Это, сударыня, вне всякого сомнения, дайковская собака. – серьёзно говорит Борисова.
-И каким же это образом, если по вашей теории, все собаки делятся на клавско-фэмских и реально бучевских? – ехидно спрашивает Наташа.
-А те, кто не попал в эти две категории, относятся к дайковским собакам. – с довольной физиономией парирует Борисова.
-Ах, какая оригинальная теория. – с ехидством восклицает Наташа. – Давайте ещё и собак припряжём к теории всемирной лесбийской революции.
-Давайте! – немедленно соглашается Борисова.
Под решётчатыми перекрытиями спорткомплекса, где проходит ежегодная выставка кинологической ассоциации, стоит ровный гул, словно на ярмарке. Если вслушаться, то можно разложить это гул на основные составляющие: голоса людей, лай собак, звук сотен шагов по истёртому ковролину, шорох расчёсок по шерсти, смех, тихое повизгивание, крики детей. Неяркое, глуховатое освещение в огромном ангаре спорткомплекса изредка прорезают мертвенно-белые, резкие блицы фотовспышек и тогда Борисова невольно моргает и морщится. Вспышки вызывают слишком болезненные воспоминания. Наташа замечает это и всякий раз про себя напрягается. Напрягается также невольно, как Борисова моргает.
Вообще-то, Борисову тоже зовут Наташей. Но как-то сразу получилось, что Наташу Короленко стали звать Наташей, а Наташу Борисову – Борисовой. Или Тахой.
-Ну пойдём, что ли, смотреть твоих клавских собак. – великодушно предлагает Борисова, и в глазах у неё начинают прыгать весёлые искорки.
-Молчи, актив позорный! – Наташа гордо вздёргивает нос. – И пойдём уже смотреть хоть кого-то.
«Хоть кого-то» как раз ведут мимо. Пара шпицев, больше напоминающие меховые шарики, густо рыжих, с чёрными бусинками глаз, мелко семенят почти не видными из-под шерсти лапками.
-Ах! – говорит Борисова нарочито восторженным тоном и заводит глаза под лоб. – Ах, какая прелесть! Ах, какие дивные собачки!
-Да, реально бучевские собаки. – моментально соглашается Наташа.
Реально бучевские собаки, словно услыхав последнее утверждение, начинают протестующе тявкать пронзительными тоненькими голосами.
-Тьфу ты, - недовольно хмурится Борисова. – Голос, как в жопе волос…
-Чтооооо?! – Наташа в изумлении поднимает брови.
-Народное творчество. – с готовностью отчитывается Борисова. – Честно прочитано и запомнено из сборника русских народных поговорок.
-Деревенщина. – с ласковым ядом говорит Наташа. – Пошли.
И они идут рядом, через проходы между рингами, шаг в шаг, не держась за руки, почти не прикасаясь друг к другу, только изредка поглядывая друг на друга, но идут так, что сразу становится ясно, эти двое – вместе.
-О! – вдруг говорит Таха замирающим голосом.
Собственно, такой голос бывает у неё, когда она действительно чем-то восторгается.
-О, собака моя! – говорит она, глядя на огромного чёрно-белого алабая.
Секунду другую, Наташа молчит, точно рассчитывая время.
-Это собака? – наконец спрашивает она.
-Это самая лучшая на свете собака. – убеждённо отвечает Борисова.
-Вот эта мини-лошадь, на самом деле – собака? – уточняет Наташа.
-Молчи, несчастная! – строго говорит Борисова. – Вам, гагарам, не понять.
-Ах, ну да! – словно бы в озарении, восклицает Наташа. – Так вот ты какая - настоящая бучевская собака.
-Это самодостаточная собака, вне всяких категорий! – возражает Борисова. – Это алабай!
-Это лошадь! – выносит окончательный вердикт Наташа. – Ты не знаешь, сёдла для них тоже здесь продаются? А кормить их овсом можно? Потому что если мясом, то это, вообще, золотая лошадь получается.
-Глупая женщина! – только и говорит Таха.
И отворачивается.
Секунду-другую, Наташа смотрит на туго натянутую кожу затылка с отросшей полусантиметровой щетинкой волос, на так и не схватившиеся волосом розовые проплешины узких шрамов, на кривой шрам за ухом, и чувствует, как сердце стискивает короткой судорогой нежности и боли.
А потом Борисова вновь поворачивается к ней лицом, и, слава богу, улыбается. Наташа чувствует, как сердце потихоньку отпускает.
-Посмотри-ка, - говорит Борисова. – Нет, ты только глянь.
Песочного цвета бульдожка лежит на полу, распластавшись и вытянув задние лапы, словно копчёный курёнок на прилавке.
-Слюнявое чудовище. – констатирует Наташа. – С неправильным прикусом.
-На некоторых не угодишь. – кротко замечает Борисова.
И они отправляются бродить дальше. Снова, рука об руку и по-прежнему, почти не касаясь друг друга.
-Между прочим, - вдруг говорит Борисова. – Для сведения некоторых… По правую руку твои любимые собаки. Твои любимые, истеричные, клавско-клавские собаки.
-Это какие же? – притворяется Наташа.
-Твои замечательные доберманы.
Замечательные доберманы, как по заказу, устраивают свару прямо на ринге, и собачатся между собой, в самом деле, с абсолютно бабьим остервенением.
-Вот это? – уточняет Наташа.
-Это. – радостно соглашается Таха.
-Доберманы? – переспрашивает Наташа.
-Они самые.
-Не верю! – сурово отрезает Наташа.
-Ну конечно, - соглашается Борисова. – Исключительно выгодная позиция. Клавско-клавская, как и вышеозначенные собаки.
-По крайней мере, это собаки, а не лошади. – улыбается Наташа.
-Ооо! – стонет Борисова, глядя на очередную собаку.
-Это что, тоже ала… как там эта лошадь называлась?
-Девушка, а девушка… Эта собака, подчёркиваю – собака, называется буль-мастиф.
-Какой ужас, - морщится Наташа. – Девушка, а девушка?
-Да.
-А вы не скажете, почему это вы засматриваетесь исключительно на кобелей? – с ехидцей интересуется Наташа. – Никак не пойму что в вас говорит. Зависть, что ли?
В этот момент совершенно некстати, совсем рядом молнией бьёт очередной блиц фотовспышки, и Борисова непроизвольно зажмуривается.
…хуже всего то, что в такие моменты, память просто берёт тебя за шкирку, как кутёнка и вышвыривает без жалости, в то место, где резко пахнет горелым железом и дождём. Туда, где Наташа Борисова, сидит на пассажирском сиденье Опеля и ждёт, когда пожарные освободят её из покорёженной машины…

Всё было так просто… Часом раньше, во время обеда, Димка спросил её: «Ты лесбиянка?» и она ответила «Да» и даже не добавила привычно-защитного: «Не бойся, это не заразно». И Димка с ликованием от собственной догадливости воскликнул: «А я всегда знал», как будто это что-то меняло.
И как будто что-то могло изменить. Собирался дождь, с моря накатывала сине-фиолетовая, с чёрным подбрюшьем туча, в которой резко вспыхивало. «Поехали скорее», устало сказала тогда Борисова.
Часом позже из густой матовой пелены дождя вынырнула тупая морда грузовика. «MAN» успела прочитать Борисова. Полыхнуло ярко и абсолютно беззвучно. Димка вывернул руль. Звука столкновения она не услышала.

-…о боже! – слышит Борисова. – А это, простите, что за мутант?
Борисова невольно улыбается.
-Это, прошу заметить, хохлатая китайская собачка. – говорит она.
-А вы точно уверены, что это не стригущий лишай? И что, они в Китае все такие?
-Все! – утвердительно кивает Борисова. – Вот абсолютно все! Последствия культурной революции и рисовой диеты.
-Больше похоже на последствия радиации. – Наташа с весёлым недоумением смотрит на блондинистый хохолок и на розоватую, в пигментных пятнах, голую шкурку китайской гостьи.
Китайская гостья, не стесняясь, вдруг раскорячивается прямо в проходе.
-Ты смотри! - радостно говорит Борисова. – А серет, как дворняга какая.
-Борисова! – Наташа едва сдерживает смех и из-за этого говорит преувеличено строго. – В этом клятом зале три сотни человек.
-И одна дивная, серущая китайская собачка. – быстро вставляет Борисова.
-Молчи, деревенщина! Так вот, в этом зале туева куча народа, а на то, что эта псина обгадилась, видишь только ты. Ну почему бы тебе не сказать вместо этого, что вокруг стоят прекрасные погоды, и что урожай овсов в этом году дивно хорош. Так нет…
-Граждане, товарищи! – Борисова радостно озирается. – Позвольте отвлечь ваше внимание от дивных погод, и от овса, и сказать вам – будьте бдительны. Китайская, частично лысая, но по породе хохлатая собачка только что обгадилась по самый хохолок. Осторожно, не вляпайтесь!
Наташа смеётся. Следом начинает смеяться Борисова, и Наташа чувствует, как опять отпускает сердце. Таха сейчас так похожа на себя прежнюю, бесшабашную, хулигански-весёлую, специально болтающую всякую смешную ерунду.
Они смеются, глядя друг на друга, и от этого разделённого смеха становится ещё веселее. Настолько весело, что они утыкаются друг друга, чтобы хоть чуточку приглушить этот, рвущийся наружу дурацкий смех.
На них посматривают с недоумением и интересом. Слишком странную пару они представляют. Слишком характерную. И слишком разителен контраст. Прихрамывающая, почти налысо стриженая Борисова, с едва отросшим ёжиком волос, который абсолютно не прикрывает шрамов на голове, а делает их только заметнее. И аккуратная женственная Наташа.
Они хохочут взахлёб, не обращая внимания на взгляды окружающих. Им не привыкать к недоумённым взглядам.
Смеются до тех пор, пока Борисова не чувствует какой-то диссонанс и догадывается повернуть голову.
На них пристально глядит худощавая, темноволосая, коротко стриженая девушка. Девушка сидит на небольшом приступке у кирпичной стены. У ног её лежит абсолютно белый бультерьер, положивший тяжёлую горбатую морду на лапы. Девушка привалилась, почти влипла спиной в кирпичную стену. И смотрит на них без улыбки.
И во всём этом, в её взгляде, в позе, и даже в том, как лежит её собака что-то бесконечно и горестно одинокое.
-Что это? – спрашивает ещё улыбающаяся Наташа. – Сестра, блин, сестра?
-Похоже. – соглашается Борисова.
-С настоящей бучевской собакой. – подкалывает Наташа.
Борисова фыркает весело и отводит глаза. Через секунду девушка с белым бультерьером вылетает у неё из памяти.
-Пойдём дальше. – предлагает она.
Они шагают мимо киосков с кормами для собак, мимо киосков с зимними собачьими одёжками, мимо киосков-парикмахерских.
-Ну не знаю… - хмурится Борисова. – Может мне тоже подстричься? Под алабая? Или под хохлатую китайскую собачку? Как ты думаешь?
-Под пуделя. – советует Наташа. – Королевского.
Блиц из парикмахерской. Там стригут маленького йоркшира и йорк нетерпеливо переминается с лапки на лапку.
Борисова зажмуривается.

В сущности, пока она сидела в машине, стиснутая покорёженным металлом, пока приехали пожарные, и прикатила «скорая» пока её выдирали из железного плена, боли не было. Не было. Борисова очень ясно осознавала всё происходящее, внятно отвечала на вопросы врачей, даже, кажется, шутила. Память не сохранила звуков. И боли. Потому что боли – не было.
Позже она поняла, если не больно тебе, то больно кому-то другому. Таха Борисова знала – кому.
Очень ясно себе представляла.

Наташа примчалась в больницу с большим опозданием. Не по своей вине. Просто так положено. Сначала извещают родственников. А родственники – всех остальных. Если есть кого.
Родственники переминались в приёмном покое. Мать и бывший муж. Полу-бывший, как часто шутила Таха. Именно он позвонил Наташе и рассказал, что произошло.
Дорогу до больницы она почти не помнила. Но вот свой страх запомнила навсегда.
Реальность вернулась вместе с ненавидящим:
-Явилась. – адресованным Наташе.
Мать. Мать, которая так и не смирилась. Мать, которая утонула в полном неприятии.
Потом они бок о бок с Андреем сидели в коридоре на подоконнике, курили и тот глухим голосом рассказывал, что произошло. Слова почти не доходили до сознания Наташи, плавали льдинками на поверхности здравого смысла и со звоном сталкивались. Дождь, авария, (горечь сигаретного дыма) машина перевернулась, (седая прядка дыма тончает, рассеивается и уходит в никуда), делают операцию, едва успели (потрескивает съедаемая огнём папиросная бумага).
-Ты как? – спросил тогда Андрей.
Она не помнила, что ответила. Да и какое это имело значение – как. Где-то, совсем рядом и вместе с тем, бесконечно далеко, находилась Таха и главное тогда было – что с ней.
Что, стало ясно только через полтора часа, когда в приёмный покой вышла медсестра с пакетом в руках, и спросила, кому отдать вещи. Мать выхватила пакет у неё из рук и с превосходством посмотрела на Наташу. Андрей смущённо отвёл глаза.
За медсестрой выплыл врач и только с его появлением, время потекло как обычно. Таха была в тяжёлом состоянии, но жива. В реанимации, но жива. Жива. И это было главное.
И больше ничего не имело значения. Ни ненавидящий взгляд матери, ни Андрей, прятавший глаза, ни брезгливо-понимающий вид медсестры, ни то, как, в конце концов, она осталась в приёмном покое одна.
Андрей вернулся после того, как ушла мать. Скомкано сунул ей в руки пакет с одеждой, и торопливо кивнув, ушёл.
Позже, дома, она без слёз выла, уткнувшись в заскорузлые, пахнущие кровью и горелым железом тряпки. Рядом вертелась Кошка Дуська и, понимая, что что-то не так, громко мяукала и трогала её лапой за коленку...

Блиц. Борисова вздрагивает.
-Ната. – говорит она. – Давай тоже собаку заведём.
Наташа только вздыхает.
-Нет, правда. – оживляется Борисова. – Не обязательно большую. Можно даже твоего дурацкого добермана.
-Таха, - говорит Наташа. – Твоя ****утая кошка убьёт всех нас по очереди, сначала меня, потом дурацкого добермана, а под конец тебя. Она всех нас передушит подушкой. Глухой ночной порой. Из ревности.
-А меня за что? – удивляется Борисова.
Крепкая, обтянутая джинсой, рука обнимает Таху за шею. И насмешливый, с лёгкой хрипотцой голос, мурлыкает:
-Потому что ты, Таха, коварная изменщица. Собираешься променять Дуську на какую-то сомнительную собачень.
-Женька! – улыбается Борисова, и на секунду прижимается лицом к застиранному джинсовому рукаву.
-Дарова, лесбиянищи противные. – здоровается Женька Оторва и второй рукой, обнимает за шею Наташу.
Наташа морщиться.
Женьку она недолюбливает. За многое. За длинный язык, за то, что ляпает она этим языком чего не попадя, за частые матерки, за то, что с Тахой они – неразлей вода, потому что,  по словам самой Тахи «не переспали просто чудом». Недолюбливает, но терпит.

Тогда, в больнице, Женька в два дня организовала своих «пидарасов и не очень» на сдачу крови. Шлёпнула по заднице нерасторопную медсестру и пообещала врачу, что близко познакомит его «воооон с тем мальчиком», если с Борисовой что-то пойдёт не так. «Воооон тот мальчик», двоюродный брат Женьки, стопроцентный натурал, Серёженька-байкер, в своём кожаном прикиде, действительно, выглядел способным кого хошь достать до самых гланд, но вряд ли догадывался о предстоящем надругательстве над доктором. Впрочем, доктор Серёженькиным видом без вопросов впечатлился, и с Борисовой вышло всё то и так. Женька таскалась в больницу едва ли не чаще Наташи. Таха рядом с ней оживала, переставала злиться, катать желваки и скрипеть зубами.
Позже Наташа решила, что Таха просто стыдится своей слабости. Именно рядом с ней стыдится. Но не с Женькой. Женьке позволялось такое, что не позволялось Наташе. Видишь ли, судно мы подавать, не достойны. Женька достойна, а Наташа – нет. К ревности примешивалась обида.
До тех пор, пока однажды Наташа не застукала подружек за интересным занятием – Женька обрезала Тахе ногти. На ногах. Таха из-за гипса не могла.
Судя по сосредоточенному виду Женьки, доверили ей самое малое: беречь от врагов рубежи родины.
И вот с этим сосредоточенным лицом, Женька стригла ногти и выговаривала Борисовой за плохое отношение к Наташе.
-Ты, блин, шарики обратно закати, если они у тебя из башки посыпались. – в своей манере советовала Женька. – Девке и так хреново, ты в больнице, чуть коньки не двинула, мамаша твоя еба... суровая, проходу не даёт, шипит вслед...
-А меня по головке гладит. – огрызнулась Борисова. – Гладит и приговаривает, что вся эта авария только из-за моей ориентации.
-А то ж! – солидно согласилась Женька. – Всемирный заговор пидарасок. Они на тебя и грузовик натравили, чтоб не изменяла идеалам. Но базар не о том, а о Наташке.
-Да знаю я. – с досадой сказала Таха.
-А знаешь, так кончай ей нервы на кулак мотать. А то по башке стукну для вправления вывихнутых мозгов.
Таха сопела в ответ. Женька отстранилась и полюбовалась на дело рук своих.
-Ну чё, нежная моя, красить я тебе их сегодня не стану, а то лак по цвету с фонарями на роже не сочетается.
-Иди в жопу. – закашлялась, как показалось Наташе, Таха.
И она дёрнулась в сторону звука, подозревая обычный набор: больно, плохо, не хватило дыхания, и вдруг замерла. Это был не кашель.
Впервые после аварии Таха смеялась.

Не переспали они действительно – чудом. Замужняя в те поры Таха, только начинала подозревать, что с ней что-то не так. А с Женькой давно всё было так и настолько так, что сомнений в её ориентации не возникало даже у самых ненаблюдательных.
С Женькой они познакомились случайно, на новогодней тусовке у того же Серёженьки. Их почти сразу потянуло друг к другу. И это не смотря на то, что Женька принципиально не связывалась с натуралками, а Таха инстинктивно избегала таких как Женька. Собственно, они даже не дождались того момента, когда подвыпившая, малознакомая компания разобьётся на группки и почти сразу выпали из потока поздравления-анедоты-телевизор-выпивка-борьба за телевизионный пульт-закуска. Пока компания шумела за столом в гостиной, они сидели на кухне и говорили. Сколько бы ни пыталась Таха, потом вспомнить о чём они, тогда разговаривали – ничего не получалось. Возникало ощущение чего-то очень тёплого и светлого. Как будто являешься с мороза – домой. На кухню забегала Танюша, Серёженькина жена, изредка заглядывал сам Серёженька, вваливались его шальные гости, но всё это как-то скользило мимо сознания. Они улыбались в ответ на подначки, помогали Танюше, хрустели утащенными маринованными огурцами, смеялись в ответ на шутки и продолжали разговаривать.
Новогодняя ночь для них всё не кончалась. Может быть потому что, во внезапно вспыхнувшей приязни они никуда не торопились. А может, потому что это было только их новогоднее чудо.
В шесть утра Женьке надо было уходить. И вот тогда, Таха почувствовала, что минута-другая и её жизнь лишиться чего-то очень важного.
Женька стояла в коридоре, в зимней джинсовой куртке (джинсу она предпочитала любой другой ткани) и смотрела на неё. И все, что было нужно – сделать шаг вперёд, уткнуться лицом в грудь, в косое плетение синих нитей, прижаться, раствориться навсегда в чужом тепле и затихнуть. И именно это было самым невозможным.
Но у Женьки тогда была Лида. А у Тахи – Андрей. И на улице уже ждало такси.
Женька протянула вперёд руку и кончиками пальцев прикоснулась к Тахиной щеке.
-Не надо тебе этого. – сказала она. – Лучше доломай себя. Так может и не совсем честно, но легче.
Таха зажала тёплую ладонь между щекой и плечом.
-Я постараюсь. – сказала она.
Она честно старалась. Не получилось.


-Ты, Борисова, коварная изменщица. – говорит Женька. – Предать Дуську, наш лучший кадр, и всё ради кого...
-Ради добермана. – твёрдо говорит Таха. – И почему сразу – предать. Я ей новые горизонты открою... может.
-Если Дуська станет душить тебя подушкой – позови меня. Я её поддержу. Морально и подушками.
Таха смеётся. Наташа улыбается и старается вывернуться из Женькиного захвата. Не получается. Из Женькиных объятий не очень-то выкрутишься. Не захочешь.
-А что, милые дамы, - тон у Женьки меняется. – Не вдарить ли нам по пивку? В честь чего-нибудь?
Таха качает головой и осторожно поглаживает шрамы.
-Я пас. – спокойно говорит она. – Ты знаешь, с таблеток и так голову ведёт.
Женька горестно вздыхает и закатывает глаза.
-Ну, а вы, прекрасная дева. – обращается она к Наташе.
Тон её неуловимо меняется, голос становится мурлыкающим. Ах, Женька-Женька, бабья погибель. И понимает ведь, что с Наташей так не надо, а удержаться не может.
-Что-то мне не хочется. – сухо отвечает Наташа.
-Оторва, - с нежностью говорит Таха. – Прекрати обнимать мою любимую женщину. Ты вторгаешься в её приватность. А я нервничаю.
-Да от меня вообще, один дискомфорт. – Женька отпускает Наташу и чуть смущённо смотрит на Таху.
-А вот пожрать я б пожрала. – хищно прищуривается Таха.
-Господи, только не это. – восклицает Наташа. – Хотите есть и выпить, поехали к нам.
-Это будет не то. – авторитетно заявляет Женька. – Мы жаждем стать жертвами общепита.
-Гражданин, зачем вам, в сущности, гнилая лошадь? – прищуривается в её сторону Наташа.
Таха и Женька обожают играть в цитаты, сыпать ими по поводу и без. Цитаты из любимых фильмов, мультиков, книг. Наташу это поначалу раздражало. После стало нравится.
-Твоя любимая женщина подпала под наше тлетворное влияние и теперь бьёт нас на нашем же поле. – озабочено говорит Женька.
-Сосисок, - хищно прищуривается Таха. – С кетчупом. И ломтиком чёрного хлебушка.
-Вульгарно, но чего не сделаешь для стукнутого башкой друга. – соглашается Женька.
И они поднимаются на галерею, где расположено кафе.
На галерее довольно людно, но Женька почти сразу захватывает освободившийся столик.
Таха, закусив от напряжения губу, тащит тарелки с сосисками. Женька,  сосредоточенно нахмурившись, несёт два бокала с пивом. Наташа медлит, глядя, как подруги усаживаются за столик, а потом говорит Тахе:
-Знаешь, дай-ка мне фотоаппарат. Что-то меня не тянет травиться в этой тошниловке.
Таха удивленно вскидывает брови. Розовые проплешины шрамов дёргаются в такт этому движению и морщинки на лбу кажутся детски трогательными.
- Света мало. – говорит она, доставая из кармана куртки маленький Кэнон. – Ну, как хочешь. Подходи потом.
Наташа, не оборачиваясь, идёт к лестнице. Таха и Женька смотрят ей вслед. Таха полуобернувшись с улыбкой, Женька с почти неуловимым напряжением. И когда Наташа делает первый шаг в зал, Таха поворачивается к Женьке и медленно говорит:
-У неё есть кто-то. Уже давно. Ещё до аварии.
Женька на секунду закрывает глаза. А после почти беззвучно выдыхает:
-Фак!
Снова коротко и сильно зажмуривается и быстро говорит:
-И ты об этом знала.
Непонятно что это – вопрос или утверждение. Впрочем, никакой разницы. Таха просто кивает в ответ.
-И поэтому в больнице...
Таха снова кивает.
-Я злилась, что она не успела уйти до того. До аварии. – спокойно говорит она.
-Твою мать. – только и говорит Женька. – Что будешь делать?
-Я не знаю. – просто говорит Таха. – Я не знаю, что делать, когда кто-то приносит себя в жертву.
-О чёрт! – Женька трясёт головой. – Когда ты поняла?
Таха долго смотрит в зал и, не отводя взгляда от суеты внизу, отвечает.
-Не знаю. Просто... Просто всё изменилось.
-В смысле? – хмуриться Женька.
-В смысле – всё. – жестко усмехается Таха. – В жизни. В разговорах. В постели.  Ускользает что-то очень важное. И ты... Ты просто понимаешь, что больше нельзя чувствовать друг друга. Злишься от этого. И знаешь, что ты опять в проигрыше. Боишься спросить напрямую. Слышишь треск мироздания и не веришь. Который раз слышишь и всё равно не веришь. А потом просто понимаешь – всё. Больше нет - нас. Есть я и ты. Глупо, да?
Женька молчит и разглядывает лицо Тахи. Как ни странно, Таха выглядит спокойной. Даже умиротворённой.
-Послушай. – наконец решается заговорить Женька. – Послушай, может быть это просто... просто от боли. От этой чёртовой аварии. От таблеток.
Таха пожимает плечами и начинает пальцем рисовать какой-то узор на потёрханом пластике стола. И Женька замолкает.
Какое-то время они молчат и смотрят на мельтешение толпы внизу. Блицы фотоаппаратов, резкие выкрики, лай, всё это уходит подвысь и гасится высоким потолком. Наконец Женька решается продолжить.
-Слушай. Раз так, – говорит она. – Ты должна сказать ей. Скажи...
-Нет. – спокойно говорит Таха и поднимает взгляд от стола. – Ты скажи. Раз уж у тебя не хватает смелости признаться мне. Даже сейчас.
Женька меняется в лице. Судорожная дрожь – стыд, отчаяние, упрямство, ярость,  готовность всё отрицать. И боль.
-Ты скажешь. – отчётливо повторяет Таха.
И её слова становятся на место с металлическим пристуком.
-Скажешь, что я не имею права на такую жертву. Скажешь, что отныне нет необходимости ждать моих командировок. Скажешь, что больше не надо прятаться и приходить в мой дом тайком. Скажешь, что теперь можно не играть равнодушие. Скажешь, что ни её, ни твоя жертва не приняты. Потому что верность и честность либо есть, либо просто не нужны. Именно поэтому в армию Дамблдора берут не всех.
Женька вскидывает непонимающий взгляд.
-Она поймёт. – спокойно говорит Таха и встаёт.
Таха уходит, почти не хромая. Женька долго глядит ей вслед.

Часом позже Женька спросила у сгорбившейся на том же самом стуле, где недавно сидела Таха, Наташи:
-Что это за херня насчёт армии Дамблдора?
Наташа долго молчала.
-Не знаю. – наконец сказала она.

Под высоким потолком выставочного ангара гаснут и теряются звуки.

Туман в Генте.
нет никаких добавлений к речи (родная/любимая - только сбивают)
утром - погано, к вечеру - крепче (я не слабею, а ос-ла-бе-ваю)
очень хорошие фильмы - по кругу (а умные книги - давно на цитаты)
каждую среду - секс с подругой (мозг аккуратно обернут ватой)

самый красивый и стойкий возраст... (и хочется выть на свои 17-ть)

(C)mirabsurda

Завтра надо поехать к морю. К замечательному морю, которое ты так любишь.
Осеннее море, ведь всегда самое замечательное, верно? Я знаю это. Не смотря на то, что ты никогда не говорила мне об этом.
А вечером того же дня, я стану смотреть, как ты засыпаешь. Снова. Притворюсь, как всегда, что заснула раньше тебя. А потом, когда изменится ритм, сердце начнёт стучать медленнее и дыхание станет лёгким, повернусь тихонько, придвинусь к тебе и приподнимусь на локте. И увижу, как разгладится морщинка между бровями. Как напряжение отпустит губы. Как сползёт маска.
Тихо-тихо, я буду лежать рядом, стараясь дышать в такт, и в который раз гадать, как ты засыпала с той, другой. Точно также? Точно также уходило напряжение? И твоё лицо, как и сейчас, становилось совсем детским? Ты и тогда засыпала на спине? И начинала дышать легко-легко? Или утыкалась в неё, влипала намертво, ища защиты от того, что творилось вокруг?
А она? Она смотрела на тебя, как смотрю я?
Я буду смотреть, как ты засыпаешь. Вновь и вновь. 
Только ради того, чтобы вновь увидеть девочку, которая однажды ушла на войну.

Катя смотрела на меня обиженно.
Чего обижаться, я не понимаю. Всё красиво. Всё по правилам. Брюссель-Антверпен и вот теперь Гент. И сплошная Бельгия вокруг. Педофилы, шоколад, средневековье и среди этого фестиваля «в царстве оплёванных временем стен» - мы. Два очень сексуальных меньшинства. Я давно и устало, бо сорок с лишком и никаких иллюзий, Катя – недавно и с энтузиазмом, потому как двадцать четыре и полна надежд под цвет флага. Не смотря на то, что уже получила граблями по чистому детскому лбу от своей первой экс.
-Катенька. – сказала я. – Катенька, моё золотце, я тебя предупреждала. Я тебя предупреждала, ребёнок. Но тебе по-прежнему хочется всего и сразу.
-Но почему? – возмутилась она.
Как я не люблю это «почему». Тем более что отвечала на него тысячу раз. Или десять тысяч. Или сто миллионов.
-Детка, мне очень неловко извиняться за свой свинский эгоизм, но потому что мне это просто не нужно. – сказала я, зная, как её раздражает эта «детка».
-Мы встречаемся больше года. – кажется она, едва сдерживала слёзы.
Ну и напрасно. Если хочется плакать – надо плакать. А если хочется ураган страстей – я не стану отказывать. Заказали – получите.
-Поправка. – сказала я. – Мы не просто встречаемся. Мы спим. И не просто спим – мы трахаемся. Качественно и к обоюдному удовольствию. И всё было оговорено. И всё всех устраивало.
-Это было год назад. – набычилась она.
-Так почему теперь что-то должно измениться? – и, словно салютуя, я подняла чашку с кофе.
Не ко времени был этот разговор. Гент, чудесная ночь накануне, утро, завтрак в отеле и тут вдруг Катю понесло в ту степь, что нам наконец-то нужно жить вместе. Не в первый раз, собственно. А я-то думала, что вчера в койке она с цепи сорвалась от обилия положительных впечатлений.
Ладно, хоть вокруг одни немцы, которые ни слова из нашей излишне эмоциональной беседы не поняли.
О, а вот и моё спасение топает к столику. Таха Борисова, олицетворение правосудия, ибо тоже на хромой ноге.
Таха приветливо кивнула нам с Катей.
-И тебе доброе утро, хромоногое чудовище. – сказала я.
-Ди! – Катя округлила глаза.
Таха только усмехнулась.
Вот за что я люблю Таху, так это за то, что она глаза не округляет и в обморок от возмущения не падает. Ухмыляется и молчит. Ухмыляется, потому что понимает, что стоит за моими дурацкими подначками. Молчит, потому что есть о чём.
Таха Борисова, вообще, молодец. И не только потому, что сумела сделать единственно правильный выбор, взять перебитые ноги в переломанные руки и унести свою задницу с поля боя. С достоинством унести. У меня это никогда не получалось. Я просто терпела до последнего.
-Чай остыл и покрылся льдом. – предупредила я её. – Всё как ты и любишь.
-Данке. – она погладила  ладошкой отросший ёжик волос.
Ну, по крайней мере, шрамы теперь почти не видны.
-Плюс дурацкий круасан с ветчинкой-сан и сыром-сан. – добавила Таха.
Нет, вы только посмотрите на это. Она ещё и рифмует.
-Зайка моя. – сказала я ей. – Наша замечательная нога вынесет сегодняшний марафон, или мне сломать её по второму разу, чтобы ты не мешалась на пути к большому туристическому счастью.
-ДИ!!! – возмущению Кати не было пределов.
Таха отреагировала проще.
-ДинСергевна, идите нафиг.
Я засмеялась.
Таха смотрела без всякой злости. Скорее с иронией. Зато Катя трепетала от праведного гнева. До чего политкорректный пошёл ребёнок. Инвалиду место в трамвае не уступят, но за права его станут бороться, пока хватает слюны.
-Деточка, - сказала я ей. – Пойди и принеси тётям кофе. Один с сахаром, а один – такой же горький и чёрный, как моя жизнь. С сахаром, для этой хромой пидараски, всё остальное – мне. И укради что-нибудь съестное, а то твой брудер задерживается и рискует остаться без завтрака, ибо завтрак вот-вот пожрёт саранча в лице мирных бюргеров.
Катя фыркнула возмущённо, но повиновалась.
Таха глянула ей вслед и спросила:
-Опять?
-Угу, - подтвердила я. – Девушка хочет стабильности. Почему-то со мной. До чего распущенная нонче пошла молодёжь. Кидается на пожилых людей без объявления войны и требует немедленной сдачи в плен.
-Не ёрничай. – Таха отхлебнула чай.
-И в мыслях не было. Отёк спал?
Из-за того, что вчера пришлось много ходить по Антверпену, а до этого по Брюсселю, нога у неё отекла и болела. Пришлось оказывать первую медицинскую помощь и менять планы на лету. Мы ведь не собирались останавливаться в Генте. Мы собирались проскочить его на всех парах, потому что Никитос и Катя смотрели «Залечь на дно в Брюгге», а в этом замечательном фильме не было ни слова о Генте. Да и вообще, в системе координат Никитоса и Кати, похоже,  не существовало городов, о которых не упоминал Голливуд. Ссылаться на Шарля де Костера было бесполезно. Голливуд его не экранизировал.
-Отёк спал, нога не болит, спасибо тебе, мой ангел ДинСергевна, что я снова могу ходить.
Она хорошо держится. Для человека, который ушёл в никуда. Для человека, который, получил копытом поддых от самых любящих и преданных.
-Смотри у меня.
Катя вернулась в компании с братом. Никитка тащил следом две тарелки с едой.
-Всем утра. – буркнул он.
-И тебя туда же. – ответила я. – При съёмках порнофильма ни одной фламандки не пострадало?
Вчера вечером, следуя правилу гениев: никогда не ночевать в одиночестве, Никита обаял в баре белобрысенькую девочку и увёл её в сексуальный плен до самого утра.
-Завидуешь, что не поделился? – довольно хохотнул он, размазывая масло по круасану.
Я наклонила голову и с улыбкой взглянула на него. Вот Таха, например, называет этот взгляд «Ага, а в грызло?!». Но, вообще, можно было сказать проще: дружок, я полтора года без малого, сплю с твоей сестрой, она не умерла, она в сознании, она сидит здесь и возмущённо хлопает на нас глазами, и я чего-то не поняла, кого ты сейчас хотел уколоть – меня или её.
-Извини, - с полным ртом промычал Никита. – Я не подумавши. Я больше так не буду, не смотри на меня ужасным взглядом, добрая тётя.
-Кушенькай, племянничек. – улыбнулась я в ответ.
-А куда мы сегодня пойдём? – вмешалась Катя.
-Как обычно, куда глаза глядят.
Я не люблю путеводителей. Лучшее, что ждёт тебя по приезду в чужой незнакомый город – это чувство отрешённости. Это как с женщиной. Ты ведь никогда не знаешь, понравишься ли ты ей. Просто начинаешь игру.
Давай начнём игру, детка. Давай, я закрою глаза и представлю, что всё это не просто так. Что я шла к тебе через годы, через боль, усталость и страх одиночества. И вот сейчас я сделаю первый шаг, и...
-Буууууу! – сказал Никитос. – Туман какой, бууууу! Я так не играю. Динка, сделай ветер и ясно.
-Дитя моё. – сказала я ему. – Ну, хотя бы раз в жизни, попробуй посмотреть на архитектурные красоты незамутнённым взглядом. Не через видоискатель. Это может стать откровением. Даже для твоего, девственно-чистого мозга.
-Не могу. – он уже тянул из рюкзака свой «Никон». – Слишком много красоты. Фотоаппарат защищает мой девственно-чистый мозг от выгорания. Туман в Брюгге, да? Неплохо, совсем неплохо.
-В Генте, Ник. – поправила я.
-Один хрен. – пробормотал он. – Абсолютно один хрен. Если всё сделать правильно...
У него удивительно хорошо получалось фотографировать. Даже в наш век, когда вокруг полно людей с фотокамерами, и каждый второй из них – непризнанный гений.  Не знаю, был ли гением Катин брат. Но талантлив был, несомненно. Ходи я за ним целый день, с фотоаппаратом на порядок круче и фотографируй всё то же, что и он, с тех же ракурсов, у меня бы не вышло и вполовину так здорово, как выходило у него.
Никитос не просто чувствовал красоту. Он был из тех, кто мог донести эту красоту, не расплескав.
Я покачала головой. Туман в Генте. Потрясающе загадочный туман. Катя уже перехватывала у брата рюкзак, ах мой маленький верный оруженосец, ты всегда приходила к нему на помощь и, повинуясь сухим отрывистым командам,  выхватывала нужные объективы, подавала ему тот или иной фильтр, помогала устанавливать штатив. Вы, слаженностью действий, и в самом деле походили на рыцаря и оруженосца. Совсем как мы с Галкой когда-то, только я подавала ей скальпели, зажимы, иглодержатели  и тампоны.
Никитос и Катя были почти не видны в тумане. Только голоса звучали из дальнего далёка.
-Цепляйся за меня, хромое чудовище. – сказала я Тахе.
-А они понимают друг друга с полуслова. – Таха кивнула в ту сторону, куда ушли Катя и Никита. – Не ревнуешь?
-Таха, золото. – усмехнулась я. – Он её брат. Был, есть и будет. А таких, как я, у неё ещё приключится вагон с маленькой тележкой. Или с большой. Так что ревновать просто нет смысла.
-Дура ты, ДинСергевна. – вздохнула Таха, цепляя меня под руку.
-Не начинай. – попросила я.
Мало мне было Кати.
-Динка, Таха, скорее сюда. – голос Никитоса выдавал волнение. – Скорее сюда!
Пришлось добавить шага. Мы вышли к каналу и застыли. Над каналом туман густел и клубился. Всё это разом ударило под вздох... Силуэты домов на набережной канала, густая пелена над водой, которая жила и дышала, и птичьи голоса заплутавших в тумане людей.
Взлохмаченный Никитос вынырнул на миг из пелены. Глаза у него были ошалелые.
-Динка, это кабздец, что такое. – поделился он восторгами. – Нам бы еще, какое местечко повыше...
И мы двинулись искать ему местечко повыше, зависая на каждом шагу, поскольку «кабздец, что такое» надо было запечатлевать через два шага на третий. 
В конце концов, Катя и Ник застряли на каком-то мостике, лазали на перила, у меня ещё шевельнулась ленивая мысль, что надо бы пойти отнять у этих, ушибленных штативом деток, путеводитель, но тут же угасла. Какой смысл? Здесь и сейчас был туман, острые шпили и тени домов.
-Безвременье. – шевельнула губами Таха.
Мы стояли неподалёку от моста, опираясь на поручни ограды канала и смотрели сквозь туман.
-Абсолют. – Таху трясло. – Вокруг огромный мир, но всё тонет. И ни одного ориентира.
Ну-ну. Кажется, пришло время прорваться давно зревшему гнойнику. Всё, что клокотало под спудом последние месяцы, должно выхлестнуться наружу. Всё равно, какими словами. Потому что слова ничего не значат. Независимо от того, какими словами она сейчас закричит от боли, смысл будет один...
Почему я? Почему меня? Почему опять со мной?
-Дать тебе карту, чтобы ты смогла выйти? – негромко спросила я.
Она повернула ко мне голову.
-А у тебя есть такая карта? – с напряженной кривоватой усмешкой спросила она.
-Мне не один раз пришлось выходить. Я помню, каково это.
-У тебя всё было по-другому. – резко возразила она.
-Никакой разницы. – я усмехнулась в ответ. – Никакой разницы. Просто случается что-то или приходит кто-то и выгрызает часть тебя. Вырывает здоровый кусок жизни. Всегда по-живому. Всегда больно.
-Галку не забрали. – она трясла головой. – Её не забрали. Она... она...
-Да? – спросила я. – Ты так считаешь?
-Я... – её трясло. – Я просто не знаю. Не знаю, как быть. Не знаю, почему так.
Ну вот. Основное сказано. Теперь бы ещё знать, способна ли она услышать.

Я смотрю на вас. Сейчас вам обеим очень больно. Это видно через истончившийся туман. Это видно через видоискатель фотоаппарата. Это видно невооружённым глазом. Ты сдираешь защитную корку времени со своей раны. Она тычет в свою, по живому, по сукровице, гною и боли. «Вернитесь» - прошу я про себя. Вам ведь есть куда возвращаться. И вам есть к кому возвращаться, хоть вы, и уверены в обратном.
Боль не даёт вам увидеть это. Застарелая, глухая – твоя, и резкая, не отпустившая – её. Но ты стоишь в своей боли давно, а ей такое - в новинку. Научи её, как справиться. Не жалей, не плачь, просто держи. Помоги ей выйти, и пусть она поможет тебе.
А я… Я просто зажгу маяк. Буду рядом.
Помоги ей, любовь моя. Ты сможешь. Ты сможешь вытянуть на плечах её мир. Её мир, потому что её боль очевидна. В отличие от моей.

Я долго молчала, прежде чем сказать ей:
-Никогда не спрашивай «почему?». На него нет ответа. Просто стискивай зубы и иди дальше. Иначе никак.
Таха повернулась лицом к каналу.
-Иногда мне кажется, что можно иначе. – глухо сказала она.
-Можно. – кивнула я. – Обочины в безвременье полны тех, кто остался в тумане. Их никто не ищет. Сложно искать человека, который спрятался от себя. Но думает, что спрятался от боли.
-Стисни зубы и шагай. – тихо проговорила она.
-Да. – подтвердила я. – И если не против...
-Что?
-Держись меня, хромое чудовище. Я смогу помочь. Тебе надо выйти…
-Куда выйти? – с моста окликнул нас Никита.
-Просто выйти. – негромко, чтобы слышала только Таха, сказала я.
А после окликнула:
-Никита!
-Чего? – отозвался он.
-Туман скоро сгинет. С моря идёт ветер.
-Динка. – вновь с моста окликнул нас Никитос. – Почему про этот скучный, ничем не примечательный город рассказывали чудеса?
И тогда Таха, встрепенувшись, ответила:
-Император Карл снял с города его драгоценный пояс.
-А я очень умный, правда? – донеслось из тумана.
-Да. – негромко подтвердила я. – Прочитал целую одну книгу.
Таха засмеялась.


Стойкие оловянные солдатики.

Живет защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: «Тебе не больно?»
И он прицелится в тебя.
Булат Окуджава

Таха смеётся и смотрит на Динку. ДинСергевну. Дружочка. Смотрит, и думает, что это, пожалуй, единственное, что воспоминаниями связано с Женькой Оторвой, но не причиняет боли. Да, в своё время их познакомила Женька.
И тогда у ДинСергевны ещё была Галка. 
Динка коротко усмехается в ответ. Слабый ветерок трогает коротко стриженные, с густой проседью волосы.
Таха исподволь любуется чётким, хоть сейчас чекань, профилем.
-Катя. – Динка окликает силуэты на мосту. – Вы там надолго?
-Женщина! – доносится в ответ назидательный голос Никиты. – Я тебе сто миллионов раз говорил – не торопи меня под руку. Я фотограф, а не проститутка под клиентом. Мне некуда суетиться. И не уходи никуда, ты знаешь все красивые места и наш вечный жэпээс в этом мире.
Динка сокрушённо качает головой.
-Слушай, у них это надолго. – предупреждает она Таху. – Эти два маньяка не утихомиряться, пока не перефотографируют весь Гентский туман. Каждую его прядку. Может, пойдём, прислоним задницы в какую-нибудь кафешку?
Кафе, к счастью не пришлось искать долго.
Таха садится, едва сдерживая стон, натруженная за предыдущий день нога даёт о себе знать.
Официант приносит кофе. Динка коротко благодарит по-английски.
-Динка. – Таха осторожно ведёт пальцем по кромке маленькой чашки. – Никогда тебя не спрашивала... Где вы познакомились с Катей?
-В институте. Я вела у них аудит.
Таха смотрит на неё с лёгким удивлением.
-Ну-ну. – с улыбкой подбадривает её Дина.
-У тебя – и роман со студенткой. – скептически хмурится Таха. – Не поверю.
-Правильно делаешь. – соглашается Динка. – Крутить шашни со студентами – это пошлость. И не комильфо.
-Тогда как?
-Да всё как-то так по банальному просто. Читала им лекции по аудиту. И тут девчоночка эта. Глаза ясные. Сидит на первой парте. Смотрит пристально, глаз не отводит. Вопросы задаёт хорошие. Умные. И видно, что интересно ей. По-настоящему. Но… мало ли их, таких, в институте... умных и не очень. А потом девчоночка приходит сдавать зачёт самой-самой последней, сдаёт и говорит: а я вас люблю ДинСергевна...
-А ты? – тихо спрашивает Таха.
Динка долго молчит.
-А я, хромое чудовище, сижу и думаю: как хорошо быть молодым. Пришёл, сложил своё признание к ногам предмета обожания, и всё. Свободен. Основное сказано. Ответственность перешла к другому. И пусть этот другой, старший, старый, битый усталый, пусть он теперь решает, что делать с твоим первым трепетным чувством.
-И ты её прогнала. – качает головой Таха.
-Представь себе. – Дина подносит чашку к губам. – Со словами «Давайте, Санаева, сначала получим диплом, и только потом начнём впадать в любовь».
-Ну, ты и сволочь. – грустно улыбается Таха. – «Впадать в любовь», вы подумайте. Переводчик хренов.
-Альтернативой был разнузданный секс за кафедрой. – ехидно парирует Динка.
-А устав караульной службы его запрещает. – подначивает Таха.
Свой свод моральных правил, Динка иногда в шутку зовёт «Уставом караульной службы».
-Категорически. – соглашается Динка.
-Но Катя на этом не успокоилась, как я понимаю.
-Заявилась с дипломом прямо с выпускного. – усмехается Дина.
-А ты ей грозно: «Санаева, а как же магистратура?!» - Таха, пародируя подругу, меняет голос и преувеличено сурово хмурит брови.
Динка смеётся.
-Что-то вроде того…

Я глядела в эти ясные серые глаза и не знала, что сказать. На столе передо мной лежал её диплом. И она опять подгадала угодить в аудиторию последней. Стояла передо мной и смотрела с гордым вызовом.
Я глядела на неё и чувствовала себя очень старой и невероятно усталой. Что я могла ей сказать? Что несколько лет назад окончательно ушла Галка? И что за эти несколько лет мне было так хреново, что даже Косарев не решался надо мной издеваться? Что я не хочу вновь начинать эти танцы на самой кромке? И что я безумно этого хочу? Что мне за сорок, а ей едва за двадцать и общего у нас, на данный момент, только лекции по аудиту? И что она просто предлагает себя мне? А я не знаю, что мне ей ответить? Что я больше не могу, не решусь полюбить?
И что бы я ни ответила, я всё равно – в проигрыше.
-Катя, сядь, пожалуйста. – я глазами указала на стул напротив.
Она послушно уселась. Девочка в светлом костюмчике. Девочка, настороженно взиравшая на меня. Девочка прямиком с выпускного.
-Я не хочу торопиться. И тебе не советую. Я дам тебе возможность узнать, кто я и что я. И если после этого ты не захочешь меня знать, я не обижусь и пойму…
Она перебила меня вопросом:
-Я тебе… нравлюсь?
На секунду я зажмурилась. Двадцать лет назад я то же самое спросила у Галки.
Господи, какой же она ещё ребёнок. И каким ребёнком тогда была я.
Я улыбнулась ей. Наверное, это была очень грустная улыбка. Уместнее всего было взять её за руку, или погладить по щеке, или просто прикоснуться… Но устав караульной службы это запрещал.
-Да. – просто сказала я.

-А Галка? – вдруг спрашивает Таха. – Где вы с ней?..
Лицо ДинСергевны на секунду застывает.
-Прости. – торопливо говорит Таха. – Прости, я не…
-В Кабуле, в восемьдесят пятом. – Динка глядит прямо на Таху. – Рейс Ташкент-Кабул. ИЛ-76. Она оказалась рядом на скамейке.
-На скамейке? – недоумевающе хмурится Таха.
-Летайте самолётами Минобороны. – смеётся Динка. – Там не было кресел. Грузопассажирский самолёт. Лавка вдоль борта. И никаких: «Пристегните ремни, стюардесса сейчас принесёт кофе».

Я почти не помню войну. Нет, не так...
Когда я пытаюсь вспоминать, всё распадается на тысячи маленьких кусочков. Жарко, мухи, песок на зубах, потом холодно, всё время хочется спать, усталость и я боюсь разбить очки...
Смешно. Когда Никита однажды спросил, чего я больше всего боялась на войне, я ответила честно: разбить очки. А Катя обиделась. Думала, что я, как всегда, смеюсь над ними.
Больше этого, я боялась только стрекота вертушек, которые везли раненых. Ещё внезапного, обвального какого-то рёва двигателей машин. У машин, которые привозили раненых, был совсем другой звук. Они рычали тревогой и болью. Я понимаю, что этого в принципе не может быть, но всё-таки – они звучали по-другому. Следом за этим рёвом начиналась суета. Тоже, совершенно особенная.
Никитка  как-то спросил, как я попала в Афган, и за его вопросом стоял такой детский, жадный интерес... Бедные дети, которым не досталось их великой Империи. Вероятно, они представляли себе оркестр, «Прощание славянки» и паровоз под парами. Всё, как в старом, добром кино. Я не решилась рассказывать, как всё было на самом деле, и преподнесла им отредактированную версию.
На самом деле, всё вышло случайно, смешно и глупо. Когда в больнице пошёл слух, что идёт набор «за реку», мне стопроцентно не светило туда попасть. Во-первых, мне только-только стукнуло 19. Во-вторых, за плечами у меня было медучилище, а до меда – интернат, и мне как-то не улыбалось вновь отправиться харчеваться за казённый счёт. Тогдашняя моя жизнь с Дедом, после интерната и общаги, казалась едва ли не раем. И это не смотря на то, что жили мы в полуторке, а Дед периодически крепко закладывал за воротник.
Но Деду было можно. Дед был фронтовик, артиллерист, и получал, по тем временам, огромную пенсию. И потом, Дед всегда находился в состоянии «выпимши», но никогда я не видела его пьяным.
А ещё – Дед был мой царь, бог и воинский начальник. Особенно, после того, как послал куда подальше моих непутёвых, сгинувших в погоне за длинным северным рублём, родителей и прописал меня к себе. И не просто прописал, а забрал к себе жить. Предварительно пообещав своей дочери, моей, стало быть, матери, что пришибёт ее, чем породил, если та, хотя бы посмеет замаячить, в местах нашего нынешнего с Дедом обитания. А уж что он сулил моему непутёвому папаньке, воспроизвести не берусь за крайней виртуозностью выражений.
По Дедовым понятиям определять ребёнка в интернат при живых родителях, было ****ством чистой воды и делалось только ради самого ****ства.
Жить в доме Деда получилось неожиданно легко. Несмотря на разницу в возрасте и почти полное отсутствие общих интересов. И вечером на кухне, если я не дежурила в ночную, мы всегда находили, о чём поговорить.
И вот, за одним таким разговором, я и рассказала Деду, что трём девчонкам из нашей больницы предложили ехать в Афган.
-А тебе чего, не предлагают?  – удивился Дед.
-Не возьмут по возрасту. – коротко пояснила я.
Сказать правду, что после интерната и общаги, искать мне там было особенно нечего, я не решилась. Дед ушёл на свою войну в семнадцать и моего юмора мог и не понять.
Дальше всё действительно получилось, как в кино.
Дед надел парадно-выходной костюм с наградами и двинул в военкомат. Появление капитана Юсуфа Галлиулина в военкомате запомнилось надолго. Хотя бы потому, что военкома не единожды обозвали «тыловым вы****ком» и  прочими, неудобьсказуемыми терминами.
В результате, я стала четвёртой. Возражать, или объяснять, что мне страшно, и давайте переиграем... Нет, это оказалось совершенно невозможно. Абсолютно и точка. Понимаете? Это стало бы предательством. Я бы предала Деда.
Кроме того... мне, хотелось побывать за границей. Даже за такой вшивой границей. Мне, в конце концов, только исполнилось 19, Союз, как и пелось, казался нерушимым, и шансы когда-нибудь съездить за рубеж, были равны нулю и стремились в минус бесконечность. Несмотря на идеалогически-верное пролетарское происхождение.
Вместе с тем, я понимала, что попаду на войну.
Много позже, у Ремарка я вычитала фразу, о том, что вернее всего войну воспринимали люди бедные и простые, для них война всегда была несчастьем. Так и для меня. Я изначально была готова к тому, что будет тяжело и плохо. Но даже я не представляла – насколько.
Самое плохое, это не жара, не мухи, не песок на зубах. И не обстрелы. Самое плохое, что я помню – это бессилие. Бессилие, когда делаешь, что должен, но не принимаешь этого «будь, что будет».
Мне кажется, что именно из-за этого, мои воспоминания больше похожи на только что открытую коробку с паззлом. Очень много маленьких цветных кусочков.
И собраться они способны вокруг только одной фигуры. Галки.

-Почему, скажи на милость, мы всегда теряем именно тех, кого любим больше жизни? – задумчиво говорит Таха.
-Я сходу могу выдвинуть несколько версий. – ухмыляется ДинСергевна. – От зависти богов, до неудачного расположения звёзд в момент первой встречи.
-А на самом деле. – она вдруг становится серьёзной. – Это из разряда тех вопросов, которые лучше не задавать. На них всё равно не существует ответа.
-И всё-таки. – настаивает Таха. – Ты ведь должна была задумываться об этом.
Динка качает головой. Долго молчит и смотрит в окно. Туман почти рассеялся.
-Потому что это нас не убивает. – медленно говорит она. – Или убивает. Тут уж каждый решает для себя.
-И если это не убивает, то делает нас… - подхватывает Таха.
-Калеками. – жестко перебивает Динка. – Орущими от боли калеками. Это делает нас слабыми. До выздоровления. Или навсегда. И это тоже каждый решает для себя.
-Что ты решила тогда? – очень тихо спрашивает Таха.
-Больше не любить. Не подпускать к себе никого, кто сможет ещё раз сделать со мной такое. Не привязываться. Всегда держать дистанцию.
-Ёлки, но это уже не похоже на устав караульной службы. – хмурится Таха.
Динка смотрит на неё с улыбкой. А потом говорит очень просто:
-Нет, не устав. Это - выживание. Я не переживу ещё одной любви. И ещё одной потери. Просто не переживу. У меня слишком долгая память на боль. Слишком долгая.

Я не просто помню нашу первую встречу. Я до сих пор способна прожить всё, запахи, цвета, прикосновения… Всё, шаг за шагом, начиная с того момента, когда нас вывезли с Ташкентской пересылки и повезли в аэропорт. Я помню своё дурацкое любопытство, которое не угомонили перелёт, полубессонные ночи и долгие походы по кабинетам. Вот ещё чуть-чуть и заграница. И самолёт какой-то странный, нелепый в своей огромности и на лётном поле резко пахнет керосином…
А потом я увидела её. Хрупкую кареглазую девочку-женщину. В первый момент она показалась мне такой беззащитно-юной. И про себя я мысленно ахнула: «Она же ещё моложе меня! Да что же это такое делается?» Именно так. Именно в такой последовательности.
Много позже я узнала, что из-за этой ребячьей внешности ей всегда доставалось не по-детски, простите за невольный каламбур. Ну, ещё бы, врач, хирург, а на вид – девчонка. Правда те, кто считал, что доктор Карнакова и по характеру - соплячка-соплячкой… оооох. Тех ждал очень неприятный сюрприз.
Характер в этом подростковом теле был... Стальной клинок, а не характер.
Да и хрупкость тоже оказалась обманчивой. Кандидат в мастера спорта. По биатлону. Как её на всё на это хватало, до сих пор не понимаю. И это притом, что хирургом она была – от бога.
Наверное, она заметила мой ошарашенный взгляд. Рассмеялась и подошла ко мне первой.
-Откуда вы, девчонки? – спросила она.
Её голос. Глубокий. Невероятно чувственный. Независимо от того, что она говорила – подавала ли напряжённо-тихие, отрывистые команды во время операции, разносила ли меня с глазу на глаз, за какое-нибудь упущение, рассказывала ли что-то во время наших бесконечных вечерних бесед, шептала ли на ухо в постели, или просто здоровалась по утрам. Я тонула в нём.
На «ты» мы перешли почти сразу. Каюсь, моё упущение. Я-то ведь думала, что она как и я, медсестра. А когда она сказала, кто она на самом деле, глаза мои сделали два «Ого!».
-Погоди, давай угадаю, кто ты. – сказала она. – Эммм, финчасть?
-Неа.
Срезанные под корень ногти и отсутствие лака натолкнули её на новую мысль.
-Ну, тогда… Покажи-ка ладошки. Ага. Повар.
-Нет. – довольно сказала я.
-Да мамочки мои. – вдруг посерьёзнела она. - Не может быть. Неужели ты?.. Медик?!
Я не смогла сдержать довольной улыбки.
-Невероятно. – сказала она. – Ну что, попытаться угадать кто ты, ещё раз.
Я покачала головой.
-Не надо, всё равно…
-Перевязка. – предположила она.
Я просто сказала:
-Травматология. Операционная сестра.
Она недоверчиво поглядела на меня.
-Что-то тебе годков маловато, для операционной. – сказала она.
Я обиделась.
-Кто бы говорил! – вырвалось невольно.
А она вдруг рассмеялась. Обхватила меня рукой за плечи. Удивительно приятное чувство. И сказала:
-Прости, пожалуйста. Не обиж…
И вот тут романтика закончилась. Самолёт ухнул вниз. Сначала я подумала, что мы падаем. Но оказалось, что всё в порядке. Это была штатная посадка. Про обстрелы и способы захода на посадку в Кабуле мне объяснили после.

-Вот вы где спрятались. – восклицает довольный Никита. – Эй, а где моё кофе?
-Мой. – автоматически поправляет его Таха.
-Чего мыть? – придуривается тот.
-Мыть следует твоё врождённое чувство грамотности. – ухмыляется Динка. – А кофе – мужского рода. Посмотри на это через видоискатель, чтобы лучше запомнить.
-Да, ДинСергевна, - спохватывается вдруг Никита. – Мобильник-то твой, у меня в рюкзаке. И, кажется, он звонил.
-Ты забыла его в номере. – улыбается Катя. – А я прихватила с собой.
-Старость не радость. – фальшиво вздыхает Дина.
Таха смотрит на неё укоризненно.
Никита достаёт телефон из кармашка рюкзака. Динка смотрит на экран.
-Чёрт, Косарь звонил. – говорит она с лёгким беспокойством.
-Ничего с твоим Косаревым не сделается. – при упоминании бывшего Дининого мужа, голос у Кати становится неприязненным.
-Катя. – Динка предупреждающе качает головой. – Не начинай.
Катя закусывает губу. Никита делает вид, что что-то ищет в рюкзаке. Таха хмыкает.
-Заказывайте кофе, я пока перезвоню этому засранцу. – говорит Динка, набирая нужный номер.
-Я не хочу. – поджимает губы Катя.
-Да. Здравствуй, Косарь. – говорит Динка в трубку. – Чего хотел? Угу. Документы у Ясиновича, посмотри, потом скажешь. Нормально, только туман. Что тебе привезти? Дурила. Своих мало? Иди ты! Нет, ещё не выкурила. Всё. Целую.
Таха хмыкает ещё раз. Косарев в своём репертуаре. На вопрос что ему привезти, скорее всего, потребовал бабу.
-Косарь хочет бельгийскую шоколадную бабу в полный рост. – улыбается Динка.

Косарев свалился на меня в начале девяностых. С Косаревым мы начинали бизнес. Косарев был красавчик, бабник, первый ёбарь на деревне, циник и раздолбай. Косарев всё про меня знал. В том числе и то, что я его переношу с трудом. Что не помешало ему попытаться со мной переспать. И не только со мной, но и с Галкой.
А когда Галка ушла от меня в первый раз, Косарев был единственным, кто оставался со мной и удержал меня на самой грани здравого смысла. Он как-то очень быстро схватил ситуацию. И всегда оказывался рядом, когда я уплывала мыслью в безвременье. И всякий раз, он ядовито-ласковым тоном говорил мне очередную гадость. Говорил так, что хотелось разнести ему голову первым попавшимся тяжёлым предметом.
Лучше всего помню последний случай, всё это до сих пор, так и стоит у меня перед глазами: наш первый офис, комнатёнка, в которой три разномастных стола и шкаф с папками. Я у окна, смотрю на кипящий электрический чайник и не понимаю, что мне с ним делать. Причём чайник, прошу заметить, старый, «савейский», и сам собой  при закипании не выключается. И вот я на него смотрю, понимаю, что мне что-то надо предпринять, мучительно пытаюсь вспомнить – что, и не могу.
Косарь встаёт, подходит, выдёргивает шнур из розетки. Возвращается за свой стол, прихватив с собой чайник. А потом декламирует с выражением:
- Три года ебли бесшабашной,
Как сон для вдовушки прошли.
И вот томленья муки страстной
И грусть на сердце ей легли.
В следующий момент я точно знала, что мне делать. Случайно подвернувшийся под руку дырокол брызнул облачком штукатурки в том месте, где только что была Косарева голова. Но реакция у бывшего спецназовца оказалась отменной. Успел увернуться. И чайник забрал не зря. Предвидел, гад.
Так он с этим чайником и вылетел в коридор, получив по спине коробкой скрепок, и, уже из коридора прослушал, какими словами я крою окружающую и совсем не ласковую ко мне, действительность, лично Даню Косарева и Иван Степаныча Баркова, которого он надумал мне читать.
 А когда мои восторги поутихли, сунулся в кабинет и сказал:
-Дорогая! В тот мир, где «нет ни ебли, ни печали», мы всяко, не опоздаем. И особо торопиться туда не стоит, я считаю. Поехали сегодня в клубешник?
-Поехали. – согласилась я. – А что там?
-Ну, бабы будут точно. – пообещал он.

-Жалко, что его здесь нет. – улыбается Никита. – Он классный. Настоящий. Крутой.
Косарев к Никитосу благоволит. И не только потому что у того такая симпатичная сестра. Косарев всерьёз считает, что Никитос талантлив.
Никита Косарева уважает. И любит. Совершенно детской любовью. Так можно любить старших братьев и отцов. И не только за то, что в последнее время Косарев помогает ему с поиском клиентов.
-Ну, да, ещё и ты туда же. – тихо ворчит Катя.
Официантка приносит ещё две чашки кофе.
-Злая. – Никита обнимает сестру. – Можешь плюнуть мне в кофе мужского рода.
Катя начинает смеяться. Затем утыкается носом Никите в плечо и смотрит на брата с озорным обожанием.
Динка, глядя на них, едва заметно улыбается.


Косарев предложил выйти за него замуж весьма оригинально. Предложение звучало следующим образом:
-Слышь, жертвенная лесбийская овца. Давай поженимся, а то у нас ревизия на носу.
-Косарь, если нас посадят, я и так не буду против тебя свидетельствовать. – честно сказала я. – Мне для этого совсем не обязательно становиться твоей женой. Потом, от твоих проверяющих легче откупиться.
Мы сидели тогда у него дома. Вернее, я сидела в углу дивана, а Косарь, лежал, вытянувшись во весь свой немаленький рост, и уложив голову мне на колени. А за дверью комнаты шумела вечеринка, и визжали девки из «легко дающих», по выражению одного косаревского знакомца
-Не о том базар, моя недогадливая любительница престарелых натуралок. Просто мы выходим на оперативный простор. – Косарь прищурился. - Но в некоторых ситуациях на холостого мужчину, который в любой момент может подорвать и свалить в неизвестность с баблом, смотрят совсем не так, как на мужчину женатого. Понимаешь, женатый мужчина, пусть даже он женат на такой ****утой лесбухе, как ты, вызывает больше доверия. У него есть семейные ценности, и прочее ***-моё, и ему, определённо, труднее сорваться в никуда, прихватив чужие капиталы.
-Косарь, что-то я не рвусь стать твоей семейной ценностью. – призналась я. – Слушай, найди себе какую-нибудь малолетнюю дурочку за этой дверью и женись на ней.
-Я не хочу малолетнюю дурочку, я хочу тебя. Ты, в конце концов, мой бухгалтер и финансист. – перебил он.
-Даня, это дурацкая затея. – ответила я. – Председатели правления и директора не женятся на своих бухгалтерах. Это противоречит уставу фирмы.
-Точно, - кивнул он. – Они женятся на других директорах. Это уставу не противоречит…
Развить эту замечательную мысль ему не удалось, из-за двери ударило визгом и хохотом и в комнату полезли гости дорогие, которые очень соскучились по ёбарю-хозяину.
-Развлекайся. – сказал Косарев, лениво помахивая рукой. – По-моему мнению, вот та блондиночка тебе точно не откажет. Давай, залечи свои сердечные раны – трахни красотку. Ой, прости, забыл, тебе ж нечем трахать. Ну, тогда оближи её и успокойся, наконец.
Я спихнула его голову со своих колен. Разговоры с Косаревым всегда заканчивались одним и тем же. Мне хотелось его убить.
Я думала, что он позабыл о своём предложении. Но через две недели, он шлёпнул передо мной пакет документов, и сказал, что теперь у меня своя фирма, которая занимается независимым аудитом. А ещё через неделю, он тем же эффектным жестом, хлопнул о столешницу моим паспортом и сказал:
-Поздравляю тебя, дорогая, мы со вчерашнего дня женаты. А ты и не догадывалась о своём большом женском счастье, дура этакая.
Я схватилась за паспорт. Косарев не шутил, штамп подтвердил, что со вчерашнего дня, моим законным супругом является Данил Косарев.
-****ь, Косарь! – только и могла сказать я. – Ты - пидарас!
-Нет, дорогая, - преувеличенно бодро воскликнул он. – Пидарас у нас в семье – ты. И я горжусь тобой, потому что у нас в семье никогда не было собственных пидарасов. А теперь будут!
Выяснилось, что для операции «без меня, меня женили» этот идиот, прихватил с собой круглую сумму, одну из своих девок, и, позаимствовав из сейфа мою паспортину, отправился в ЗАГС, где у него имелись знакомые. Знакомые у него были везде, плюс у него ещё нашлась энная сумма в красивых зелёных бумажках с ликами сильно мертвых президентов. И вуаля! У работников ЗАГСА случился внезапный приступ слепоты. Или, они просто не заметили того, что представленный оригинал невесты не соответствует изображению в паспорте.
Я не знала, что мне делать – плакать, смеяться, орать в голос или провалиться сквозь землю.
Провалиться сквозь землю, мне потом часто хотелось. Целых два года нашего «брака». Особенно, когда он представлял меня знакомым и малознакомым, которых терпеть не мог:
-А это моя законная жена-лесбиянка. Кстати, классные сиськи у вашей спутницы. Дорогая, ты не находишь?
Весь Косарев был в этой диких выходках. Весь, да не весь.
Потому что однажды он влюбился.

-Катёна не любит Косаря, потому что он к ней клеился. – радостно сообщает Никитос.
И тут же чувствительно получает острым кулачком в бок. Катя глядит на него с напускной свирепостью.
-Ой! – страдальчески восклицает Никита. – Теперь она точно плюнет в мой кофе. И возможно не только плюнет.
-Тоже мне, бином Ньютона. – пожимает плечами ДинСергевна. – Покажите-ка мне хоть одну женщину в этой компании, к которой Косарь не клеился.
Таха поднимает руку.
-Да? – с ехидством вопрошает Динка. – А на чьи сиськи он пялился всю дорогу до аэропорта?
Таха начинает краснеть.
-Ой, да ладно. – говорит ей Динка.
-Не понимаю. – вздыхает Катя. – Что вы так все носитесь с ним? Бабник, хамло… даже собеседник неинтересный.
-Но, тем не менее, он был вторым, кто не принял вас с братом за любовников. – пожимает плечами Динка.
И задумывается
-У Косаря есть только одно достоинство. – после недолгой паузы сообщает она. – Он может любить. А это многого стоит.

Меня всегда занимало, как… Как из миллиона баб, которых он способен уболтать, обаять и уложить в койку в течение десяти минут, как из этого миллиона, можно было найти одну, которая станет с ним трахаться, но гарантировано не выйдет за него замуж.
Нет, Косарев не стал ангелом. Во время его большой любви к девушке Маше, он не завязал член узлом, не прекратил шляться по клубешникам, и не перестал вызванивать к себе на ночку-другую старых и проверенных «легко дающих». Он остался прежним. Но он любил. И, когда через семь месяцев, он предложил Маше выйти за него замуж, а та ответила, что она, вообще-то, через две недели выходит за своего жениха, потому что Косарев просто неспособен к семейной жизни и не сможет быть нормальным мужем и отцом, поэтому две недели они ещё повстречаются, а потом…
Если вы когда-нибудь любили. Если вы когда-нибудь любили и теряли любовь. Вы должны помнить.
Это чувство свинцовой тяжести, которое глушит ваш сон. Эту неспособность ориентироваться во времени и пространстве, когда ты на улице внезапно спохватываешься: кто я? Где я? Что я здесь делаю? Эту пустоту, огромную, воющую пропасть внутри, которую нечем заполнить. Эту боль, которая выгрызает душу. Эти трясущиеся губы, подгибающиеся колени и дрожащие руки. Это растянувшееся и застывшее в муке время.
Самое ужасное, понять, что эта была любовь – по той боли, когда её не стало. Понять, что это была любовь, только одним способом – когда её из тебя вырвали. Понять, что ты проебал единственный и неповторимый шанс, по горечи и отчаянию, которые догрызают тебя.
И вот так, вечерком, открываешь дверь на долгий звонок, а на пороге у тебя живой мертвец. Который говорит весело:
-Чё-то мне хреново, жена. А вызови-ка скорую.
И кулём валится тебе на руки.
Это был не обморок. Такие как он, в обморок не падают. Просто он не мог стоять от боли. Я не ожидала такого. Организм Косарева выкинул странный фортель, мука душевная переплавилась в реальную боль. Я не знала, что ему может быть настолько плохо и из-за такого, как мне сначала казалось, пустяка.
Ему больше не к кому было ползти со своей слабостью. Как и мне в своё время.
У нас никого не было, кроме нас. Двух абсолютно разных и абсолютно чужих друг другу людей.
И всё-таки, мы приползали друг к другу, когда становилось невмоготу и наступал край.
Мы выползали из безумия и боли вместе. Две недели. Две очень долгие недели.
Косарева ломало, как ломает наркомана. Он блевал остатками любви. Его корчило убитой надеждой.
Эти две недели мы говорили, пили, смотрели вместе глупые фильмы и ездили к морю. За эти две недели, он трижды пытался со мной переспать и один раз, я едва удержалась, чтобы не согласиться на его предложение. В эти две недели, я узнала о нём больше, чем за предыдущие три года. Думаю, что и он обо мне тоже. Он стал первым, кому я рассказала про операционную сестру Динку Астахову и окно ординаторской, из которого можно было увидеть море. Я была первой, кому он рассказал про Баку января девяностого года и про стойкого оловянного солдатика рассыпающейся Империи, рядового Даню Косарёва.
Это были самые паскудные две недели моей жизни. И это были две самые лучшие недели.
На третью неделю Косарев приутих. Потом встал, побрился, принял душ и отправился в клуб. Там он снял двух баб, привёз их к себе домой, и по собственным словам «провёл сеанс лечебной ебли и вернулся в ум».
На какое-то время.


Когда мы были на войне.

между кучей занятий, которыми занят мой день
в ожиданьи тебя. в тихой нежности странного мира
зажигаю маяк. заменяю бунгало - квартирой
и сажусь на песок…
(С)Мирабсурда.

-Ты поведёшь или я? – спрашивает Никитос у Кати.
-Ты. – решает она. – Я хочу смотреть в окошко.
-Дааа? – удивляется тот. – А кто станет переводить мне, что говорит этот дурацкий ДжиПиЭс, если ты будешь смотреть в окошко?
-Может, я попытаюсь? – предлагает Динка, усаживаясь на заднее сиденье арендованного Опеля.
-А ты сможешь, добрая тётя? – преувеличенно подозрительно щуриться на неё Никита.
-Я надеюсь. – кротко сообщает Динка с заднего сиденья. – Деточки, ну давайте уже поедем. Я очень хочу увидеть этот ваш Брюгге.
С Гентом они закончили.


Новый, 1986 год, запомнился мне удивительно светлым. Среди боли, бессонницы, больничных запахов и усталости вышел всем праздникам праздник.
Я была влюблена. И не знала об этом.
С того самого момента, когда в коридоре госпиталя увидела её.
Она не осталась на пересылке, она из отпуска возвращалась в свой госпиталь. А мы остались ждать. Надежд встретить её когда-нибудь ещё, почти не было.
Через четыре дня я получила распределение в Кабул. В тот же госпиталь, где служила она. Только тогда я этого не знала. Но в тот момент, когда я вдруг увидела её в коридоре, сердце моё совершило радостный кувырок. Глядя на её улыбку и улыбаясь в ответ, я твёрдо знала, что теперь всё будет хорошо. Всё к лучшему. Что бы ни делалось. Какое смешное заблуждение.
К Новому году готовились заранее.
В жилом модуле, девчонки зубной пастой рисовали на окнах снежинки. Смешно так… Вроде, взрослые все, тёртые и битые жизнью тётки, но в преддверии нового года проступало в каждой что-то трогательно-детское. И истории, когда выпадало поговорить, рассказывали под стать – о том, кто как встречал новый год, когда кто перестал верить в Деда Мороза, как ждали подарки под ёлочку и что получали и, как будут праздновать родные в Союзе.
-Дуры вы, девки. – выслушав трогательные признания, сказала, наконец, повариха Маша Севостьянова. – Мишки, зайчики, конфетки, новую куклу… А мне вот, аккурат десять лет назад, под ёлочку роды до срока положили. Я на кухне стою, за пузо держусь и думаю: «Какое рожать, у меня ещё салат не порублен, свёкр приедет, чем я его угощу?»
Со свёкром у Маши было полное духовное единение. Рано выскочившая замуж за, по её словам, «хлюпика-студентика», и угодившая в самое кубло интеллигентной, в первом поколении, семьи, Маша на эту семью впахивала по-чёрному. А взамен получала косоротившуюся в сторону некультурной невестки свекровь и стеснявшегося простоватой жены «хлюпика-студентика».
-Один ЮрьДмитрич меня жалел. – делилась она со мной. – Даже когда и разошлась с этим, а он всё равно мою сторону принял.
«Мою сторону», потому что свекровка и муж пытались при разводе, по суду оттягать у Маши сынишку.
С Машей мы почти сразу сдружились. И не только потому, что кровати стояли рядом. А потому что Маша была своя. Из моего интернатовского детства. Тихая, надёжная, стойкая. Добрая великой деятельной добротой. Поэтому неудивительно, что именно в Машины колени я ревела после того, когда у нас на столе умер первый раненый. Ревела молча, тихо, страшно, колотясь крупной дрожью. Ревела в нарушении собственных правил никогда не плакать на людях. В интернате отучили.
Галка потом говорила, что у меня есть только одни недостаток, который никогда не даст мне стать хорошим медиком. Я переворачиваю ситуацию. Я не могу смотреть ю на больного и ситуацию глазами медика. Я смотрю на всё глазами больного.
Она была права. Мальчишку этого привезли к нам в сознании. Пока готовили его, срезая закровяневшие форму, бельё и бинты, пока готовили к операции и укладывали его на стол, он оставался в сознании. Неглубоко и часто дышал, и смотрел потеряно. Я видела наполненный болью и страхом взгляд, широко разъехавшиеся зрачки, закушенную нижнюю губу. В какой-то момент меня перевернуло – я увидела всё его глазами: резкий свет без теней, склонившихся над ним людей, лица которых укрыты масками, людей, который говорили резко, отрывистыми фразами. И вдруг он взял меня за руку. Не схватил в испуге, а именно взял. Осторожно. За запястье. Я дёрнулась вырваться, высвободить руку, но Костя Сперанский, наш главный, заметил и рявкнул:
-Так стой. Держи его.
Он так и держал меня за руку. До того момента, пока в подключичную не дали кетамин. Мальчишка совсем. Насмерть перепуганный, израненный мальчишка.
Потом, всё пошло своим чередом. Сперанский ничего не заметил. Но острый, настороженный и очень внимательный взгляд Галки в мою сторону, заставил подобраться. Так что когда прозвучало роковое «остановка сердца», я не растерялась.
Мы не смогли его реанимировать.
Так он и остался, навсегда девятнадцатилетним перепуганным мальчишкой.
Это не спасло меня от разгона. Не от Сперанского. От Галки.
Вечером того же дня, она отозвала меня в сторону.
-Ты поплыла. – жёстко сказала она. – Это недопустимо. Особенно в операционной.
Мы стояли друг напротив друга. Со стороны могло показаться – беседуем дружески. Если бы не её прямой, беспощадный взгляд. Наткнувшийся на мой, упрямый.
-Я знаю. – я не отводила глаз. – Я могу с этим справиться.
Она чуть смягчилась.
-Уверена, что операционная для тебя? – спросила он чуть тише.
Это был вызов. И я его приняла.
-Уверена.
-Ещё раз замечу такое – выкину. – без церемоний пообещала она.
Я могла бы найти оправдание. Могла бы объяснить, что это первый человек, который умирает вот так, у меня на глазах, и что да, мне везло в травматологии, там тоже всякого хватало, но мне везло, не так, не лицом к лицу, и никто до этого не хватал меня за руку, словно прося повременить, удержать его здесь.
Я могла бы объяснить. Но сомневаюсь, что она меня поняла бы.
Так что вечером я давилась плачем Маше в коленки. Маше ничего не надо было объяснять. Маша всё знала и так. И про меня, и про мальчишку, который умер на операционном столе, и про состоявшийся разговор.
Поэтому Маша просто гладила меня по голове и тихо пела. Другие девчонки в комнате молча слушали и делали вид, что не замечают моих слёз.

Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей любимой или о жене.

И я, конечно, думать мог,
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.

Как ты когда-то мне лгала,
Что сердце девичье свое давно другому отдала.

А я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.

Я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль свою и чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.

Но видно смерть не для меня,
И снова конь мой вороной меня выносит из огня

Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей любимой или о жене.

Песня была мужская, и с лишним, не Самойловским куплетом. Но всё равно, успокоила она лучше, чем слова. Так что, в конце концов, я вытерла сопли и провалилась в сон. Думаю, что устав караульной службы родился именно после этой ночи.
Так что к новому тысяча девятьсот восемьдесят шестому году я была готова ко многому. Молчать, слушать, учиться, сначала думать, держать себя в кулаке, не давать слабины, не предавать, не жалеть себя, жалеть других, делать что должна, стискивать зубы и идти.

-По-моему, мы только что проскочили поворот на Брюгге. – спокойно говорит Динка, отрываясь от чтения книги.
Книжка у неё на экране КПК, и Таха, изредка поглядывающая на эту электронную штуковину, невольно качает головой. И захочешь, но через плечо не почитаешь.
-Ага! – отвечает очень довольный Никитос. – Я так и знал, что пропустим. Планида наша такая, пропускать повороты. И потом, мой джипиэс заснул.
-Я не сплю. – протестующим голосом отзывается Катя. – Ты всё врёшь и порочишь меня в глазах общественности.
Приподнимает голову с подголовника и возмущённо смотрит на брата.
-Общественность тебя прощает. – бурчит Таха.
-Через пару километров будет ещё один. – предупреждает ДинСергевна, возвращаясь к чтению. – Или его ты тоже намерен пропустить?
-Вполне возможно. – улыбается Никитос.
-Ах, так это заговор?! – не отрывая глаз от книги, догадывается Динка.
-Что-то вроде того.
-И куда ты везёшь нас, проклятый Сусанин? – интересуется Таха. – Что с нами станет, если мы заблудимся?
-Осподя, Борисова! – восклицает Никита. – Заблудиться в этом королевстве не получится даже при самом горячем желании.
-Жаль. – сокрушённо вздыхает Таха. – А очень хотелось.
-И всё-таки, ради интереса, куда нас несёт? – спрашивает Динка.
Катя и Никита переглядываются заговорщицки.
-Никитос, ты за дорогой-то следи. – чуть обеспокоенно замечает Таха.
-Понял. Не извольте беспокоиться. – Никита вновь сосредотачивается на дороге. – Доставим в лучшем виде.
-Осталось только выяснить – куда. – замечает Динка.
Очень довольная Катя, оборачивается и смотрит на Динку влюблёнными глазами. Динка продолжает читать. Таха смотрит на них и улыбается.
За окном плавно скользит осеняя Бельгия.
Через десять минут машина въезжает в Остенде.

Мне повезло не попасть на дежурство в последний день года. И как назло, проснулась очень рано и лежала на койке без сна. Справа от меня сопела Маша. Неделю назад она писала письмо своему ЮрьДмитричу в Миасс. И как всегда, просила меня проверить. Собственно, с этого-то и началась наша дружба. Маша стеснялась, что пишет свёкру-профессору с ошибками. И попросила меня проверять её письма. По Машиному мнению, девушка, которая большую часть свободного времени проводила, уткнувшись в книгу, никогда бы не стала смеяться или рассказывать другим, что там в чужих письмах. Потому что у ЮрьДмитрича тоже было много книг, и он над Машей никогда не смеялся.
Я сначала стеснялась. Вдолбленное «Нельзя читать чужие письма», сидело в подкорке и вылезало наружу диким стеснением. Потом плюнула. Маша оказалась дороже всех принципа.
От одного только отказалась, редактировать письма в стиле «может быть ты сделаешь так, чтоб покрасивее».
И вот я лежала в темноте, слушала, как посапывает Маша, как вздыхают и ворочаются на койках другие девчонки и думала, что всё не так уж и плохо. Семь месяцев прошло. Дед пишет. Я жива-здорова. Кое-что удалось заработать.
И всё равно, не отпускало напряжение. С того самого дня, как вышел приснопамятный разговор с Галкой. Она его может, и не помнила, а вот меня он держал. До сих пор держал. Сидел в хребте стальным стержнем.
И вместе с тем… мне становилось тепло и радостно, когда я видела её, когда удавалось перекинуться парой ничего не значащих фраз или просто увидеть её во время операции.
Зазвонил машин «Севани», будильник, способный мёртвого из могилы поднять. Маша подскочила, быстро прихлопнула кнопку звонка. Девчонки заворочались, но не проснулись.
В темноте Маша переводила стрелки, чтоб поставить будильник кому-нибудь из девчонок. Потом заметила, что я не сплю, состроила укоризненную мину, а после махнула рукой, и грозно сдвинула брови: «Опять не спишь!». Разговаривать в комнате и тревожить девчонок не хотелось. Кухня, и вместе с ней Маша, вставала раньше всех, надо было готовить завтрак.
А сегодня на них ещё и праздничный стол.
Я торопливо закивала, укрылась с головой, сделала вид, что сплю. И вдруг на самом деле уснула. Но потом зазвонил «Севани» и пришлось просыпаться.
День оказался заполнен праздничной суетой. Словно и не было никакой войны.
В пять вечера Сперанский просил подойти. Для поздравлений.
Собрались в ординаторской. Там я обычно пристраивалась в углу, но так, чтобы видеть в окно кусочек неба и крышу соседнего модуля. Галка в шуме и хохоте подошла совсем незаметно.
-С наступающим. – с улыбкой сказала она. – Динка, послушай, не обижайся…
Я насторожилась, но она не обратила на это внимания.
-Я на тебя, как ни гляну, ты всё время отсюда смотришь в окно. Что там такого интересного?
Я смутилась.
-Да просто.
-Я серьёзно. – едва сдерживая улыбку, сказала она.
Я долго смотрела ей в глаза. А затем, испугавшись, что она сейчас уйдёт, сказала:
-Если смотреть отсюда, то можно представить, что за крышей – море.
Крыша и небо над ней. В последнее время, я хотя бы раз день старалась забежать сюда, чтобы посмотреть в это окно.
Галка взглянула на меня. Без улыбки. Потом развернулась, встала передо мной и принялась смотреть в окно. Она стояла так близко, что я чувствовала запах её волос.
Потом она засмеялась негромко. Повернулась ко мне. И сказала:
-Динка. Я ни разу в жизни не видела моря.
-Ты серьёзно?
-Правда. – улыбалась она.
-Хочешь, я покажу его тебе?
-Как? В это окно?
-Нет. Ты же поедешь в отпуск. А я напишу Деду. И он тебя примет. Станешь жить в моей комнате.
Она смотрела на меня без улыбки. Очень серьёзная маленькая девочка, которая боялась поверить в чудо. И я вдруг почувствовала себя очень большой и сильной. И сердце моё толкнуло тёплой волной благодарности, за это внезапное осознание силы.
-Ты, правда, хочешь его мне показать? – очень тихо спросила она.
-Конечно. – смущение и нежность подступали к самому горлу.
-Хорошо. – несмело улыбнулась она. – Договорились.
Вечером, отсчитав по секундам двенадцать по Москве, мы с девчонками услышали, как салютовал новому году Кабул. Выскочили, наскоро набросив на себя одежду, во двор. Стреляли из всего, из чего можно стрелять. Пускали осветительные ракеты. Грохот стоял невообразимый. Там, во дворе я наткнулась на Костю, который задрав голову, наблюдал за вспышками в небесах и одной рукой обнимал Галку. Заметив меня, он приглашающе приподнял руку и я, засмеявшись, нырнула под неё. Так мы и стояли в обнимку втроём. Потом я повернула голову и заметила, что Галка смотрит на меня. И улыбается.
В тот самый момент я всё поняла.

В Остенде, у самого берега моря, Таха и ДинСергевна нахохлившись, сидят на ограде и наблюдают, как чуть ниже, по пляжу носятся друг за дружкой Никитос и Катя. Осенний пляж почти безлюден. Пронизывающий и резкий ветер с моря разогнал праздношатающихся туристов, и гонит на берег свинцового цвета волны.
Никита и Катя затеяли странную игру, то он гонится за ней, то вдруг, без всякого уговора – она за ним, а то внезапно, оба бросают догонялки, и, раскинув руки, поворачиваются лицом к морю. Ветер треплет рукава ветровок.
-Какие счастливые дети. – задумчиво замечает Динка.
Ветер относит слова, и Таха, молча улыбаясь, жестами показывает: «Не слышу». Динка улыбается в ответ и махает рукой: «Не важно».
Теперь Никита и Катя изображают самолёт. Кукурузник. Никита - верхние крылья, Катя – нижние. Медленно-медленно маленький самолётик движется вдоль полосы прибоя. И вдруг распадается. Теперь две птицы кружат на ветру, раскинув крылья.
Динка обнимает Таху за плечи и пытается перекричать ветер:
-Иди к ним.
Таха смотрит вопросительно, потом понимает, улыбается и соскакивает с ограды. Тяжело прихрамывая, идёт по песку. Ветер толкает её в грудь, Таха чуть пригибается, но упорно шагает вперёд. Шаг её становится всё легче, хромота пропадает, Таха раскидывает руки и бежит к Кате и Никитосу.
Три птицы, раскинув крылья-руки, кружат и кружат под серым, в лохмах туч, небом.
Динка пристально наблюдает за ними, улыбается, после достаёт из внутреннего кармана куртки металлический сигарный футляр, вытряхивает на ладонь сигару. С трудом, закрываясь от ветра, раскуривает и говорит:
-Косарь, я знаю, ты бы меня убил за такое обращение с твоей доминиканой. Но пошёл ты в жопу со своими правилами идеального раскура.
У самой кромки прибоя, ловя ветер руками-крыльями, всё кружат и кружат три птицы.

Галка приехала ко мне на второй неделе отпуска. Её задержали в Кабуле. Но всё-таки приехала. И меня задержали, так что совместный отпуск получался только в середине сентября. Я ждала её эти две недели, и просила только одного, чтоб постояли ясные и тёплые деньки бабьего лета. И природа ко мне благоволила. С того самого момента, когда я обняла плачущего Деда.
Дед постарел. При первой встрече трясся и гладил меня по лицу. Клял себя за тот поход к военкому. А я обнимала его и говорила:
-Деда, ну ты чего? Всё ж хорошо.
Ведь действительно, всё было хорошо.
И когда, через неделю после приезда, я бежала к двери, открывать на звонок, я точно знала, кто стоит за порогом. И не ошиблась.
Она стояла с рюкзаком за плечами и улыбалась. Никогда она не любила чемоданы. Вечные рюкзаки. Сначала советские, парусиновые, цвета хаки, потом самодельные, строченные кривой строчкой, из кооперативной джинсы, потом нарядные импортные.
Мы обнялись и долго не отпускали друг друга. После, я со смехом помогала ей стаскивать лямки рюкзака.
Дед при знакомстве держал её руку двумя своими. Они как-то удивительно легко сошлись. И вскорости, Галка тоже звала его Дедом, как и я.
В ту ночь мы обе не спали. Лежали рядышком на скрипучем диване, лицом к лицу, шёпотом переговаривались и смотрели друг на друга. Так что в нашу первую ночь вместе, так ничего и не произошло.
К морю мы поехали на следующий день, уже ближе к вечеру. Сначала долго гуляли в городке, потом по лесу в дюнной зоне, словно оттягивая момент первого свидания. Я рассказывала ей, как делилась дачная зона до революции, где были традиционно немецкие, а где русские дачные места, где предпочитала останавливаться богема, где аристократы, где чиновничество, а где селились мастеровые.
Она слушала, держала меня под руку, искоса взглядывала и улыбалась. Чуть удивлённо улыбалась. Словно бы и не ждала от меня такого.
Ближе к закату, мы наконец-то решились выйти из дюн на берег. Поскольку убрели достаточно далеко от популярных мест, то вышли мы на почти пустой пляж.
И тогда я опять перевернула ситуацию и посмотрела на мир её глазами.
И впервые увидела безбрежную гладь расплавленного золота на западе и редкие золотые отблески на серо-синей шкуре, ближе к северу. Впервые увидела бронзовый шар солнца на закате. Впервые почувствовала запах, эту будоражащую смесь запахов летних цветущих водорослей, хвои и песка. Впервые свежий ветер коснулся моей щеки, и впервые я старалась вобрать всё это в себя. Всё до капли, до последнего вздоха.
Потом мы долго шагали вдоль берега, иногда заходя на мелководье, в прогретую за день воду. А когда солнце готово было коснуться горизонта и от него, по воде, наискось к берегу, зарябила золотая дорожка, мы постелили на песок покрывало и уселись на него.
Она поджала колени и обняла их руками. Когда уставала, меняла позу, упирала локти в коленки, и утыкала в сложенные ладони подбородок. И всё смотрела и смотрела на море. Не отводя глаз.
За всё то время, когда мы гуляли по берегу, мы не сказали ни слова. Я просто была рядом. Любовалась ею.
Темнело очень долго, день всё не хотел уходить. Розовевший после захода солнца горизонт постепенно мерк. Стало совсем темно. Слева и справа от нас, в дальней дали стали остро взблескивать маяки. И там же, в этой дали появились ниоткуда огоньки уходившего в ночь корабля и канули, растворившись во тьме.
Резко посвежело, и нам пришлось завернуться в покрывало.
Так мы и сидели, бесконечно долго, она, впереди, спиной прижимаясь ко мне, а я, обнимая её двумя руками. Сидели и смотрели на море. Ничего не говоря.
А когда мы очнулись, получилось так, что уже глубокая ночь, электрички не ходят и всё, что нам остаётся – ждать рассвета. И мы просто стали ждать его. Вместе.

Я смотрю на тебя. Ты, в своей любимой, вытертой на локтях, кожаной куртке, с сигарой в зубах, сидишь на перилах. Руки в карманах, воротник куртки поднят, сигара в углу рта. Ты сидишь очень прямо, и ветер треплет полуседые волосы.
Я думаю, что ты очень красива, хотя скажи я тебе об этом, ты рассмеёшься смущённо и скажешь, что всё это ерунда, мои восторженные выдумки. Но ты действительно красива.
Ты из тех, кто не боится стареть. В этом твоя самая большая красота. Старость, ведь тоже женщина. А с женщинами у тебя всегда получалось лучше.
Я знаю о тебе так много. Знаю, какое лицо бывает у тебя, когда ты засыпаешь. Знаю, как ты прикусываешь нижнюю губу, когда сложно и когда нужно что-то решать. Знаю, как ты дышишь во сне. Знаю твой смех и короткую улыбку.
Знаю, что когда тебе плохо, ты едешь к морю, долго ходишь вдоль берега, толкаешься ногами от влажного песка или сидишь часами, глядя туда, за горизонт, на ту черту, где море сливается с небом. Знаю, что больше всего ты любишь море осенью. Не летом, не зимой и не весной, а именно осенью.
Знаю, что ты впервые поцеловала ту, другую, именно у моря. И знаю, что оба раза, когда она уходила, ты ездила к морю, выздоравливать.
О чём же ты думаешь сейчас? Сидя на перилах, глядя на мощные волны с барашками пены, подняв воротник любимой куртки, с дурацкой сигарой в углу рта. О чём ты думаешь?

Я думаю, что мне не в чем упрекнуть её.
В восемьдесят седьмом мой контракт закончился. Я знала, что она ждёт того, что я останусь, но сил на это у меня не было. Она оставалась ещё на два года. Я её понимала. И не надеялась, что она поймёт меня. Но она поняла.
-Ты не хочешь продолжить учёбу? – спросила она накануне моего отъезда.
Я была тогда в её комнате, по счастью, никого из соседок не было рядом, и мы могли, хоть на короткое время посидеть, обнявшись или, просто прикасаться друг к другу без оглядки. В другое время мы не рисковали. Слишком уж очевидным всё было.
-Вообще-то думала об этом. – призналась я.
Мы сидели на её койке, так же, как сидели когда-то на взморье, только на этот раз, она грела мою спину и обнимала меня сзади.
-Медицинский? – коротко спросила она.
Я покачала головой.
-Нет. Я не смогу больше. Я… боюсь, что я перегорела. Сломалась.
Она притянула мою голову и уложила её к себе на плечо. Осторожно коснулась губами моего виска.
-Тогда куда?
-Финансы и кредит. – пожала я плечами. – Когда ты сделаешься начальником госпиталя, я стану шелестеть бумажками у тебя в бухгалтерии.
Она негромко рассмеялась.
-Тогда мой тыл обеспечен.
Её тыл действительно был обеспечен.
Она дважды приезжала ко мне в отпуск.
В восемьдесят восьмом умер Дед. И я ничего не сообщила ей. Не хотела и не могла, потому что знала, что она сорвётся ко мне, помогать, утешать, а ей и без меня хватало боли.
Я училась и работала, и то и другое мне очень нравилось, но не было минуты, когда я не думала о ней. И я до сих пор помню то грызущее чувство беспокойства за неё.
В феврале восемьдесят девятого вывели войска. И я помню это невероятное, резко прихлынувшее чувство облегчения. Всё, конец. Больше никто не умрёт на войне. Какая наивность…
В марте восемьдесят девятого, она прилетела ко мне. Навсегда.
Я же говорю – какая наивность.
Откуда мне было знать, что наше «навсегда» продлится ровно пять лет. Пять, очень счастливых, светлых лет.
Знаете, я очень боялась её потерять. Настолько, что теряла дважды. Хороший урок. После я не боялась ничего. Какой смысл бояться, если рано или поздно, твои страхи встанут перед тобой, лицом к лицу, посмотрят в глаза и ты поймёшь, что бояться надо было другого. Или не бояться вовсе.
В девяносто втором, на мою голову свалился Косарев. По его изящному выражению «и тут на тебя спикировал очередной работодятел в моём лице». «Работодятел» оказался из молодых, да ранний. Ему, в его полузаконной деятельности, нужен был такой бухгалтер, «чтоб считал монету и держал язык за зубами». И хорошо, что спикировал, потому что в девяносто третьем Галка ушла от меня первый раз.
До последнего момента я ни о чём не догадывалась. Некогда было. У меня была основная работа и десяток халтур, у меня был диплом на носу и у меня был надёжный, как мне казалось, тыл.
В марте мой надёжный тыл пришёл домой с дежурства в больнице и очень просто сказал:
-Я ухожу. Я встретила человека и выхожу за него замуж.
И ушла, запахнувшись в пальто и тихо прикрыв за собой дверь. Так и не услышав моего потрясённого молчания. Почти ничего с собой не прихватив.
За одним маленьким исключением.
Вот так вот. Ты сидишь и чувствуешь, как из тебя, по живому, выхватили очень большой кусок. Из тебя, твоей души, твоей жизни. Чувствуешь ужасающую пустоту и дикую боль, но не видишь рану. Потому что раны нет. Но болит от этого не меньше.
И хватит об этом.
А через два года она вернулась. Как и уходила, без вещей, налегке. Позвонила в дверь среди ночи. И я, когда шлёпала босиком открывать дверь, я точно знала, кто за ней стоит.
Я никогда не спрашивала её об этом замужестве. Я никогда не спрашивала, почему она ушла и почему, потом вернулась ко мне. Может быть и зря.
Два года в одиночестве и пустоте, слишком маленький срок, чтобы выздороветь от первой счастливой любви. Я совершила ошибку. Я не перестала бояться.
Наоборот, я начала бояться ещё больше. Боялась и чувствовала, что долго это не продлится. Что рано или поздно, она оставит меня вновь.
-Гони её, - зло сказал мне тогда Косарь. – Гони. Она же сдаст тебя по дешёвке при первом удобном случае.
-Я знаю Даня. – просто сказала я. – Я всё это знаю. Но – не могу.
Знаете, каково это – любить человека, которому больше не можешь доверять?
И всё-таки, это были счастливые три года. Не смотря на то, что все это время ждала, когда она скажет мне, что уходит вновь.
Так и случилось. Летом девяносто восьмого, она буквально теми же самыми словами сказала.
-Я ухожу. Я встретила человека, он живёт в Германии, я уезжаю к нему.
Только на этот раз, несмотря на две основных работы и грядущую защиту магистерской, я была готова. Я была готова встретить самый большой ужас своей жизни глаза в глаза.
Я была готова. Настолько, что смогла кивнуть и сказать.
-Хорошо. Я сейчас соберусь и поеду к Косареву. У меня только две просьбы. Пожалуйста, забери свои вещи, чтобы мне не пришлось вытаскивать их из дома.
-А вторая? – спросила она.
-Не возвращайся.
Вечером того же дня, мы с Косаревым сидели в его квартире и слушали музыку седьмого часа, лившуюся из распахнутого по жаре окна. Вопли играющих во дворе детей, лай собаки, болтовня старух на лавочке, чириканье воробьёв, бибикавшая в соседнем дворе машина. И, мне было даже не больно, а… до смерти устало.
-Косарь, чего со мной не так?
Он мог сказать, что предупреждал. Более того, он имел на это полнейшее право. А он, вместо этого, обнимал меня сзади и целовал в макушку.
Мы сидели на диване, и он обнимал меня, как я в позапрошлой жизни Галку, и как в прошлой – она меня. Не просто обнимал. Он меня держал.
-Что не так, Данька? – его тепло, тепло рук и груди было надёжным и успокаивающим.
-Ну-у, - задумчиво протянул он. – Я не знаю, замечала ли ты, но ты, блин, чёртова лесбиянка.
Я усмехнулась. Косарь в своём репертуаре. Мои руки лежали поверх его рук.
-И поэтому у нас с тобой много общего. – добавил он. – Мы с тобой вечно влюбляемся в каких-то не тех баб.

-О чём ты думаешь? – Катин подбородок упирается Динке в плечо, а указательный палец осторожно обводит линию носа и губ.
Динка ловит и прижимает её ладошку к губам, и говорит рассеяно:
-Этак мы никогда не попадём в ваш Брюгге.
Они лежат на кровати, укрывшись одним одеялом. Динка обнимает Катю за плечи. Сегодня вечером, за ужином, компания решила проехаться дальше по побережью. Сначала в сторону Франции, а затем обратно, в сторону Голландии.
-Никита ещё хочет заехать в Дамме. – улыбается Катя.
-Нуууу? – Динка делает вид, что удивлена. – Похоже «Легенда об Уленшпигеле», произвела на ребёнка неизгладимое впечатление.
-У него была мысль сделать цикл снимков, по следам Уленшпигеля… ну, или как-то так. – Катя проводит пальцем по Динкиной щеке. – Но теперь он отвлёкся на море. Вы с ним похожи, оба любите море осенью.
Динка чуть отстраняется. Смотрит внимательно.
-Откуда ты знаешь? – спрашивает она.
-Знаю. – просто говорит Катя и прижимается к ней.
-Я ж тебе, вроде, не говорила. – Динка выглядит чуть озадаченной.
-Не обязательно говорить. – сонно отвечает Катя.
Динка наклоняет голову и осторожно целует девушку в висок.
-Так ты всё про меня знаешь. – улыбается она.
-Не всё, но многое. Динкин?
-У?
Катя медлит.
-А что будет, если Галина вдруг вернётся?
Динка поворачивается к ней, смотрит пристально и очень спокойно и твёрдо произносит:
-Она не вернётся.
-Почему?
-Потому что ушла насовсем.
-А вдруг? Что тогда?
Теперь с ответом медлит Динка. Выпускает Катино лицо, но взгляда не отводит.
-Тогда, - медленно говорит она. – Косарев её убьёт.   

Косарев сидел перед Галиной, улыбался одними губами и негромко, с мягкой убедительностью говорил.
-Дорогая. Давай договоримся отныне и навеки. На этот раз ты уедешь. Уедешь окончательно. Обратного билета у тебя не будет. Ты уедешь и оставишь её в покое. Ей сначала будет очень больно. Дико, невыносимо, изматывающее больно. Она опять станет обвинять себя. Винить несуществующую ущербность, которая не даёт ей жить счастливо. Но поскольку так уже было, она переживёт. Но речь не о ней. О тебе.
Ты решила, что для тебя лучше будет – так. Безопаснее, спокойнее, традиционнее. И больше не надо будет отводить глаза, когда вы идёте с ней по улице. И никто не плюнет тебе в спину. Не засмеётся обидно и не будет показывать на вас пальцем. И это твой выбор, который все принимают.
Но!
Рано или поздно, в твоей очень умной головке возникнет мысль вернуться. Сверкнёт в ночи, внезапным озарением. Не знаю, что ты будешь делать в тот момент: фальшиво стонать под своим бауэром, разгуливать у витрин, где представлены триста сортов колбасы, задыхаться от одиночества, разглядывать фотоснимки, где вы с ней вместе или примерять новые туфли, купленные на деньги твоего заграничного, супернадёжного и статусного супруга…
Я точно знаю, что эта мысль придет. Тебе обязательно захочется почесать своё чувство незаменимости. Это ведь так здорово, когда ты для кого-то воздух, огонь, земля и вода. Так здорово, когда кто-то дышит тобой, живёт тобой, поверяет тобой свою жизнь.  И так заманчиво, пережить всё это вновь. Вновь увидеть свой идеальный образ в чужих глазах. Большой соблазн, милая.
Но мой тебе совет: задави эту мыслишку в самом зародыше.
Если ты когда-нибудь появишься на её пороге. Если ты хотя бы об этом помыслишь.
Я убью тебя, сука. Разотру, как мокрицу. Не своей  подошвой, я не настолько глуп. Но я убью тебя. И сумею обставить всё так, что ты опять передумала. И ей даже не будет больно, потому что, на этот раз ты успеешь только поздороваться. В лучшем случае. В худшем, просто пропадёшь по дороге из аэропорта.
Не смей возвращаться. Оставь её в покое.
Слышишь? Оставь её.
Уйди без возврата. Уходи навсегда.

Я опять обманула тебя. Опять сделала вид, что заснула раньше.
И ты снова поверила. Очень нежно прикоснулась губами к моему виску, осторожно убрала руку и бережно натянула одеяло мне на плечи, боясь потревожить мой кажущийся сон.
А потом я вновь на тебя смотрела. Сначала сквозь неплотно сомкнутые веки, а после, когда ты задышала легче, уже в открытую.
Знаешь, я ведь очень счастливая, хоть ты и не хочешь этому верить. Я счастливая, потому что однажды ты шагнула в аудиторию и моё сердце рванулось тебе навстречу.
Я смотрела тогда на тебя и уже знала. Что это ты. Ты.
И я видела тебя. Твою боль и неверие. Твоё желание любить. Твоё одиночество. И твой страх боли.   
Я смотрела и понимала, как тяжело мне будет. Что ты всегда будешь видеть во мне глупую девочку, по капризу или прихоти влюбившуюся во взрослую женщину. Что ты не подпустишь меня к себе, как жестоко и цинично ты говоришь «на расстояние выстрела в душу». Что я никогда не подойду к той степени близости, что была с той, прежней.
Я всё это понимала.
Но любовь моя, как же мне было жить без тебя? Жить без тебя, значило не жить вовсе. И я согласилась на всё. На все условия и ограничения разом. Ещё до того, как ты в первый раз взглянула на меня.
Что они значили эти условия, если я смогу видеть, как ты засыпаешь, как разглаживается упрямая складка между бровей, слышать твоё легкое дыхание и изредка касаться твоих волос.
Прости меня, любовь моя. С тех пор, как та, другая, оставила тебя, ты ждёшь от меня обмана и боли.
Я обману тебя. И вновь разобью тебе сердце. Но у меня нет иного способа удержать тебя.

Собиратель осколков.

памяти бродит по телу: смотри-ка, вот каждый день,
который был прожит вместе, вот каждый час.
и как удалось нам все это куда-то деть?
(С)Яшка Казанова.

-Здравствуй. – негромко говорит Наташа.
Таха старается не улыбнуться в ответ… или, хотя бы улыбаться не так по-дурацки радостно.
-Здравствуй.
В кафе обеденный бум, поэтому официантка воспринимает их заказ – два кофе, с лёгким неудовольствием.
Они сидят друг напротив друга, и стараются не встречаться взглядами. Но когда Наташа отводит глаза, Таха вглядывается в неё короткими, жадными взглядами. Наташа смотрит точно также, вскользь, исподволь, когда Таха отводит свой взгляд.
-Как Бельгия? – спрашивает Наташа, когда официантка приносит кофе.
-Красиво. – пожимает плечами Таха.
И глядит в окно.
Неловкая, мучительная пауза. Когда так много нужно сказать. И когда предают слова.
-Я тут тебе… - Таха неловко лезет в сумку. – Вот.
-Что это? – Наташа не смотрит на протянутый ей свёрток.
-Ну, там… шоколад. – Таха дёргает плечом. – Как ты любишь.

В маленьком магазинчике в Брюгге, они покупали шоколад.
Пока Динка советовалась с Катей, всех ли близких осчастливили и охватили сладостями, Таха решала, стоит ли ей присоединяться к шоколадной вакханалии.
-Просто купи и не думай. – посоветовала ей Динка.
-Я… я не знаю что. – решилась Таха.
Динка усмехнулась.
-Раньше знала? – с усмешкой спросила она.
Таха коротко кивнула.
-Ну и что, собственно, поменялось теперь? – спросила Динка.
Таха упрямо нахмурилась.
-Ах, ну да. – кивнула ДинСергевна. – Прожив четыре года с человеком, который обещал любить тебя вечно, кажется, что знаешь его, как облупленного. Тут вдруг человек выкидывает фортель, который никак не вяжется с «пока смерть не разлучит нас». И это означает, что ты нихрена об этом человеке не знаешь. Так?
-Так. – подтвердила Таха.
-Думаю, что на шоколад это не распространяется. – Динка скрестила руки на груди. – Какой она любит?
-Горький. – призналась Таха.
-Эй, вы там надумали чего-нибудь? – Никита помогал Кате уложить покупки в сумку.
Динка подтолкнула Таху к прилавку.

-Горький, тёмный, как тебе нравится. – Таха сосредоточенно хмурится и не смотрит Наташе в глаза.
На секунду ей становится страшно, вдруг Наташа сейчас откажется и тогда…
Но Наташа принимает свёрток. На секунду их руки соприкасаются и обе невольно вздрагивают.
-Так всё-таки, как Бельгия? – спустя какое-то время, спрашивает Наташа.
-Тебе бы понравилось. – просто говорит Таха. – Я хотела бы… чтобы ты это увидела. Там… там, по-настоящему красиво.
Таха отводит глаза и смотрит в окно. Сил сказать то, что необходимо, нет. И нет сил, сделать то, что советовала Динка.
-Может быть, когда-нибудь поедете туда. – надо же, это «поедете», не застревает в глотке.
-Нет. – сразу, со спокойной твёрдостью отвечает Наташа. – Не поедем. Мы. С ней. Если ты об этом.
Взгляды сталкиваются. Настороженный Тахин и каменный – Наташин.
Разговор балансирует на грани. Сейчас кто-нибудь не выдержит, сорвётся в крик о собственном отчаянии и всё… Говорить станет не о чем.
Таха отводит взгляд первой. Напряжение потихоньку отпускает.
-В каких городах вы были? – решается Наташа на новый вопрос.
-Брюссель, Антверпен, Гент, Остенде, Вестенде, Ньивпорт, Зебрюгге, Брюгге и Дамме. – перечисляет Таха.
-Звучит, как роман Шарля де Костера. – улыбается Наташа.
-Никита всё время его цитировал. – улыбается в ответ Таха. – Прочитал перед самой поездкой. Ему понравилось.
-А Кате с ДинСергевной?
-Кате очень. – кивает Таха. – А ДинСергевна… Всё время впадала в задумчивость. Катя, насколько я поняла, настаивала, чтобы они наконец-то стали жить одним домом.
-Динка не хочет? – вскидывает брови Наташа.
Таха пожимает плечами и довольно долго молчит.
-Думаю, она боится. Очень боится.
-Чего же? – едва слышно произносит Наташа.
-Потерять Катю. Так же, как когда-то… ну, ты понимаешь.
Наташа кивает. Таха, как всегда, в задумчивости, начинает рисовать пальцем узоры на столешнице. Наташа пристально смотрит ей в лицо. Таха не поднимает глаз и продолжает рисовать.
-Она очень боится. И от этого делает вид, что ей никто не нужен. – палец вычерчивает прямую линию. – Что одной легче. Не так больно. И не видит, как на неё смотрит Катя.
-Как? – губы у Наташи едва шевелятся.
Таха внезапно поднимает голову. И смотрит Наташе прямо в глаза. И Наташа впервые не отводит взгляд.
-Как ты сейчас на меня. – со спокойной грустью подытоживает Таха.

-Зря ты так. – Косарев мягко, по кошачьи, не вставая с кресла, наклонился к корзине с дровами, вытянул полешко и отправил его в камин.
-Даня, что такое «любит» в её возрасте? – я смотрела на тлеющий кончик своей сигары.
С тех пор, как Косарев обзавёлся домом, а в доме поставил камин, осенне-зимние еженедельные посиделки с сигарами и коньяком сделались традицией.
-Милая девочка, сколько было тебе, когда ты втюрилась без памяти, в эту свою… - сигара Косарева описала в воздухе полукруг.
-Да какая разница. – дёрнула я плечом.
-ДинСергевна, вот ты вроде умная баба, но иногда ведёшь себя как последняя дура.
-Да, спасибо дорогой, я тоже в восторге от твоих умственных способностей.
-Девчонка тебя любит. И я не всегда буду рядом. – Косарь пригубил коньяк.
И вот тут я насторожилась. Вообще, в последнее время, с Косаревым творилось что-то не то. Как-то он приутих. Задумался.
-Что значит, ты не всегда будешь рядом? Ты куда это собрался? – я подозрительно смотрела на него.
Косарев ухмыльнулся. И в один миг превратился в прежнего раздолбая Косаря.
-Дорогая, - сказал он прочувствованно. – Ну, мало ли какие дела могут быть у взрослого, самостоятельного мужчины на склоне лет.
-Косарь, - у меня сжалось сердце. – Косарь, сука такая. Прекрати свои дурацкие игры, идиот. С тобой что-то случилось? Ты здоров?
Он засмеялся. Потом откинул голову на подголовник кресла и посмотрел на меня с кошачьим превосходством. Уже по одному этому взгляду можно было сказать, что всё с ним в порядке, но сердце, всё одно, сжалось в ожидании ужаса.
-Я ж говорю, дура дурой. – сообщил Косарь в огонь и с удовольствием приложился к бокалу. – Да всё со мной в порядке, не бледней. Я здоров и в ближайшие лет тридцать не собираюсь…
Я перевела дыхание.
-А сейчас последует извечный бабский вопрос: «а что тогда?». – ехидно прищурился он.
-Невообразимый идиот. – пожаловалась я пламени.
-Пожалуй, - согласился со мной Косарь. – Я женюсь в декабре.
Я вытаращила на него глаза. Потрясённо вздохнула. Покачала головой. Выдохнула. Потом подняла бокал, салютуя. Данька поднял свой. Не чокаясь, мы выпили. До дна. Косарев сразу же потянулся к бутылке – разлить по новой.
-Можно, сейчас последует извечный бабский вопрос – на ком? – я с трудом перевела дыхание.
-На женщине. – в лишнее подтверждение, что всё с этим кретином в порядке,
Косарев заржал.
-Дебил. – сказала я. – Блин, что значит – ты женишься? Как? Когда? На ком?
-Мы познакомились в Испании. – признался он. – Она моложе меня на пятнадцать лет. И всё, что я знаю – она меня любит. И что в декабре у меня, в церкви Санто-Доминго, свадьба.
-Подожди… Санто-Доминго? – у меня голова шла кругом. – Это что значит? Она испанка? Ты что, женишься на испанке? Или вообще, намерен свалить? Что, совсем?
-Да. – просто кивнул Косарь в ответ на все вопросы.
Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Ёлки зелёные. Он едет в Испанию. Жить в этом никому неизвестном Бадахосе. И мы, возможно, станем переговариваться по Скайпу, или по телефону, но из нашей жизни уйдёт самое важное. Он перестанет дразнить и доставать меня, а я не смогу огрызаться в ответ. Мы не будем вместе сидеть перед камином, смотреть на огонь, курить, решать, как лучше обтяпать дела с налоговой или в какой клуб закатиться на выходные.
-Я хочу сказать тебе. Я всегда… Ну, в общем… Всё, что я сделал, я сделал не потому что хотел тебя обидеть. А потому что… Так надо было.
Я смотрела в огонь и пыталась понять, о чём он, вообще, толкует.
Он женится и уедет. И его больше не будет рядом
Если бы я тогда только могла догадаться, о чём он говорил на самом деле...

-Ты делаешь мою сестру несчастной. – Никита смотрит твёрдо и не отводит глаз, когда Динка ударила взглядом.
Они сидят в его студии, маленькой, не очень уютной, но своей, устроенной, его, Никиты руками. ДинСергевну всегда удивляло, как этот мальчик, чудом получив в своё распоряжение чердак старого дома, смог превратить его не в холостяцкую гавань, рай для кратковременных загулов, а в место работы. Особенно, если учитывать, что у этого мальчика на иждивении находилась сестра, которой он смог оплатить учёбу в институте.
И то, что мальчик рвал жилы на трёх работах, хватался за любую халтуру, и вкладывал всё заработанное в мечту, дать образование сестре и обустроить настоящую фотостудию, делало ему честь и заставляло слушать.
Поэтому Динка просто кивает коротко, предлагая продолжить. Правда, не удержавшись от замечания:
-Не поздновато ли для такого разговора? У тебя была возможность прекратить всё полтора года назад.
Никита дёргает плечом и жестко ухмыляется.
-Нет, ДинСергевна. – рот его был искривлён. – С этой стороны ты не подъедешь.  Этим меня не испугать и не шокировать. Ты у неё не первая. И я был в курсе её постельных дел задолго до твоего появления.
-Тогда в чём дело? – Динка пожимает плечами.
-Дело в том, что ты делаешь её несчастной. – повторяет Никита. – Моя сестра любит тебя. Не шутки ради, просто представь – любит. Не за твой возраст, не за опыт, не за благородную седину… - здесь Динка вздрагивает и невольно приглаживает волосы.
А Никита, заметив её движение, упрямо дёргает щекой и продолжает:
-Просто любит. Потому что ты есть, и ты – это ты. И всё, чего она хочет – быть рядом с тобой. Не из-за денег, не из-за работы, не из-за возможности пойти в магистратуру на льготных условиях. А только из-за того, что рядом с тобой ей хорошо. Только из-за того, что когда она держит тебя за руку – ей спокойно. Потому что только с тобой она счастлива. Всё, что ей нужно – быть с тобой рядом. Ничего не прося взамен. Не прося даже любви. А ты? Что делаешь ты?
-И что же я делаю? – Динка силиться улыбнуться непослушными губами.
-Ты делаешь из неё шлюху. – со спокойной жестокостью говорит Никита. – Приглашаешь к себе, когда хочешь переспать. Когда тебе одиноко. И выставляешь, когда она говорит тебе, что это не всё, что она хочет с тобой жить. Просто жить с тобой. А ты гонишь её. И мне обидно. Не только за неё. Мне обидно, что гонишь её – ты. Ты, с твоим опытом, с твоим знанием жизни, с твоим умом… Что именно ты не видишь очевидного. Или не хочешь этому поверить.
От простой и ясной беспощадности этих слов, губы у Динки мертвеют окончательно.
-И что же мне со всем этим делать? – спрашивает она.
-Или дай ей то, что она хочет. – твёрдо отвечает Никита. – Или отпусти её.

Я ничего не сказала Кате об этом разговоре. После Бельгии она ни разу не заводила разговор о том, что нам надо начать жить вместе. Просто приезжала, когда я звала. Оставалась на ночь. И молча уезжала.
А мне было откровенно тошно.
От того, что втроём мы провожали Косаря.
Он улетал налегке, без багажа, с одной сумкой в ручной клади.
-Данька, ты спятил. – сказала я ему. – Ты летишь в свой сраный Бадахос бесприданницей.
Катя с Никитой, как раз отошли поискать, у какой стойки проходит регистрация, так что я могла говорить не церемонясь.
-Вот здесь. – он указал на свой висок.
-И вот здесь. – палец уткнулся в грудь. – Здесь всё моё приданное. Всё нажитое за все эти годы. А таскаться по Европам с кастрюлями и подштанниками – это не мой стиль.
Я смотрела на него и чувствовала, что от меня вновь по живому отрывают кусок.
-Ненавижу, когда ты на меня так смотришь. – он приложил руку к моей щеке. – Кроме того, хрен его знает, как там пойдёт в этом сраном Бадахосе, как изящно ты изволила выразиться. Может быть, придётся возвращаться. А возвращаться лучше на жилое место. Погреешь его для меня?
Я накрыла его лапищу своей рукой и поцеловала в ладонь.
-У третьей стойки. – к нам спешили Никита с Катей. – Регистрация уже началась.
Потом мы прощались у таможенного досмотра. С Никиткой, они обнялись накоротко и хлопнули друг друга по плечам, а вот Катя, к моему удивлению, уткнулась Косарю в плечо, коротко всхлипнула и что-то шепнула на ухо. Косарь согласно кивнул, взял её лицо в свои ладони, посмотрел в глаза, прикоснулся губами ко лбу и разжал руки. Потом он обнял меня. Просто молча обнял и прижал к себе. А я обняла его. Мы отпустили друг друга одновременно.
А потом он ушёл, не оглядываясь.
Ещё тошнее было от молчаливой покорности Кати. Ни одного слова о совместной жизни. Ни одного признака недовольства. Как будто, так и надо, приходить и уходить, ничего не требуя взамен.
Разговор с Никитой сидел во мне занозой. И по всем статьям выходило, что мальчишка прав и надо что-то решать, решать, пока не стало поздно.
В самом начале декабря от Оторвы, я узнала, что Таха Борисова и Наташа вновь сошлись. Женька сидела у меня на кухне, растерянная, дёрганная, несчастная и говорила. Говорила о том, что сожалеет, что скучает по обеим, что ненавидит себя за то, что не удержалась тогда и вклинилась в едва заметную трещину между теми двумя, и что никому это не было нужно, и в результате, она потеряла друзей, сделала им больно, но ещё больнее - себе.
Я слушала её, понимала, что нужно сказать что-то успокаивающее, или наоборот, попенять, но сил, слов и желания не было. Пропали вдруг. У самой рыльце в пушку.
-Как думаешь, они когда-нибудь меня простят? – наконец, тихо спросила Женька.
-Наташа – никогда, потому что ты будешь вечным напоминанием о её слабости. Таха – да. Когда-нибудь столкнетесь, и она сделает первый шаг. – сказала я. – Таха из них двоих куда сильнее. Хотя и будет скрывать, что ты  - вновь часть её жизни. А Наташа быстро догадается, но станет молчать.
Женька молча кивнула и опустила глаза.
А почти перед самым Рождеством я решилась на разговор с Катей.

Ты смотришь на меня. Сидишь за столом на кухне и с грустной улыбкой смотришь мне в глаза. И я уже знаю, что ты мне скажешь. И знаю, как больно тебе станет сейчас.
-Катёна. – говоришь ты, и голос твой от волнения звучит чуть глуховато. – Как ты смотришь на то, чтобы перебраться ко мне?
Я смотрю на тебя одно бесконечно долгое мгновение. Прости меня. Прости меня, за то, что я тебе сейчас скажу.
-Нет, - говорю я. – Ты не захочешь.
-Послушай, - говоришь ты. – Я понимаю, насколько виновата перед тобой. Я должна была решить всё, ещё год назад…
Нельзя дать увязнуть правде в словах. Я гляжу на твои сцепленные в замок руки.
И как в воду с обрыва.
-Я беременна, Динкин.
Я вижу побелевшие костяшки на внезапно сжавшихся кулаках. И добиваю без пощады.
-Жду ребёнка от Косарева.
Ты хватаешь ртом воздух.
-Я никогда не буду значить для тебя столько, сколько значили Галина и он. Но мне нужно что-то. Что-то, что останется от тебя. Что-то, очень дорогое для тебя, за что я смогу держаться, когда ты меня бросишь.
Ты встаёшь. Встаёшь очень медленно, словно вырастаешь из-за стола. И не отводишь от меня глаз. А я поднимаю голову следом и смотрю с вызовом. Закусив губу, но с вызовом.
А потом ты просто делаешь шаг ко мне. И протягиваешь мне руку. Ладонью вверх. И я, не веря, вкладываю свою руку в эту тёплую, надёжную, ласковую ладонь.

Наверное, всё в моей жизни встало на свои места, когда она с детским отчаянием закинула руки мне за шею. Или, когда я положила ладонь ей на затылок и прижала к себе.
-Я не брошу тебя. – Только и смогла сказать я.
И это было правдой. Что ещё я могла сказать ей? Что я могла сказать ей после того, как в самолёте, которым мы летели из Бельгии, говорила Тахе, что настоящая любовь требует прощения и мужества, и что в любой боли, всегда виноваты двое и что первый шаг всегда делает тот, кто сильней.
Я обнимала её и чувствовала, как никогда её всю, коленки, острые локти, выпирающие косточки ключиц, мягкий шёлк волос, тепло её тела.
А потом я повернула голову и увидела, что за окном идёт снег. Улыбнулась ему.
И возникла первая внятная мысль.
«Ну, Косарь, сука такая!..»

Косарев, в смокинге, с белой гвоздикой в петлице, высокий, статный, невероятно красивый, стоял в кабинете священника в церкви Санто-Доминго и с удовольствием слушал оставленную ему в голосовой почте запись. За стеной шумели собиравшиеся в церкви гости. «Ах ты ****ный пидарас!» - начиналась запись. И заканчивалась обещанием оторвать героическому папаше всё, что только можно, буде тот только засветиться в аэропорту их города. Динка в выражениях не стеснялась. Косарев стоял, слушал запись и хохотал.

Новый год решили встречать у меня. Никитка замотанный предновогодней нервотрёпкой и снимками девок на эротический календарь, вырвался к нам только тридцатого числа, когда ставили ёлку. Пришёл, сдёрнул с плеч пальто и с досадой сообщил, что голые сиськи, это конечно хорошо, но когда ты полдня корячишься, выставляя свет и отыскивая для сисек выгодный ракурс, то это прямая дорога в сиськоненавистники.
Поэтому мы с Катей решили занять его полезным, далёким от сисек трудом, и отправили на антресоли – доставать ёлочные игрушки. Никитка долго возился, стоя на стуле, спустил две коробки, а потом повернулся неловко, задел третью и вывернул её содержимое с антресолей на пол.
-Ой, Динка, глянь только. – Услышала я его восторженный вопль. – Ты тут с автоматом.
Оказалось, этот косорукий недотёпа свернул наземь коробку со старыми фотографиями.
Катя, конечно же, заинтересовалась, почему это я где-то с автоматом и побежала смотреть.
В результате, вместо того, чтобы наряжать ёлку, мы втроём сидели на диване и смотрели мои старые фотографии.
Я с Галкой. Я в джинсах, футболке в обтяг, панаме-афганке и с АК-74. Рожа смущённая, панама и автомат не мои, дали запечатлеться. Наш модуль. Мы с дедом. Галка и Костя, смотрят в объектив, подперев подбородки кулаками. Дед, почти перед самой смертью. Косарь (сука такая) со мной на коленях. Орём чего-то в объектив, явно поддатые. Маша Севостьянова на койке, усталая, только с дежурства. Опять мы с Галкой, задумчивые, друг на друга не смотрим, это уже после её второго возвращения.
И в какой-то момент, я заметила, что дети внимательно слушают мои не очень-то складные рассказы о том, кто это на фотографии. Катя уткнулась мне в плечо и изредка трётся об него носом, а Никитка восклицает «Ух ты!» на каждую афганскую фотографию.
Но главное, не то, что я рассказываю. А то, что впервые в жизни рассказываю об этом пусть и с грустью, но спокойно.
Впервые в жизни – без боли.