Лето сорок второго

Гордеев Роберт Алексеевич
                http://www.proza.ru/2009/04/20/882 

       В июне из Уфы, «из эвакуации в эвакуацию» вернулась третья мамина сестра тётя Олёна с сыном Женькой и годовалой Ириной; Ирка родилась летом 41-го на пароходе «Башверхсовет» во время эвакуации в Касимов тоже из Ленинграда (они не задерживаясь вскоре уехали дальше - в Уфу к знакомым). Нас стало жить восемь человек всех возрастов в двадцатиметровой комнате. За ужином в первый же день я что-то брякнул про терем-теремок, и Дедусь с интересом посмотрел на меня.

       Было непонятно, почему тётя Олёна с детьми вернулась именно в июне 42-го: немцы опять наступали. На юге, и ходили слухи, что скоро они опять пойдут на Москву и Рязань, а от них до Касимова не так уж и далеко... Шестого июля был оставлен Севастополь, и все очень переживали.
       Через день, когда я играл с Лилькой на половине Клименок, в комнату с Иркой на руках зашла тётя Олёна. В это время по радио хор исполнял:
                «...прощай, любимый город,
                уходим завтра в море,
                и ранней порой»...
      Неожижанно Олёна громко-громко заплакала, зарыдала. Вголос! Оказывается, ей показалось, что песня написана специально, как прощание с Севастополем; случайно вошедшие вслед за ней мама с тётей Ларой сразу же присоединились к рыданиям, их немедленно поддержали все – и Анка, и Лилька, и маленький Колька... Даже я тоже решил не уклоняться от коллективного плача, хотя, честно признаться, только за компанию: неделю назад я раза два уже слышал эту песню и понимал, что весь этот коллективный плач выглядит несколько странно.

       В городе было введено затемнение, дважды  объявлялась воздушная тревога. Настоящих налётов не было, но всё, как бы куда-то покатилось, было непонятно, что происходит - так резко всё менялось. Дядиколин техникум был выселен из своих помещений, а в техникумском дворе  свалены самые разные железные кровати для будущего госпиталя. Мы, дети, жившие рядом, помогали чем могли: суетились, бестолково бегали, что-то таскали: в основном, мешали.

       Вскоре выяснилось, что дядю Колю назначили начальником штаба будущего партизанского отряда, и в один прекрасный день вместе с будущим командиром отряда, прихватив с собой Лильку, Сергея и меня, он отправился выбирать место расположения партизанской базы. Странно, насколько близко от города решили еёорганизовать...
       Вечером мы с Лилькой и Сергеем начали делать «партизанские» запасы еды, сложили в кучу не съеденные кусочки хлеба, и в течение недели честно не доедали завтрак или обеда, в основном - хлеб. Тайное место для запасов в клименковском коридоре-веранде было известно только нам троим. Через неделю оказалось, что железные кровати из техникумского двора куда-то увезены: оказывается, госпиталь решили устраивать где-то в другом месте. Сразу стало неинтересно. Мы вытащили из тайника все, уже изрядно подсохшие, партизанские запасы, поровну разделили их и съели с большим удовольствием. Тётиолин Женька в нашем мероприятии участия не принимал.
    
       В те же дни в этом коридоре-веранде случился мой первый опыт участия в «театральной постановке».
       Лилька притащила стихотворный сборник какого-то дореволюционного изысканного поэта. Там были стихи про событие, будто бы, произошедшее в каком-то, там, веке во время «войны Алой и Белой розы», войны между Йорками и Ланкастерами. Про то, как
                «…белой, Йоркской, розы знамя
                ещё трепещет над стеной…».
       Ещё в тех стихах был раненый рыцарь, лежавший без сознания в зале замка, и
                «…графиня юная над ним,
                вся – сострадание и трепет,
                челом поникла молодым…».
       Потом издалека стали «…вдруг слышны клики «замок взят!»…», после чего «графиня юная» ударяла себя кинжалом в сердце и кровью обливала Белую розу на латах рыцаря. Роза, естественно, становилась Алой. А затем наступал финал:
                «…Ланкастер сам идёт к больному,
                взглянул на розу -  «Это наш!».
       Мы всё трое разыграли действие с большим энтузиазмом. Лилька читала «текст от автора», также неплохо выглядела и как «графиня юная», в тётилариной юбке, в серьгах и гранатовом колье на голове (в качестве графиньской короны); Сергей же в качестве безмолвного раненного рыцаря разметался на половичке – мы его перед этим как следует вытряхнули. Для меня Лилька подобрала какую-то палку в качестве меча, и в самом конце представления после слов о Ланкастере, забредшем полюбоваться на цвет розы, перед глазами воображаемой публики возникал я и важно вещал: «Это наш!»... Все были довольны.

       По окончании представления я с интересом пролистал сборник. Мальчишка, я понимал, что стишки в нём оказались так себе: у Кольцова и Никитина, которых мне подсовывал Дедусь – честно! - были гораздо лучше. Но, читать всё, что ни попадя, я стал именно с этого времени, и одной из первых мне попалась книжка «Человек, который смеётся» какого-то Гюго. Был в ней Урсус, показывавший непонятные представления в бродячем театре, и волк по имени Гомо. А Гуинплен и какой-то аристократ говорили друг другу:  «Гуинплен, я – не Том-Джим-Джек. Том-Джим-Джек, я не Гуинплен!».
       Лилька уже прочла этого «Человека», и «Собор парижской богоматери»: она, вообще, много читала. И Сергей тоже.
 
       Но, главным для нас источником знаний и воспитателем вкусов всё же было радио. Из репродуктора, такой же тарелки, как у дяди Аркаши в Ленинграде, мы узнавали о событиях на фронте, из него звучало огромное количество песен, музыки современной, классической, военной.
      Утро начиналось в 6 часов с «Гимна партии большевиков» - это на его мелодию позже положены тексты Гимнов Советского Союза и Российского; за ним следовали зарядка и «Пионерская зорька». После «от советского информбюро» исполнялись, к примеру, любимые мною марши фронтов. Краснознамённый ансамбль красноармейской песни и пляски с воодушевлением рубил старинную строевую:
                «Взвейтесь, соколы, орлами!
                Полно горе горевать…»,
и пару раз я слышал продолжение этой песни:
                «…И живёт товарищ Сталин
                в сердце каждого бойца.
                Мы бороться не устанем
                до победного конца!
                Взвейтесь, со-
                взвейтесь, соколы, орла-ами…».
       Было бы интересно сейчас составить по памяти программу передач какого-либо дня, и кто сегодня сможет прочувствовать всю прелесть, заключённую в дуэте Одарки и Карася из «Запорожца за Дунаем» в исполнении Потаржинского и Литвиненко-Вольгемут:
                «…Може выпiв, може выпiв цiльну кварту,
                але выпiв, але выпiв пiвный кiвш?! 
                - Нi, не пiв, не пiв, ей-богу:
                тiльки чарочку, не бiльш!…».
       И разве забудешь летящий и звенящий, птицей взвивающийся голос чудесной Зои Рождественской – этот голос, как и нашей современницы Анны Герман, нельзя спутать ни с каким другим!...   

       Радио говорило о войне, взрослые говорили о войне, мы с мамой ждали писем от папы, от оставшейся в Ленинграде тёти Шумы. Все, казалось бы, должны были только и говорить о войне, но война с её событиями и горечью была не под боком, она жила в сознании, как бы, вторым планом. Повседневная жизнь, мальчишеская жизнь, учёба, отдых, забавы занимали гораздо больше времени…

                http://proza.ru/2010/01/01/361