Нина Большакова
Старик и Берримор
Старик умывается, склонясь над низким умывальником, брызжет холодной водой в лицо. Тщательно промывает закисшие глаза, моет уши, ополаскивает рот, сморкается, отхаркивается. Зубы он чистит после еды, а душ принимает вечером, чтобы хорошенько просохнуть к утру. Вытирается холщовым полотенцем, смотрит на себя в зеркало. Затем берет деревянную расческу, расчесывает свои длинные седые волосы, стягивает их резинкой на затылке. Побриться, что ли? Да ладно, так сойдет, тем более вчера брился, перед тем как идти к Старухе. Заказы на нее так и сыпятся. Могучий талант, в смысле много чего может, что людям надо. Так сойдет, пойдет, поедет. Ну ладно, можно пойти на кухню и позавтракать.
За столом на расшатанном стуле уже сидит старый кот Берримор. Усы и пышные бакенбарды Берримора тщательно расчесаны, начищенный нос блестит, глаза сверкают недовольством – где же мой завтрак наконец, опять не вовремя подают? Старик открывает банку куриных сердечек в соусе, вываливает на тарелку перед Берримором. Тот подцепляет лапкой кусочек, отправляет в рот.
– Ну как? – спрашивает Старик.
– Сьедобно, – отвечает Берримор и начинает размеренно есть.
Старик варит кофе, жарит гренки. Наконец все готово, он садится за стол, ест и пьет с видимым удовольствием. В этот момент Берримор подает ему почту, пачку конвертов, рекламных журналов и газету.
– Вечно ты суешься с этой почтой, только аппетит портишь, – ворчит Старик.
– Кто, я?! – удивляется Берримор, забирает газету и уходит на диван, отдохнуть после завтрака. – Посмотрим, кто тебе испортит аппетит на этот раз, – доносится оттуда под шелест разворачиваемой газеты.
Через пару минут с дивана раздается громкий храп. Берримор уснул, накрывшись газетой, одна лапка под щекой, другую он положил себе на гениталии, так, на всякий случай. А именно на тот случай, как однажды обьяснил Берримор, когда Старик окончательно впадет в маразм и надумает его кастрировать. Тема эта периодически поднимается Стариком как крайняя мера в назидание за плохое поведение и гнусный характер, так что Берримор всегда начеку.
Старик закончил завтрак, помыл посуду и разбирает почту за обеденным столом. Большей частью присылают всякий рекламный мусор и просьбы о пожертвованиях.
– Самим бы кто подал, – ворчит Старик, но все-таки откладывает в сторону письма от кошачьих организаций. Все остальное летит в мешок для макулатуры. Наконец последнее письмо, зеленый конверт без обратного адреса. Он лежит на столе, маленький зеленый квадратик. Старик долго смотрит на конверт, потом переводит взгляд на диван. Берримор лежит в той же позе, его глаза открыты, он смотрит на Старика.
– Надо выписать чеки, закрыть баланс, – говорит Старик. Он идет через комнату к письменному столу, садится в кресло, выдвигает ящик с чековыми книжками, снимает верхний счет из пачки и начинает писать чек.
Конвертик лежит на столе, никто его не трогает. Берримор не выдерживает первым; совсем нервишки ни к черту, комментирует Старик, глядя поверх очков. Берримор подходит к столу, залезает, кряхтя, на тот же стул, подцепляет конверт лапой и смотрит на свет.
– Ничего особенного не видно, так, какой-то листок, сложенный пополам, – сообщает он.
Не дает ответа Старик. Берримор кладет конвертик на стол, тяжело вздыхает, слезает со стула и бредет к дивану, вернее, за диван. Слышно, как что-то трещит и падает, Берримор чертыхается, кряхтит от натуги и наконец появляется из-за дивана, волоча за собой старый кожаный чемодан средних размеров. Он открывает чемодан посреди комнаты и, ворча себе под нос нечто вроде:
– Помереть спокойно не дадут. Только обжились, обзавелись полезными знакомствами, снова здорово, иди туда не знаю куда, принеси то не знаю что, провалиться бы им всем так нет же... – начинает складывать чемодан.
Он кладет в него газету, которой только что накрывался, диванную думочку, керамическую миску с отбитым краем, наполовину использованный тюбик со средством для завивания усов и машинку для подрезания когтей. Стаскивает с дивана клетчатый шотландский плед («...чистая шерсть, – ворчит он себе под нос, – таких уже не делают») складывает его вчетверо и тоже прячет в чемодан. Идет на кухню, слышно, как хлопает дверца холодильника. Старик тяжело вздыхает. Берримор появляется из кухни, волоча за собой связку таранки, кладет ее в чемодан. Потом он идет в прихожую, снимает с вешалки желтый клеенчатый плащик на красной клетчатой подкладке, продавался в зоомагазине для маленьких собачек, а он велел Старику купить, ну Старик и купил. Берримор аккуратно складывает плащик и прячет его в чемодан. Наконец закрывает чемодан, садится сверху, делает несчастное лицо и произносит:
– Посмотрите на этого Старика. Сидит себе в лаптоп пальцем тыкает, вещи не собирает, а за них деньги плачены, не черепья. Бросай, бросай имущество, пока не пробросаешься.
– Я как раз собираю вещи, – миротворит Старик, – файлы на флашку перекачиваю, не видишь? Вряд ли нам разрешат взять лаптоп, и чемодан тоже, помнишь, прошлый раз какой скандал был? Энерготраты сверх лимита и все такое. Ты не расстраивайся, как прибудем на место, я сразу куплю тебе все новое и даже лучше.
– Я не хочу лучше, – расстраивается Берримор, – я хочу мое, любимое. Я не буду есть ничего, совсем, до завтра, и похудею, им хватит энергии на чемодан, совсем маленький чемоданчик. Так это уже завтра?
– Ну да, ты же знаешь, как это обычно бывает. И это не Китай и не Корея, – предупреждает его очередной вопрос Старик, – не волнуйся, у нас в контракте специально указано, что в кошкоедные страны мы не едем.
Всегда лучше ответить на вопрос до того как его задали. Сразу доложить, что тебе удалось для Берримора сделать, тогда он перестанет капризничать и начнет сотрудничать. Свинство, конечно, сегодня на завтра сообщать, но с другой стороны, долгие проводы – лишние слезы. С Конторой все равно ничего не поделаешь, так что прогуляюсь по адресам в последний раз и аля-улю, погоним гусей дальше! А чемоданчик придется опять со скандалом пропихивать. Берримоша если обидится, пиши пропало: замолчит, будет идти впереди не оглядываясь и смотреть изподлобья. С кем же тогда Старик поговорит о литературе?
Старик закончил выписывать чеки, запечатал конверты, попрощался до вечера с лежащим на диване и уже как десять минут голодающим Берримором и вышел.
За дверью, на тихой улице, светило мягкое осеннее солнце, с деревьев падали золотистые и красные листья, летучая паутинка защекотала нос.
– Ах, как здесь хорошо сейчас, – подумал Старик, – а там, где мы окажемся завтра, может быть жаркое, полное мух лето, или ледяной северный ветер, да Б-г его знает, что там может оказаться и кто, какие контакты меня ждут. Наверное, я старею, мне не хочется никуда отсюда... переезжать, переходить, перелетать, пере-теле-портироваться. Здесь довольно мило, и период попался такой, не людоедский, хотя уже впадают, но это займет еще какое-то время, и шардонне, опять же... черт их знает, что они там пьют. А вспомнить, как раньше любил, вскочить со стула и налегке к новым сюжетам, и вещей мне было не жалко, и книг, ничего мне не было жалко оставить... где-то там, за синими морями, за глухими лесами, за высокими горами. Давно это было, еще в до-берриморский период. Я был одинокий, нет, свободный кавалер на договоре. Эх, молодость!
Он бросил конверты в почтовый ящик и толкнул дверь в греческий ресторан на углу Коламбус авеню и Восемьдесят Шестой улицы. Вошел, поздоровался со всеми, ни на ком не фиксируя взгляд, и сел на свое привычное место за пурпурными занавесями. Поставил лаптоп на стол, открыл на незаконченной истории, тюкнул пальцем пару раз. Подошел старый официант в несвежем длинном белом фартуке. Старик заказал бутылку шардонне вместо привычного бокала и мусаку. Официант ничего не сказал, только поднял и опустил брови и принес заказ.
Старик дописывал уже вторую страницу, попивая шардонне и непрестанно удивляясь, как легко идет текст напоследок. Звякнул дверной колокольчик и в ресторан вошла Айрин. Близоруко вглядываясь в лица, она неуверенно поздоровалась. Ей ответили бармен и официант, да и Старик ее сразу узнал, хотя и не видел с прошлой осени. Ах, как постарела и подурнела милашка Айрин! Теперь уж не закрутить ей новый роман с менеджером из супермаркета, да и где тот менеджер, на каких лугах он гуляет?
Айрин подсела к бару, заказала бокал шардонне и все ту же ( ну да, конечно, что же еще она могла заказать!) мусаку, обменялась парой фраз с барменом. После второго глотка вина она оглядела ресторан, остановила взгляд на Старике, кивнула, узнавая. Старик приглашающе махнул рукой, и Айрин, прихватив свой заказ, подсела к нему.
– Long time no see! – Сказали они хором и рассмеялись.
– Как вы, Айрин? – спросил Старик. – Вы живете все там же?
– Я в порядке, спасибо, – ответила Айрин. – Ну да, я живу все там же, почему бы и нет? А как Вы, продолжаете сочинять?
Она заглянула сбоку в лаптоп, задержала взгляд на долю секунды и спросила:
– На каком языке Вы пишите? Ни на что мне знакомое это не похоже.
– На каком языке я пишу? – улыбнулся Старик. – Раньше, когда я был еше публикуемым автором, я писал на языке страны, где в данное время имел удовольствие проживать. Да, детка, я писал и на русском, в том числе.
Выкрик из зала: А почему вы родину продали?
– Какой еще выкрик из зала? – сказала Айрин. – Здесь и нет никакого зала, обычный недорогой ресторанчик.
– Это я так, фигурально выражаюсь. Конечно, никакого зала, какой еше зал. Так, ресторан, посетители, официант, бармен и повар. Тоже аудитория не хуже прочих. За неимением гербовой будем писать на простой. – Старик устроился в кресле поудобнее, положил руки на резные подлокотники ( Откуда здесь это кресло? –удивилась Айрин. – Готова поклясться, что минуту назад никакого кресла здесь не было.)
– Не пугайтесь, господа, это ненадолго. – Старик отпил глоток из бокала. – Просто я почувствовал потребность в обшении, на прощание, наверное. Завтра я буду далеко отсюда.
– Завтра? Уже завтра? Так я могла не успеть... – Айрин обхватила себя руками.
– Я тоже рад Вас видеть, дорогая. Но вернемся к процедуре прощания. Больше никогда мне не заказать греческий омлет в этом ресторане, и это хорошо. Как он мне надоел! На свете много других омлетов, я надеюсь их все перепробовать. – Старик замолчал, впечатывая последнюю фразу в лаптоп. В ресторане воцарилась полная тишина, все ждали продолжения. Наконец Старик поднял голову:
– Вы забудете меня завтра же, да что это я, вы забудете меня сегодня! А я вас никогда не забуду. Просто я все время слышу этот голос, и мне захотелось теперь чтобы и вы его услышали. Минутный каприз художника, простите. – Он отвлекся к своему неисчерпаемому бокалу, потом продолжил:
– Сегодня в новостях я увидел сообщение о том, что шестнадцатилетняя девушка убила соседского мальчика девяти лет. Когда ее спросили, зачем она это сделала, девушка сказала: «– Я хотела узнать, что чувствуешь, когда убиваешь человека».
– Айрин, дорогая, расскажите нам, пожалуйста, что вы чувствовали, когда убили двух человеков, мужа и любовника?
Айрин провела пальцем по краю бокала с шардонне, опустила палец в вино, облизала, подняла глаза на Старика и сказала:
– Облегчение. Первое чувство, которое я испытала, было облегчение. Ничего, что я говорю правду? Никто ведь не записывает, так? Но у меня были особые обстоятельста, и потом, я их застрелила, у меня не было момента физического контакта, я к ним не притрагивалась. Ну вы понимаете, о чем я говорю.
Повар высунулся из окна кухни и сказал:
– Я хочу вот что сказать. Про физический контакт. Ко мне прошлый год приходила женшина на работу устраиваться, официанткой. Веселая, бравая женшина; худая такая, жилистая, ноги как у велосипедиста; я занят был, не мог с ней сразу поговоритъ, и она сидела в зале, шутила с персоналом и посетителями. Бойкая женшина лет тридцати пяти, не старше, самый рабочий возраст. А потом я освободился и стал с ней беседовать, расспрашивать ее, где раньше работала, что да как. И выходило так, что она года три не работала, а потом опять стала работать. Я и говорю, так вроде, безo всякого, а на самом деле мне с маленьким ребенком работницу не надо, на что мне, вечные отлучки да задержки:
– Рожала, наверное, а потом с ребенком сидела, да?
Она отвечает:
– Нет, у меня дети уже большие, школьники, двое.
– А чего же тогда? – интересуюсь.
–Я в тюрьме сидела, – говорит. – Мне восемь лет дали, а потом по амнистии как многодетную досрочно выпустили, по паролю.
Так это весело говорит, вроде как ее не в тюрьму, а на курорт «все включено» отправили.
– А за что же вам восемь лет дали? – спрашиваю. – Это же как надо посетителя обслужить, чтобы срок получить!
– А я мужа убила, – женщина говорит и улыбается. – Ножом зарезала. Пришла домой раньше обычного, а он в спальне на моей кровати с девкой со своей. Я пошла на кухню, взяла нож и зарезала его насмерть. Он сверху был, а до девки не достало. Я ударила, и он лопнул, как спелый арбуз.
– Сидит передо мной, – продолжил повар, – губки пухленькие, веселая, наглая. Ошарашила она меня, я таких раньше не видел, убийц, значит. Не знаю что и сказать, только и спросил:
– А как же Бог?
Она говорит:
– Что? Вы что говорите, вы о чем?
– А как же Бог? – повторяю. Вскочила она со стула, лицо у нее пятнами пошло. Ничего больше не сказала, сдулась вся как-то, будто воздух из нее выпустили. Ушла, ушла, сгинула, нечистая сила.
Выкрик из зала: А почему вы родину продали?
– Да что это такое, откуда эти крики? – удивилась Айрин.
– Ничего, ничего, это несчастные души взыскуют, – сказал Старик.
– Да какие там души! Это посетитель, тут он, за барной стойкой сидит, – доложил бармен.
– Тоже душа живая, надо ответить, – сказал Старик. – Какую родину? Ах, понимаю, вы из России, ну да, ну да... Видите ли, детка, я действительно жил в Российской империи, на одной из окраин, некоторое время; последний раз я жил там довольно давно, лет двести или триста назад. О, нет, что я говорю, ха ха ха! Конечно же, я хотел сказать двадцать лет, не пугайтесь Вы так. Двадцать или тридцать, где-то так примерно, давно тоже. Тогда, позволю Вам напомнить, России еще не было, и российского гражданства у меня соответственно никогда не было, так что продать я ничего не мог. Да и никто особенно и не покупал, хе хе, знаете ли. Воображение у вас, однако, детка, вы холодной водой по утрам обливаться не пробовали?
– Так вот, о языках, дорогая Айрин: я писал и на английском, было у меня несколько таких периодов, и на испанском, еше на старом кастильском, на санскрите, помнится, чего-то сочинял, давно это было. По-немецки? Нет, не пришлось, Б-г миловал, хотя здесь я, пожалуй, не беспристрастен. Ну, писателю прощается, беспристрастный писатель это нонсенс. Сейчас, как я уже где-то говорил, меня перестали печатать, я вышел из моды, так что можно расслабиться, не думать о редакторе и тому подобной чепухе. Я пишу для себя, ну и для Берримора, он иногда почитывает мою писанину скуки ради. Вот эти закорючки, похожие на колючки, как вы верно заметили, это старый арамейский, Айрин, детка. Это язык перемены места и времени действия, язык перехода. Завтра я буду писать и говорить совсем на другом языке, я и сам еще не знаю, на каком. Откроется дверь, мы с Берримором пройдем через нее, вслед нам вкинут старый кожаный чемоданчик, и дверь закроется. Мы пойдем по невиданной прежде, странно знакомой улице, первый встречный кивнет нам в знак приветствия, я открою рот, чтобы поздороваться, и узнаю, на каком языке мы говорим. Завтра. На сегодня все.
– Сколько я Вам должен? – обратился Старик к официанту. Тот подал счет, Старик расплатился, поцеловал ручку Айрин, кивнул всем остальным на прощание и вышел вон. Закрылась дверь, звякнул колокольчик и пурпурные занавеси в углу, где только что сидел Старик, опали как лепестки, кресло стало обычным кожаным диванчиком. Все присутствующие глубоко вдохнули и разом заговорили о спорте и погоде. И только Айрин все еще держала на весу руку, на которой огнем горел, остывал ожогом последний поцелуй Старика.
12/17/2009