Знания кентавров передавались из уст в уста, и при этом всегда оставалось нечто неизъяснимое даже словами, – не то что условными символами, изображавшими отдельные слоги или звуки. Эти знания были сродни музыке, и недаром среди кентавров водились искуснейшие и одарённейшие музыканты, смладу постигавшие гармонию сфер и умевшие применять её законы к звуковой материи.
Для земного существа выразить истину возможно только с помощью музыки.
В этом смысле поэзия, имеющая дело с ритмами и созвучиями, конечно же, истиннее прозы, поскольку в поэзии музыка присутствует изначально, и в стихах солгать так же трудно или даже невозможно, как и в музыке: ложь и злонамеренность тотчас выдадут себя, обнаружив тщетно скрываемую правду. Правдивы все стихи, и хорошие, и плохие: они показывают душу писавшего словно бы заточённой в сосуд с прозрачными стенками. О прозаическом же тексте, особенно искусно составленном, чаще всего трудно сказать, сколько в нём на самом деле истинного, а сколько выдуманного или привнесённого ради сокрытия неких тайн – неважно, постыдных или сакральных (потому я и пишу свою повесть прозой, а не стихами).
Но сперва – о чистой музыке, о музыке как таковой.
Её понимание было даровано кентаврам изначально, хотя не все обладали равными к ней способностями. Кроме того, любые способности требуют развития и шлифовки, а это не всегда было возможно, если поблизости нет достойного учителя. Поэтому зачислять всех моих собратьев в музыкальные гении или даже таланты – это было бы чересчур. Хирон, конечно, владел лирой не хуже Орфея, а авлосом – не хуже Марсия, но были среди нас и такие, кто не мог подобрать двух аккордов, поскольку в детстве не получил надлежащего навыка, а в зрелые годы изучать музыку с азов практически бесполезно. Вернее, полезно-то всегда – понимать научишься, хотя виртуозом заведомо уже не станешь.
(Арнольд Бёклин. В море)
Все кентавры, однако, пели.
И каждый по отдельности, и дуэтом, и хором.
Из теперешних земных существ искусством изливать душу в пении наделены только птицы и люди. Причём, как выяснили люди относительно недавно, пернатые поют отнюдь не только по житейской надобности – приманивая самку или обозначая свою территорию; некоторые делают это ради любви к искусству, и среди них тоже есть свои Моцарты и Шуберты.
В древности же к существам, умеющим петь, принадлежали все божества, от высших до низших (включая нимф и сатиров), и, разумеется, кентавры.
(Кирси Нейвонен. Поющий кентавр. 2004)
Пение кентавров, особенно хоровое, не всегда радовало человеческий слух, поскольку часто казалось громковатым. Дело в том, что верхняя часть нормального гиппокентавра чуть крупнее человеческой. Для глаз это почти незаметно, но несколько большая толщина и плотность горловых связок сказывалась на том, что голоса подлинных кентавров (не нынешних, перерождённых) были гуще, ниже и звучнее людских. Вдобавок жизнь на просторе приучала кентавров не слишком стеснять себя в силе голоса: от грозного клича двусущностных пасомые животные сразу сбивались в кучу, а всякие хищники вроде волков и шакалов, поджав хвосты, бросались наутёк.
Для взрослых кентавров-мужчин обычным голосом был тот, который теперь назывался бы «басом-профундо». По тембру он, видимо, напоминал валторну, тромбон или басовый кларнет, а в самом нижнем регистре даже тубу.
В Западной Европе, где больше всего любили и ценили высокое «ангельское» пение, такие голоса уже к XVII веку стали редкостью, а позднее почти совсем повывелись, даже в Германии; в России они до сих пор иногда встречаются (церковные басы-октависты), и я подозреваю, что обладатели этих голосов могли быть потомками кентавров.
Юные кентавры могли петь баритоном и даже героическим тенором, но с возрастом доступная им тесситура понижалась, и к старости все они превращались в обладателей раскатистых басов.
Кентавридам было свойственно контральто; сопрано встречалось только у маленьких девочек, – впрочем, и они чаще пели альтом. Чистые, сильные, но притом не такие оглушающие, как у мужчин, голоса кентаврид обладали магнетической силой воздействия. Соперничать с ними в этом отношении могли только нимфы и сирены. Поскольку у нимф сопрано было куда распространённее, чем у нашего народа, то совместное пение нимф и кентаврид составляло совершенно упоительный ансамбль, насладиться звучанием которого, однако, людям обычно было не дано: ради них такие концерты никогда не устраивались. И если вдруг в глухом лесу смертный слышал заманчивые звуки сладостных женских голосов, то наиболее разумно поступал тот, кто бежал от этого места подальше.
Пение было любимым занятием кентавров, и они предавались ему по любому поводу, если только обстоятельства не требовали полной тишины и молчания.
У каждого рода были свои песни, которыми встречали младенцев и провожали умерших.
Но, помимо этого, всякий взрослый кентавр слагал для себя свою собственную песню. Это было чрезвычайно важным и ответственным шагом, к которому следовало приступать обдуманно и с полным сознанием ответственности: песня отражала душу поющего и могла стать оружием против него, если в ней обнаруживались какие-то изъяны и слабости. В течение жизни песня могла несколько изменяться, приобретая новые колена и обороты, но её основа оставалась заданной раз и навсегда.
Нередко в поисках верной звуковой основы своей песни молодые кентавры обращались к наимудрейшим собратьям, которые извлекали нужную звуковую формулу из круговращения звёзд, сочетая её с гармонической основой, извлеченной из строя данной души – но работать далее с этим каркасом предстояло уже самому обладателю песни, и в строгом смысле слова это была даже ещё не мелодия, а скорее некий абстрактный материал, который можно было по-разному развернуть в пространстве и времени.
Лучше всего этим искусством владел, конечно, Хирон. Но после его ухода приходилось прибегать к помощи дружественных нам богов (чаще всего – Муз) и даже некоторых двуногих, вроде Орфея. Последний, ни с какой стороны не будучи кентавром, замечательно разбирался в мусикии двусущностных. Впрочем, он многое почерпнул от Хирона, так что ничего удивительного тут не было.
Музыка была для кентавров искусством, напрямую связанным с магией.
Магическое, если вдуматься, вообще древнее бытового, то есть обыденного и прозаического.
Сотворение мира было явлением магии и искусства, а не просто абстрактным волевым свершением и не умозрительной постройкой чего-то оформленного из бесформенной материи.
Поэтому любое музицирование издревле оказывалось сродни акту божественного миротворения – из «мертвой», неодухотворённой и безликой материи вдруг появлялось нечто живое и притом духовное (нематериальное), прекрасное и завораживающее, способное вогнать в транс, погрузить в медитацию или заставить испытывать сильные страсти, для которых вроде бы и нет реальных причин.
Человеческая природа также является при этом в преображенном виде: до сих пор певческий голос – не такой, каким мы говорим в обыденной жизни, будь то роскошный голос оперного певца или, наоборот, сценический хрип, визг и рык эстрадных исполнителей. Наяву же обладательница ангельского сопрано может разговаривать тусклым или надтреснутым альтом, а нечеловечески верещащий рок-идол вдруг окажется мужчиной с приятным баритоном или мягким тенором. Я уж не говорю о контртенорах, пение которых подражает старинным кастратам, но которые ни в коей мере не являются кастратами и в быту разговаривают обычным мужскими голосами, причём чаще низкими, чем высокими.
В традиционных культурах «инакость» голоса поющего всегда означала переход некоей границы, когда возможным становится даже физически невозможное. Отсюда и укоренившееся в человеческой памяти восприятие музыки как чуда, вера в ее магические и сверхъестественные возможности, которые теперь уже редко подкрепляются реальными деяниями.
На кого, в самом деле, какая-нибудь опера или симфония повлияла так сильно, что он тотчас встал на путь добродетели или мгновенно исцелился от тяжкой болезни?..
Впрочем, улучшить настроение или снять головную боль музыка может и ныне.
Музыка кентавров действовала прежде всего на них самих, поскольку была рассчитана на их восприятие и на их способы звукоизвлечения.
И внутри нашего народа магическая сила музыки была неоспоримым фактом.
Когда в племени возникал раздор или нужно было положить конец родовой вражде, вождь созывал общий совет и запевал соответствующую песню.
Не присоединиться к ней было невозможно, хотя некоторые пытались устоять или начинали тянуть свои мелодии. Но постепенно к голосу вождя присоединялись другие голоса. Мелодия приобретала ритмическую поддержку, ибо некоторые сопровождали её стуком копыт. Вольно или невольно кентавры вставали в круг – и дело было сделано: гармония восстанавливалась, песня становилась всеобщей и перерастала в мирный хоровод, который, в свою очередь, мог обернуться неистовой радостной пляской. И когда круг распадался на отдельные группы и пары, можно было не опасаться возвращения вражды: по завершении обряда это было уже невозможно.