Письменности кентавры в древности не знали, а когда она появилась, долгое время не признавали, хотя им иногда приходилось иметь с нею дело, дабы приноровиться к обычаям двуногих. Освоить грамоту кентаврам было совсем нетрудно, и впоследствии из нашего народа получались и книжники, и учителя, и писатели, и, что более нам привычно – поэты.
Но сами кентавры, начиная с Хирона, полагали стремление к письму совершенно излишним и, по сути, порочным, способствующим распространению лжи и снимающим всякую ответственность с памяти.
Память же у кентавров была великолепной.
Об этом я отчасти могу судить даже по себе, ибо, невзирая на прошествие многих тысяч лет, мне иногда вдруг с ясностью вспоминается то, чего я никак не могу знать из книг или из собственного жизненного опыта. Искусство, сокровищницей которого я часто пользуюсь при сочинении этой книги, лишь помогает мне обретать утраченное (а на самом деле, лишь дремлющее в тайных закоулках души и тела). Пусть сокрыты истинные имена и не всегда ясен ход каких-то событий, но родовая память всегда ясно говорит мне, где истина, а где её искажение, злонамеренное или случайное.
А Хирон вообще обладал божественным всезнанием, и ему какие-то книжки с картинками были так же ни к чему, как, например, Зевсу или Афине. Конечно, внушая азы премудрости двуногим питомцам, он мог прибегнуть и к письменам, и к неким наглядным пособиям (считается, что Хирон изобрёл глобус, обучая Ахилла), но сам он не зависел ни от каких искусственных источников информации. Думаю, что и модель Солнечной системы он объяснял с помощью камушков, разложенных на песке. Мне и самой однажды довелось объяснять принципы вращения Земли вокруг Солнца пятилетнему ребёнку, пользуясь двумя надувными мячиками. Получилось вполне доходчиво. И я не думаю, что Ахиллу требовалось вникать в сложные формулы, чтобы понять основы мироустройства.
http://www.flickr.com/photos/renzodionigi/3437482555/sizes/o/
(Хирон обучает Ахилла географии. Рисунок 18 века)
Поэтому мы никогда в точности не узнаем, какими категориями мыслил Хирон. Думаю, все существовавшие тогда наглядные способы фиксации текста казались ему ребячески примитивными и совершенно неадекватными предмету, будь то пиктография, слоговое или буквенное письмо.
Особенно же плохо обстояло дело с текстами музыкальной или математической природы. Их запись всегда оказывалась крайне приблизительной, а сами средства передачи соответствующих понятий – очень ограниченными. Достаточно вспомнить, что и ноты, и цифры у древних греков обозначались буквами, а не специальными символами, – что, конечно, неизменно напоминало о родстве слова, звука и числа (отсюда выросла вся пифагорейская философия), но ограничивало возможности каждой из этих сфер умственного творчества.
Кроме того, если, как верно заметил поэт, «мысль изреченная есть ложь», то уж мысль записанная может оказаться таковой с ещё большей вероятностью. Говорящего лжеца выдаст тон и тембр голоса, мимика, жесты, наигранный пафос или очевидное смущение, а записанная неправда зачастую остаётся неразоблачённой.
Мне кажется, что Хирон сам ничего не писал и не позволял записывать за собой ещё и потому, что, общаясь с людьми, понимал ограниченность их разума и превратность их суждений. Не всякое знание можно было передать и доверить двуногим, которые непременно придумали бы, как употребить его во вред себе же самим и всему прочему миру. Между прочим, те, кому он всё-таки открывал поистине глубочайшие тайны (Асклепий или Орфей), сами предпочитали ничего не писать, дабы не вызвать катастрофических и непредсказуемых последствий.
Но были и сугубо бытовые причины нашей нелюбви к письменности.
Нелишне заметить, что тексты на любых старинных носителях всегда занимают жизненное пространство и требуют к себе особо бережного отношения, а древние кентавры с их аскетическим образом жизни и лёгкостью на подъём старались не слишком привязываться к ненужным вещам.
Опять же, на чём они могли бы писать? Папирус появился позднее, и это был импортный материал. Пергамен даже среди людей считался роскошью. Обиходными носителями оставались деревянные или глиняные таблички, а то и черепки от битых горшков. На табличке или обломке можно было написать лишь короткий текст – небольшое письмо или стихотворение. Трактат или поэма потребовали бы целого штабеля таких носителей, – и где бы кентавр их хранил?.. Библиотеки даже у людей появились гораздо, гораздо позже.
Писать на стенах пещер или на гладких поверхностях скал?..
Но – зачем?..
Обитатель пещеры и без того знал, что он хочет сказать окружающим. Своим друзьям он мог поведать это при помощи слов или песен. А создавать некие тексты в расчёте на внимание посторонних было совсем не в наших обычаях.
Чужд нам был и институт частной переписки. Все вести в лесных, горных, да и степных местностях распространялись весьма быстро при помощи братцев и сестриц, сатиров и нимф. Согласитесь, вручать сатиру письмо для передачи его некоему кентавру было бы невежливо и даже оскорбительно: если не доверяешь посреднику, то зачем просить его об услуге? Сатиры, вопреки своей придурковатости, тоже обладали хорошей памятью и не умели лгать.
Наконец, у кентавров не было никакой надобности в писаных законах или государственных архивах. Всё решалось на словах, а решённое запечатлевалось непосредственно в памяти и претворялось в дела.
В общем, от письменного способа передачи информации кентавры всячески отбрыкивались, и человеческий культ документа, заветной Книги или всемогущей Бумаги, был им совершенно чужд.
Люди же поспешили приписать нелюбовь кентавров к записанному слову полуживотной сущности этих «детей природы» и отсутствию у них утончённого воспитания.
То был очередной предрассудок двуногих, вызванный полным непониманием кентаврического взгляда на вещи.