Малёк

      

Был как-то у друга на дне рождения. Стрелки часов перевалили за полночь. Присутствовавшая публика, претендующая на респектабельность, вовсю пела и плясала, отрываясь, как говорится, по полной. Я сидел в кресле в дальнем углу комнаты и рассматривал взятую с полки книгу с репродукциями картин Ивана Шишкина.
Вдруг какая-то девица вскрикнула, показывая на экран плазменного телевизора:
- Боже, смотрите сюда!
Все быстро умолкли, впившись глазами в экран. Показывали фильм про то, как неблагоприятная экология воздействует на человека. Монументальный голос за кадром рассказывал жуткие истории, сопровождаемые тревожной музыкой и показом новорожденных детей без рук и ног, с огромными головами, сросшихся различными частями тела близнецов и т.д. Ужасное зрелище, даже для врача. По окончанию передачи одна из дамочек, увидев во мне подходящую инстанцию, спрашивает:
- А почему вы, врачи, сразу же не умерщвляете таких уродов, ведь от них государству, да и людям, кроме лишних забот, больше ничего нет?
Вопрос, не с лучшей стороны характеризующий интеллект и моральный габитус дамочки, вызвал у меня возмущение.
- Давайте выдадим Вам табельное оружие и займитесь этим, - предложил я.
- Ой, что Вы, я не смогу.
- Да не прибедняйтесь!
- Нет-нет, правда.
- А почему Вы думаете, что врачи должны это суметь.
- Это же ваша работа, вам платят за нее.
- Нет, уважаемая, нам платят не за это, а за спасение жизней. А это разные вещи.
Через минуту дамочка вновь пустилась в пляс, покачивая своими пышными грудями. Позже я понял, что последняя моя фраза явно была не к месту - излишне пафосной и, вместе с тем, слишком наивной, чтобы пробить скорлупу цинизма моей собеседницы. Вскоре я удалился.
Вспомнилась одна удивительная история из собственной практики. Да такое и невозможно забыть...
Случилось это в первые годы после окончания клинической ординатуры. У меня в палате лежал одиннадцатилетний мальчик. Звали его Витя Мальков, а дети по палате просто называли «Мальком». Витя на это не обижался, даже не реагировал, хотя многие были младше него.
У Вити была очень редкая и тяжелая болезнь под названием несовершенный остеогенез. Таких больных называют "хрустальными" детьми. При этом, по неизвестным пока науке причинам, кости человека становятся очень хрупкими и ломаются по малейшему поводу, в том числе и во время обычной ходьбы. За свою жизнь такие больные переносят десятки переломов. Эффективных методик лечения этих пациентов не существует. Врачам всего-навсего остается лечить сами переломы и их последствия. Но, даже это удается не всегда. В итоге они становятся похожими на скомканный лист бумаги, с множественными искривлениями и ложными суставами, представляя собой жуткое зрелище. Но, при этом руки всегда страдают меньше, чем ноги.
Так вот, у Вити была наиболее неблагоприятная форма этого заболевания. В свои двеннадцать лет он был ростом сто десять сантиметров. Большая голова с башенным черепом была втянута в грудную клетку, будто между ними отсутствовала шея. Маленькие и редкие желтые зубы чем-то были похожи на беспорядочно рассыпанные зерна кукурузы. Особо выделялись его огромные, излучающие искренность, светло-голубые, почти прозрачные,  глаза.
Витя почти никогда не улыбался. Вообще, эмоции посещали его редко, будто он был не из мира сего. Хотя этот человечек за свою маленькую жизнь натерпелся столько боли, которой хватило бы на несколько жизней в аду. Он никогда не плакал, даже когда ему было невыносимо больно. Его страдания выдавали большие слезинки, которые падали из его открытых глаз с устремленным куда-то в сторону взглядом.
Витя приезжал с матерью в клинику раз в два года. Каждый раз ему накладывали на ноги аппараты Илизарова и выпрямляли их. Потом они опять ломались и вновь превращались в подобие витых лиан.
Был теплый июньский день, воскресенье. Я в тот день дежурил. Отделение почти пустовало. Многих детей родители забирали на выходные на квартиру, которую они здесь же, неподалеку, снимали. Оставшиеся, если им позволяло состояние, гуляли на улице.
Раннее лето своей нежно-величавой красой дурманило души людей, маня и увлекая их к чему-то волнующему и прекрасному. Вся обширная территория вокруг клиники была густо покрыта распустившимися одуванчиками, напоминая огромное импрессионистическое полотно. В пышном белом цвете утопали деревья (клиника была построена на территории, занятой когда-то садами, которые сохранились местами, хоть и одичали). Обнимаемые теплым и легким ветерком, по многочисленным тропинкам и тротуарам гуляли пациенты, кто самостоятельно, с костылями, кто на колясках. В беседках в обнимку сидели влюбленные. Лето будто заявляло: мне неведомы пороки человеческого сознания, все вы мои дети,  и я люблю вас…
Проходя по коридору отделения, я услышал звуки музыки, доносившиеся из палаты. Прислушавшись, узнал «Лето» из «Времен года» Вивальди. Около минуты я, не в силах оторваться, слушал магическую трель скрипки, затем пошел дальше по своим делам. «Разве это не замечательно, - подумал я – когда больные дети интересуются такой музыкой?».
Чуть позже, проходя мимо, слух вновь привлекла музыка. На этот раз это было «Capriccio 24» Паганини.
Желая утолить свое любопытство, я тихонько открыл дверь. Увиденное буквально ошеломило меня. Перед открытыми настежь дверями балкона стояла инвалидная коляска, в которой сидел Витя и играл на скрипке. Играл с поражающей воображение виртуозностью. Это была не просто игра. Забытый богом и проклятый жизнью маленький человечек, казалось, слился в одно целое с инструментом. Для него в этот момент будто не существовало ничего, кроме куска лета в проеме дверей,  скрипки и музыки. Он периодически приподнимался на закованные в аппараты Илизарова ноги и продолжал мастерски водить смычком. Играл настолько вдохновенно, что, казалось, его душа, покинув тщедушное тело, уносилась в обнимку с музыкой куда-то в небеса, ликуя и наслаждаясь свободой полета…
Метров в трех от него, между больничными койками, словно безучастная ко всему, сидела его мать, полная женщина лет сорока, и что-то вязала. Больше в палате не было никого. На кровати лежал раскрытый чехол от скрипки, на внутренней стороне крышки которого каллиграфическим почерком были выведены слова: «Ангелу небесному и сердечному другу от его страстного поклонника. Подпись».
У меня, честно говоря, застрял комок в горле. Вдруг стало стыдно и до боли обидно за что-то, непонятно за что. Может быть, за бессилие перед этим страшным недугом, не только свое, но и всей медицины в целом? А обидно за немыслимую несправедливость, за это чудовищное несоответствие, как по-философски сухо выразился один из моих коллег, между формой и содержанием? И как тогда понимать слова знаменитого классика о том, что «в человеке все должно быть красивым: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…»? Чем и перед кем провинилась эта ангельская душа, да и не только она, облеченная в такую уродливую оболочку?
И мне вдруг стало не по себе. Я почувствовал себя лишним в этом театре двух актеров – музыки и маленького человечка, где разыгрывалась щемящая душу сцена удивительной любви между ними.
После того дня было трудно смотреть Вите в глаза – то самое чувство вины и стыда так и не покинуло меня.
Вскоре Витя завершил курс лечения и уехал.
Через два года на его имя было выслано приглашение на очередной этап лечения. Однако он так и не появился. Приглашение было отправлено повторно. Вскоре пришло письмо от его матери, в котором было всего лишь пара строк: «Здравствуйте, уважаемые доктора. Огромное вам спасибо за ваш труд. Прошу вас снять больного Виктора Малькова с учета по причине его смерти. С уважением Малькова Надежда Васильевна».
Позже она позвонила. Просила справку о лечении, которое Витя получал в клинике. Бумагу требовали чиновники от социального обеспечения. Плача в трубку, рассказывала о последних днях жизни Вити.
Отца Витя не помнил, он бросил их вскоре после его рождения. Жили они с матерью на первом этаже пятиэтажной хрущёвки. Каждый день ей приходилось на руках спускать его вниз с коляской по ступенькам для прогулок. Со временем сделать это для неё становилось всё труднее, у самой было подорвано здоровье. Ходила по разным инстанциям, просила установить в подъезде  пандус, всего-то было пять ступенек внутри и две снаружи. Но, как оно у нас всегда и бывает, везде натыкалась на стену непонимания, раздражения и грубости. Почему-то её просьбу приняли в штыки и соседи по подъезду.
В тот злосчастный день она спустила его и вынесла под козырёк подъезда, который отделяли от земли всего лишь две ступеньки. Именно на них она и не удержала коляску, которая, упав, перевернулась. Хоть высота и была небольшой, но этого было достаточно для того, чтобы Витя получил семь тяжелых переломов. С этой травмой его организм так и не смог справиться.
В больнице Витя прожил три дня. На третий день ему вроде стало лучше. Он шепотом попросил маму принести скрипку. Врачи не стали возражать. Утром он умер. С улыбкой на лице, прижимая к себе скрипку. С ней его и похоронили. Его удивительно красивая душа улетела на небеса к братьям-ангелам, навсегда покинув уродливое тело.
Витя навсегда прописался в памяти. Его чистый и невинный взгляд, глаза, в которые было тяжело смотреть, удивительный талант, заложенный богом в хилое тело,  его, поражающую воображение, любовь к музыке. Он остался в сознании того молодого доктора маяком, который напоминал в трудные моменты: «Ты врач, самый близкий к богу из всех! Не забывай, что твое призвание – помогать людям, этому должна быть посвящена твоя жизнь. Но, помни, ты не имеешь права на отчаяние!».