г. Новосибирск
Посвящается
Евгению Николаевичу Мешалкину
"У ребёнка больное сердце -
словно смертный звучал приговор."
Эти строки родились у меня недавно, но очень точно они характеризуют начало моей жизни.
Врождённый порок сердца. В 1946 году это звучало смертным приговором. Об операциях на сердце тогда еще не слышали даже, а другой возможности спасти жизнь - не было. И всё же врачи делали всё, что могли, чтобы продлить мне жизнь.
В два года я заболела дифтерией. И доктор Беленькая (именно так всегда называла ее моя мама, рассказывая мне, выросшей, о чуде моего спасения) трое суток не отходила от меня - и спасла. Так я и росла, оберегаемая моими родителями и врачами.
Помню еще, что меня регулярно водили на консультацию к детскому врачу профессору Соловьеву. Он прикладывает к моей груди деревянную трубочку и вслушивается в биение моего сердца. Потом я выхожу , а профессор подолгу беседует с мамой.
Я боюсь одного - вдруг опять положат в больницу. Но чаще всего мы идем домой. И я успокаиваюсь. До следующей консультации.
Как я ощущала свою болезнь? Сначала растерянность и недоумение: почему все мои друзья бегут - и ничего, а у меня вдруг сильно колет где-то в груди и становится так трудно дышать. Мама объясняет мне, что у меня больное сердце.
Так иногда бывает, что человек рождается с больным сердцем. Вот со мной так и случилось. Пока надо поберечься: поменьше бегать, прыгать, не делать резких движений. Потом меня вылечат и я буду, как все. Надо только потерпеть, подождать. И я жду.
Врачи советовали маме отдавать меня в школу попозже, лет в девять, так как боялись, что школьная нагрузка может ухудшить мое состояние.
Но в шесть лет я уже хорошо читала, считала и писала. Так как болезнь все же ограничивала мою подвижность, чтение стало любимым занятием. И когда мои подружки - ровесницы пошли в первый класс, я все же убедила родителей и меня записали в школу тоже.
Я очень полюбила школу, ведь там я чувствовала себя такой же, как все. Больное сердце не мешало мне решать задачи и учить стихи. Я хорошо училась и это придавало мне чувство уверенности в себе.
Но болезнь всё чаще давала о себе знать. Шел 1957 год, я училась в четвёртом классе. И тут появилась надежда.
В газете была заметка о том, что в Москве и в Ленинграде стали делать операции на сердце, исправлять врождённые пороки. Мама написала письмо профессору П.А. Куприянову в Ленинград, в Военно-Медицинскую академию, где он работал. И мы получили ответ - вызов, с разрешением приехать на консультацию, а если мой порок уже оперируют, то меня положат в клинику на операцию. К тому времени я уже выучила название порока сердца, который мне ставили наши врачи - незаращение Баталова протока. В заметке шла речь именно об этом пороке.
И мы с мамой поехали в Ленинград с надеждой , что оттуда я вернусь уже здоровой.
Я первый раз ехала на поезде, да ещё целых четыре дня и почти через полстраны. Это было так интересно, что я забывала о предстоящей операции и о своих страхах (я очень хотела стать здоровой, но всегда не любила и боялась больниц). А потом был Ленинград, в который я влюбилась сразу и навсегда.
Перед тем, как отвести меня в клинику, мама показала мне город. Эрмитаж и Русский музей,
Исаакиевский собор и Кунсткамера, Летний сад и Марсово поле, Невский проспект и набережные. Я была так переполнена впечатлениями, что в клинику я пошла почти спокойно.
Единственное, что меня очень огорчило - почему-то в этой больнице всех детей стригли наголо, "под ноль", как в армии. Но мама успокоила, что за лето (а дело было в начале мая) волосы отрастут, даже лучше будут.
В этой академии работали врачи из разных стран и мы любили смотреть в окно по утрам, когда врачи шли на работу. Все они были в военной форме, причём той страны, из которой приехали. Лежать в больнице было не страшно, так как мама целый день была со мной и уходила в гостиницу только тогда, когда мы ложились спать.
Здесь мне первый раз сделали зондирование сердца. Те, кто уже перенёс эту процедуру, делились своими впечатлениями с новичками. Поэтому на зондирование я шла без боязни, даже с любопытством. Я не видела, что делали врачи. Боли не было, а от некоторых неприятных ощущений меня отвлекала медсестра, которая все время, пока шло зондирование, расспрашивала меня о моей жизни: кто я, откуда приехала, с кем живу, как учусь, как мне понравился Ленинград и т.д. Она сидела у моего изголовья и, временами, ласково, успокаивающе поглаживала меня по голове, предупреждая, чтобы я не пугалась необычных ощущений и объясняя, почему они возникают.
Но вот зондирование закончилось и с перевязанной рукой меня отвезли в палату, предупредив, что три дня надо будет соблюдать постельный режим. Помню, что испытала даже чувство некоторой гордости - ведь теперь я могу рассказывать новичкам, что такое зондирование.
А через несколько дней мама сказала мне, что мы уезжаем домой. Операцию мне пока делать не будут. У меня оказался не тот порок, который мне ставили раньше.
Дефект межпредсердной перегородки - такой мой новый диагноз. Этот порок пока не оперируют. Через год - полтора планируют делать такие операции, тогда нас вызовут. А пока меня немного подлечили и мы уезжаем домой.
Помню, какое я испытала облегчение. Чувствовала я себя в это время хорошо, сердце не болело. А операции я всё же боялась и рада была, что она откладывается. И не очень понимала, почему мама не радуется этому. Ведь меня обещали вылечить. Только попозже.
А сейчас мне и так хорошо. Мы едем домой, впереди - каникулы летние. И в Ленинград, который мне так понравился, мы ещё раз приедем.
А ведь не знала тогда, что мама сказала мне лишь часть правды. А главное же было в том, что врачи предупредили маму, что я, скорее всего не доживу до того времени, когда эту операцию будут делать. Моё состояние давало им мало надежды на это.
Так мы и уезжали из Ленинграда: мама - с печалью и болью в сердце, и я - полная надежд и радости, предвкушая, как буду рассказывать об этой поездке друзьям.
Да, я надолго стала во дворе "героем дня", взахлёб рассказывая о Ленинграде и о поездке на поезде. Подружки даже завидовали мне - я столько видела.
Так прошло лето, начался учебный год. Жизнь продолжалась. Только приступы становились всё чаще. Иногда они захватывали меня прямо на уроке. И я все с большим нетерпением ждала вызова в Ленинград. А его всё не было. Так прошло еще два года.
Я училась, болела и ждала. Старалась жить как все. Была пионервожатой у подшефных октябрят. И очень не любила, чтобы меня жалели. Как-то соседский мальчишка, разозлившись за что-то на меня, выкрикнул мне: "Ты всё равно до шестнадцати лет не доживёшь!". Ошеломлённая, в слезах я прибежала домой. Родители успокоили меня и уверили, что меня обязательно вылечат и я буду жить долго - долго. Они так уверенно это говорили, что и я поверила, что так обязательно будет.
Осень 1959 года. Я учусь в 7 классе. У нас новая учительница математики. Больше всего она мне нравится тем, что относится ко мне так же, как и ко всем остальным, без скидок на мою болезнь. Именно такого отношения к себе я жаждала всей душой. Это давало мне возможность чувствовать себя нормальным полноценным человеком.
А родители всё искали возможности для моего излечения. И вот однажды в городской газете "Вечерний Новосибирск" мы прочитали сообщение, что у нас в городе будет открыт институт экспериментальной биологии и медицины. Он будет входить в Сибирское отделение Академии наук СССР. Основатель этого института - известный кардиохирург, лауреат Ленинской премии профессор Евгений Николаевич Мешалкин из Москвы.
Пока институт не имеет собственного помещения, профессор Мешалкин консультирует и, по возможности, оперирует больных с пороками сердца в 12-й городской больнице. Нуждающиеся могут обращаться туда. Конечно же мои родители записали меня на консультацию к профессору.
И вот, холодным октябрьским днем мы едем в 12-ю больницу. Профессор принимает больных прямо в рентгенкабинете. В коридоре много детей, но почти все младше меня. Мне почти 13 лет и по сравнению с остальными, сидящими в очереди, я кажусь себе взрослой.
И вот подходит наша очередь. Папа остается ждать в коридоре, а мы с мамой входим в кабинет.
Перед рентгеновским экраном на стуле сидит крупный человек в очках с тонкой позолоченной оправой. У него добрые, внимательные глаза и спокойный, ласковый голос.
Пока я раздеваюсь, он расспрашивает меня как меня зовут, сколько мне лет, в каком классе и как я учусь, чем болела раньше. Я называю болезни, которыми переболела за свою жизнь: дифтерия, корь, краснуха, ветрянка, коклюш, ангина, воспаление легких. И вдруг слышу удивленно - веселый возглас профессора, обращенный к стоящим вокруг него врачам: "Посмотрите на неё, она ещё живёт!". И добавляет ласково, обращаясь уже ко мне : "Молодец, девочка, молодец!".
Я, правда, не поняла тогда, чему удивляется профессор и за что меня похвалил. Но было приятно. И, вообще, мне профессор понравился, от него веяло теплом и надежностью. Я как-то сразу ему поверила. Потом Е. Н. Мешалкин долго меня слушал, простукивал грудную клетку (позже я узнала, что так определяют размеры сердца), смотрел меня на рентгене. И, попросив меня подождать в коридоре, долго о чём-то разговаривал с родителями.
По дороге домой мои родители объяснили, что такие операции, какая мне нужна, уже начал Е. Н. Мешалкин делать. Но в Новосибирске нет нужного оборудования, поэтому нужно ехать в Москву, в клинику Е. Н. Мешалкина . 20 октября 1959 года в 12 часов дня он ждет нас в Москве, в 52-й городской больнице, где он оперировал. Только мы должны быть в Москве
обязательно в это время, потому что в этот же день (20 октября) Евгений Николаевич должен будет уехать в командировку. И если он не успеет нас принять, то нам придется ожидать его возвращения из командировки, зря теряя время. На поезд меня провожал почти весь наш класс. Чтобы я не скучала в дороге, мне подарили трехтомник Лермонтова (может быть с тех пор он и стал моим любимым поэтом).
В Москву мы прибыли вовремя. И в назначенное время были в кабинете профессора. Е.Н. ещё раз меня послушал и меня оставили в клинике. Договорились, что пока Е.Н. будет в командировке, меня обследуют. А когда Е.Н. вернется, тогда и решится вопрос о моей операции.
Е.Н. сразу предупредил, что надо будет сделать зондирование сердца, чтобы быть окончательно уверенным в диагнозе. Я, кажется, согласна на все, лишь бы скорее стать здоровой. Приступы мне уже порядком надоели. Одышка возникала всё чаще, мне стало трудно подниматься по лестнице, быстро ходить.
Я лежала в палате вместе со взрослыми женщинами. Некоторые уже перенесли операцию на сердце, другие к ней готовились. Я жадно прислушивалась к разговорам, к рассказам об операциях. Кое-что в их рассказах меня немного пугало (особенно рассказы о масочном наркозе, когда от паров эфира становилось трудно дышать) и я уже стала побаиваться предстоящей операции. К тому же я узнала, что не все переносят операцию. Раньше об этом я как-то не думала.
Оказывается, операция может принести не только здоровье, но и смерть. Это тоже пугало.
Но пока шло обследование и я старалась не думать о будущем. Чего я не боялась, так это зондирования, ведь я уже знала, что это такое.
И вот я в кабинете зондирования. Зонд в этот раз вводят не в локтевую вену, а в вену в правом паху. Но это тоже не больно. Я с интересом прислушиваюсь к комментариям врачей, как и где проходит зонд, когда наконец, достигает сердца, я чувствую сама. Сердце начинает биться сильно, часто и с перебоями. Но я уже готова к этому по опыту первого зондирования и не пугаюсь.
И вдруг зондирование как-то тормозится. Я не понимаю, в чем дело. Но вижу озабоченные лица врачей, слышу их переговоры. Что-то у них не получается, по разговорам я понимаю, что врачи не могут решить, что делать дальше. Зонд никак не проходит в лёгочную артерию и врачи не могут решить: продолжать попытки провести его туда или заканчивать зондирование.
Вдруг один из врачей предлагает попытаться что-то сделать (я просто не поняла, что именно). Но я хорошо поняла ответ второго хирурга: "Это опасно, вдруг она не выдержит". А первый настаивает: "Давайте попробуем, может быть получится". Я замираю. К моему счастью, в кабинет зашел заведующий отделением и спросил, почему так долго, более 3-х часов идет зондирование. Выслушав объяснение, он решает, что надо сделать снимки с контрастным веществом и заканчивать зондирование на этом.
Мне вводят контрастное вещество. Ощущение не из приятных. Как будто тебя бросили в раскалённую печь. Но длится это очень недолго. Потом ты как будто остываешь, снова дышишь легко и свободно. Мне зашивают рану и отвозят меня в палату.
Теперь надо ждать приезда профессора и его решения.
Страх, испытанный мной в кабинете зондирования, когда я лежала на столе, беспомощная,
бессильная как-то повлиять на ход событий, и вслушивалась в спор врачей, перенесу я какую-то непонятную мне манипуляцию или нет, не оставлял меня. Маме я об этом не рассказывала, не хотелось ее волновать. Я видела, что и так она сильно переживает.
С замиранием сердца я ждала обхода профессора. Я слышала, с каким уважением и любовью говорили об Е. Н. Мешалкине больные между собой, как все ему верили, как ждали его обходов. И моё доверие к профессору возрастало.
И вот, наконец, долгожданный обход. В дверях появляется энергичный, подтянутый профессор в окружении других врачей. Он переходит от одной больной к другой, выслушивает объяснение лечащего врача, осматривает больных, что-то говорит им ободряющее, успокаивающее, назначает дату операции или выписки. Те, кому предстоит выписка, счастливо улыбаются, кому назначена операция - всматриваются в профессора с тревогой и надеждой. Его уверенность передается больным.
Профессор останавливается около моей кровати. Мой лечащий врач докладывает результаты обследования. Евгений Николаевич слушает моё сердце, что-то уточняя у моего врача. Потом меня слушают другие врачи. Все они начинают что-то обсуждать. Волнение мешает мне понять даже о чём идет речь. И вдруг Евгений Николаевич обращается ко мне: "Чтобы уточнить диагноз и окончательно решить вопрос об операции, зондирование придется повторить. Понимаешь?". Я молча киваю головой и обход продолжается, переходят к следующему больному.
А я пытаюсь сдержать слёзы. Скорее бы пришла мама. Я боюсь и не могу совладать со своим страхом. Больше я на зондирование не соглашусь. А раз без него нельзя сделать операцию - значит и операция мне не нужна. Я хочу домой.
И когда мама приходит - я говорю ей о своем решении. Я не объясняю маме причину отказа от зондирования, не хочется признаваться в своем страхе, просто говорю, что плохо перенесла предыдущее зондирование и нового не перенесу. И к операции я сейчас не готова.
Прошу маму увезти меня домой, в глазах у меня слёзы. Мама знает, что я очень редко плачу. Поэтому уверяет меня, что без моего согласия ничего мне делать не будут. Мама уходит на беседу с врачами, а я в тревоге жду решения.
В палату ко мне заходит мой лечащий врач, Юрий Михайлович Левинсон. Большой , шумный, весёлый обычно, он сейчас серьёзен и даже строг. Он объясняет мне, что Евгений Николаевич подозревает, что у меня есть еще один порок, кроме того, что уже известен. Поэтому нужно еще одно зондирование, чтобы убедиться так это или нет. Без этого операцию делать опасно. А операция мне очень нужна.
Я все молча выслушиваю и отвечаю отказом. Юрий Михайлович долго меня уговаривает, пытается выяснить причину отказа. Я ничего не объясняю, только твержу, что хочу домой. Пусть меня поскорее выпишут.
Юрий Михайлович в сердцах бросает мне: "Сама ведь скоро запросишься на операцию, приедешь, а тогда мы тебя не примем". А я уверенно парирую: "Вы сами приедете к нам, в Новосибирск. Тогда и посмотрим". "Ладно", - соглашается, наконец, врач. "завтра тебя выпишем, раз тебе так хочется".
Я просто счастлива, что уеду домой. Приходит мама и подтверждает, что меня выписывают. Только через много лет я узнала, как уговаривали маму все врачи согласиться на зондирование и операцию, так как моё состояние внушает опасение, что ещё год я может быть и не переживу.
Но мама не может пойти против моего желания. Как она объяснила позднее, она бы никогда не простила себе, да и просто не смогла бы жить, если бы со мной что-нибудь случилось во время зондирования или операции (а это совсем не исключалось), сделанных против моей воли.
И мы уезжаем домой.
Москву я почти не видела. Поэтому рассказывать друзьям было почти нечего. О пережитом страхе говорить не хотелось, я старалась поскорее забыть об этой поездке. Окружающие как будто чувствовали это и не докучали мне расспросами. Я продолжала учебу в 7 классе.
Где-то в начале февраля 1960 года я заболела ангиной. Болезнь затянулась, долго держалась высокая температура. Меня положили в больницу. Диагноз врачей был малоутешительным: ангина осложнилась ревматизмом. Что такое ревматизм я уже знала. Я видела в Москве, в клинике Мешалкина, больных, у которых ревматизм способствовал формированию порока сердца. Да и здесь, в больнице, в соседней палате, лежал 15-летний мальчик, Юра Малюковский, которого ревматический порок сердца уже приковал к постели.
Мне прописали строжайший постельный режим. Зинаида Николаевна, мой врач, объяснила мне, что, чтобы у меня не сформировался дополнительный порок, нужно не давать сердцу нагрузки. Двигаться как можно меньше.
Я обещала строго соблюдать режим, но просила выписать меня домой. И Зинаида Николаевна согласилась отпустить меня домой, пообещав, что сама будет за мной наблюдать и лечить.
И вот я дома. Первое, что я заявила родителям, что хочу продолжать учиться. Друзья будут приносить мне домашние задания, а выполнять их можно и лёжа. Родители, зная мой упрямый характер и стараясь меня не расстраивать, согласились.
Папа приспособил мне доску, к которой я могла прикрепить тетрадь, чтобы было легче писать. Писать приходилось карандашом, т.к. авторучки тогда были редкостью, а ручкой писать было неудобно.
Все учителя уговаривали меня не особенно переутомляться, поберечь себя. Мол, меня и так переведут в 8-й класс, я же хорошо училась. Поправлюсь вот и за лето все догоню. Они просто жалели меня, не понимая, как больно ранят меня этой жалостью.
И только Антонина Борисовна, учительница математики, поступила по другому. Она стала 2 - 3 раза в неделю приходить ко мне, объяснять новый материал, спрашивать. Через одноклассников моих, которые навещали меня ежедневно, передавала мне задания. И оценивала их выполнение без скидки на болезнь, строго.
Кроме математики, Антонина Борисовна учила меня главному - как жить достойно, несмотря на болезнь. Не жалеть себя, не сдаваться обстоятельствам, быть сильнее их. И это было для меня нужнее всего.
В конце мая мне разрешили ходить, но немного, только по комнате. А в школе начинались экзамены, от которых меня, конечно, врачи освободили.
Но экзамен по математике я все же сдавала, дома. И эта пятерка по математике стала для меня самой дорогой отметкой за все время учебы.
На выпускном вечере (наша школа была семилетней и дальше учиться мы уходили в другие школы) я веселилась вместе со всеми. Мне еще не разрешали подниматься по лестницам и мальчишки из нашего класса, сделав "стульчик" из переплетенных рук, подняли меня на 2-й этаж на руках.
Я была счастлива еще и потому, что усилия врачей не прошли даром. Болезнь ушла, и дополнительный порок не сформировался.
Летние каникулы пролетели незаметно. И осенью я пошла в 8-й класс в другую школу, в десятилетку.
Новая школа, новые учителя, новые друзья - всё было интересно. Вот только одышка становилась все сильнее, сердце болело всё чаще, мне всё труднее становилось даже просто ходить, не то, чтобы бегать. Из-за приступов мне все чаще приходилось уходить с уроков.
Учителя, видя моё состояние и жалея меня, предлагали заниматься со мной дома. Я не соглашалась, хотя с каждым днем мне становилось все хуже.
К этому времени институт, руководимый Е. Н. Мешалкиным, уже полностью обосновался в Новосибирске, в небольшом 3-х этажном здании на улице Вавилова.
13 декабря папа пришел домой с работы и рассказал, что встретил Е. Н. Мешалкина случайно на улице. Они поговорили обо мне и профессор предложил назавтра приехать на консультацию к нему в институт. И 14 декабря мы поехали на улицу Вавилова.
После осмотра Евгений Николаевич сказал, что надо положить меня в клинику, пока на обследование, а потом уже будет решаться вопрос и об операции. И ложиться надо сегодня же, как раз есть место в детском отделении. Тянуть он не советует.
Мне тоже хотелось поскорее стать здоровой и я согласилась остаться в клинике. В ближайшем магазине родители купили мне самое необходимое - мыло, пасту, зубную щетку, а также сок, печенье и конфеты, чтобы мне было не так грустно.
И вот меня уже ведут в отделение. Вдруг на лестнице я вижу Юрия Михайловича, который был моим лечащим врачом в Москве. Юрий Михайлович тоже узнал меня и сказал, что рад видеть меня здесь, давно пора решиться на лечение. Пообещал навестить меня в палате. От его доброжелательного и уверенного тона стало легче на душе. Забегая вперёд, хочу сказать, что Юрий Михайлович выполнил своё обещание. Он не один раз заходил ко мне, чтобы узнать, как мои дела (сам он работал в другом отделении), а однажды, во время своего дежурства, даже устроил мне, в обход правил, свидание с мамой. Такая же доброжелательность, неравнодушие, заинтересованность в судьбе больного была присуща почти всем сотрудникам клиники. Всё это я узнала, почувствовала на себе.
Детское отделение располагалось на третьем этаже, за широкой стеклянной дверью. Слева от входа - операционная, напротив - послеоперационная палата. Ребятишкам в этой части коридора играть не разрешали. Слева по коридору располагались различные кабинеты: процедурный, старшей медсестры, зав. отделением, ординаторская. Справа находились палаты, большие, светлые, на 8 человек каждая. Таких палат было 5. В коридоре 2 стола для медсестёр, около них - шкафы с лекарствами. Коридор поворачивает налево и тут образует тупик, в котором находится столовая.
Отделение заполнено почти полностью, в основном детьми 3 - 7 лет. Мне уже 14 и я в отделении - самая старшая по возрасту. Я люблю возиться с малышами, но с ними ведь не поделишься своими мыслями, чувствами, переживаниями. И когда меня что-то тревожит, я уединяюсь с книжкой в столовой, стараясь перебороть свои тревоги.
Через много лет мне удалось прочитать свою историю болезни за это время и там я увидела запись: "Девочка замкнута, подавлена, любит находиться одна". Видимо от внимательного взгляда врача мне не удавалось скрыть своё состояние, как я ни старалась. А
врачи были очень внимательные.
Палату вели два врача - хирург и педиатр. Наш хирург, Голованов Юлий Николаевич, высокий, стройный, любящий дисциплину и порядок. Во время его обхода в палате должна быть тишина, а мы должны лежать на своих местах, раздетые, под одеялом, готовые к осмотру. Его всегда сопровождала постовая медсестра с блокнотиком и мокрым полотенцем в руках. После осмотра больного, Юлий Николаевич вытирал руки полотенцем и только тогда переходил к следующему больному. Назначения медсестра под его диктовку записывала в блокнот. Юлий Николаевич требовал от медсестры знать, какой диагноз у каждого больного, какие приступы могут быть у данного ребенка и какую срочную помощь необходимо при этом оказать. Поэтому на обходах он часто спрашивал медсестру об этом и, если она затруднялась с ответом, спокойно и терпеливо объяснял всё. На следующем обходе вопросы повторялись, пока Юлий Николаевич не был уверен, что медсестра готова оказать больному всю необходимую помощь ещё до прихода врача. С нами Юлий Николаевич был внимателен и терпелив, но редко улыбался или шутил.
Педиатр - Валентина Петровна Обухова, красивая, статная, с теплыми карими глазами и ласковой улыбкой. К своим больным она относилась поистине с материнской нежностью и заботой, хотя могла быть и строгой, требовательной. Дети её любили и совсем не боялись.
В соседних палатах лечащими врачами были хирург Николай Николаевич Тетюцкий и педиатр Люция Григорьевна Белова. Среднего роста, худощавый, подвижный, со смеющимися карими глазами - Николай Николаевич был любимцем ребятишек. Стоило ему появиться в коридоре или зайти в палату, ребятишки буквально повисали на нём гроздьями, причем не только его больные. Во время обхода из его палат всегда слышался весёлый смех, шутки.
Люция Григорьевна же была немногословна, строга, но так же неизменно внимательна и заботлива.
Заведовал отделением Вячеслав Иванович Францев - отличный хирург и просто красивый человек. Добрый и ласковый, он пользовался большим доверием детей и их родителей.
Родителей в отделение не пропускали, свиданий тоже не было. Вернее, свидания давали только перед зондированием и перед операцией (по этому признаку мы узнавали, кому назавтра предстоит это).
Больные ребятишки бывало капризничали, особенно в первые дни пребывания в отделении. Как все дети - баловались, шумели, играли. Но никогда и никто из работников отделения не повышал на них голос, не ругал и не кричал.
Нянечки и медсёстры были добры и ласковы. Детей уговаривали и развлекали как могли. Поэтому ребятишки быстро осваивались в отделении, уже на второй - третий день переставали проситься домой. И бывало, что когда ребенку было плохо, больно, он звал на помощь не маму, а медсестру.
Не могу забыть, как семилетний Теофилос (подробнее расскажу о нем позднее), когда процедурная медсестра подходила к его кровати, чтобы поставить Теофилосу внутривенный укол, начинал жалобно звать "Алла Николаевна! Алла Николаевна!". Алла Николаевна - это наша постовая сестра. Теофилос не плакал, и не вырывал руку, но так жалобно звал медсестру на помощь, что у процедурной сестры выступали слезы на глазах и она шла за Аллой Николаевной.
Та садилась около малыша, держала его за руку, гладила по головке и что то тихо говорила. Теофилос успокаивался и мужественно переносил укол.
Все дети в отделении были окружены любовью и заботой медицинских работников и отвечали на это такой же любовью и доверием. Но особой популярностью у ребятишек пользовался Евгений Николаевич Мешалкин. Надо было видеть, как малыши уверяли друг друга, что уж ему-то операцию делал или будет делать "дядя Мешалкин в золотых очках".
Евгений Николаевич очень любил детей и нежно к ним относился. Часто, выйдя из операционной после сложной многочасовой операции, он шел в детские палаты. Много раз я видела профессора, сидящим на стульчике в проходе между кроватями и наблюдающим за играющими детьми.
Помню, как у малыша, перенесшего операцию и играющего в кроватке, т.к. ходить ему ещё не разрешали, упала машинка на пол и закатилась под койку. В палате были только лежачие больные, которым после операции ещё не разрешали вставать. И Евгений Николаевич сам достал машинку мальчику, а ведь залезть под детскую кроватку было не так просто взрослому, да ещё учитывая комплекцию Евгения Николаевича.
К каждому больному Евгений Николаевич находил свой подход. Как-то а отделение положили четырехлетнюю Катю, которая панически боялась врачей. Как только врач пытался её послушать, Катюша начинала кричать и плакать. Уговоры, что это совсем не больно - не помогали. С этой проблемой быстро справился Евгений Николаевич. Он дал Катюше фонендоскоп и предложил ей послушать им его. И пока девочка с увлечением слушала Евгения Николаевича, он успел спокойно её прослушать и осмотреть. В дальнейшем врачи всегда подходили к Катюше с запасным фонендоскопом - проблема была решена.
Всё для больного, всё во имя больного. Так работал весь институт, начиная от профессора и кончая санитаркой в приёмном покое. Спокойная, доброжелательная обстановка помогала больным не меньше лекарств. Она порождала доверие и уверенность в хорошем исходе лечения.
Я с волнением ждала, когда же, наконец, закончится обследование и решится вопрос с операцией. Приближался Новый год, большинство ребятишек в отделении уже прооперировали, даже тех, кто поступил позднее меня. Как я им завидовала!
Через три - четыре дня после операции малыши уже весело играли в своих кроватках. Я помогала (по мере сил) медсестрам ухаживать за лежачими, занимала играми тех, кому уже или ещё можно было ходить. И ждала зондирования. Об операции старалась пока не думать.
И вдруг… 27 декабря, уже после обхода врача, я сидела в соседней палате, играла с ребятишками. В палату зашёл зав. отделением, Вячеслав Иванович, с группой незнакомых врачей. Мы уже привыкли к тому, что в институт часто приезжали разные делегации, и их водили по палатам, поэтому не особенно обратили внимание на пришедших. Вячеслав Иванович подходил к каждому ребенку и рассказывал обступившим его врачам, какой порок у больного, что ему сделано или собираются делать.
Проходя мимо меня, Вячеслав Иванович сказал только: "А эта девочка - завтра на операцию идет" и перешел к другому больному.
Я замерла, мне показалось, что я что-то не поняла, ослышалась. Какая операция? Ведь мне ещё зондирование не делали. Я быстро перебежала в свою палату и легла на свою кровать. Через несколько минут в палату вошёл Вячеслав Иванович с врачами. Когда они подошли к моей кровати, снова прозвучало: "Ну, а об этой девочке я уже говорил. Она завтра идет на операцию". И врачи пошли дальше.
Как описать мои чувства тогда? Страх, отчаяние, надежда, радость, желание, чтобы всё уже было позади, - все смешалось. И одиночество - бескрайнее, оглушающее. Некому сказать об обуревающих меня чувствах, не с кем их разделить. Вокруг шумели, играли, а я застыла на кровати, не в силах ещё осознать происходящее.
В палату зашла медсестра и сказала, чтобы я спустилась в приемный покой, там меня ждут мои родители. Тогда я поняла, что операция действительно назначена на завтра, ведь свидания с родителями разрешали всегда накануне.
Я постаралась взять себя в руки и вышла к родителям почти спокойная внешне. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что родителям тоже нелегко, и не доставлять им лишних волнений.
Я сидела между мамой и папой, крепко держа их за руки, и слушала их объяснения. Мне сказали, что Евгений Николаевич решил прооперировать меня до Нового года, чтобы я скорее стала здоровой. Диагноз уточнят прямо во время операции, новый метод операции позволяет это сделать. Профессор уверен, что всё будет хорошо. Дело только за мной: согласна ли я на операцию. Без моего согласия родители разрешения на операцию не дадут.
Я сказала, что, конечно, согласна, я хочу поскорее стать здоровой. Но когда мы стали прощаться, я не выдержала и заплакала. Папа стал меня успокаивать, сказав, что если я боюсь и не хочу операции - никто настаивать не будет, они хоть завтра могут забрать меня домой.
Я вытерла слёзы, заверила родителей, что всё будет хорошо и на операцию я согласна, хотя и побаиваюсь немного. Но ведь это нормально - бояться операции, ведь операция - это больно и неприятно. Но я потерплю. И с этим ушла в палату.
Я лежала на кровати и убеждала себя, что всё идёт как надо. От операции всё равно не уйти, а чем скорее - тем лучше. На на душе всё равно было тревожно. И этой тревогой хотелось обязательно поделиться с кем-нибудь, иначе было невыносимо.
И я написала письмо моей любимой учительнице, той самой Антонине Борисовне, которая вела у нас математику в седьмом классе. Антонина Борисовна до сих пор хранит эту записку. Спустя много лет я смогла прочитать её и вспомнить, что написала тогда:
"Здравствуйте, дорогая Антонина Борисовна! Извините , что я решила написать Вам. Но завтра - операция. Я не знаю, буду жива или нет. Но верю в лучшее. Я очень благодарна Вам за всё. Я раньше не могла сказать Вам об этом.
Заранее поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам счастья, здоровья и успехов в Вашем благородном труде.
Не знаю, прощайте или до свидания. Я Вас никогда не забуду, если после операции буду жива".
В таком возбужденном, тревожном состоянии и застал меня профессор Мешалкин, который зашел в палату поговорить со мной. Он присел ко мне на кровать и взял меня за руку. Его тёплые сильные руки, казалось, согревали не только мою ладонь, но и моё сердце. Евгений Николаевич сказал мне, что операция назначена на завтра. Тянуть не имеет смысла. Диагноз уточнят во время операции.
"Боишься операции?" - спросил он меня. "Да, очень" - честно ответила я. "Я тоже немного боюсь это делать" - вдруг сказал профессор, "но, понимаешь, операция очень нужна. Будем бояться вместе. Думаю, что всё будет хорошо. Ты согласна?" Мы посмотрели прямо в глаза друг другу. Во взгляде Евгения Николаевича было столько уверенности и ласки, что я, почти не раздумывая, ответила: "Да, согласна". И тут же уточнила: "А операцию кто мне будет делать, Вы?". "Конечно, я" - ответил профессор. Тогда я подтвердила ещё раз "Я согласна".
"Вот и хорошо, договорились" - профессор погладил меня по руке и встал. "Значит, до завтра". И добавил, выходя уже из палаты: "Не волнуйся, всё будет хорошо".
Конечно, страх и волнение не прошли. Но Евгений Николаевич разделил их со мной. Я была уже не одна и мне стало легче, спокойнее.
Ночью я спала хорошо. А рано утром, когда в палате ещё все спали, меня разбудил ласковый голос медсестры: "Пора, Фрида, ехать на операцию. Просыпайся". Я легла на каталку и меня повезли в операционную.
Ехать было недалеко, ведь операционная была прямо в отделении. Меня завезли в не очень большую (как мне тогда показалось) комнату и помогли перелечь на стол, стоящий в центре. Стол был холодный и жесткий, в комнате тоже было прохладно. Кроме меня в комнате находились ещё две женщины в масках, почти скрывающих их лица. Но были видны глаза, добрые, понимающие, ободряющие.
Я сказала, что замерзла, и меня тотчас накрыли сероватой простынёй. Одна из женщин ласково расспрашивая меня кто я, откуда, взяла мою руку и стала измерять давление.
Потом был укол в вену. И …..
Я открыла глаза и не сразу поняла, где я. Я лежала на кровати, прикрытая одеялом. На груди белела повязка, хотя боли не было. Я вспомнила про операцию и поняла, что она уже закончилась и я в послеоперационной палате.
Около моей кровати стоял Игорь Николаевич Мешалкин, брат Евгения Николаевича. Я уже знала его, видела на консультациях и обходах. Увидев, что я открыла глаза, Игорь Николаевич обратился ко мне: "А знаешь, Фрида, Евгений Николаевич оказался прав. У тебя, действительно, было два порока!". Я спросила: "Всё сделали?". "Конечно. Оба порока устранили. Теперь ты будешь здоровой". "А когда я пойду в школу?". Игорь Николаевич и подошедший в это время Вячеслав Иванович весело рассмеялись: "Пойдёшь, пойдёшь. Поправляйся скорее".
В палату зашел Евгений Николаевич и, увидев, что я не сплю, подошёл ко мне. Спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо и поблагодарила за операцию. Евгений Николаевич объяснил мне, что два порока у меня - это дефект межпредсердной перегородки, его он ушил, и стеноз клапана лёгочной артерии - расширил это отверстие. "Теперь многое зависит от тебя" - сказал профессор. "Слушайся врачей и поправляйся."
Я была счастлива. Перед операцией я думала: "Если я умру на операции, я это не пойму, ведь я буду спать. А если я проснусь после операции, я уже точно не умру, ведь если мне станет плохо, я смогу сказать об этом врачам - и они спасут". Я свято верила в силу врачей, а особенно, в Евгения Николаевича. Думаю, эта детская вера и помогла мне тогда выжить. Я проснулась - и я уже вся была в жизни, в будущем.
Много позже я узнала, что всё было не так просто, как мне казалось. Операцию мне делали под гипотермией, то есть меня охлаждали до +27 градусов по Цельсию. В общей сложности операция продолжалась 6 часов. Сердце останавливали на 5 минут. За эти минуты Евгений Николаевич и успел устранить оба порока. Сердце удалось запустить сразу, оно забилось ровно и сильно. И вдруг - остановка. Евгений Николаевич сделал прямой массаж сердца и оно снова забилось.
Операция закончилась благополучно. Теперь всё зависело от правильного выхаживания и от моего организма. Тогда я не очень понимала, какие усилия прилагаются для моего спасения, но хорошо запомнила внимание и заботу, которой была окружена я и все другие больные.
В послеоперационной палате я пролежала два дня. Здесь мне сделали пункцию лёгких - откачали накопившуюся в лёгких жидкость. Я знала об этой процедуре и почему-то очень её боялась.
Но всё оказалось не так страшно. Боли почти не было. Медсестра помогла мне сесть и придерживала за плечи. Хирург , Юлий Николаевич, поставил куда-то в спину укол новокаина. Потом я слышала только какое-то шипение и булькание. Это врач шприцем вытягивал жидкость и сливал её в баночку. Вся процедура заняла несколько минут. Сразу стало легче дышать.
А через два дня я уже лежала в своей прежней палате. Было 30 декабря. И медицинские работники отделения устроили для нас настоящий новогодний праздник. В ординаторской была установлена ёлка. Игрушки для неё медсёстры и врачи принесли из дома. Каждому ребёнку был приготовлен новогодний подарок. Вручал подарки Дед Мороз. Для этого детям заранее объявили, что Николай Николаевич Тетюцкий уезжает в командировку и в этот день его в отделении не было. Дети пели, танцевали (кто мог) вокруг ёлки, читали стихи.
И вот дверь в отделение открылась и появился Дед Мороз. Ребятишки сначала замерли. И вдруг раздался чей-то ликующий крик: "Николай Николаевич!" И все гурьбой бросились навстречу Деду Морозу, узнав по озорным, смеющимся глазам любимого доктора. Но разочарования не было. Дети были довольны, что, пусть в облике Деда Мороза, их врач вместе с ними.
А Николай Николаевич сыграл свою роль до конца. Он пел и танцевал вместе с детьми, загадывал им загадки и раздавал подарки. Видно было, что подарки готовились с любовью, с учётом возраста и интересов каждого. Я получила книжку "Комедии" Фонвизина с тёплой надписью. И до сих пор храню её бережно, как память.
Самыми трудными для меня были первые десять дней после операции, пока мне не разрешали ходить. Лежать приходилось на спине, так как шов шёл через всю грудь (он назывался очень красиво - "ласточка").
В детском отделении не было специальных кроватей с регулируемым изголовьем. Ведь малышам достаточно было положить две подушки вместо одной - и они уже высоко лежат. Со мной было сложнее. Пять - шесть подушек приходилось подкладывать мне под спину и голову, чтобы придать полусидячее положение. При движении подушки сбивались, становилось неудобно, болел шов.
Тогда я стучала чайной ложечкой по стакану. Сигнализации в палатах тогда не было и мы так вызывали в палату нянечку или медсестру. Услышав такой сигнал, в палату обязательно заглядывал любой медработник, оказавшийся поблизости, чтобы узнать, что нужно. Часто бывало, что на мой зов заглядывал проходивший мимо врач или зав. отделением. Узнав, что нужно поправить подушки, они не звали медсестру, а просто делали это сами. Поэтому на первом же обходе зав. отделением предложил перевести меня в женское отделение, так как там есть специальные кровати и мне будет лежать значительно удобнее.
Но я плохо привыкала к новому и, услышав о переводе, расплакалась. Вячеслав Иванович успокоил меня, что он хотел, чтобы мне было удобнее, но если я не хочу перевода - значит всё останется по-прежнему. Я облегчённо вздыхаю.
Мне хорошо в отделении, здесь я всех знаю, всем верю и не хочу никуда переходить. Я остаюсь в отделении. По-прежнему врачи, медсёстры и нянечки поправляют мне подушки, но о переводе больше нет речи.
Ещё большей проблемой для меня была еда. Аппетит у меня всегда был плохой, а после операции его вовсе не стало. И я не понимала, почему врачей моих и даже Е.Н. Мешалкина так волнует, что я ем мало и без аппетита. Почему строгий Юлий Николаевич мог по 30 - 40 минут простаивать около меня, уговаривая выпить стакан томатного сока. А обычно мягкая, ласковая Валентина Петровна становилась строгой и непреклонной, заставляя меня съесть принесённую мне тёртую морковь и полусырую говяжью печень. Почему Евгений Николаевич обязательно спрашивал, что я съела сегодня, сколько сливочного масла и т.д. Даже санитарка из справочного бюро, принося передачу, обязательно почистив один мандарин или апельсин, заставляла меня съесть его при ней. "Чтобы родители не волновались" - объясняла она мне.
Я не знала тогда, что после операции у меня вспыхнул бактериальный эндокардит и резкое малокровие. И полноценное, правильное питание было одной из составляющих лечения, одним из условий моего выживания после операции.
Мне, конечно, говорили, что нужно есть всё, что приносят и дают, чтобы быстрее поправиться. Но я и так чувствовала себя неплохо (по моим понятиям) и поэтому не очень прислушивалась к уговорам врачей. И почему я должна пить этот томатный сок, если я его так не люблю?! А с врачами спорить я не умела, да и не хотела.
К моему удовольствию выход нашёлся довольно быстро. Оказывается, моя соседка по палате, десятилетняя Галя томатный сок просто обожала и могла пить его сколько угодно. Она лежала на соседней кровати. Мне ежедневно приносили пол-литровую бутылку томатного сока, я отдавала её Гале, она быстро выпивала сок и пустую бутылку ставила на мою тумбочку. Врачи, видя пустую бутылку, считали, что я сок выпила и уже не спрашивали меня о нём. И мне стало спокойнее лежать.
Когда я уставала читать, мы разговаривали с Галей о школе или наблюдали за играющими малышами. В нашей палате в это время почти все были прооперированы и ходить многим ещё не разрешали. Но в своих кроватках малыши разве что на голове не стояли. Они умудрялись даже перепрыгивать на кровати друг к другу.
Особенно запомнился мне семилетний грек (сын греческих политэмигрантов, живущих в Ташкенте) Теофилос Гимнопулос, как он гордо себя называл. Он поступил в отделение на день - два позже меня. Валентина Петровна привела его в столовую во время обеда и попросила меня помочь его покормить, так как малыш не знает русского языка и объясняться с ним можно было только жестами.
Смуглый, худенький, с большими чёрными испуганными глазами и темно-фиолетовыми губами. Пальчики на руках были похожи на маленькие барабанные палочки, утолщённые на концах, с синими выпуклыми ногтями.
Теофилос доверчиво сидел у меня на коленях, но есть отказывался, отрицательно качая головой, когда я пыталась дать ему суп или котлету с картошкой. Видя это, ребятишки стали приносить из палаты и предлагать мальчику всё, что у кого было: печенье, соки, фрукты, конфеты. Малыш продолжал отрицательно качать головкой.
И вдруг кто-то протянул пакетик с черносливом. Глазёнки мальчика загорелись и он потянулся к пакетику. Тогда я взяла в руку черносливинку и показала малышу на ложку супа, объясняя жестами, что съев суп, он получит чернослив. Так он и ел, заедая ложки супа и котлету черносливом. Это продолжалось два дня, пока малыш не привык и не стал есть как все.
Мальчика скоро все стали называть просто Федя, он откликался на это имя, но на вопрос, как тебя зовут, всегда отвечал: "Теофилос Гимнопулос". Большую часть времени он проводил, сидя на корточках - эта поза облегчает состояние больного с пороком Тетрада Фалло. Часто у малыша были приступы, он начинал задыхаться, из носа шла кровь. Тогда он произносил только одно слово "гулять" и показывал, махая ручкой, что с ним надо ходить туда - сюда. Я брала его на руки и ходила по палате. Если я останавливалась или пыталась присесть на кровать, Теофилос повторял настойчиво: "гулять, гулять". Я быстро уставала. Кто-нибудь из медработников забирал у меня малыша и продолжал носить его на руках, пока Теофилосу не становилось лучше.
Малыш быстро научился понимать русский язык и даже стал разговаривать на нём. Он был один из самых спокойных и послушных больных в палате.
Как-то раз в тихий час малыши что-то разыгрались и расшумелись. И вдруг раздался громкий, звонкий голос Теофилоса: "Не кричите, дураки!". В палате сначала все замерли от неожиданности. А затем все дружно рассмеялись. Смеялась и медсестра, зашедшая в палату на шум: "Да, теперь уже видно, что Теофилос овладел русским языком в совершенстве".
Добрый, ласковый, доверчивый Теофилос был любимцем больных и медперсонала. А он очень привязался к постовой медсестре Алле Николаевне, и когда ему было плохо или больно, звал на помощь только её.
После операции Теофилос быстро поправился, губки порозовели, пальчики и ноготки тоже. Вскоре его выписали и он уехал с родителями в Ташкент, а позднее, через несколько лет, они вернулись на свою родину, в Грецию.
На десятый день мне разрешили ходить. И хотя была небольшая слабость, побаливали швы, но одышки не было. Я дышала легко и свободно и почувствовала себя здоровой.
В тихий час дверь палаты открылась и вошла Зинаида Николаевна, врач, которая лечила меня от ревматизма. Она объяснила мне, что только что присутствовала на операции Юре Малюковскому, тому мальчику с ревматическим пороком, с которым мы весной вместе лежали в больнице. Операция прошла успешно.
(Кстати, спустя много лет, году в 96-м, в очереди на приём к врачу в поликлиническом отделении клиники Мешалкина мы разговорились с одним мужчиной. И выяснилось, что нас обоих оперировал Евгений Николаевич Мешалкин примерно в одно время. Этот мужчина рассказал, что было ему тогда 16 лет, он лежал во взрослом отделении и на его операции присутствовала его лечащая врач. Я сказала, что где-то в одно время со мной оперировали мальчика, с которым мы лежали в 17-й детской больнице и наша врач была на его операции. Его звали Юра Малюковский. Мужчина рассмеялся. "Я и есть тот Юра Малюковский". И он рассказал, что после операции стал чувствовать себя хорошо, закончил школу, выучился на шофёра. Женился, вырастил двух детей. Операция, к сожалению, ревматизм не излечивала, заболевание-то оставалось. И порок снова сформировался. Работу шофёра пришлось оставить недавно. Теперь занимается потихоньку домашними делами. И, конечно, безмерно благодарен Е.Н.Мешалкину, вернувшему ему возможность нормальной полноценной жизни).
Зинаида Николаевна стала расспрашивать меня, как я себя чувствую, что уже могу делать: поворачиваться на бок, садиться. Меня удивили и рассмешили эти вопросы. Мой ответ, что я уже хожу и вообще чувствую себя здоровой, удивил и обрадовал Зинаиду Николаевну. Позднее я поняла, что в то время операции на сердце были редкостью и казались чуть ли не чудом. И даже врачам (не связанным близко с этим) казалось невероятным, что после таких операций можно так быстро поправиться.
А я стала считать дни до выписки. Вот только ходила я чуть сгорбясь, боясь распрямиться. Мне почему-то казалось, что швы тогда могут разойтись. Уговоры врачей не помогали. А однажды Николай Николаевич просто взял меня за плечи и осторожно, но твёрдо заставил распрямиться. С тех пор я перестала бояться за швы.
И вот, наконец, 19 января. Меня выписывают домой. Я прощаюсь с нянечками, медсёстрами и врачами. Юлий Николаевич, улыбаясь, напутствует "Пусть теперь родители тебя кормят. Слушайся их и всё будет хорошо".
Я спускаюсь в вестибюль. Там меня встречают не только мама и папа, но и родители ребятишек, с которыми я вместе лежала. Они расспрашивают меня о своих малышах, о моём самочувствии. Видно, как все рады за нас. Ведь каждая удачная операция укрепляет надежду у остальных на благополучный исхода.
Наконец, мы едем домой, в новую квартиру, которую родители получили, пока я лежала в больнице. Первый раз после операции я поднимаюсь по лестнице (квартира наша на 2-м этаже) - и без одышки!
Квартира мне очень понравилась, особенно ванная комната (там был душ, под ним так удобно мыться) и балкон.
Первые дни после выписки были заполнены гостями. Родственники, учителя и друзья приходили меня навестить. Всем хотелось убедиться, что я жива - здорова. Операция на сердце воспринималась как чудо. Меня помнили ещё слабой, задыхающейся при любом движении. И вот я весёлая, улыбающаяся, двигаюсь легко и свободно, и дышу спокойно и легко. Все радовались вместе с нами.
А моя радость вскоре была омрачена. На мой вопрос, когда же я пойду в школу, родители ответили, что в школу я пойду только в сентябре, снова в 8-й класс. А пока надо окрепнуть и долечиться. Чтобы стать совсем здоровой. Сейчас мне нужен хороший уход, питание и отдых. Поэтому меня и выписали домой, что дома это легче обеспечить. А два раза в месяц будем ездить в клинику на проверку, как идёт выздоровление.
На первой же консультации я умоляла Евгения Николаевича разрешить мне учиться, доказывая, что хорошо себя чувствую. К тому ж, учиться мне нетрудно, я ведь и пропустила то всего один месяц, догоню класс быстро, раньше я и больше пропускала.
Но Евгений Николаевич сказал, что мне рано ещё в школу идти, надо долечиваться. Спорить с профессором я не могла. Выйдя из кабинета я расплакалась. Подошедшие врачи стали меня утешать. Вячеслав Иванович Францев сказал, что он сам целый год пролежал дома (что-то у него было с ногой, он и сейчас прихрамывал чуть заметно) и ничего, успел школу закончить и врачом стать. А у меня тем более всё впереди: и лет мне немного (в школу я пошла, когда мне и семи лет не было), и в армию, как мальчикам, мне не идти. Всё ещё успею в жизни, а пока, главное для меня - это здоровье, надо долечиться.
Я чуть успокоилась. Но ещё долго дома уговаривала родителей разрешить ходить в школу. В это время меня часто навещала Антонина Борисовна, моя учительница. Она помогла мне примириться с тем, что в учёбе надо сделать перерыв. Но советовала использовать свободное время для самообразования: читать, смотреть интересные телепередачи, а то просто посидеть, подумать о себе, о жизни. Так прошли зима и весна.
Периодически мы ездили в клинику, у меня брали анализы, делали мне ЭКГ, Вячеслав Иванович или Евгений Николаевич выслушивали моё сердце. Врачи были довольны ходом моего выздоровления. А в моей амбулаторной карте впервые появилась запись: практически здорова.
Лето мы провели в деревне на берегу Обского моря. Купались, загорали (мне загорать не разрешали и я обычно сидела с книгой в тени), бродили по лесу, собирали грибы и ягоды. Я хорошо отдохнула, окрепла.
И осенью пошла в новую школу, совсем рядом с домом, снова в 8-й класс. Одно огорчало: началась перестройка образования и мне предстояло учиться 11 лет, вместо 10. Те, с кем я училась раньше, ещё успели закончить десятилетку. А я попала уже в одиннадцатилетку..
8-й класс я закончила отлично и, пожалуй впервые в жизни, училась весь год без пропусков, не болея.
В 9-м классе нужно было выбрать специальность. В каждой школе были два - три уклона. Наша же школа стала 8-летней. И чтобы учиться дальше нужно было переходить в какую-то другую школу. Я поступила в математический класс 127-й школы. Здесь, кроме углублённого изучения математики, обещали научить программированию для электронно-вычислительных машин. Это было ново и очень заманчиво.
В классе собрались почти все отличники (ведь те, кто любил математику, и по другим предметам обычно хорошо успевали). Началась напряженная учёба.
Система занятий была близка к институтской, по некоторым предметам с нами занимались преподаватели из НЭТИ (электротехнического института, шефа нашей школы). И требования были соответствующие. Мы были к этому непривычны и в наших дневниках появились несвойственные нам отметки 3 и 2. Кто-то не выдержали и вернулись в другие школы, снова став там отличниками. Из 40 человек к концу первой четверти нас осталось 26. Мы научились интенсивно и самостоятельно работать и стали получать привычные 4 и 5.
Учиться было интересно. Я чувствовала себя хорошо. Об операции напоминал шов на груди да освобождение от уроков физкультуры. И ещё периодические консультации в клинике. Врачам нужно знать отдалённые результаты операции.
В это время институт переехал с улицы Вавилова в Академгородок, в здание больницы СО АН. И в декабре 1962 года меня положили в клинику института на обследование. В уже знакомое мне детское отделение, к Вячеславу Ивановичу Францеву, хотя по возрасту мне положено было лежать уже во взрослом отделении. Но Евгений Николаевич учёл, что здесь мне будет легче и спокойнее - я знаю всех врачей и медсестёр, всем верю.
Больных в отделении немного, т.к. отделение недавно открылось после переезда. И, как всегда, мы окружены вниманием и заботой всего медперсонала. Четырёхлетний Феденька из Алма-Аты перед сном обычно просил: "Хлеба с сахаром". И буфетчица всегда оставляла дежурной медсестре кусочки хлеба, посыпанные сахаром, как любил мальчик. Никогда не забывала.
Нашим палатным хирургом был Василий Николаевич Обухов, добрый и внимательный. Обследование мне провели довольно быстро, я готовилась к выписке. Приближалось 28 декабря, день, который я отмечала как свой 2-й день рождения. И вдруг Василий Николаевич говорит мне, что надо бы сделать зондирование. Нужно проверить результаты операции. Я не соглашаюсь, я ещё не забыла о московском зондировании. И тогда Василий Николаевич приводит самый убедительный довод: "Это просьба Евгения Николаевича". И я сдаюсь. Авторитет Евгения Николаевича для меня непререкаем. Как и вера в него, я ведь уже осознала, что живу, благодаря мужеству и умению этого великого врача.
Соглашаясь на зондирование, я ставлю Василию Николаевичу несколько условий:
Во-первых, не говорить моим родителям ничего заранее. Пусть они узнают, когда зондирование уже будет сделано. Не хочу, чтобы они волновались. Хватит и того, что они пережили с моей операцией.
Во-вторых, делать зондирование без наркоза. Я его по-прежнему не люблю и боюсь.
И в-третьих, я попросила исключить контрастное исследование. Мне не хочется снова испытывать эти очень неприятные (хотя и довольно кратковременные) ощущения.
Василий Николаевич согласился со всеми моими условиями, пообещав, что к Новому году я обязательно буду дома.
И вот, 28 декабря, ровно через два года после операции мне делают зондирование. Проводит зондирование Василий Николаевич вместе с рентгенологом Антоновым Олегом Сергеевичем. Атмосфера в операционной какая-то лёгкая, спокойная. Олег Сергеевич подшучивает над моими страхами, разговорами и улыбкой снимает моё напряжение. Василий Николаевич изредка объясняет мне, что происходит в данный момент, где находится зонд. Минут через 40 зондирование заканчивается и меня увозят в палату, предупреждая, что день-два надо полежать. Василий Николаевич остаётся дежурить, чтобы убедиться, что я хорошо перенесла зондирование.
Результатами зондирования он доволен, все показатели практически в норме
Мои родители, узнав о проведённом без их ведома зондировании, были расстроены и просто разгневаны. Объясняться с ними вместе с Василием Николаевичем вышел и Вячеслав Иванович. Успокоило маму и папу лишь то, что я чувствовала себя хорошо и меня решили выписать домой. И ещё то, что это было сделано по просьбе профессора Евгения Николаевича Мешалкина. И для них его авторитет был безусловен.
Новый год я встречала дома. А в 12 часов ночи мама позвонила Евгению Николаевичу, чтобы поздравить его с Новым годом и поблагодарить его за спасённую мне жизнь. С тех пор это стало традицией и вплоть до смерти Евгения Николаевича мама ежегодно в новогоднюю ночь звонила ему, поздравляя и благодаря за всё.
А я, чуть повзрослев, стала приходить к Евгению Николаевичу в кабинет в день своего "второго" рождения, 28 декабря, чтобы поблагодарить за ещё один прожитый год. Эти встречи стали для меня радостной
потребностью.
Е.Н.Мешалкину
С глубокой благодарностью.
У ребёнка больное сердце -
Словно смертный звучал приговор.
Вы вступали в схватку со смертью,
Ей достойный давали отпор.
Мы сегодня живём, потому что
Вы боролись всегда до конца,
Своего не жалея сердца,
Чтобы наши спасти сердца.
В благодарность сегодня примите
От отцов, матерей, сестёр,
И от всех нас, спасённых Вами,
Самый низкий, земной поклон.
И сколько бы наш век не длился,
Мы будем помнить Вас всегда,
И образ Ваш светить нам будет,
Как в небе яркая звезда!
* * *
К 85-летию Е.Н.Мешалкина
У Вас сегодня был бы юбилей,
Хотя Вы так всегда их не любили.
И жизнь свою Вы мерили ведь
не числом прожитых дней,
А скольким людям жизнь Вы подарили.
Потом следили Вы с отцовской теплотой,
Как этой жизнью они пользовались смело,
Ведь возвращались пациенты в мир большой,
Чтоб снова жить, любить, рожать
и заниматься делом.
А институт Ваш оставался нам как дом родной,
Куда прийти могли в любое время без сомненья,
Чтоб поделиться радостью, проблемой иль бедой
И получить всегда поддержку,
помощь, пониманье и лечение.
Но Вы ушли по Млечному пути,
Оставив след в наших сердцах и душах.
Куда же мы теперь можем прийти?
Кто будет нас спасать, поддерживать
и слушать?
Стоит в лесу Ваш белый институт,
Другое поколение здесь держит свой экзамен,
Надеемся, уроки Ваши они помнят, чтут,
Хранят в душе зажженный Вами пламень.
И пусть он осветит им путь в грядущий век,
Та ценностей шкала пусть снова возродится,
Где главным будет всё же - Человек,
Вы жили так, мы тоже будем
к этому стремиться