Интервью с поэтом Людмилой Дербиной

Владимир Хохлев
Рубцов и Дербина

Интервью опубликовано в журнале «БЕГ» (Санкт-Петербург) №8, 2009

Все россияне знают песни «Я буду долго гнать велосипед…», «В горнице», «Улетели листья с тополей…» и многие другие, написанные на стихи великого русского поэта Николая Михайловича Рубцова. 
Людмила Александровна Дербина – последняя любовь Рубцова – тоже поэт. На ее стихи также сочиняют песни. Наиболее известны из них «Милый север», «Рожь».

Рубцов, в возрасте 35 лет, умер в Вологде при до конца не выясненных обстоятельствах (скорее всего  от сердечного приступа) в ночь с 18 на 19 января 1971 года. Дербина, бывшая в тот момент рядом, решила, что именно она явилась причиной смерти поэта и, как честный человек, о том, что произошло между нею и Рубцовым в ту ночь, честно рассказала правоохранительным органам. Искренно надеясь, что специалисты-профессионалы дотошно разберутся во всех деталях. Ее первая фраза в милиции была: «Я, кажется, убила человека». На вопрос: «Как ты его убила?» – она ответила: «Задушила…»
Разве могла быть честной правоохранительная система СССР, созданная такими «столпами» права, как Вышинский, Ежов или Берия? Признание в убийстве оказалось на руку не только Советской власти, но и верхушке писательской организации Вологды.
После поверхностного следствия, по указанию Обкома партии, Вологодский городской суд приговорил Дербину за умышленное убийство к восьми годам лишения свободы. 
Отсидев 5 лет и 7 месяцев, получив условно-досрочное освобождение, Дербина перестала считаться преступницей и почти два десятка лет не привлекала к себе внимания.
В 1994 году вышла в свет ее книга стихов «Крушина», предисловие к которой в свое время написал сам Николай Рубцов.  «Крушина» вызвала безжалостную, с потоками откровенной клеветы, травлю Дербиной, которая не прекращается и по сей день.

В конце 2000 года профессор кафедры судебной медицины Юрий Молин дал заключение об отсутствии характерных признаков механической асфиксии (удушения) Николая Рубцова. После чего петербургский поэт Андрей Романов 19 июня 2001 года опубликовал в «Комсомольской правде» статью «Поэта Рубцова никто не убивал».
В том же 2001 году Дербина издала книгу воспоминаний о Рубцове «Все вещало нам грозную драму…», которая спровоцировала новую волну гонений и надругательств. Пиком их стал выход в свет в 2006 году в Вологде многостраничной книги «Рубцов. Документы, фотографии, свидетельства», в которой Дербина  поставлена в один ряд с убийцей Джона Леннона.

26 июня 2008 года в прямом эфире 1-го канала Людмила Дербина сказала: «Я 37 лет думаю – убила я его или нет… Я не добиваюсь ничего. Мне хотелось бы, чтобы восторжествовала истина».
С Людмилой Дербиной «БЕГ» встретился с такой же целью – ради «торжества истины». В записи нашей беседы сознательно сохранены некоторые разговорные обороты.            


Часть I – Рубцов

– Людмила Александровна, удивительное дело... 2008 год для меня начался с деловой поездки в Вологду. В первый же день, часа через три после поезда, я оказался на кладбище, на могиле Николая Рубцова и, как принято, приложил руку к ее земле. Через несколько дней – 25 января в новом музее Рубцова на улице Герцена состоялся творческий вечер, где я читал свои стихи и прозу. Летом я увидел вас в программе Андрея Малахова «Пусть говорят». Осенью вышел 7-й номер «БЕГа» с рассказом об этой передаче и подборкой стихов Рубцова. А в ноябре 2008 года мы созвонились и познакомились... Логически необъяснимая цепочка событий, предопределившая нашу встречу и этот разговор. Как будто кто-то там, над нами, хотел, чтобы это произошло...
– В моей жизни много мистического, необъяснимого...

–  Но приступим к делу. Расскажите о Николае Рубцов как человек, близко его знавший.
– Сейчас так много о нем написано и рассказано… И правды, и неправды. Конечно, я была тем человеком, который был рядом с ним. И не просто рядом – нас связывала любовь. Мы подали заявление в ЗАГС – это говорит о том, что именно со мной он хотел построить семью. Но когда случилась трагедия, некоторые, особенно в Вологде, писали: «Мы знаем, что никакой любви тут не было, тут было просто убийство. Никакой любви не было». Но если эти люди «знают», так пусть они это знают… Пусть это знают те, кто сочиняет всякую ложь.
Что я могу сказать о Николае  Рубцове? Это был – и сейчас есть – мой любимый поэт! Когда я прочитала его стихи, они меня потрясли. Наше сближение произошло, конечно, на почве поэзии. Прежде всего. Ну а потом, он очень сильно любил меня как женщину. Он мне так и говорил: «Люда, уж кого я любил, так это тебя». Но вот почему-то, когда еще не было никакого намека на случившуюся трагедию, он говорил в прошедшем времени: любил.

– Любил?
– Да! «Уж кого я любил, так это тебя. Ты знай это». Так он мне говорил. Еще он говорил: «Тут ко мне некоторые женщины приходят, но я все чаще ловлю себя на мысли, что я не могу тебе изменить». Если он захотел именно со мной построить семью – это было не просто так. Ему было 35 лет, но он не был женат. Хоть и была, как говорят, гражданская жена – Гета Меньшикова, и дочь у них родилась… официально он не был женат. Тяжело об этом говорить…

– Давайте говорить о поэзии. Как он писал стихи?   
– Вы спрашиваете меня? Я не знаю. Он мне читал только готовые.

– А вы «в щелочку» не подглядывали, как это происходит?
– Да он никогда не сидел и не писал. Кто так пишет, я не знаю. Я тоже пишу стихи, но у меня никогда не было так, чтобы я села за стол и начала там что-то выводить… Так и он. У него и черновиков почти не было. Стихи как-то у него в душе вызревали, вытаивали… Это же таинство… Вы сами поэт.

– Когда в Вологде вы пришли к нему в первый раз, у него на полу лежали листочки… И из них он составлял книжку.
– Да, но эти листочки были уже машинописные. Это была уже рукопись, готовая к изданию.

– Когда появлялось новое стихотворение, как вы о нем узнавали? В какой форме? Как это происходило?
– Очень просто – он мне читал.

– С чего?
– Как с чего?

– C листа?
– Нет уж… Он никогда не читал с листа. Он все свои стихи знал наизусть. Потому что они были выстраданы… А как иначе?

– И что: он читает и ждет оценки?
– Да, конечно, читает и ждет оценки.

– А стихотворение уже готовое или  еще не окончательно отшлифованное?
– Иногда уже готовое… Но, случалось, что в чем-то он был еще не уверен. В чем-то сомневался,  хотел как-то по-другому. Тогда он дорабатывал стихотворение после. Что-то изменял в нем, какую-то строчку или слово. У него встречаются разные варианты одного и того же стихотворения. Первый вариант, к примеру, гораздо слабее, чем окончательный. Потому что он стремился до такой кондиции доводить… До такого потрясения… Так  выразить себя, что никак иначе это сделать невозможно. 

– Письменный стол у него был?
– Ну да, был. Ну и что? Что тот письменный стол? Так – мебель...

– Он за ним работал?
– Я никогда, ни одного раза не видела, чтобы он сидел и за письменным столом, как говорят, что-то из пальца высасывал. Он записывал в лист стихотворение или письмо, но уже готовое. Как говорится, начисто. 
Я не знаю, когда и как он писал стихи. А в последний год вообще говорил мне: «Ты знаешь, я, наверное, не буду поэтом».

– Он уже был поэтом.
– Но бывают такие состояния, перерывы – может быть, даже депрессия какая-то – когда человек чувствует, что так, как он писал, он уже писать не может. Ему хочется как-то по-другому… Отсюда в стихописании создается какая-то пауза…

– Что он делал, когда не писал стихи? На что он тратил время?
– Ну, скажем так – на думу!

– На думу!
– Да! На думу! Он сидел и думал. Знаете, как человек думает? Вот он сидит, молчит, курит… И думает, думает, думает…

– Сколько времени?
– Да хоть полдня… Когда это нужно.

– В этот момент вы к нему как-то могли подступиться, обратиться с чем-то? Или вы, наоборот, этого не делали?
– Конечно, могла, но такого не было, чтобы при мне он очень долго думал. Может, без меня… Мое присутствие он чувствовал... Но, все равно, я не один раз наблюдала, как он думал. Иногда в такие моменты у него даже слезы на глаза наворачивались. Он плакал. Может быть, в эти  мгновенья у него что-то срасталось.

– У вас случались совпадения в мыслях?
– Да, конечно. Он скажет,  к примеру, одно слово – я уже знаю, о чем он думает. Уже чувствую, что он хочет сказать, направление его мысли. Иногда мне казалось, что взаимопонимание достигло такой степени, что даже и в молчании мы знаем, о чем мы молчим. Вот так вот. Я помню, мы были в картинной галерее, где был выставлен его портрет… Он смотрит на него и говорит: «Ты знаешь, Люда, у меня иногда бывает так, что мысль еще не оформилась, я еще не знаю, как ее высказать, а ты уже говоришь мне готовую формулу…»

– Не приходилось ли вам наблюдать начальный момент зарождения стихотворения? Первый мотив, первый проблеск. Не удавалось засечь этот момент?
– Ну почему же. Вот, например, стихотворение «Зябко в поле непросохшем…». Я помню, как оно родилось.

– Это стихотворение «В дороге». Я хочу его прочитать.

Зябко в поле непросохшем,
Не с того ли детский плач
Все назойливей и горше…
Запоздалый и продрогший
Пролетел над нами грач.
Ты да я, да эта крошка –
Мы одни на весь простор!
А в деревне у окошка
Ждет некормленая кошка
И про наш не знает спор.
Твой каприз отвергнув тонко,
Вижу: гнев тебя берет!
Наконец, как бы котенка,
Своего схватив ребенка,
Ты уносишься вперед.
Ты уносишься… Куда же?
Рай там, что ли? Погляди!
В мокрых вихрях столько блажи,
Столько холода в пейзаже
С темным домом впереди.
Вместе мы накормим кошку!
Вместе мы затопим печь!..
Молча глядя на дорожку,
Ты решаешь понемножку,
Что игра… не стоит свеч!   

Вы где-то шли по полю?
– Мы шли по полю, утром. Дочка моя, я и он. Дочку я отводила в садик, Коля уезжал в город, я возвращалась домой.

– Под Вологдой?
– Да, под Вологдой, деревня называется Троица. Сейчас ее уже нет… Весна была, грачи летали, было это утром. И пролетел грач… Грач, который потом был уже в  стихотворении…

– В поле было холодно? Зябко? Промозгло?
– Да, ранняя весна. Зябко в поле непросохшем….

– Снег лежал?
– Так, отдельными островками. Мокро было. И пролетел над нами грач… В стихотворении все происходит вечером. Я ему говорю: ты написал, что это было вечером, но ведь это было утром…Мы же шли-то утром. А Коля отвечает: «Для стихотворения лучше, чтобы это был вечер». Вечерами мы частенько возвращались домой втроем. Он это и описал.

– Сколько времени прошло между вашей прогулкой по полю и появлением окончательного варианта стихотворения? Примерно.
– Недолго. Я точно не засекала, а врать не хочется. Как можно точно запомнить момент рождения стихотворения, причем не своего, а другого человека?

– О чем вы спорили? Почему вы разгневались? Какая игра не стоит свеч?
– Наверное, я была чем-то недовольна. Мало ли о чем мы спорили... Потом мирились! Понимая, как в пословице, что «игра не стоит свеч».   

– Что больше всего угнетало Николая Рубцова? Мешало писать стихи?
– Я не знаю, что ему мешало, но угнетала и давила его боль за Россию, за Родину. Он чувствовал, предчувствовал полное уничтожение российской деревни – это же все в его стихах… Было однажды так: вышел сборник стихов Виктора Коротаева «Мальчишки из далеких деревень». Мы разговорились про этот сборник, и я спрашиваю: «А Коротаев тебе подарил “Мальчишки уходящих деревень”»? Я немного перепутала название. А он сразу: «Люда, как ты хорошо сказала – ты сказала “Мальчишки уходящих деревень”?» Я говорю: «А разве не так?» – «Да нет же, у него – “Мальчишки из далеких деревень”, но ты так хорошо сказала». 
Уходящие деревни – это и его и моя боль. И мои стихи об этом тоже. Я впервые вам про этот случай рассказываю, никому еще не говорила.

– Вы соединились как поэты. По каким точкам шло ваше соприкосновение в поэзии? Не в жизни, не в быту, а именно в поэзии? Вы могли взаимодополнять друг друга?      
– При чтении моих стихов он не говорил: мне это нравится или что я молодец, хорошо написала. У него было какое-то своеобразное отношение…
Знаете, как он подписал мне книжку «Душа хранит» – «Люде Дербиной, ясному голосу русской поэзии, очень по-дружески и сердечно. Николай Рубцов». Это было в феврале 1970 года. Сейчас эта книжка в Архангельском литературном музее.

– Я позволю себе все же повторить вопрос. Были ли у вас какие-то взаимодополнения – я не говорю заимствования. Но ведь и он вам подсказывал, и вы ему. 
–  Я думаю, что нет. То есть, как вам сказать… Вам интересно, как он влиял на меня как на поэта?

– А вы на него.
– Он на меня не влиял, но мы были настолько родственными, родными душами. При этом его стихи и мои стихи очень разные. Не похожие. Но там и там чувствуется родственность и главное – русскость. Чувствуется, что мы – русские поэты. Как я на него могла влиять – не знаю. По-моему, он ничего заимствовать не мог…
Я уже как-то отвечала на подобные вопросы, давала интервью одной газете. Можно я прочту?

– Да, конечно.
– Однажды он меня спросил, что есть неправильного в стихотворении «Видения на холме»? Я ему ответила: «Не знаю, кажется,  все правильно». – «А ты подумай». – «Ну не знаю, а что все-таки?» – «Ну ладно, я тебе назову уже конкретные строчки:

Пустынный свет на звездных берегах,
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя…»

Я думала, думала, но ни к чему не могла придраться. «Батый не носил башмаки, он ходил в сапогах», – наконец не выдержал Рубцов. Я не стала спрашивать, почему Рубцов обул Батыя в башмаки, на то воля поэта. Из стихотворения «Люблю волков» Рубцов повторял две полюбившиеся ему строчки:

…Тебе, любимый, до скончанья дней
Хочу быть верной, как волчица волку.

Я понимала, что Рубцову хочется, чтобы эти строчки были обращены именно к нему. Что «мой любимый» – это он и что эти слова о нас с ним. Он хотел, чтобы до скончанья дней я была ему верна, как волчица волку. А разве я не хотела, чтобы было именно так. Всей душой я желала только этого. Но очередное его подпитие снова и снова загоняло в тупик наши отношения.
Судя по тому, что Рубцов нет-нет да и прочитает какие-нибудь мои строчки, я понимала, что он размышляет о моих стихах. А вот что он конкретно думает о них, вслух он никогда не высказывал. Но однажды из него прорвалось: «Люда, скажи мне, неужели ты сама придумала вот это: 

“…О буйство жизни! Все ж над ним всегда
Мелькает смерти грозная зарница”?»

Я была удивлена такому его вопросу, как-то царапнуло по душе. Я даже как-то оскорбилась и ответила ему тоже вопросом: «А кто же за меня придумал?» – «Люда, но это же на уровне Тютчева. У Тютчева нет таких строчек». Помню, что я больше ничего не стала ему отвечать и вообще отвернулась от него. «Людочка, не обижайся, это же космический образ. Под этими строчками я бы сам с удовольствием подписался».

– У меня есть стихотворение «Еще раз про любовь», которое заканчивается такой строфой:

...Когда же в ночь тела, сердца и души
Сплетаются едино в легком вздохе,
Когда идем ко дну, не видим суши...
Терзают небо смертные сполохи.

Интересно, как бы его оценил Николай Михайлович?
– Не знаю, но думаю, что сильно ругать не стал бы. По-моему, это у вас – в хорошем смысле – эротико-космический образ. Это понятно большинству как мужчин, так и женщин. 

– Чувство влюбленности, а тем паче любви, делает человека в какой-то мере сумасшедшим. Он начинает совершать нелогичные поступки. Как это чувство действовало на вас и на него? Какие выплески, выходы находило в поэзии?
– Я уже писала об этом… У Рубцова как таковых стихотворений о любви к женщине почти нет. Есть стихи – воспоминания о юношеской любви. В Приютино, под Питером у него была одна любовь – Тая Смирнова. Это до армии, в восемнадцать или девятнадцать лет. Он с ней дружил, ее любил, часто о ней говорил. Его «Букет» посвящен Тае Смирновой. Из стихов, которые при мне создались, насколько я знаю, мне посвящено еще «Уже деревня вся в тени» – оно родилось на моих глазах. Он с улицы приходит и говорит: «Люда, у меня стихотворение готово». И прочитал:

Уже деревня вся в тени.
В тени сады ее и крыши.
Но ты взгляни чуть-чуть повыше –
Как ярко там горят огни!
Одна у нас в деревне мглистой
Соседка древняя жива,
И на лице ее землистом
Растет какая-то трава.
И все ж прекрасен образ мира,
Когда в ночи равнинных мест
Вдруг вспыхнут все огни эфира,
И льется в душу свет небес.
Когда деревня вся в тени,
И бабка спит, и над прудами
Шевелит ветер лопухами,
И мы с тобой совсем одни!

Я выслушала и говорю: «Где ты такую старуху здесь видел? И на лице ее землистом растет какая-то трава. Зачем это? У нас в деревне такой старухи нет». А он отвечает: «Не обязательно, чтобы она была».

– Это требование искусства.
– Да. Потом еще стихотворение «В твоих глазах для пристального взгляда… на все найдешь рассеянный ответ». Это стихотворение было создано при мне. Но почему-то в одной книжке составитель указал, что это 1962 год. Нет, конечно. Оно написано на моих глазах.
И еще одно. Четвертое стихотворение, когда он лежал в больнице, а я пришла его навестить. Он говорит: «У меня есть стихотворение, пойдем, я тебе его прочитаю». Мы сели на лавочке у больницы, под березками, он мне прочитал:

Под ветвями плакучих деревьев
В чистых окнах больничных палат
Выткан весь из пурпуровых перьев
Для кого-то последний  закат…
Вроде крепок, как свеженький овощ,
Человек, и легка его жизнь, –
Вдруг проносится «скорая помощь»,
И сирена кричит: «Расступись!»
Вот и я на больничном покое.
И такие мне речи поют,
Что грешно за участье такое
Не влюбиться в больничный уют!
В светлый вечер под музыку Грига
В тихой роще больничных берез
Я бы умер, наверно, без крика,
Но не смог бы, наверно, без слез…
Нет, не все, – говорю, – пролетело!
Посильней мы и этой беды!
Значит, самое милое дело –
Это выпить немного воды,
Посвистеть на манер канарейки
И подумать о жизни всерьез
На какой-нибудь старой скамейке
Под ветвями больничных берез...

Я слушаю и как-то еще не очень соображаю. И говорю: «А почему воды-то выпить?» –  «Люда, какая ты наивная – воды и ничего более, то есть водки…»

– Вы чувствуете разницу в его стихах до встречи с вами и после? Как ваше присутствие изменило их?
– Я не знаю, мое ли это присутствие или не присутствие, но стихи его становились все более и более  грустными. «Я умру в крещенские морозы…», «Отложу свою скудную пищу и отправлюсь на вечный покой» и другие. Все как бы…

– Предвещало что-то…
– Ну, да!

– Стихотворение «В горнице» он вам не объяснял?
– Тут какой-то мистический смысл придумывают. Но именно в этом стихотворении никакой мистики нет. Абсолютно. Все очень просто. Жил он тогда в сельсоветской избе. Когда его исключали из института, ему вообще податься было некуда. Он приезжал в Николу и там жил с Гетой… Теща его возьмет ведро, пойдет за водой – от Коли же не дождаться, чтобы он сходил за водой. Вот и получилось: «Матушка возьмет ведро, молча принесет воды…»
А матушка эта на него всегда искоса смотрела… Он говорил: «Моя теща – это злой гений». Все у нее было направлено на зло. А у него это вылилось в такое светлое стихотворение. Что там мистического? Обычная горница. «В горнице моей светло, это от ночной звезды» – все реально. Единственное что, я очень сомневаюсь, чтобы лодка там была. Лодку, конечно, он придумал. Но некоторые – я не знаю, какие-то у людей завихрения – говорят, что лодка это как бы мистический образ. В лодке Харон перевозит людей в царство мертвых. Нет, конечно, это ерунда. Это ерунда. А потом там «Красные цветы мои…» Когда ему было пять лет, он выращивал цветок для матери. Но мать умерла. Тяжелые годы были… страшно,  ужас. Этот цветок он в самом деле поливал, ухаживал за ним. А пришла соседка и говорит: «Коля, мама ваша умерла».
 
У него очень тяжелая жизнь была…  Как он говорил: «Знаешь, Люда, я оказался в Архангельске, хотел на корабль попасть, но меня не взяли, я был очень молодой. В одном фланелевом костюмишке на зиму остался». Представляете? Помните его строчку: «И архангельский дождик на меня моросил…»? Он рассказывал про эту зиму: «Там одна девка надо мной издевалась, что я такой босяк. А потом, когда меня взяли на корабль, я пришел в форме… Гордый. И эта девка перестала на меня презрительно смотреть». Про эту историю я тоже никому еще не рассказывала.
Когда он служил во флоте, он был дальномерщиком – у него было очень хорошее зрение. Служил четыре года. За это время Тая Смирнова замуж вышла. Он считал эти годы утерянными для себя.

– Но ведь именно на флоте он начал писать стихи.
– Да, но флотские стихи он вообще не хотел публиковать. Это сейчас их включили во все сборники. Ведь там много слабых. И юношеские стихи он не хотел печатать – их «доброхоты» напечатали.

– Как его  воспринимало поэтическое поле того времени?
– Поле? По-разному. Очень даже по-разному. Вот, к примеру, Сергей Чухин, по-моему, начал с подражания Рубцову. Тоже трагически погиб человек… Были и завистники, как у любого значимого поэта. Кто еще напишет так, как он писал? А сам Рубцов знал цену и себе и другим.
 
– Кто для Николая Михайловича был поэтом «номер один»?
– Пушкин, конечно. Дальше Есенин… Про Пушкина он так говорил: «Знаешь, Люда, вот пришел бы ко мне какой-нибудь поэт, я бы его нормально встретил. Но если вдруг мой порог перешагнул бы Александр Сергеевич, я бы упал перед ним ниц...» Восхищался он Тютчевым, его глубиной, образностью.

– У Рубцова есть стихотворение «Жалобы алкоголика» про то, как он не строит коммунизм. Есенин считал себя попутчиком… Вы тоже как попутчики шли? Или как-то  иначе?
– Нет, мы говорили с Колей на эту тему. Мы с ним оба – беляки. Как-то в шутку он назвал меня контрой... но сам сочувственно относился к белому движению.

– Уехать за рубеж не хотелось? 
– Никогда, ни-икогда! Да что вы, спаси Господи. Только Россия… Только Россия! Даже и мыслей таких не было. А сейчас?!. Вот что у нас сейчас? Это же ужас. Это же тихий ужас. «Да будет земля тебе пухом, родная деревня моя» – это строчка Александра Роскова, архангельского поэта. «Да будет земля тебе пухом…» – вы это чувствуете? Вот вы чувствуете это?

– Да.
– А я плачу. В моих стихах та же боль за Россию. Ведь у нас деревни уже нет, крестьянство уничтожено, как класс. Как и было запланировано. Так что все у нас – сами понимаете... Выживет Россия, только если Господь спасет.

– Как читатели реагировали на Рубцова? Как он относился к признанию?
– Где-то он выступал, его раза два приглашали. В каких-то книжных магазинах или в клубах – я не знаю. Чтобы где-то со мной он читал стихи – такого не было ни разу. Не пригласили ни разу. Но ведь у меня, когда я приехала в Вологду, тоже книжка была. И тогда я не была преступницей. Зато сейчас я «убийца поэта» – но меня приглашают. А в смысле каких-то читательских писем, откликов... Таких писем у Рубцова не было.

– Как он чувствовал народ?
– Когда он выступал, он чувствовал ответ, обратную связь, реакцию. А как же. Он прекрасно понимал, что его любят. Народ его любит. Он это знал. Cейчаc из него икону для поклонения делают. Я считаю, что этим только вредят. Зачем? Он был человек со своими слабостями и со своими запоями.

– Неохота говорить о запоях, но, наверное, этого из жизни не выкинешь.
– А как выкинешь, если его хотели упрятать в ЛТП. Однажды он был не в себе и говорит: «Меня хотят посадить в тюрьму». Я думаю: о чем это он? Долго мне не говорил, потом сказал: «Меня хотят посадить в ЛТП – а это тюрьма. Мне нет места под этим солнцем, меня в тюрьму хотят посадить. На меня бочку катят». Вот его слова. И это ему оптимизма не добавляло. Что такое ЛТП? Там ведь не вылечивали. Но уйти в ЛТП – это значит официально признать себя беспробудным алкашом. Кому это охота? Этот вопрос решался на уровне вологодского обкома партии, значит, власти он был не безразличен. Власть на него с опаской смотрела.
А эти его выходки всякие? Непредсказуемость, агрессивность, которые меня обижали?! Я сейчас только понимаю, что это проявление болезни под названием алкоголизм. 

– Почему власть смотрела с опаской?
– Как почему… Потому что такие люди вербовке не подлежат. Рубцов – искренний честный человек, болеющий за свою страну. За свою Родину. Антироссийская коммунистическая власть это знала... Рубцов не одобрял своего отца за то, что тот был членом КПСС.

– Почему власти оказалось выгоднее, чтобы он был убит, а не умер от сердечного приступа? Почему именно эту версию власть приняла за официальную?
– Так всем удобнее было, нашли крайнего... Власть ведь ему квартиры долго не давала…

– Но все-таки дала.
– Когда он уже больше года был членом Союза писателей. А сколько времени не давала, пока он скитался, ночевал по чужим углам… Власть перед ним была виновата в том, что он фактически всю жизнь был бездомным. Вот сейчас – великий, гений и так далее. А тогдашняя власть не стремилась разглядеть в нем этого гения.

– А какой Рубцов  в быту? Действительно ли он был настолько худощав, что часто покупал одежду в детских магазинах, как об этом пишет Нинель Старичкова в книге «Наедине с Рубцовым».
– Когда мы были уже вместе, я купила ему шерстяную рубашку 46-го размера. Но не в детском магазине. Потом купила красивую замшевую куртку, которую он после кому-то подарил. Он на многих фотографиях в этой куртке. А то, что он в детских магазинах покупал – такого я не знаю.

– Еще Старичкова пишет, что Рубцов ел очень мало – «клевал как птичка»… Сидя за столом, скорее наблюдал за едой. Он не любил «хорошо поесть»?
–  Да, ел Коля очень мало. Поест только тогда, когда сильно проголодается. «Хорошо поесть» он не любил. Поклюет, поклюет, отвлечется – и начинает что-нибудь рассказывать.

– Еще она говорит, что, опасаясь за свое здоровье, Рубцов боялся ходить один, без кого-нибудь из близких. Боялся, что будет сердечный приступ и он упадет.
– Это неправда. При мне он никогда не боялся выходить… Как говорится, молодой мужик, нет еще и тридцати пяти – чего ему бояться. Конечно, иногда сердечко прихватывало. На этот случай он всегда в кармане носил валидол. В изделии Сурова приведена фотография с таблетками мепробамата, якобы лежавшими на столе в ту ночь. Это подлог. В тот вечер на столе не было ничего. И Коля тогда ни на что не жаловался.

– Но приступ в Союзе писателей все же был…
– Да. Я хорошо помню дату – это было 4 января. А 5-го, когда я приехала, он мне сразу сказал об этом. Видимо, в новогодние праздники он переборщил с вином.      
 
– Рубцов мог познакомиться и запросто заговорить с незнакомым человеком на улице? 
– Да, это для него было возможным. Он был очень общительным. Помню, он купил бутылку, с красной крышкой – как ее называли тогда «огнетушитель» – и мы пошли через пустырь. Нам навстречу шли человек пять подвыпивших молодых людей. Там были и женщины, а один из мужчин был с гармошкой. Они шеренгой, такой веселой компанией, шли прямо на нас. И Рубцову захотелось приобщиться к ним. Он подался им навстречу, к этому гармонисту – может захотел сам поиграть… А кто-то из этой компании ка-ак свистанет в милицейский свисток… Может, люди не желали заговаривать с незнакомым. Рубцов сразу стал пятиться и даже как-то испуганно отскочил. Я об этом эпизоде в своих воспоминаниях не написала, но он был.   
Я в тот день совсем не хотела, чтобы он пил, хотела выкинуть эту бутылку. Но как ее отнимешь? Хоть я и пыталась. Помню, мы тогда даже упали и в снегу барахтались. А потом с этим «огнетушителем» пошли к Шиловым. 

– Людмила Александровна, у меня есть несколько вопросов по вашей книге воспоминаний «Все вещало нам грозную драму».
– Пожалуйста. 

– Известно, что Виктор Коротаев использовал вашу рукопись, когда писал свою «Козырную даму». Многие места при этом он исказил. В частности вот это: «В моем сердце появилась навязчивая идея: я должна увидеть его и поклониться за его поэзию! Нет, я не рванулась сразу. Ушел год на подготовку, прежде чем решилась, разрубив все прежние узлы, поехать в Вологду». О какой подготовке идет речь? И какие «прежние узлы» – кроме вашего замужества – вы разрубили?
– На какую «подготовку»? Да, прошел год, но он просто прошел – без всякой подготовки. Я тогда уже не жила с Грановским, взяла билет и поехала. Какая подготовка! Годом раньше я написала письмо Рубцову на Союз писателей, а потом думаю: что это я буду ему письма слать. И разорвала его. Лучше встретиться. А когда поехала к родителям в Вельск – по пути заехала в Вологду.

– Просто по пути… В Троицу вы переехали уже после?   
– По пути! В Троицу я переехала осенью, в августе. А к Рубцову зашла 23 июня 1969 года, я хорошо это помню. У меня тогда уже была мысль переехать в Вологду. Потому что в Воронеже квартиры никакой не было, жилье снимали, мыкались по чужим углам. Саша к мамочке убежит, а мы остаемся с дочкой. Можете себе представить – как это. Я и решила: поеду поближе к родителям – в Вологду. Поближе к Вельску. Потом я  так думала: у меня выходит книжка «Сиверко», а в Вологде в то время писательская организация была очень сильная. Мне нравились стихи Рубцова, Фокиной, проза Василия Белова, сильные творческие люди. Я думала: они северные, и я северная, тоже вологодская. Какая-то тяга была к ним. Как к родне. У меня мысли были – переехать в Вологду. Тогда – в июне – я зашла в отдел культуры и договорилась. Они потом, в конце июля, мне вызов прислали. И я решила  уехать.
Грановский меня очень любил, страдал, даже на некоторое время опустился. Потом он, конечно, пережил наш развод. Сейчас, когда жизнь прошла, осознаешь свои ошибки, но с Грановским у нас ничего бы не срослось. С ним живя, я бы захирела. Человек он хороший, но не для  меня.   

– Вы приводите отрывок из разговора с Рубцовым, состоявшегося в Тотьме:
«– Ну вот, а потом ты, Люда, пойдешь по этой улице с кем-то, а меня уже не будет.
– С чего ты взял? Может быть, я раньше тебя умру?
– Нет, я раньше, – с убежденностью сказал Рубцов».
В чем именно проявилась эта убежденность? Что сопутствовало этим словам?
– Он топнул ногой. Он был абсолютно уверен в том, что говорит.   

– В другом  месте:
«Я смотрела на него и видела перед собой человека, отмеченного знаком смерти, человека, наполовину уже потустороннего, запредельного». Как выглядели этот знак смерти и эта запредельность? В чем они выражались?
– Это было в мае 1970 года. Я это хорошо помню. Где-то в пять часов утра стучится Коля. На нем лица нет, что-то с ним произошло. Я спрашиваю: «В чем дело, что случилось?» Он эту фразу и сказал: «Я не мог умереть, не взглянув в твои прекрасные голубые глаза». Знаком смерти он был отмечен после попытки самоубийства. Он принимал мышьяк. Как он потом сказал – принял мышьяк где-то на теплоходе, которые ходили по Вологде-реке. Хотел покончить с собой. Такое вот на него нашло.

– В чем причина такого решения, вы не знаете?
– Не знаю. Но он только расстроил желудок этим мышьяком… и не умер. Он начал мне как-то все это туманно объяснять. Я провела его в дом, надела ему валенки, напоила чаем. Но помню, что у меня в горле тогда какой-то комок встал. Я не могла понять, как же так? Как же можно так? Я очень жизнелюбивый человек, и для меня не понятно и странно, как это люди кончают жизнь самоубийством. По-церковному это очень большой грех. Это как бы отказать самому себе в жизни, отбросить этот дар Бога, как что-то ненужное. После этого случая я стала наблюдать за ним.  Думала: раз один прецедент есть, может быть и второй.   
   
– Однажды Рубцов сказал: «В поэзии должен обнаруживаться высокий строй души, ведь настоящая поэзия – это есть ее особое состояние». Когда-нибудь эту же мысль он выражал другими словами?
– Наверное, выражал, мы же с ним много разговаривали. Это его кредо было. Эти особые «высокие» состояния на него наплывали, наплывали, но специально, целенаправленно он себя к ним не настраивал. У него все это происходило естественным образом, через его раздумья, думы. Он отсекал конъюнктурность в поэзии и выходил на эту высоту. Вы знаете, я все время удивляюсь тому, что практически по любому поводу – и уж особенно когда дело касается поэзии – я вспоминаю Рубцова. Строчки Рубцова. И так думаешь иногда – ведь все так просто. Как все просто у него! В то же время гениально. Вот – все гениальное просто. Недавно пришло на ум – после всех этих неутешительных вестей из телевизора и из жизни – что, в конце концов, мы все движемся к старости и к смерти. И его строчки вспомнились: «Все было веселым вначале, все стало печальным в конце». И он прав, прав! В юности все воспринимается в веселом, радостном свете, а потом с каждым годом жизни все печальнее и печальнее. Я не расстаюсь с Рубцовым, все время его вспоминаю. Такое чувство, что он где-то во мне… или где-то рядом. Все время.
Я вот что хочу еще сказать. То, что между нами было – и разговоры наши, и молчание, такое понятное – это сокровище. Сокровище, до которого никто и никогда не достучится и не доберется.

– Вы не знаете, как были написаны строчки:
 
...Вот умру – и стану я холодный,
Вот тогда, любимая, поплачь!

– До нашей встречи. Ко мне они не имеют никакого отношения. Я думаю, что это относится к Гете Меньшиковой.

...Слез не лей над кочкою болотной
Оттого, что слишком я горяч...

Это – 1968 год.

– Рубцов говорил: «О чем писать – не наша воля, мы у поэзии в подручных!» Чью, по-вашему, волю исполнял поэт?
– Эта мысль прослеживается во всех его стихах. Я не хочу сказать, что он был религиозно настроен – во всяком случае, мне так казалось. Но талант дается человеку от Бога. Это он, конечно, прекрасно сознавал. И поэтому исполнял он единственную волю – Бога.   

– Эдуард Крылов говорит, что Рубцов «готов был в любую минуту встать и начать работу».
– Он внутренне всегда работал. Помните: «Созревала моя голова…»? Так созревать нельзя периодами – этот процесс безостановочный.  Рубцов думал свою думу везде. Он мог ехать в поезде и думать. Мог идти среди людей и совершенно не вникать ни в какие внешние обстоятельства, но думать, думать… 

– А Герман Александров говорит так: «Мне приходилось бывать с ним среди друзей, но я постоянно видел его каким-то сосредоточенным, как бы вглядывающимся в себя, прислушивающимся к себе, даже тогда, когда казался он веселым. Огромная внутренняя работа постоянно происходила в нем».
– Александров подметил правильно. У него все время что-то шло… иногда сидит за столом, ноги переплетены, курит… Но чувствуется, что идет работа мысли. Серьезная внутренняя работа. Он что-то ищет, перебирает, перетирает… А внешне – просто человек курит за столом. И все. 

– Виктор Астафьев приводит фразу Рубцова про ненаписанные стихотворения: «Во мне их роится тьма».
– Мне он говорил другое: «Люда, я пропил тома своих книг». То есть он мог бы и больше создать, но в хмельном состоянии он, конечно, писать не мог. Вот и можно из этого сделать вывод.

– Еще одно свидетельство Астафьева: «Он уже пробовал себя в прозе, приближался к Богу, реденько и потаенно ходил в церковь, застенчиво молился». Вы можете что-нибудь сказать по этому поводу?
– В прозе он себя действительно пробовал. У него были рассказы, и они уже напечатаны. А вот про «потаенные походы в церковь» я ничего не могу сказать, поскольку не была свидетелем этого.

– Говорил ли когда-нибудь Николай Рубцов, каким образом он «слышит неслышимое и видит невидимое»?
– У него есть строчка: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто…»

– Он не говорил, как он слышит?
– Говорил. О создании стихотворения с этой строкой он мне как раз рассказал… Последняя встреча Коли с отцом – самая сердечная и близкая – была осенью 62-го года, когда он уезжал учиться в Литературный институт. Это было в Вологде, отец был болен, у него был рак желудка… Потом, когда отец уже умер, Коля был на сороковинах. И говорит: «Меня положили в отдельную комнату… И вдруг ночью я просыпаюсь от какого-то стука в окно. Я услышал: тук-тук-тук. И я понял, что это стучит отец».

– Прямо по Шекспиру.
– Я, – говорит, – встал и пошел туда, где есть люди. В этой комнате не мог остаться. Строчки: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто» – это о том, как стучал отец. Но он это никому не объяснял, только мне рассказал об этих печальных звуках из потустороннего мира. Другие их, конечно, не слышали. Вот это был абсолютно конкретный случай. А потом у него много в стихах про это. Про детское пение в бору… Потом есть строчка: «незримых певчих пенье хоровое». Рубцов был человеком очень утонченного мировосприятия, очень вибрирующий. Он старался заглянуть в тонкий, невидимый мир – это желание чувствовалось в нем – и, похоже, ему это удавалось.    

– Почему последняя при жизни Николая Михайловича книга называется «Зеленые цветы», которых ему не найти?
– А зеленых цветов никому не найти. Их в природе нет.

– Сейчас  уже вывели…
– Да? А он хотел парадокса.

– Очень многим людям, в том числе и вам, Рубцов сообщал о своей скорой смерти.
– Он помнил о смерти и говорил об этом…

– Именно о скорой смерти.
– Да он мне говорил: я скоро умру. Я скоро умру. Частенько. И даже вот буквально дня за три до смерти он сказал: у меня такое чувство, что я скоро умру, а ты еще поживешь. Вот так он сказал мне.

– Поэт Божьей милостью, он и пророк. Он видит будущее, может каким-то образом видеть… Как вы думаете, такие предчувствия были связаны с состоянием его здоровья или что-то душу его томило… И он томился.
– У него много стихотворений, где он говорит о смерти. А как вам кажется, можно так сказать: «Я умру в крещенские морозы»?.. Слова-то материализуются.

– То есть он как бы сам себе запрограммировал… Или – если Рубцов писал стихи по воле Бога – это Он ему так открыл. 
– Получается так… 

– Когда написана эта фраза?
– Точную дату я сказать не могу. Может быть, за полгода, может быть, раньше. 
 
– Помните:

... мне для счастья
Надо лишь иметь
То, что меня заставило запеть!

Что заставляло петь Рубцова?
– Все то, что есть в его стихах. Он мне иногда так и говорил: «Очень важно, чтобы в стихах была предметность. Например, то, что ты видишь – нужно в стихотворении как-то обозначить».
Мы однажды сидим в Троице, на кухоньке моей... А у меня одно окно выходило на деревню, другое – прямо на кладбище. Мы смотрим вдаль, на дорогу, на какие-то столбы, на клевер. Он и говорит: «Видишь вот этот пейзаж, его нужно каким-то образом обозначить в стихотворении».

– Нарисовать словами.
– Да, да… Чтобы человек мог увидеть все это.

– Но тогда получается, что тот вид из окна, который его заставит запеть – и нужен ему для счастья.
– Да не любой вид из окна. Но который заденет его душу… Вот, например, смотришь на осеннее желтое поле. И как-то грустно становится. Грусть задевает душу. Так ведь?

– Значит, если пейзаж душу не задел – это не счастье. А если задел и потекли строчки – это оно?
– Да, конечно!

– Его строчка «Со всех сторон нагрянули они, иных времен татары и монголы». О ком это?
– О наших внутренних врагах.

– Внутренних… нашей души или нашей страны, России?
– Именно России. А что, мало предателей России? Мало что ли?

– Много.
– Вот об этих предателях России он и говорит.

– Именно о внутренних предателях?
– Да. Он хорошо понимал, что Россия предается. А судьба России его очень волновала.

– «Со всех сторон…» – создается впечатление, что враги нагрянули откуда-то извне. Татары и монголы пришли извне…
– Иных времен! Иных… Коррупционеры, к примеру, они что, не враги России? Враги! Так их полно. За деньги предадут не только Родину – мать родную… И мы окружены ими со всех сторон! Татары и монголы физически захватили территорию. А эти захватывают изнутри и готовы разодрать в клочки нашу бедную Россию.   

– Генриетта Евгеньевна Трофимова утверждает, что Николай Рубцов 12 декабря 1970 года сделал ей предложение руки и сердца. Как вы это объясните?
– Я сомневаюсь, что такое возможно. Как он мог это сделать, если в это время я жила у него? Как это? Он меня уже перевез к себе, в квартире были мои вещи. Она пишет о моем платье, заляпанном каким-то томатом. Она преподносит меня неряхой и все такое… Она увидела мой портрет в книжке, что будто глаза у меня были какие-то волчьи. Но в «Сиверко» никакого портрета нет. А в то время другой книжки у меня не было. Она даже не смогла назвать – какую книжку ей подписал Рубцов. Она утверждает «Звезду полей». Это была не «Звезда полей», а «Душа хранит». Я думаю, что она просто выпросила эту книжку у Коли, и он ей подписал «Дорогой Геточке. На память о нас». Так вот в этом «на память» уже видно, что он с ней не собирается продолжать... И поэтому дарит на память. А она пишет про предложение…

– Вы думаете, что его не было?
– Допустим, она зашла в тот момент, когда я куда-то ушла или вышла, может, где-то была… И вдруг он будет ей предложение делать. Сами подумайте, это логично? Нет, конечно.

– Рубцов  мог сказать: «Я с тобой расписываться не буду, у меня получше тебя есть женщины»?
– Никогда! Это же бабство! Это ложь мелкой бабенки.

– Что вам известно о конфликтах Николая Рубцова, происходивших в ресторане ЦДЛ? Каковы их причины, подоплеки и следствия?
– Я могу только с его слов сказать. Как и что там было – я ничего не знаю. Он говорил: мне приходилось скандалить. Рубцов очень был задиристый, конфликтный… Мог кому-то прямо в глаза сказать: ты бездарь. Он пришел к Романову в Союз писателей Вологды и заявил: ты не поэт. А Романов его за это в шею вытолкал. Но потом-то Коля сказал: «Я понял, что Саша все-таки поэт. Благонамеренный, но поэт».
Коняев с чьих-то слов описывает, что Коля в ЦДЛе ползал по полу, собирал деньги – не в сапогах, не в ботинках – в каких-то полуобносках. Что это, как не поругание поэта? Так можно писать для того, чтобы специально унизить. С чужих слов, представляете. Ты пиши о том, что сам видел… А если ты не видел, то это сплетня…   

– Как вы думаете, почему не политик Николай Рубцов написал:

«Еще мужчины будущих времен –
 Да будет воля их неустрашима! –
Разгонят мрак бездарного режима
Для всех живых и подлинных имен!»?

– Вполне понятно. Рубцов – оппонент Советской власти. Он чувствовал, что состоится наша перестройка. Но если бы он видел, что случилось с Россией в результате перестройки, он бы не обрадовался. 

– Зачем Рубцов назвал себя майором КГБ?
– Я думаю, что это была шутка.

– Почему вашего имени нет в его записной книжке?
– Наверное, мое имя было для него настолько сокровенно, что обозначать его в записной книжке не требовалось. Он был очень скрытным. При этом он не сказал про меня ни одного плохого слова. Я в этом могу поручиться.

– А как же те нецензурные оскорбления, которые вы приводите в воспоминаниях?
– Так они слетали с его уст, когда мы были вдвоем, без свидетелей. А на людях он действительно не сказал обо мне ни одного плохого слова. Он говорил: «Между нами все может быть. Мы можем поссориться – как бывает в жизни – но нельзя всего этого на люди выносить. Нельзя, чтобы другие знали об этом».

– А сейчас практически все вынесено. В том числе и вы в своих воспоминаниях нарушили его запрет… зачем? 
– Не то что вынесено. Наш союз оболган. И сейчас надо разгребать эту ложь. Я сказала правду, потому что я единственная, кто имеет на это право. Потому что Рубцов никого не заставил так страдать, как меня.  Все мои человеческие и творческие мечты рухнули в одну ночь. Его смерть едва меня не раздавила, вы это понимаете? С моей энергией и целеустремленностью я бы многого добилась… Рубцов не написал всего, что мог – я уже об этом говорила – но и я тоже. Мне, в лучшие творческие годы жизни, пришлось просто выживать. Не жить, а выживать. Мою «Крушину» после этой трагедии тут же завернули. А когда через 20 лет она все-таки вышла – стали травить. Разве сопоставим Колин запрет «не выносить» с тем, что я пережила… Так случилось. Так произошло.

...Свершилось все. Он умер, я живая!
Теперь я знаю: легче умереть.
Ведь ни ожог, ни рана ножевая
Так не болят. Не могут так болеть!

Надо было выкричать свою боль. Вот и появились стихи, появилась новая, дополненная «Крушина», за которую мне не стыдно.
Нужно учитывать, что наша с Рубцовым драма – это прецедент. Такого в истории литературы еще не было – чтобы поэтесса задушила поэта. Подворотня это сразу поняла. Как такое упустить?! Как не включиться в интригу?! Надо не зевать – делать «бабки». И они их делают.      

– «Похороните  меня там, где похоронен Батюшков. Н. Рубцов». Как такое завещание мог оставить 35-летний человек? Он что, был приговорен к смерти?
– Это еще одно подтверждение, что он ждал смерть. Он чувствовал ее. Батюшков похоронен в Спасо-Прилукском монастыре. В ноябре 1970 года мы с Колей проезжали мимо этого монастыря. А я потом там была, в тот момент Спасский собор был еще на реставрации…   

– Что поэт рассказывал об иконах, которые были у него? Откуда они, когда появились в его доме?
– Иконы ему дарили. И он ставил их в ряд на стол, прислонив к стене. И была такая маленькая иконочка «Неопалимая купина», которая стояла впереди. Когда случился пожар, все что было на столе – сгорело. Одни ножки стола остались, все остальное выгорело. А иконы огонь не тронул. Только маленький уголочек «Неопалимой купины» немножко зажелтел.

– Но смотрите – за окном Советская власть, коммунизм, атеизм. А у него иконы на столе. Как это?
– Вот так… Не знаю. В то время я была абсолютной атеисткой и ни разу не перекрестилась на эти иконы. И я ни разу не видела, чтобы перекрестился на них Рубцов. Может быть, в мое отсутствие он молился – при мне такого не было. Хотя иногда в разговорах он говорил: «Матушка, Царица небесная». Он поминал Небесную Царицу.

–  Какие  стихи связаны с этими иконами? 
– Его стихотворение «Гость»:

Гость молчит,
и я ни слова!
Только руки говорят.
По своим стаканам снова
Разливаем все подряд.

Красным,
          белым
                и зеленым
Мы поддерживаем жизнь.
Взгляд блуждает по иконам,
Настроенье – хоть женись!

Я молчу, я слышу пенье,
И в прокуренной груди
Снова слышу я волненье:
Что же, что же впереди?

Как же так -
                скажи на милость! –
В наши годы, милый гость,
Все прошло и прокатилось,
Пролетело, пронеслось?

Красным,
           белым
                и зеленым
Нагоняем сладкий бред…
Взгляд блуждает по иконам…
Неужели Бога нет?    

Про Пасху он написал «прошла твоя пора». А видите, не прошла и не пройдет. 
 
– Нинель Старичкова говорит о том, что Рубцов «обижался, что к нему много ходят (и все с вином), мешают работать. Несколько раз даже обрезал звонок». У вас нет информации о том, что поэта сознательно «ставили на стакан», спаивали? Он об этом вам не говорил?
– Нет, об этом он не говорил, но я думаю, что это происходило неосознанно. Люди к нему тянулись. Приходили с бутылкой, по-простому… А так, чтобы намеренно – я ни про кого так не скажу. Не могу сказать. Таких злыдней, по-моему, не было. 

– Однажды на бутылке водки «Столичная», на этикетке Николай Рубцов написал:

Ее ты выпей
На моих похоронах,
Без сожалений «ох!»,
Без восклицаний «ах!».

– Я об этом ничего не знаю.

– В предисловии к сборнику «Волны и скалы» Рубцов сказал: «Четкость общественной позиции поэта считаю не обязательным, но важным и благородным качеством». Но это было еще до вашего знакомства. При вас он был такого же мнения?
– Как он сказал, так было и при мне. Наверное, он считал, что поэт – это работник чистого искусства. Но очень важны его стихи о России – и в этом его общественная позиция. Это уже не чистое искусство. 

– В заметке о стихах В. Лапшина Рубцов пишет: «Мало создать какие-либо отдельные образы, из которых состоит стихотворение, надо еще соединить их так органично, так совершенно, чтобы стихотворение можно было читать наизусть полностью друзьям и знакомым, не спотыкаясь ни на одном слове. Чтобы стихотворение было так прочно устроено, как, допустим, корабль…» Не правда ли красивое сравнение: стихотворение – корабль!
– Красивое.

– Как Рубцов строил свои стихи-корабли?
– Коля никогда не успокаивался. У него даже так бывало: стихотворение уже напечатано, а он все равно потом еще один вариант придумает… а то и три варианта. Это и есть достройка корабля. Он работал над напечатанными или просто уже обнародованными стихами. Например, так было с маленьким стихотворением «Тост»:

За Вологду, землю родную,
Я снова стакан подниму!
И снова тебя поцелую,
И снова отправлюсь во тьму,

И вновь будет дождичек литься…
Пусть все это длится и длится!

Говорят, он произнес этот поэтический «тост» на юбилее Александра Яшина или, может быть, на каком-то поэтическом вечере в присутствии Александра Яшина, в Вологде. Но осенью 70-го года, перед поездкой в Москву, Коля сидел у меня в Троице… Ему надо было уходить, и он сидел уже одетый. Он стал читать это стихотворение. Я его тогда впервые услышала. Он его прочитал, а потом говорит: так и оставлю! Так и оставлю. Я подумала, что это какой-то экспромт или его новое стихотворение, а оказывается – он его уже читал.

– Значит, он еще в чем-то сомневался… но после этой фразы утвердился.
 – Да, утвердился. Я думаю, что он домысливал, дошлифовывал все свои стихи всю жизнь. О приведенном факте я написала в воспоминаниях, так мои враги обвиняют меня во лжи, из-за того что я утверждаю, будто он читал это стихотворение впервые. Для меня это было – впервые. И он же сказал: так и оставлю. Я не знала о том, что он его уже читал.
Хочу сказать, что недоброжелатели цепляются к каждой фразе воспоминаний. Тут как-то Быков из Вологды звонит и говорит: «А как это вы, Людмила Александровна, в Москве в гостинице останавливались, ведь в гостиницу трудно попасть?» То есть у него возникло сомнение – была я в гостинице или нет. Я отвечаю: так это было в 60-е годы. Тогда в Москве свободно можно было остановиться в гостинице, особенно на ВДНХ. И встреча в гостинице с Рубцовым у нас была.
Но когда мы с отцом в конце 70-х приехали в Москву, то отцу нашли место, как ветерану ВОВ, а мне уже в гостинице было отказано.

– Вы же понимаете, что если вас уличат хотя бы в одном неверном, неправильном, ложном утверждении, значит, и все другие будут воспринимать ложными?
– Да. Но на лжи они меня не поймают.   

– Станислав Куняев написал:

А женщины? Да ни одна из них
Не поняла его души, пожалуй,
И не дышал его угрюмый стих
Надеждою для них хоть самой малой…

Как, по-вашему, он прав? Как мне кажется, Рубцову трудно было любить женщин, потому что его главной любовью всю жизнь была поэзия.
– Ну да, поэзия… Но так было – так скажем – до появления Людмилы Дербиной… Рубцов сказал: «Без тебя я, как Тютчев без Денисьевой, буду живым и мучительным ничтожеством» – это значит, что без меня он своей дальнейшей жизни не представлял…   

– В письме Борису Слуцкому (1963) Рубцов написал: «Между прочим, я здесь [в Никольском – В. Х.] первый раз увидел, как младенцы улыбаются во сне, таинственно и ясно. Бабки говорят, что в это время с ними играют ангелы…» А как улыбался во сне сам Рубцов?
– Вы задаете такие вопросы… Может быть, когда он спал – и я спала? Но я вам скажу, что спал он очень спокойно, тихо и никогда не храпел, как бывает, мужики храпят. Во сне у него всегда было очень умиротворенное лицо. Совершенно спокойное. И пробуждался он тихо, никогда не вскакивал, как некоторые. 

– В письме «Начинающему автору» (1964) Рубцов пишет: «Поэзия идет от сердца, от души, только от них, а не от ума (умных людей много, а вот поэтов очень мало). Душа, сердце – вот что должно выбирать темы для стихов, а не голова». Как сердцем выбирать темы? В чем особенность «поэтического» сердца?
– У Рубцова есть мысль о том, что он не философ, а поэт. Философ логически все обосновывает, а в поэзии логики нет. Какая логика в поэзии? Великие стихи всегда таинство. 

– 12 апреля 1964 года Рубцов поздравил Н. Н. Сидоренко такой телеграммой: «Дорогой Николай Николаевич Христос Воскрес – Рубцов». Сказано так, будто он  видел, как воскресал Христос и еще раз подтверждает это. Что он вам рассказывал о Воскресении?
– Про Воскресение Христа я не помню, чтобы Коля что-то рассказывал…

– Новый завет у вас или у него был? Или Библия?
– Ничего у нас не было. Какой там Новый завет, Библия? В те годы разве могла быть Библия? Я приобрела Библию только в 90-е годы, и то не в магазине.

– Кто вам рассказывал о Христе?
– Ну, Боже мой, о Христе-то все знают. Бабушки, дедушки рассказывали… Святая Русь никуда не делась. Хоть общество и стремилось к коммунизму, к атеизму. Но как ни старалась власть отлучить народ от православия – все вернулось на круги своя. Православие непобедимо.

– Рубцов боялся смерти?
– Боялся. Он так говорил: и жить надоело, и умирать страшно.   

– В письме к В. Ф. Бокову Рубцов пишет: «В лугах косят. Грустно немного видеть, как под косой падают заодно с травой и цветы. Но как бы ни было сейчас хорошо, это еще не моя пора. Вот ближе к осени, когда пойдут рыжики да малина, да местность, пока что однообразно зеленая, будет приобретать различные яркие цвета, вот тогда я как бы полностью уничтожаюсь (или, может быть, возвышаюсь над обыденным собой) и существую уже заодно с природой, живу какой-то особенной, полной, спокойной жизнью, как сама природа». Прокомментируйте, пожалуйста.
– Это так понятно. Это не требует комментариев. Он очень любил осень. Этот отрывок почему-то напомнил мне один эпизод, про который я еще никому не говорила – вы первый его услышите... Когда Коля приезжал в Вельск, мы пошли в лес. Но грибов было мало, дождик накрапывал... Мы ходим по лесу, а там, за аэродромом, нарыты какие-то ямы. Я ничего не знала о происхождении этих ям – может, что-то когда-то брали из земли. И вот перед нами одна из них – глубиной где-то полтора метра, пологие склоны поросли травой. Вдруг Рубцов подбежал к этой яме, лег в нее и руки на груди скрестил, как покойник. Я смотрю на него, а он говорит: «Вот я умру и так буду лежать». Я тогда заругалась на него, говорю: «Вылезай, о чем ты только думаешь?»

– Неужели репетировал?
– Кто его знает...  Внешне это была обычная рубцовская шутка.            

– В 1964 году Рубцов пишет  А. Я. Яшину: «…вот в чем я убежден, Александр Яковлевич (разрешите мне поделиться своим, может быть нелепым, убеждением): поэзия не от нас зависит, а мы зависим от нее. Не будь у человека старинных настроений, не будет у него в стихах и старинных слов, вернее, старинных поэтических форм. Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создает, независимо от нас, форму. А значит, еще главное – богатство переживаний, настроений (что опять не от нас зависит), дабы не было бедности, застоя  интонаций, форм… Во всем остальном, во всех остальных деталях, я не имею никаких убеждений, во всем сомневаюсь».
В последний год Рубцов много пишет о смерти – даже вот в яму лег... Получается, что ее приближение – это подлинное  – и что самое главное, «не зависимое от него» –  переживание.
– Когда он заявил: «Я умру в крещенские морозы», он взял функцию Господа Бога на себя. Так получается... Разве человек сам от себя может так сказать? Только Господь знает о кончине человека. Может, Он и внушил Рубцову эту пророческую строчку... Не знаю. Он читал это стихотворение, смеясь, тоже как шутку. А получилось, что он дразнил судьбу.

– Он любил морозы, зимы?
– Любил. Зимы, когда мы были с Рубцовым, я вспоминаю как-то весело. К зиме он весело относился. Его радовало, когда снег летит. Даже, бывало, идем, а он прямо в сугроб прыгнет, поваляется в снегу, нахохочется – доволен, как ребенок. Мы вообще много смеялись, хохотали. Часто, часто.      
         
– Из письма Рубцова С. В. Викулову (1964): «Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, “напечатанных” или ”записанных” только в моей беспорядочной голове». Вам не довелось услышать каких-нибудь строк из этого сборника?
– Я целое стихотворение, посвященное мне, прослушала. У меня в воспоминаниях есть об этом. Дня за три до его смерти мы лежим, и Коля вдруг начинает читать стихотворение. Начиналось оно строчкой: «Когда приносим женщине страдания…». Он мне прочитал, но я же не могла его сразу памятью зафиксировать.

– А он, конечно, не записал...
– Если бы я знала, что будет, я бы записала. Сколько он мне принес и мучений, и страданий… И он это сознавал, понимал. Первая строчка мне врезалась в память, а дальше…Стихотворение само по себе было удивительно совершенное, а последняя мысль была о том, что женщина должна быть терпеливой и уметь выносить все... Она должна уметь прощать, как мать прощает своего капризного ребенка. Это чисто женское, материнское качество...    

– В письме А. Романову (1965) Рубцов советует: «А в стихотворении «Кружусь ли я в Москве бурливой…» можно заменить кое-какие эпитеты. И в частности, “грустные стихи” можно заменить “добрыми”, “адский дух” – “бодрым”, и стих будет абсолютно даже комсомольским». По-моему, речь идет не только о том, как обойти советскую цензуру…
– У Коли много таких переделанных стихов. Он прислушивался к своему внутреннему цензору и в некоторых стихах шел на компромисс, чтобы их напечатали. Но в чем трагедия – если из опаски ненапечатания Рубцов изменял что-то в стихотворении, значит – полностью он не раскрывался. И это трагедия не только поэта, также страдали читатели, недополучающие того, сокровенного Рубцова... Вы же понимаете, что любая замена – это отдаление от истины.   

– Вот еще одно свидетельство религиозности Рубцова. Письмо Глебу Горбовскому из Никольского (1965). «Особенно раздражает меня самое грустное на свете – сочетание старинного невежества с современной безбожностью, давно уже распространившиеся здесь». 
– Это все так понятно. В то время атеистические настроения настолько проникли в людей, что даже бабушки, долго хранившие веру, переделались на другой лад. Говорили: где плыть, то и пить. Он это невежество замечал и расстраивался.
В Никольском он вообще очень страдал. От одиночества. Он мне говорил: ну как я жил в те годы? Ну что, говорит, Гета? О чем я мог с ней говорить? Она только баню хорошо топила. Приезжаю – она всегда баню истопит. Но мне не с кем было и слова сказать. Мать Геты – это вообще, говорит, был злобный гений. Так говорила, такими образами сыпала, так называла вещи своими именами – мне стыдно их вам повторить. Коля вспоминал: спишь, бывало, утром, а она там ухватом все брякает, брякает, чугуны ворочает, ворочает... Думаешь – ну, наготовила всего. А встанешь, на кухню выйдешь – посреди стола чугун с картошкой и все. Вот такая житуха была.

– Поэт Геннадий Красников, пишет: «Когда это случилось, то как бы все успокоились и всю вину свалили на Дербину, которая тоже приложила, мол, руку, но не она одна виновата. Рубцова убивали по частям…  А после этого все вышли чистыми из воды, а крайней оказалась Дербина. Такое стечение обстоятельств». Что значит «Рубцова убивали по частям»?
– Как говорится, пьянкой и убивали по частям... Плюс еще унижение, равнодушие, непризнание – все тут было. Тут все было! Насмешки. Он очень остро, болезненно переживал насмешки. Потом пьяный человек, он ведь совершенно незащищенный человек.

– Как говорят: обидеть художника легко, обидеть поэта еще легче. Этим убивали, обидами?
– Да, конечно. Что тут говорить. У него жизнь вся тяжелая была, детдомовская. А в последний год он был просто сломлен. Все пошло по нисходящей. А в этой книжке, смотрите, что еще Красников пишет: «Вологодский поэт А. Романов, друживший с Николаем Рубцовым...» – да Коля с Романовым никогда не дружил... Вот дальше: «Будто бы все, что было до этого в жизни поэта – все его мытарства и унижения, все его обиды и невидимые миру слезы, – в одну кошмарную ночь сняли с нашей совести, переложив неудобный груз ответственности на кого-то, в ком так сподручно было вдруг увидеть чуть ли не исчадие мирового зла». – Меня! «(Хотя не сами ли мы вносим свою увесистую толику в эту «мировую» складчину мерзости?!) Да, женщина явно не годилась на роль ангела в трудной биографии поэта, который, однако, не просто любил ее, но связывал с нею надежды о первом в своей жизни собственном доме и семейном счастье. Да, она приложила руку к той январской вологодской трагедии. Но разве не знаем мы, что такие вот «семейные» драмы разыгрываются ежедневно по всем нашим городам и весям. Зло, конечно же, должно быть наказано. Но урок в этой истории есть все же и для нас. Ведь насколько мудрее и, прости Господи, добрее нашей поспешной и дружной «справедливости» оказался Николай Рубцов, который ни одним словом (ни единым словом!) в своем светлом и интуитивно христианском творчестве никогда и никого не упрекнул, никому не припомнил обиды». 
И меня Коля простил, я даже чувствую его какой-то оберег. Тут еще: «Суд признал виновной в гибели поэта женщину, которую Рубцов, кажется, действительно любил». Хм, «кажется, действительно», ну ладно, Господи – пусть так – «кажется, действительно». Красников-то ведь не знает, что было на самом деле. Если бы я была мудрее, я бы просто уехала, а он бы страдал и писал стихи...       

– Почему вы думаете, что он бы писал… Страдал и писал... а не запил бы, к примеру, с горя?
– Потому что он любил бы издалека, ждал, мучился... и писал. Зачем он мое белье в своей кровати держал? Объяснил: в нем твой запах. Понимаете… Он и пил бы, конечно. Когда я раньше возвращалась – он часто был в запое. Но над пьянкой у него все-таки стояло искусство. Его больше опьяняла поэзия, чем вино. Но он не мог без меня жить. Он же написал в письме: нас связала непонятная сила. Врать он не способен, и он сказал: «Лучшие мгновенья жизни были прожиты с тобой и для тебя». В моих воспоминаниях есть это письмо. Таких писем было несколько. В архиве, наверняка, есть еще письма ко мне. Но где этот архив?

– Какая общесоюзная газета чаще всего печатала стихи Рубцова?
– Журнал «Октябрь» много печатал, в «Литературной России» были подборки, в журнале «Юность», а вот в газетах – «Правда», «Известия», «Труд» – не знаю. Его вообще очень долго не печатали. Была даже одна забавная история... Поэт Владимир Котов, которого сейчас никто не помнит и не знает, был близок к власти, и поэтому его вовсю печатали. В какой-то газете он заведовал поэтическим отделом. Коля рассказывал: «Едем мы с Котовым как-то в автобусе, а он мне и говорит: “Ладно, я тебя попытаюсь как-нибудь протолкнуть!”» Это Котов-то говорил Рубцову...
Те Колины подборки, которые печатали, были каплями в море. Когда случилась трагедия, он был почти неизвестным поэтом. «Вологодский комсомолец» и «Красный север» сделали его популярным в Вологодской губернии. И только. В Советском Союзе он не гремел так, как сейчас в России. 

– Однако он чувствовал  славу и популярность?
– Как вам сказать… При мне только один раз пришли от какого-то профкома две молодых женщины. Попросили его где-то выступить. Только один раз! Как это можно назвать? Я, живя в Вологде, ни разу нигде не выступала, ни разу не была куда-нибудь приглашена. Хотя я тоже тогда печаталась. У меня были подборки в «Севере», в газете «Красный север». Какая это слава? Я думаю, что Рубцов не чувствовал, а предчувствовал свою славу… Можно так сказать.

– Но уже за гранью земной жизни?
– Он предчувствовал, что будет славен в будущем. В первую очередь в России. А при жизни над ним смеялись, относились к нему как к блаженному, к юродивому… Смотрели, как на дурачка. Мне Александр Романов рассказывал со смешком: мы как-то выступаем, читаем стихи. Потом Коля стал читать… Прочитал, а в конце руку так вскинул вверх и провозгласил: «Вперед к коммунизму!» Зачем он это выкрикнул – Бог его знает. Но Романов рассказывал это с насмешкой и опаской, потому что от Коли можно было получить все что угодно. Он был непредсказуем. К Рубцову подходили осторожно, считали, что он может любой номер выкинуть и всех опозорить. Представляете себе.... Так какая это популярность?

– Получается, что только сейчас он утвержденный и почитаемый по всей России поэт, а при жизни ничего этого не было.
– Да, сейчас он ангел, маленький принц… Есть строчки одного поэта про Рубцова: ты веком избранный поэт и самый грустный на России…   

– В том состоянии, в котором Рубцов находился весь 1970 год и начало 71-го, он мог дальше жить, писать стихи…
– Вы знаете, пунктик у него был. Потому он и говорил: «Я больше не буду поэтом. Я буду сказки детям читать, как ты читаешь. Я не хочу больше быть поэтом». За весь 70-й год он написал всего 10 стихотворений – это для него очень мало.

– Раньше на нашей Святой Руси смерть воспринималась не как трагедия. Считалось, что человек просто переходит из одного состояния жизни в другое. Этому даже радовались. Говорили не «умер», а «преставился».  Может быть, вы просто помогли ему совершить этот переход?
– Может быть и так... Письмо мне он написал в прошедшем времени. Значит, уже все решил сам. Он говорил: «Дальше мне жить будет тошно...» Как-то он еще сказал, что мысль материализуется… Но мне-то от этого не легче.

– Коротаев в «Козырной даме» подчеркивает особенность Рубцова всегда оставлять последнее слово за собой. Всегда вспыльчиво спорить, доказывать, обижаться. Особенно – если дело касается поэзии. Он таким и был?
– Во всяком случае, у него всегда было собственное мнение. Всегда.

– И он всегда его отстаивал?
– Я не думаю, что он целенаправленно стремился к этому.  Зачем дураку что-то доказывать? Зачем «метать бисер перед свиньями»? Он не перед всеми раскрывался. Может быть, за исключением случаев, когда был сильно пьян и когда был уже на взводе. В трезвом уме и, как говорится, в твердой памяти он редко спорил. При мне такого не было. Коля был очень умный, умнейший человек, он все понимал… все насквозь видел.      

– «Пытливые темные глаза он постоянно прищуривал, внимательно оглядываясь – вернее, изучая каждый предмет и словно бы одновременно сопоставляя с чем-то виденным раньше, отчего лицо напряженно обострялось и все время вытягивалось вперед; и даже когда он съеживался и, словно озябнув, вжимался в легкий пиджачок и горбил спину, лицо жило как бы отдельно, не теряя своей сосредоточенности; и все тянулось навстречу какому-то лишь ему ведомому смыслу. Длинные густые ресницы добавляли глубины и без того темным глазам. Узковатые плечи и некрупная грудь придавали облику впечатление тщедушности, почти что слабости, но цепкие охватившие колено руки с торчащими коротышками и резко обозначенными жилами невольно приковывали сторонний взгляд и убеждали в силе».
Что в этом  описании Рубцова неточно?
– Коротаев – несмотря на всю свою глупость – не лишен психологизма, и этот портрет Рубцова он написал хорошо. Коля действительно часто был сосредоточен и видел во всем только ему одному открытый смысл. Часто ноги переплетет, руками их вот так обхватит и сидит думает, смотрит в одну точку… Или сидит курит... И думает, думает.   

– Еще из Коротаева: «Долго на одном месте Рубцов не задерживался: слишком быстро обрастал друзьями, мешавшими одиночеству, а значит, и работе. А одиночество он полюбил и ревниво оберегал. Видимо, потому что всю жизнь, начиная с детдома, приходилось колготиться в массах шумного разноликого народа, а это, в конце концов, надоело и утомило». Как Рубцов оберегал одиночество?
– В нем жило чувство пути. Он любил один идти куда-нибудь пешком, в это время думать, раздумывать. В каждом большом поэте есть это чувство пути. Он любил одиночество.

– В пути… А мог он от застолья встать и  уйти,  никому ничего не объясняя?
– Мог, запросто. Мог не пустить к себе, не открыть дверь. Скажет только: «Я занят!». У него есть такие строчки:

Позвонили в дверь, открывать не стал.
 Я с людьми не зверь, просто я устал…
Устал от людей!

– В чем проявлялась его «усталость» от людей?
– Люди к нему тянулись, но в то же время часто тянулись с бутылкой. А он этому часто был рад. Очень много приходило людей, и мужчин, и женщин. Может, люди, сами того не сознавая, вредили ему. 

– То есть это физическая усталость от большого числа знакомых.
– Да.

– А не было психологической усталости от непонимания? Ведь иногда приходится объяснять элементарные вещи.
– И это было. И унижения были. Тогда его, так сказать, не кохали, как сейчас.

– Я хочу прочитать отрывок из знаменитого письма Рубцова, о котором вы уже упомянули:
«Милая, милая, неужели тебе хочется, чтоб я страдал и мучился еще больше и невыносимее. Все последние дни я думаю только о тебе. Думаю с нежностью и страхом. Мне кажется, нас связала непонятная сила, и она руководит нашими отношениями, не давая, не оставляя никакой самостоятельности нам самим. Не знаю, как ты, а я в последнее время остро это ощущаю. Но что бы ни случилось с нами и как бы немилосердно не обошлась судьба, знай: лучшие мгновения были прожиты с тобой и для тебя. Упрекать судьбу не за что: изведена и, в сущности, исчерпана серьезная и незабываемая жизнь, какой не было прежде и не будет потом. Была ли ты ее украшением? Если иметь в виду китайскую вазу, то нет; а если понимать планиду как объем бесконечной работы, тревог и горечи, то в этом объеме каплей радости была ты. Хотя зачастую – и чрезмерно терпкой. Может быть, сама этого не понимая или не желая понимать. За нас часто решают и думают значительно резвее и тоньше, и нас устраивает это, потому что избавляет от обременительной необходимости думать самим. У тебя непростой и далеко не ангельский характер, а вспыльчивость и необузданность частенько ошеломляли даже меня, которому пришлось повидать всякого: а возбудить к действию таких порывистых и деятельных женских натур очень нетрудно. К тому же тебе постоянно кажется, что ты в чем-то обойдена, тебе не додано по заслугам, и незамедлительно восстаешь против мнимых несправедливостей. Следует быть осмотрительней: пришла пора, настала... И не принимай мои слова за упрек или назидание, они всего лишь знак дружеского расположения и доверия. И желание помочь осознать себя и определиться...»
Это письмо вы получили до или уже после трагедии? Другие письма были у вас?
– Да, конечно, Рубцов их мне передал. Эти письма были в квартире.

– Как он передал? И какова дальнейшая судьба в частности этого, процитированного письма?
– Он мне в руки отдал. А потом забрал и спрятал от меня их все… Архив Рубцова изымали Коротаев с Астафьевым. Я думаю, что сейчас эти письма у вдовы Коротаева, или еще где-то. Рубцов имел в виду мистическую силу, а эти решили, что это вещдок. Коля за меня опасался: «Следует быть осмотрительней».
В моем поле зрения осталось только два письма, которые сейчас часто печатают. Я вообще, удивляюсь этим письмам, такое впечатление, что свои чувства он хотел не просто высказать мне – к примеру, в разговоре – а именно оставить на бумаге. Оставить для истории.      

– Любовь – это  мистическая, невидимая сила. Не получается ли, что «непонятная сила» была рядом с любовью?   
– Почему Коротаев опубликовал это письмо? Потому что он думал, что «непонятная сила» – это что-то вроде КГБ. А Рубцов имел в виду лишь мистическое чувство. Он видел, что нас связывает что-то помимо любви. Что-то сверху... Рок, судьба – если хотите. Но все-таки самое главное то, что я была для него каплей радости. Этим сказано все. 

– Чем вы были обойдены, чего вам не додано по заслугам, о каких «мнимых несправедливостях» говорит Рубцов?
– Да, я была обижена. Обижалась… сетовала на свою судьбу. Я чувствовала себя поэтессой, мне хотелось выходить на люди, но мне ни разу не дали выступить в Вологде. Это и есть «мнимая несправедливость». Я не была еще никакой преступницей, но мне уже было во многом отказано. Вологодские писатели как бы следили за нами, наблюдали, сплетничали... Потирали руки при наших размолвках.  Чем это объяснить?

– Это объяснить очень просто – человеческой завистью... Идет, к примеру, счастливая семья: муж, жена, дети. А злые старухи на скамейке у подъезда, которые не нашли своего счастья или потеряли его по дурости, внутри себя им завидуют, а внешне – шепчутся вслед. А то и порчу какую-нибудь напускают. И радуются, если какой разлад в этой семье случится...
– Да. Вот они все и обрадовались!

– В кассационной жалобе вы тоже пишете: «Его собратья по перу относились к нему снисходительно, даже с насмешкой, уж не говоря о том, что равнодушно».
– Да, я утверждаю это и сейчас!

– В чем все-таки конкретно проявлялась эта «снисходительность»?
– Они знали, что Коля – гений, но пьющий гений… Они похлопывали его по плечу и с улыбкой, снисходительно говорили: «Коля – ты гений! Давай выпьем». Как назвать такое отношение? Снисходительным… Он говорил мне: «Надо мной смеются. Особенно смеются, когда ты убежишь, спрячешься, – а я тебя хожу и ищу...»
Но это снисходительное отношение ни в коем случае и никак не касалось Колиных стихов. Насмешки были только на бытовой почве. В том числе и от Астафьева. Но об этом я не хочу  вспоминать.

– Дальше там же: «От этого мне еще более было его жаль. Он мне говорил иногда: «Люда, ты знай, что если между нами будет плохо, они все рады будут». Вот такое отношение было к нам со стороны писателей. Не случайно судья Гавриков сделал так, чтобы судебное заседание было закрытым. Он буквально принудил меня, чтобы я согласилась на закрытое заседание».
– Я ведь тогда ничего не понимала. В этих судебных заседаниях. Они мне сказали: поскольку мы будем разбирать интимные подробности – должно быть закрытым. А что там интимного… Ничего у нас такого не было. Приплели какую-то фотографию, где я будто бы в обнаженном виде. Кто бы меня фотографировал обнаженной? Им нужно было исказить мою суть и создать образ этакой распутной, гулящей бабы…

– В книжке воспоминаний вы пишете: «Я думаю о том, что если бы судьба не схлестнула меня с Рубцовым, моя жизнь, как у большинства людей,  прошла бы без катастрофы. Но я, как в воронку, была затянута в водоворот его жизни.  Он искал во мне сочувствия и нашел его. Рубцов стал мне самым дорогим, самым родным и близким человеком. Но…  Как странно! В это же самое время мне казалось, будто я приблизилась к темной бездне, заглянула в нее  и, ужаснувшись, оцепенела. Мне открылась страшная глубь его души, мрачное величие скорби, нечеловеческая мука непреходящего страдания. Рубцов страдал. Он был уже смертельно надломлен. Где, когда, почему и как это могло произойти? Но это произошло!»
Отчего вы ужаснулись, что страшного вы увидели в этой «черной бездне»?
– Ну как об этом сказать… Есть какая-то интуиция, есть чувства. Я просто почувствовала эту бездну. 

– Как сочетается «непреходящее страдание» с вашим частым совместным, беззаботным смехом и шутками, о которых вы рассказывали?
– У нас было очень много смешного, не все же время мы страдали. Были такие моменты – мы просто обхохатывались. Он был человек с юмором, я тоже не лишена чувства юмора. Поэтому нам было весело и смешно.
И все-таки… как бы точнее выразить… При всем его юморе, в нем чувствовался трагизм, трагическое ощущение катастрофичности бытия. На его впечатлительную душу свалилось раннее сиротство, детдом в годы войны, дальнейшая скитальческая бездомная жизнь. «Досталось как надо» – это его строчка. 

– Вы пишете: «При Рыболовове Коля говорил о возможности загробной жизни, о роке, о том, что он скоро умрет». Вы можете более подробно вспомнить содержание этого разговора?
– Он меня как-то спросил: «Люда, ты веришь, что есть загробная жизнь?» Я сказала: «Не знаю». А он и говорит: «А ты хорошо сказала – не знаю! Другие сразу говорят – “нет”, а ты сказала “не знаю”. Это хорошо». Но я не помню, было ли это при Рыболовове или нет… С Рыболововым мы сидели очень долго, до 4-х утра – потом получилось, что я не спала две ночи подряд. А Коля меня приревновал. Спрашивает: «Он тебе понравился?» Я говорю: «Понравился, он так много знает». И у Рубцова мгновенная реакция – как это он мог мне понравиться? Я Рыболовова видела один раз в жизни. 

– Есть еще такая фраза про Юрия Рыболовова: «Речь его была порой загадочна, и я слушала его, как говорят, с открытым ртом. Так, впервые от него услышала, что поэт Николай Клюев был задушен неизвестным лицом где-то в вагоне поезда (оказывается, это совсем не так)». Как это было сказано?
– Поскольку сидел он у нас очень долго, мы о чем только ни говорили! Я тогда была знакома со стихами Николая Клюева, но как он погиб, я не знала, и Коля мне об этом не рассказывал. Потом я узнала, что Клюев был расстрелян в тюрьме большевиками, а не задушен на вокзале – Рыболовов сказал абсолютную неправду.

– Но он назвал источник информации? Слухи это или он где-то вычитал?
– Сейчас я не помню, как это было сказано. Я могла бы в воспоминаниях об этом факте вообще не упоминать, но такая смерть Николая Клюева тогда меня очень поразила... Вообще, Рыболовов произвел впечатление очень болтливого человека.

– А Рубцов как реагировал на эту информацию?
– Мы ничего тогда не обсуждали, в основном все время говорил Рыболовов. Он рассказывал, как человек много знающий, мы слушали. Я хорошо помню, что Рубцов к этому факту не привязался, не стал ни расспрашивать, ни возражать. Это сообщение Рыболовова проскользнуло среди многих других. Просто проскользнуло. Только я про себя его отметила. Я думаю, что о смерти Клюева Рубцов не знал, потому что тогда, в те годы все это еще скрывалось... было, как говорится, засекречено. Не печатали об этом нигде – все было скрыто. Ведь многие поэты погибли неизвестно как… У Рубцова есть стихотворение «Последняя ночь» – о том, как погиб Дмитрий Кедрин:

…Поэт, бывало, скажет слово
В любой компании чужой, –
Его уж любят, как святого,
Кристально чистого душой.

О, как жестоко в этот вечер
Сверкнули тайные ножи!
И после этой страшной встречи
Не стало кедринской души…

Дмитрия Кедрина убили спецслужбы. Это я совсем недавно узнала – прочитала, или по телевизору об этом сказали. А Рубцов никогда не говорил, что его убрали спецслужбы.            

– «Напившись, он мог часами неподвижно сидеть на стуле, уставившись в одну точку, опираясь одной рукой о стул, а в другой держать сигарету и думать, думать, думать… В его глазах часто сверкали слезы, какая-то невыплаканная боль томила его. Или же вдруг он  мог сорваться с места, крушить и ломать все вокруг, бросать в меня чем попало…»
Может быть, в эти часы он погружался в свою «черную бездну» или заглядывал в другую жизнь?
– Знаете, кто такой Рубцов? Это человек, который изорвал всю свою душу за Россию. Он не себя жалел и не о себе беспокоился. Он болел душой о судьбе России, насквозь видел всю существовавшую тогда фальшь... Он и сегодня вел бы себя точно так же... Не было тогда честности, как и сейчас ее нет... 

– После битья стекол в доме, где вы жили, и разрезанной артерии участковый милиционер предложил вам: «Только скажите – и мы отсадим его от вас как от титьки! Он вам на глаза не покажется». Означает ли это, что Рубцов был под присмотром милиции или других советских органов? 
– Нет, это ничего не означает... Можете себе представить – я выглядываю в окно и вижу Рубцова с разрезанной рукой. Из руки бьет фонтан кровищи, почти в метр высоты, и он падает на клумбу… Рядом был медпункт, фельдшер была на месте, хотя могла не быть. Он бы просто кровью истек. Наташа Лапина принесла жгут и перетянула ему руку. Но все равно, он потерял очень много крови.

– Но почему милиционер так поддавливает: только скажите и мы отсадим?
– Потому что с точки зрения милиции он нарушил порядок, разбил окно, то есть совершил хулиганское действие. Что он мог, как представитель власти, еще сказать? Человек нарушил закон. Он и сказал: только скажите и мы отсадим… А я сказала: не трогайте!      
 
– Ваш разговор после пожара:
« – Так расскажи все-таки, зачем ты зажег свечи? – спросила я.
 – В том то и дело, что я не зажигал. Я ведь тогда сразу же ушел, и меня не было дома часа три. А когда я пришел, то увидел эту картину. Я думал, что это ты мне отомстила: вернулась и зажгла свечи.
– Ты же знаешь, что у меня нет ключа. Это одно. А второе то, что мне и в голову не пришло бы такое сделать. Как ты можешь про меня так думать?
– Ну, значит, у нас бывает кто-то третий! У кого-то есть мой ключ. Я давно замечаю: ко мне кто-то приходит, когда меня нет дома. Ухожу – вещи лежат на одном месте, прихожу – они уже на другом. Все это мне неприятно, даже страшно!»
Вы не замечали присутствия кого-то третьего в доме?
– Я не замечала. А он, похоже, замечал…

– Замки, двери, форточки вы не проверяли?
– Нет, даже  и в мыслях не было что-то проверять. 

– «Рубцов сходил, наконец, к врачу. Ему прописали корвалол и валидол. Он не пил ничего в эти дни, кроме лекарств. За неделю до катастрофы мы поехали за картошкой к Золотовой. Она давно предлагала купить Рубцову избу. Всего за 200 рублей. Избушка стояла на отшибе. На другое утро он сказал: «Так хочется увидеть старшего брата Алика, как перед смертью...».
«В эти дни он написал еще одну «Элегию».

...Отложу свою скудную пищу.
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.

Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом.
И цветы не выращивать мне…

На какой стороне обещают «всевозможное благо»?
– В этой жизни, а не за ее пределами.

– Рубцов смотрел на эту жизнь уже с другой стороны? Почему «Элегия» выражает абсолютную уверенность в его скором уходе? Даже намека нет на возможность «купить избу над оврагом». Объяснял ли вам Рубцов свою «Элегию»?
– Что здесь объяснять-то. И так все понятно. Он все чувствовал и даже знал наверняка... Клавдия Золотова нам говорила: купили бы вы эту избу, летом тут хорошо. Можно было запросто купить… Но, правда, в этой избе по слухам дьявольщина случалась – люди там всякое слышали… Нечистая сила веселилась. А то, что эта сила существует, я убедилась не один раз.

– В фильме «Мы, нижеподписавшиеся», не чистые на руку хапуги использовали неподкупность героя Яковлева... У вас не было ощущения, что вашей любовью и привязанностью к Рубцову кто-то пользуется? Что кто-то – без вашего ведома – использует ваш характер, вашу артистичность, поэтичность и в то же время свободолюбие, честолюбие и независимость?
– Нет, конечно. Я всегда была абсолютно независима, чтобы мной кто-то там пользовался…

– «…Это было в Емецке в начале 37-го. Отца арестовали, ну, как многих тогда. Он больше года был в тюрьме, чудом уцелел.
А знаешь, почему он уцелел? Он Сталину письмо написал прямо на съезд, и его освободили. Как раз XVIII съезд был, и несколько человек догадались написать. Их всех освободили, остальные так и пропали. А ведь их там много было. Вот отцу сообщили среди ночи, что он свободен. Он вначале не поверил, а потом собираться стал. Ему писем насовали, чтоб передал на свободе родственникам. Выпихнули его за ворота в глухую ночь, на улице – мороз, а он в одном пиджаке, и идти далеко. Ну, отец у нас, Люда, крепкий был, ходовый мужик. Тетка потом мне рассказывала, отцова сестра, она тут в Вологде жила. Говорит: «Смотрю утром в окошко, вроде Миша бежит, ожигается, в одном-то пиджачке, да по морозу-то. Забегает,  правда, Миша! Ну, я тут в слезы!»
Ой, что было! Что было, Люда! Сколько миллионов погибло тогда, может быть, самых лучших людей! Николай Иванович Ежов тогда отличился. Но он сам после этого жить уже не смог, спился, а потом его самого расстреляли.
Знаешь, и еще я помню. И тоже зиму. Мне было года два, не больше. Сестра Надя меня выносила погулять на улицу. Она мне на лес показывала и все говорила: «У-у-у-у! Там волки!» И мне так страшно становилось, я к ней прижимался от страха. Надя меня очень любила. Такая была добрая, ласковая. Она умерла от менингита в 1939 году. Она ведь комсомолка была, активистка. Послали ее, как Павку Корчагина, железную дорогу где-то строить. Там она простудилась, осложнение на голову – и умерла. Было ей 16 лет, самая старшая была среди нас. Надя, помню, дома лежала. Видимо, ей плохо было, так она к стене все отворачивалась. Подруги к ней придут навестить, а она от них отвернется к стене. Они посидят и уйдут. Наверное, чувствовала, что умрет, и умерла. Мне 3 года было. Помню похороны. Ее как комсомолку хоронили. Красный гроб помню, венков много, около дома народу полно. О, если бы Надя сейчас была жива. Если бы  была жива! Она бы мне вместо матери была. Ведь я ее больше запомнил, чем мать. Мать как-то выпадает у меня из памяти. Ты удивляешься: неужели не помню? Я помню, как отец приходил домой, садился за стол и кричал: «Александра, кипяточку!» Мы уже жили здесь, на улице Ворошилова, у Горбатого моста. Как отец освободился, мы и поселились в Вологде».
Рубцов никогда себя не называл сыном «врага народа»?
– Нет, этого я никогда не слышала…

– Вы пишете: «Проклятье советских поэтов – внутренний цензор сидел и в нем и заставлял переиначивать концовки стихотворений (иначе не напечатают), в некотором смысле искажать себя как поэта. Быть может, эта беспросветность, эта трагическая невозможность высказать себя до конца и надломила его окончательно?»
– Я знаю, что он ко многим стихотворениям возвращался неоднократно и мог переиначить их по-разному. 
 
– А вам приходилось переиначивать концовки своих стихотворений?
– Я только один-единственный раз изменила концовку. Но не ради того, чтобы напечатали.  Просто сама осознала, что надо по-другому. То есть не из конъюнктурных, а из творческих соображений.   

– Рубцова «давил» поэтический талант? Как он нес ношу ответственности за порученное дело?
– Переживал, что, как он мне сказал, пропил тома своих книг.

 – То есть лучше бы не пил – работал, работал, писал…
– Кто его знает. А вдруг, если бы не пил – и стихов бы не писал. С другой стороны, пьющие люди более понятны в бытовом ракурсе. Если бы он совсем не пил, чуждался бы застолий, отвергал вино – это вызывало бы у людей какое-то подозрение. Что это он так? Что это за человек, который вообще не пьет. Говорят: сова не пьет, магазины ночью закрыты. Но если бы его питье было умеренным, минимальным... А то ведь он погружался в эти запои, в эту пьяную пучину целиком и надолго – это уже не нормально.

– Не мог он таким образом как бы сбегать от своего таланта? Ведь писать стихи очень тяжело. Он сам говорил, что после того, как напишешь стихотворение, нужно расслабиться.
– Да, тяжело… Конечно, он понимал свою ответственность. Если Господь дал талант – человек должен реализовать его. Коля считал, что сам он, как поэт, полностью не смог реализоваться, поэтому и переживал.      

– Вот что пишет Геннадий Красников: «Сегодня, когда вся ненавидящая Россию орда беззастенчиво сбросила с себя все покровы, всю мимикрию, кажется невероятно странным, что многоумная наша критика относила поэзию Николая Рубцова к так называемой «тихой лирике». Ничего более откровенно смелого, взрывоопасного в своем вызывающе честном соотнесении себя с определенными историческими, культурными ценностями невозможно было себе представить. Скорее уж лужниковскую луженость эстрадной трескотни шестидесятников можно назвать «тихой»: потому что, во-первых, под их пустопорожним шумом таилась «тихой сапой» глубокая неприязнь к культуре, от имени которой они так эффектно громыхали; во-вторых, минуло не столь уж много лет, а шум их отлетел безвозвратно, как отлетает парок от «роз коровьего навоза», говоря словами Вознесенского. Потому-то умершие, рано ушедшие, пережили живых, все еще не окончивших своей говорильни».
Если «ничего более откровенно смелого, взрывоопасного невозможно себе представить», то именно Рубцов мешал коммунистической власти безраздельно властвовать над людьми и страной. Стихи Рубцова уже при его жизни народ любил. Именно на основании этого чувства он  мог поверить не Брежневу, а Рубцову…
– Геннадий Красников умный человек, и многое он сказал правильно. Но что значит «Рубцов мешал власти»? Я еще раз говорю, что при жизни он в России, за пределами Вологодской области, был мало кому известен. Потому что его немногие публикации, как говорится, не делали погоду… Жизнь в то время была бедная. Продуктов не было. В Вологду мясо, колбасу везли из Питера и других городов. О стихах вспоминали редко. И никакой власти Рубцов был не нужен. О нем не знали. Все мы жили одинаковой серой, посредственной, обезличенной, социалистической жизнью. 

– Вас никто не настраивал против Рубцова?
– Тогда – нет, конечно, что вы. Никто меня не настраивал, никто не подначивал. Это исключено. Чтобы кто-то явно вмешивался в наши отношения… Такого не было. Никакого чужого влияния не было, и никакой коротаевский Голубь и близко не пролетал… Только Лиза Дресвянинова сказала: я не советую тебе замуж за него идти – он же пьет! Она сама все это на своей шкуре испытала. От мужа убежала и развелась – потому так и сказала. Но это не значит, что она подначивала – просто, чисто по-женски, поделилась горьким опытом… Может быть, где-то еще за глаза шептались, но это уже другая тема. 

– Вот очень важный вопрос! В кассационной жалобе вы пишете: «Много раз его ударяли совершенно неизвестные личности». Что это за неизвестные личности?
– А кто это знает?

– И как это – «ударяли»? Его просто били? На него были нападения?
– Да… Однажды его бутылкой по голове ударили. Где ударили, я не знаю – это было без меня. На его лбу я увидела рану, спрашиваю: «Что это?» – «Да это меня бутылкой…» А кто – не сказал.

– Это был не единичный случай? Старичкова утверждает, что бутылкой били как минимум трижды…
– Не единичный. Его однажды – даже ножом в живот.

– Этот случай описывает Коротаев в «Козырной даме»?
– Нет, у Коротаева нападение на Рубцова придумано. Ножом в живот его пырнули, когда он еще молодой был. В какой-то драке. Я видела только шрам, справа.

– А при вас были еще нападения? Вы ведь пишете: «Много раз его ударяли…» Это за всю жизнь?
– Ну, конечно, за всю жизнь. Он дрался и в ЦДЛ, и еще… В общем конфликтный был человек. Не терпел несправедливости. 

– Кто мог желать физического устранения Рубцова?
– Никто… Никто, честное слово. Его уничтожали по частям алкоголем. И этого было достаточно. Тот же Красников пишет из сегодняшнего дня. А тогда все было иначе, и на Рубцова смотрели иначе.

– Вспомним историю с убийством Пушкина. Его ведь специально провоцировали, распространяли оскорбительные подметные письма…
– Пушкина – да, но Пушкин – другое дело… Из сегодняшнего дня мы воспринимаем Рубцова великим русским поэтом… Но тогда его так не звали. И обращались по-простому – Коля, Коля Рубцов… Против власти он на рожон не лез. И не нужен ей был. Хотя у него на стене, на всякий случай, портрет Брежнева висел. Он мне даже как-то говорит: «Люда, ты знаешь, какой Ленин был конспиратор. И я так могу…» Он был очень осторожный. Голыми руками его было не взять, если бы это понадобилось. Но его не за что брать-то было… Господи, за что?

– Никаких повесток никогда не приходило?   
– Да какие там повестки? Как-то не заплатил за свет – отключили. Тогда три свечи и горели… Это из-за того, что света в квартире не было… Если бы он кому-то сильно мешал, он бы это почувствовал, и я бы тоже… Он бы сказал мне об этом. Но не говорил…

– А его выражение «на  меня бочку катят»…
– Так это после того случая, когда он разбил окно и чуть не погиб. Тогда писатели вроде как бы озаботились, что же с ним делать. Было собрание в обкоме  партии. Он мне об этом сказал не сразу. И, конечно, возмутился. Что такое ЛТП он знал и по слухам, и вообще. Лечения там никакого, конечно… но нужно было трудиться, выполнять физическую работу. Он восстал и говорит: «На меня катят бочку, мне нет места под этим солнцем, меня хотят в тюрьму посадить. ЛТП – это та же тюрьма». Но все обошлось.

– В воспоминаниях вы говорите, что на ступеньках Шахматного клуба Рубцов сказал вам «до свиданья» и это вас удивило.
– Он мне вдогонку это сказал. Они уже начали свою пьянку, а Коля на следующий день собирался в Москву ехать. Он мне сам, еще до этого, предложил: «Давай я твою рукопись отвезу в “Молодую гвардию”». В клубе я ему и говорю: «Я сбегаю за рукописью и вернусь». И направилась к выходу. Он сделал несколько шагов за мной и сказал: «Ну, до свиданья, до свиданья…» В этот момент он был еще трезвым, но почему он так странно со мною попрощался – я не знаю.

– Виктор Коротаев приводит вашу фразу на суде: «Он имел надо мной огромную власть, я не могла противиться ему». В чем проявлялась власть Рубцова  и ваше непротивление?
– Да, он властвовал. И как человек, и как поэт. Он имел надо мной власть. Его власть – это та самая любовь, с которой нельзя было расстаться.

– То есть вы подчинялись ему по любви?
– Да, конечно.

– Власть без начальственных приказов. Я утрирую, конечно – вы понимаете.
– Конечно. Может быть, это можно назвать духовной властью. Когда он начинал говорить, что-то рассказывать – я затихала. Ушки на макушке и вникаю в то, что он говорит. Я получала информацию и начинала размышлять. Обдумывать то, что он сказал. У меня в голове возникали какие-то образы, картины... Его слово проникало в меня очень глубоко и могло вызвать целый поток образов... Рубцов как бы открывал во мне какие-то заглушки, волновал мой ум, душу, сердце... Я как бы одухотворялась и двигалась в сторону творчества, поэзии... И Коля это видел!

– По утверждению Николая Коняева, на суде вы говорили, что Рубцов сам довел вас до убийства? Как он это сделал?
– А что, Коняев на суде был? У него везде сплошная ложь... Не хочу о нем даже говорить. Его книжка серии «Жизнь замечательных людей» – это мусор. Мусор. 
 
– То есть этого не могло быть?
– Господи, ну я не знаю… Почему «до убийства»? Я ни о каком убийстве не думала. Не думала я, что хочу убить... что убиваю, если это все-таки я убила... У меня есть стихотворение:

Когда-нибудь моя душа
вне времени и вне пространства,
вся переменами дыша,
да скинет цепи постоянства!
Не нужно будет усмирять
ее капризы и порывы.
Лишь изменяться, изменять
Свободно, дерзко, прихотливо!
Исчезнет временное Я,
Его земные проявленья…

Так из него Коняев вывел, будто автор хочет изменять любимому человеку и гулять с мужиками направо и налево. Но у меня-то стихотворение совсем о другом. Как Рубцов мог довести меня до убийства?

– Завести.
– Как заводную игрушку, что ли?

– Своими действиями и словами... 
– Да, ими он меня действительно завел... Взвел!

Часть II – Ночь

– Людмила Александровна, в своих воспоминаниях вы приводите разговор с секретарем Союза писателей Вологды Лизой Дресвяниновой, состоявшийся незадолго до трагической ночи. Вы о нем уже упоминали, но без одной существенной детали:
«Я сказала, что выхожу замуж за Николая Рубцова.
– Люда, да ты что?! Не будет у вас никакой жизни! Он же пьет. Я знаю, у меня тоже пьяница был, пришлось разойтись. И с топором за мной бегал, и с ножом на меня бросался. Теперь отдельно живем. Приходит,  упрашивать начинает, чтобы снова сойтись. Я – ни в какую, так он на меня драться! Он  меня – за руку, а я его – за горло.
– За горло? Как это?
– А так! Как за горло схватишь, так сразу отцепится, как миленький!

...Никто меня не учил хватать Рубцова за горло. Лиза поделилась со мною своей семейной бедой и только. В той роковой потасовке это «откровенье» Лизы могло существовать во мне только в подсознании. В критический момент, когда я пыталась усмирить Рубцова, могло ли оно дать толчок к действию? Я много думала об этом и окончательно пришла к выводу: нет, такого быть не могло. Во мне сработал более сильный и древний инстинкт, инстинкт самозащиты».
Однако объектом вашей самозащиты все же оказалось горло, а не что-либо иное... Это «откровенье» Лизы – очень важный факт. Наше сознание не настолько изучено, чтобы даже специалисты психоанализа могли делать какие-то однозначные выводы. Тем более человек, не отягощенный медицинскими знаниями.
Вы были в состоянии аффекта, и если это «откровенье» вдруг всплыло из подсознания в сознание, оно могло стать руководством к действию. Времени на глубокие раздумья, как я понимаю, в тот момент у вас не было... Лизе хватание за горло помогло... и при отсутствии других вариантов действий вы могли уцепиться за этот «способ усмирения», как за единственный.  Человек – натура подражательная, все, что мы делаем, кто-то когда-то уже совершал... 
– Не знаю... У меня был животный, не поддающийся контролю, страх. Рубцов потащил меня к себе – чтобы я спала с ним. Как я могла, после того, что произошло, с ним спать? Конечно, может быть, гордыня во мне была, сейчас я бы поступила по-другому… Но тогда...

– Давайте попытаемся восстановить события той ночи... Во сколько ушел Третьяков?
– Где-то около одиннадцати. Даже соседи подтвердили, что в это время гармошка стихла, и пластинка перестала играть.

– А тишина в вашей квартире наступила где-то в четыре, в начале пятого. Что можно делать с одиннадцати до четырех? Это битых пять часов – сейчас можно от Питера до Москвы на поезде доехать.
– Скандал начался, когда журналисты еще не ушли. Задумкин поцеловал мне руку – в Рубцове мгновенно вскипела какая-то дурацкая ревность. «Почему ты пристаешь к моей жене, почему ты ей целуешь руку?» Он еще замахнулся и несильно скользнул рукой по голове Задумкина. Все пьяные были. Конечно, Задумкин оскорбился, начал возражать… Рубцов указал ему на дверь. На выходе Задумкин мое пальто надел. Женское, представляете...
 
– Перепутал?
– Да, перепутал – женское пальто надел. Все его обхохотали. Я сдирала с него свое пальто – он на ногах не держался. Смешно... Но первым ушел Лапин. Потом Задумкин. Третьяков сидел еще долго, потому что оставалось недопитое вино. Они за столом, оба косые, что-то косноязычно мололи. Рубцов: «Я первый поэт». Третьяков: «Нет, ты не первый... первый Евтушенко». Хотя по поэзии – Рубцов и Евтушенко не сравнимы… Короче говоря, спорят пьяные в дугу мужики. Знаете, как это бывает… Потом Третьяков стал уходить. Коля и я вышли на лестницу провожать его. И пока он спустился и дошел до двери, Рубцов в лестничный проем, свесившись, кричал: «До свиданья, до свиданья…» А у Коли такая строчка есть – «Перед самым, может быть, крушением я кричу кому-то до свиданья».  Я уже потом это вспомнила, после трагедии – «Перед самым, может быть, крушением я кричу кому-то до свиданья…»

– Третьяков ушел, хлопнула дверь.
– Да... Мы вернулись в квартиру. Но Колю я боялась, осознавала, что кроме как на меня больше накидываться не на кого. Да, забыла сказать: когда он меня приревновал и раскипятился, вот что еще было. На столе лежал раскрытый нож-складник. Я стояла у окна, и кто-то – не помню, кто именно –  передал мне этот нож. Я его закрыла и сунула под бумаги на подоконнике. В тот момент я еще так не боялась, но ребята почему-то подумали, что Коля может нож схватить. Когда на суде спросили: кто подал нож – никто из них не признался. Но они настолько были пьяны, что ничего не помнили, действовали автоматически. Но я-то с ними не пила и поэтому многие детали хорошо помню.
 
– Но чай или кофе вы пили?            
– Не-ет… Вообще ничего. 

– А что вы делали? Вы сидели за столом?
– Нет. Я сидела на диване и смотрела, как они за столом распивают то, что принесли с собой. Вставала, подходила к окну, подала им зеленых помидоров на закуску. Больше ничего не было. Но за стол я не присела,  потому что с самого начала у меня было какое-то внутреннее противодействие этой пьянке. Понимаете... Они пришли уже пьяные, с бутылками этой красной бормотухи. У следователя записано, что было две бутылки, но на самом деле их было больше. На четверых мужиков что там эти пять, или сколько там было, бутылок? 
Когда мы, проводив Третьякова, вернулись в квартиру, я попыталась уложить Колю спать – человек был совершенно никакой. Ничего не вышло... Я его уговаривала, разула, ноги мокрым полотенцем обтерла... А он мне ботинком ка-ак залимонит... прямо по лицу. Разбил губы, у меня тут рана даже была. Потом ее на фото заретушировали. 

– Может, не  «залимонил», а просто отмахнулся, как пьяный?
– Может быть, но ботинком по лицу, представляете... Но что с него можно было спрашивать, если это не он действовал, а выпитое в нем.  В общем, спать – ни в какую... стул уронил. У следователя почему-то написано, что стол. Нет, он уронил стул, который стоял у стола. Этот упавший стул есть на фотографии. И там еще валенок Рубцова под ним. Я присела на кровать расстроенная от того, что он не хочет ложиться. А у него в стакане еще что-то оставалось. Он допил и швырнул стакан в мою сторону. Стакан об стенку разбился вдребезги – осколки разлетелись. После поцелуя Задумкина в нем еще бурлила ревность, и так он выражал свои эмоции. Кричал: «Ну что, журналистик-то твой пришел сейчас домой и спит со своей женой, о тебе и не думает. Но он – всего лишь журналистик, а я – поэт!» И Коля ходил, все это выговаривал – все бурлило в нем. Я стряхнула стекла с подушек, с постели. Но одно, какое-то маленькое стеклышко под подушкой осталось. Я его не заметила. Так потом сказали: она припасла его на всякий случай, чтобы Рубцова потом зарезать... Осколком стакана – вы представляете? Как так можно?
После, в какой-то момент, он разбил пластинку Вертинского. Когда я переехала к нему, я привезла пластинки,  в том числе и эту…

– Почему он ее разбил?
– Ну, почему… Он любил Вертинского, но строчку «мадам, уже падают листья…» переиначил в «мадам, уже падают бомбы...». Но вот – вдребезги разбил.

– Не случайно, а именно грохнул об пол.
– Да, натурально грохнул. Умышленно и осознанно. Я не помню, собрала я эти осколки или нет –  расстроилась ужасно… Во мне такой протест стал подниматься. Такой протест… Сейчас я думаю, что это все-таки была гордыня. И поперек этой гордыни мне надо было как-то реагировать, утишать его, успокаивать. А я замкнулась и просто молчала. Смотрела и молчала... А это его еще больше заводило, раздирало на части – что я молчу и на его выходки не обращаю внимания. Он подходил, отходил, старался как-то меня задеть, по щеке ударил... А я молчу, представляете. Вот в этот момент он сходил на кухню и пришел с коробком спичек. Как сейчас помню: я стою у кровати, он у двери. Зажигает спички и бросает в меня. Тоже молча, с таким остервенением, с такой злобой – на вот тебе... на... на! Может, ни одна из спичек в меня и не попала, но в этот момент он уже перешел грань допустимого. 

– Раньше, до этой ночи, он бросал спички? 
– Случалось… тоже из какой-то ревности. Еще было вот что – у меня об этом случае в книжке написано. Сидим мы как-то рядом, а мне нужно ребенка из садика забирать... Так этот ревнивец ткнул горящей сигаретой в мою руку. Как вы думаете – это не больно? Больно и обидно... Когда в тебя спички бросают – это оскорбительно. А Коля, раньше, еще и в кота бросал спички, даже к нему меня ревновал. Говорил: «Ты Ваську любишь больше, чем меня...»
Обгоревшие спички потом нашли в помойном ведре. Но Коле никак было не угомониться. Он не знает, что делать, кричит, а я продолжаю молчать. Представляете, как это?

– Что кричал Рубцов?
– Что-то матом, громко. Матом-то он хорошо умел... Он кричал, грохотал, махался, бегал, оплеухи мне отвешивал, носился по комнате. Наконец, он устал... просто устал. Было это часа в три ночи, в начале четвертого... Я сижу на диванчике, Коля на кровати. Вдруг он собрался спать ложиться и говорит: «Иди ко мне». Я отвечаю: «Не пойду». Он: «Спать пора». Я: «Ложись, спи». Он подбежал, схватил меня и потащил на кровать. Я его с силой оттолкнула. Он говорит: «Тогда уходи».  Я согласилась, стала надевать чулки, собираться. А он распахнул балконную дверь, напустил холода, постоял, подумал… и говорит: «Нет, лучше я тебя молотком». Меня всю затрясло. Думаю: вот и пришел мой смертный час.

– Почему молотком – лучше?
– Потому что заявление в ЗАГС подано. И если я от него сбегу – знаете, как невесты в последний момент сбегают, оставляют женихов на посмешище – ему будет стыдно, унизительно. Он шарит под ванной, а я не одета – кофтенка только какая-то. Я подхожу к дверям, а он выходит из ванной, как мертвец – в белом пододеяльнике запутался. Затолкнул меня обратно в комнату. Мы повалились на кровать, потом на пол. Я его еще за уши схватила. И у него на левом ухе – как это могло получиться, не знаю – образовалась трещинка, как бы небольшой надрыв. Так потом писали, что ухо было оторвано. Я уж не знаю, может быть, во время экспертизы ему специально это ухо подорвали… Мне запомнился маленький надрывчик.
Сейчас я думаю, если бы я встала перед иконами на колени – не посмел бы он меня молотком-то. Не посмел. А я была атеистка, атеистка… на иконы даже ни разу не перекрестилась.

Мы упали ногами к столу, а Коля рукой к моему горлу тянется. У меня, помню, мысль тогда  мелькнула: «Ах, так ты меня еще за горло хватать вздумал». Схватила зубами его руку, да так сильно, что прокусила ее. Потом я и сама не знаю, как это получилось – как будто он мне пример подал –  тоже его за горло. Теребила, теребила – в этот момент следы от ногтей, царапины и остались. Но дыхательное горло я не сдавливала. Мне под палец попала жилка какая-то – оказывается, это была сонная артерия – я ее чувствовала, жилку эту. Но дыхательного горла, большого ребристого я не касалась. Коле стало плохо, и он испугался. Тогда он эти фразы и сказал: «Люда, я люблю тебя…» Я еще подумала: то люблю, а то убью. Я не поняла, что ему плохо. Сама-то здоровая была, сильная, чтобы когда-то хоть что-то беспокоило. А у Коли сердце болело, о чем, кстати, в экспертизе не было указано. С таким сердцем он не мог бы долго жить, поэтому и говорил все время: «Я умру, я скоро умру…».

– Когда упал стол?
– Стол c иконами упал в тот момент, когда мы на полу были.

– Как он мог упасть таким образом, что с него скатерть не слетела? Может, она кнопками была приколота?
– Нет.

– Почему она не слетела?
– Вы меня спрашиваете… откуда я могу знать. Как рухнул стол – для меня самой загадка. Потому что, когда мы были на полу, наши ноги были где-то рядом с ножками стола … И вдруг стол падает. Причем падает к стене. Кто его поддел снизу – не знаю… Не я – точно. Если бы он упал на нас – Коля был бы жив. Я бы сразу стала выбираться из-под стола, борьба прекратилась бы. Но он упал в другую сторону. Скорее всего, Коля ногой его подцепил и опрокинул. 

– Но это должен быть очень сильный удар. Чтобы центр тяжести оказался за площадью опоры.
– Он поддел ногой кверху. Я так думаю… Иначе вообще – мистика. Другого объяснения – почему рухнул стол – у меня нет... Иконы сразу посыпались и оказались на полу, вокруг нас. Но ни в одном из протоколов никаких икон нет.

– А не могли стол перевернуть, когда вас не было?
– Не-ет. Он при мне упал. Когда мы были на полу. А почему скатерть не упала – не знаю. Вот перед чудотворной иконой Тихвинской Божьей Матери говорю вам: я не знаю. Я не дотрагивалась до стола. И до скатерти...

– Во время ссоры соседи не кричали: успокойтесь, дайте спать? По батарее не стучали?
– Нет. Если бы кричали – они бы нас спасли. Нет, нет, нет… Ледковы через стенку, у которой стояла кровать, все слышали и все правильно показали. А вот Алексей снизу, тот сфальшивил. Сказал: «Я ничего не слышал». Мне потом одна женщина, подруга жены Алексея, сказала: «Леха все слышал, но чтобы не таскали к следователю – не признался».  Если бы хоть кто-нибудь по батарее постучал… но никто не подал ни звука. Коля кричал, гремел всю ночь, спать всем мешал – а все терпели. Вот так.
Раньше его предупреждали, чтобы он не шумел, но к нему ведь толпы приходили... Это всем надоело, но в ту ночь никто не возмутился. Мне даже странно это – почему? Телефона в квартире не было, так бы я скорую вызвала… А судья на суде сказал, что Грановская, перед тем как бежать в милицию, произвела приборку в квартире… Представляете? Разве мне до приборки было. Я сначала решила, что он задохнулся в пододеяльнике, потом думаю – нет, это невозможно. 

– Почему власть приняла версию убийства, а не, к примеру, несчастного случая?
– Так легче было все свалить на такую вот Людмилу Дербину… за которой никто не стоит. А я оказалась совершенно беззащитной.

– Зачем надо было на кого-то что-то валить? Человек скончался от сердечного приступа – и все. Зачем валить?
– Так это сейчас, благодаря Юрию Александровичу Молину, все знают про сердечный приступ. То, что под ним лужи не было – говорит о том, что он не был удавлен. Но надо же было кого-то посадить… Баба прибежала и призналась. Сама призналась! Откуда я знала, что произошло. Я ничего не знала. Я испугалась. От такого страшного потрясения у меня кровотечение началось – об этом я впервые вам говорю. Разве я хотела убивать любимого человека? Ведь это же страшное дело. Разве я могла совершить его с умыслом?

– Суду должны быть представлены доказательства умысла…
– Владимир, подождите… О происшествии было доложено в обком. И сразу же, в первый же день, в то же утро, в обкоме все решили.

– Почему так? В чем подоплека обкомовского решения?
– А вот та-ак... Ну, если я сама призналась, что задушила – зачем еще какие-то доказательства? Я прибежала и сказала – задушила. А тот человек, которому я сказала: «кажется, я убила человека» был спрятан, его до сих пор прячут. Этот дежурный милиционер на суде должен был быть первым свидетелем. Где этот человек? Вместо его показаний всякие мифы начали придумывать, что будто бы я выбежала, бежала-бежала, пока на углу не увидела милиционера. Тогда начала кричать, что я убила мужа. И он мне будто отвечает: «Дамочка, вы выпивши, идите домой». А потом наш разговор будто бы услышал другой милиционер, лейтенант. И они оба якобы пошли проверять: в самом ли деле там такое. Когда правды нет – начинается всякое мифотворчество. Зачем стали меня пьяной делать... Я в их пьянке не участвовала!

– В то время  могли сделать кем угодно…
– Где этот дежуривший в участке милиционер? Почему он молчит? Потому что он понял самое главное – я не с повинной головой сдаваться прибрела, а примчалась за помощью. Чтобы спасти пусть и обидевшего меня, но все равно любимого человека. А этот дежурный тогда спал. Можете себе представить – где-то около пяти утра, занесенное снегом крыльцо ментовки – извините. Я звоню, стучу – никто не выходит… Потом, наконец, какое-то шевеление, выходит не проснувшийся человек, спросонья первые мгновения ничего не может сообразить... Я это чисто по-человечески понимаю: смена прошла нормально, все тихо, спокойно, человек и задремал. Он был в одиночестве, без всяких там напарников, хороший дядька такой, добрый. Ну, уснул он, и что тут такого? Кроме всего прочего, вероятно, не хотели признать, что советский милиционер спал на своем посту. И сейчас никак не хотят это признать.
Он вышел заспанный – а я в таком… Я как вспомню… У меня же ребенок, у меня пятилетняя дочка, понимаете. Я кричу ему: «Я, кажется, человека убила. Скорую надо!» – «Какого человека?» – «Николая Рубцова».  – «Как ты его убила?» – «Задушила». Вот сама приговор себе и вынесла – задушила. Он спрашивает: «Скорую вызвала?» Я кричу: «Нет! Скорее, скорее». Тут ой, ой… и свет погас. Только он хотел звонить в скорую – свет погас. Он побежал куда-то свечку искать. Я оказалась в участке, в кромешной темноте. Побежала в ту сторону, куда он пошел. Кричу: «Не оставляйте меня одну, не оставляйте меня одну!» На что-то наткнулась. А он уже выходит из боковой двери со свечой. Позвонили в скорую. Ну иди, говорит, домой. Представляете – преступника отпустил домой! Иди, говорит. Я и пошла...   

– Обратно?
– А куда? Обратно, конечно... Уже где-то на середине дороги меня догнала милицейская машина с открытой дверцей. Но что там идти-то – три шага. Я в машину села – и больше меня уже не выпустили. Подъехали, значит, туда…

– Почему в милицейском участке погас свет?
– Я не знаю. Мистика... Наверное, кому-то нужна была задержка времени, чтобы врачи не успели спасти Колю... Пока дежурный пошел за свечкой, пока он ее искал, пока принес – минут пять прошло. 

– В участке вы умоляли вызвать скорую.  Когда вы вышли из квартиры, Рубцов был еще жив?
– Я подумала, что он умирает, но может быть еще живым.

– Вы бежали в милицию, к телефону спасать человека. Как вы сказали: это не явка с повинной, это крик о помощи.
– Да, это крик. Я стучала в дверь милиции, на крыльце было много снега. Я кричала: «Я, кажется, убила человека!» Что я тогда понимала – я сама себя обвинила. Я бежала спасать, а не сдаваться.

– Вы могли кричать «убила» с единственной целью, чтобы сразу заставить милиционера шевелиться. Что бы он сразу понял, что дело серьезно, чтобы сразу встрепенулся? Словом о смерти как бы встряхнуть его. Это тонкий психологический момент…
– Да, так оно и было! Чтобы он начал немедленно действовать… Ведь в той ситуации для меня было важным каждое мгновение.

– Вы сказали «кажется». Вы не проверили ни пульс, ни дыхание, ничего…
– Вы понимаете мое состояние в тот момент? Я в медицине – полная невежда. Какой там пульс? Был бы телефон, я бы просто скорую вызвала. Но его не было. Потом уже до меня дошла такая информация – врач скорой помощи, выходя из подъезда, сказал кому-то: если бы на пять минут пораньше. Понимаете, он был еще живой. Если бы они приехали на пять минут пораньше – его бы возвратили к жизни. В реанимации. Если бы на пять минут...

– Значит, когда вы были в участке, он был живой?
– Да, выходит так.  А потом вот еще что – я очень хорошо запомнила, что когда Коля перевернулся на живот, у него ноги были, как струнки, вытянуты –  нога к ноге. А на фотографиях ноги разведены, и на одной ноге большой палец подогнут – так бывает, когда человек пытается встать. Уже лежа на животе, он всхлипывал – раза два глубоко всхлипнул. Даже соседи слышали. Они сказали, что он как бы заплакал. Потом Коля затих. А я стою над ним…
Вот, что мне было делать? Может, надо было его перевернуть и какое-то искусственное дыхание сделать. Но я не знала, как это делается. Я испугалась – было страшное потрясение... И я сразу побежала…
А он хотел встать, но не мог, уже не мог. Почему не мог? Потому что сердце. Он с такой силой оттолкнул меня и перевернулся... Это для него была страшная перегрузка. В этот момент сердце-то у него и захлебнулось...

– У него хватило силы столкнуть вас с себя. Чем он толкал – руками, ногами?
– Руками, конечно. У него на локтях остались ссадины, они видны на фотографии.

– То есть работали мышцы плечевого пояса, рук, грудной клетки, спины, живота? 
– Да, конечно. Толчок был такой силы, что я сразу образумилась. Как бы пришла в себя, когда он меня столкнул. Но это все быстро было, в какие-то секунды. Он же не связан был – руки свободны…   
После этого толчка я встала над ним, смотрю и соображаю: что это он – умирает что-ли? А когда он вcхлипнул два раза и затих, в голове мелькнула мысль, что я его, видно, убила. Я не знала, так ли это, до него я больше не дотрагивалась. Но если он затих, значит, он умер, значит, я его убила, и значит, я виновата. Так я думала пока бежала в милицию. Так и родилась эта роковая для меня фраза: я, кажется… убила человека, кажется, убила.
Матушка Царица Небесная, крест на мне православный... Пусть некоторые пишут – она руками его задушила, руками. Ложь это – вот два пальца, которые касались его шеи. И все.
Юрий Александрович Молин сказал, что признаков удушения нет, там все цело – и гортань, и позвонки. Но почему-то кровь нарисовали на лице. Никакой крови там не было. Тоненькую жилку – сонную артерию я приняла за дыхательное горло.

– Вы хотите сказать, что с первого момента пошла фабрикация дела?
– Я не знаю, с какого момента. Но в 96-м году в одной московской газетенке все это было разрисовано. Еще какой-то кусок материи изобразили, в который кровь впиталась. Из Лермонтова взяли строчку: «Могла ль понять в тот миг кровавый…». Какой «миг кровавый»? Там на фотографии все лицо залито кровью. Как это, почему кровью, с какой стати? Такого не было, не было. Там все наврано.

– Может, в ваше отсутствие он все-таки смог встать и удариться обо что-то лицом?
– Нет, нет… руки у него под собой были, он не мог встать.
Пока я добежала до милиции, пока дежурный проснулся, пока свечку искал, пока вызвали скорую. Когда мы подъехали, и я поняла, что Колю уже не вернуть – тут со мной такая истерика была... Тут, наконец, до меня дошло, что все необратимо, что он уже мертвый. Я как будто сама себя убила. В этот момент я поняла, что не знаю, что теперь вообще со мной будет… Вот так вот.

– Вы пишете, что он начал искать молоток, после того как  крикнул: «Я раскрою тебе череп...»
– Я хотела убежать, чувствовала, что он свирепеет. Причем я уже не один раз убегала. Приду на вокзал и сижу там до утра. Потому что оставаться с ним было невозможно. Кастрюли с супом в меня летели… А  тут, при поданном в ЗАГС заявлении, все было поставлено на карту. Я уже потом догадалась: он, видимо, понял, что если я убегу – сорвется бракосочетание.

– Но вы же могли также пересидеть на вокзале, утром появиться, как было в предыдущие разы.
– В те разы заявления не было. Оно разгорячило ситуацию. Когда я стала одеваться, он бросил такую фразу: «Ты хочешь меня оставить в унижении, чтобы надо мной все смеялись? Прежде я раскрою тебе череп». Вот абсолютно точная его фраза. Он распахнул дверь на балкон, где стояла лопата. Но потом говорит: «Нет, лучше я тебя молотком». И с балкона побежал в ванную. А под ванной было белье. Жили в нищете, корзинки для белья, стиральной машины не было, белье лежало под ванной. Пододеяльник и прочее. И молоток там был. И вот он начал рукой шарить под ванной, а я все это слышу. И начинаю дрожать. И ужас меня охватывает. Думаю, сейчас молотком по башке хватит… и все. Живой смерти боится. Если бы он пьяный меня убил, то сам полез бы в петлю. Он ведь сказал: «Если ты умрешь, то я без тебя жить не буду». 
И вот он шарит под ванной, а я стою – ни жива ни мертва. Была в состоянии животного страха смерти. Уже не знаю, куда ринуться, куда бежать. Вдруг он выходит из ванной с ворохом белья, а простыня или пододеяльник висит до пола. Я смотрю на него – как покойник в белом. Но молотка в руке нет. Видно, не нашел. Молоток был с белой ручкой, я его хорошо помню. Но потом этот молоток не фигурировал ни в каких материалах дела.

– Какие еще важные – на ваш взгляд, самые доказательные факты – были не замечены?
– Я уже говорила. Дежурный в милиции, заключение врачей скорой помощи, молоток, укус руки. Все было подогнано под версию асфиксии. Удушение. Вел дело молодой – 21 год – следователь Меркурьев. В протоколе записано: на первом допросе она отрицала, что Рубцов кричал: «Люда, я тебя люблю». Они ведь не слышали этого. Вы можете себе представить, в каком состоянии я была на первом допросе? Но – «она отрицала». И дальше ложь, ложь, ложь. Да, я виновата… но, извините, не в такой степени, чтобы давать мне восемь лет и отрывать от малолетнего ребенка. Я защищалась, а как иначе. Но это я знаю, что я защищалась.  Представьте сами: ужас смерти парализует сознание, и в голове только одна мысль – его надо усмирить. Усмирить надо, чтобы он не нападал... и не убил меня. Что он умрет, я никак не могла себе представить. Ну, никак. И что умрет так быстро – в  секунды.

– Что показало вскрытие?
– Что сердце у него было в размер бычьего сердца. Сколько же оно перекачало алкоголя, чтобы стать таким огромным… Молин удивился: как он вообще жил с таким сердцем. В общем, тут много всего было… Но было указание обкома – бабу посадить. И что я могла сделать? Я даже не попросила адвоката. Думала: зачем мне адвокат – я все сама расскажу. Там разберутся. Ну, а когда началось это судилище... Один только этот судья, спаси Господи… 

– Почему обгоревших спичек, которые Рубцов в вас бросал, не нашли?
– Так я ведь еще раньше их подмела. До нашей борьбы. Когда он перестал бросать спички, я их подмела на совок и выбросила в мусорное ведро. Там все подметено было: и стекла от стакана, и спички. Я на суде даже как-то растерялась и, помню, сказала: «Как это не нашли спичек?» Может, думаю, не все там замела. Может, где-то на полу обгоревшие остались. Коля бросил примерно 8–10 спичек, но он не сразу бросал, ждал пока спичка разгорится – огнем займется как следует, – потом уже бросал.

– Вы знаете, о чем я сейчас подумал? О профессиональном поэтическом восприятии мира. Ведь поэты абсолютно не похожи на остальных людей. Они из другого теста. Они слышат «печальные звуки, которых не слышит никто». Видят невидимый другими свет. Я позволю себе процитировать одно стихотворение собственного производства. 

…Стих, как хлеб,
Проскользив по склонам неб,
Льется в хлебушек печной,
Белый, черный, нарезной.
Для того чтобы поэт
В хлебе хлеба видел свет.

Также в небе – неба свет!
Также в поле – поля свет!
Также в людях – свет людей!

Отовсюду, из щелей
Светит свет вещей, предметов,
Тот, который для поэтов.

Понятно, что здесь речь идет о трансцендентном свете, звуках, запахах, ощущениях, недоступных простым людям. Но что происходит: поэтов оценивают и тем паче судят обычные среднестатистические люди.
– У вас очень хорошее стихотворение.

– Пушкин, катаясь в лодке, бросал в воду монетки, чтобы наблюдать, как они, вращаясь, переворачиваясь и бликуя, погружаются в глубину. Так он познавал мир. Мы с вами знаем, что поэзия – это инструмент постижения мира. Но с точки зрения обывателя, человек, кидающий в воду деньги – безумец.
– Да, конечно.

– Но такой же «безумец» и Рубцов, бросающий в вас зажженные спички... Во время следствия и суда на ваши и Рубцова действия смотрели как на действия простых граждан, не поэтов. Не пытались ли вы толковать слова и поступки с точки зрения поэзии?
– Лично я «с точки зрения поэзии» на все произошедшее между нами в ту ночь – не смотрела. Про Колю я ничего сказать не могу. Я была самой обычной женщиной, о стихах в те часы не думала… Как он начал – совершенно беспочвенно – проявлять свою ревность, так всю ночь и продолжал. А у меня только обида на него копилась, и навязчивая мысль все время возникала: возможна ли, вообще, с ним хоть какая-то совместная жизнь. Я покончить с собой хотела...

– Но, Людмила Александровна, вы ведь в самом начале сказали, что c Рубцовым вы сошлись на почве поэзии. Как профессиональные поэты.
– Поэт, он же не все время поэт. И свет поэзии, который вы увидали, не может постоянно присутствовать в реальной действительности... особенно в такой, какая была в ту ночь. Понимаете?  Там ничего поэтического быть не могло – только бытовое. А я была загнанной, испуганной женщиной, в которой все протестовало. Какая тут может быть поэзия?

– Все равно, поэт любое проявление жизни видит в другом свете, в другом ракурсе. Но вся эта советская, коммунистическая «правоохранительная» босота уцепилась за возможность представить поэтическую трагедию века обычной бытовухой. Старичкова приводит такой эпизод суда:
«Гета объясняет, что жили врозь потому, что были сложности в характерах… Тут она споткнулась, помолчала и произнесла: «Он – поэт!».
«Мы судим здесь не поэта, а гражданина», – громко обрывает ее адвокат Дербиной.
И Гета, смешавшись, замолкает. Больше ее ни о чем не спрашивают. А у меня в висках стучит: “Судим поэта?! За то, что его убили?!”»
Рубцова многие считали первым поэтом России.      
– А я считаю так: будь он хоть каким гением, но – как говорил Пушкин – «когда не требует поэта к священной жертве Аполлон», он обычный человек, с обычными бытовыми заботами. В тот момент я боялась разъяренного, пьяного, не контролирующего свои поступки человека. В нем буйствовал хмель, который делал его безумным. Поэтесса Лариса Васильева как-то заявила, что она бы его спасла…У меня на это родилось такое четверостишье:

Так, где ж вы, спасители, были,
Когда в алкогольном мозгу
Кошмары клубились и плыли…
Тогда вы никто – ни гу-гу…

Мне приходилось противостоять этим кошмарам, обуздывать их и его. Я послала Ларисе Васильевой это четверостишье, она его получила. Она умная женщина, все поняла.

– Представим ситуацию: человек лежит на спине, вы сверху и сдавливаете ему горло двумя пальцами. Чтобы человек погиб, совсем не обязательно крушить ему шейные позвонки, достаточно на некоторое время перекрыть доступ воздуха в легкие. Когда вы – как сказано в заключении Ю. Н. Молина – «касательно (тангенциально) скользяще воздействовали ногтями на кожу» шеи Рубцова, вы что, не понимали этого?
– Я просто хотела его усмирить. Что я тогда могла понимать-то?

– Таким образом? А что как-то иначе этого нельзя было сделать?
– Я ведь признаю свою ошибку... Но все произошло стихийно. Когда он потянулся к моему горлу...

– Именно к горлу? И вы ответили тем же...
– Он первый потянулся рукой к моему горлу. Я схватила Колину руку и укусила. Я прокусила ее. Но об этом укусе ни в протоколе, ни в заключении экспертизы нет ни слова. А почему нет? Потому что в этом случае с моей стороны была бы самооборона. Я требовала, чтобы укус был обозначен. Его не обозначили, понимаете. Как будто не было этого укуса. А я прокусила до крови.

– Но все же, можно ли успокоить разбушевавшегося человека, схватив его за горло?
– Я не знала – как можно... В руках у меня ничего не было, рядом тоже... 

– Может быть, лучше было его связать…
– Да как бы я его связала-то? Связать! Я все это прокрутила в памяти уже тысячу раз. Если хотите, я таким образом хотела его как-то припугнуть, заставить одуматься... Чтобы и он тоже этот животный страх смерти ощутил... Но горло-то я не сдавила окончательно. Горло не было сдавлено. Ведь он сказал несколько фраз. Сначала: «Люда, прости». Через небольшой промежуток: «Люда, я люблю тебя… Люда, я тебя люблю!» Самое последнее его слово «люблю».  Если бы я сдавила горло, он не мог бы говорить. Мои пальцы были на горле, но он говорил.

– Доступ воздуха перекрыт не был?
– Не был! Вот как я написала в своих воспоминаниях: «Мои щипки двумя пальцами передней части шеи Рубцова не носили характер непрерывного сдавливания. Дыхательное горло сдавлено не было (теперь я знаю: чтобы сдавить дыхательное горло, нужна невероятная мужская сила)»…  Но мои хватания все же, вероятно, спровоцировали сердечный приступ.

– Почему вы так считаете? Вы мне сказали: «Я не врач». 
– Да это я сейчас уже поняла.

– Каким образом «спровоцировали», если он говорил, дышал…
– Дышать-то дышал, но ведь он был пьяный… а сердце было худое…

– Людмила Александровна, вы сейчас сказали: «мои хватания спровоцировали». Вы опять повторяете ту же ошибку – берете на себя  причину смерти Рубцова.
– Да, беру на себя.

– Зачем?
– Я, в конце концов, за это отсидела... Главное не в том, что «опять беру», а в том, что умысла убивать –  не было и быть не могло. Я уже потом поняла, что я его не задушила. Он умер от сердечного приступа.

– Все равно, зачем вам говорить – спровоцировала? Это должен сказать патологоанатом или другой эксперт, который обнаружит истинную причину смерти.
– Первый патологоанатом не указал даже укуса на руке. Что тут еще говорить… А я хочу, чтобы была восстановлена правда. Сейчас – это моя единственная цель. Ведь если бы не случилось у нас этой схватки, то, может, и не было бы никакого сердечного приступа... И жил бы он. Но Рубцов умер не от удушения, не от асфиксии! Приговор неправильный. Я думаю, что когда он столкнул меня – в этот момент наибольшей перегрузки – у него с сердцем и случилось. Когда он перевернулся на живот, он еще дышал, хоть и были вздохи уже слабые. Всхлипы какие-то. Я поняла, что он умирает. Мне надо было перевернуть его лицом вверх. Сделать искусственное дыхание… Но надо знать, как оно делается. А я была полная невежда. Сейчас я знаю, что надо дышать в рот, грудь как-то нажимать, отпускать... А тогда – я растерялась.

– Каким образом вы смогли открыть дверь, запертую Рубцовым на ключ, и побежать в милицию?
– Честное слово – не помню. Не знаю. Пусть меня ловят на этом, но я не знаю. Я точно помню, что ключом дверь не открывала. Длилось все долго, и он мог сначала закрыть дверь, а потом открыть. Где был ключ, я не знаю. Представьте себе – если бы дверь была закрыта, где бы я стала искать этот ключ. Я точно помню, что я его не искала.

– Вы же вместе жили, может быть, у вас был свой?
– Нет, у нас был один ключ. Второй мы потеряли. 

– То есть вы открыли дверь без ключа. Значит, она была не заперта?
– Я хорошо помню, что в дверь я вышла беспрепятственно.

– Может быть, он просто сделал вид, что запер дверь?
– Не знаю... может быть. Он сказал, вот запру дверь…

– Он сказал, что запру, или вы видели, как он ее запирал?
– Я не могу точно вспомнить. Я убежать хотела…Сижу в комнате на диване, чулки хотела надевать. А он в прихожую выскочил, вернулся и говорит: «Я дверь закрыл!»

– Стоп! Вы это видели глазами?
– Не видела.

– Так вот вам и ответ.
– Я не видела. Он вернулся и говорит: «Я дверь закрыл, можешь прыгать с балкона».

– С пятого этажа?
– Да – с пятого! «Можешь прыгать с балкона»! Кстати, эту фразу в своих воспоминаниях я не указала. Когда я побежала – дверь была не заперта.

– Есть такое понятие – самооговор. Если бы в милицейском участке с ваших уст не слетела фраза «кажется, задушила»… все следствие могло бы пойти по-другому, и решение суда было бы иным.
– Все и пошло бы по-другому. Я сама себя приговорила.

– Знаете, что на вашем месте сделала бы хладнокровная расчетливая убийца? Убедившись, что поэт мертв, спокойно бы оделась, вышла, закрыла дверь и куда-нибудь пошла бы. На вокзал или к знакомым. И могла бы долго-долго не возвращаться. Потом, через несколько суток, она бы пришла и разыграла комедию.  С истерикой, со слезами, воплями и прочим. И что удивительно, никто бы не доказал, что именно она удушила человека. Отпечатков пальцев на шее нет, в квартире всегда были гости, соседи слышали шум, женский голос, но чей это был голос… и так далее. То есть если бы вы были хладнокровной, расчетливой убийцей – вы оказались бы просто первым свидетелем.
– Я об этом и мыслить не могла. А как же потом жить-то? Я бы не смогла носить это в себе. Мне, наоборот, надо было скорее бежать к людям.

– Как в кино бывает: человек что-то совершил по неосторожности… потом успокоился, быстренько все подмел, замел, все представил как несчастный случай. У вас прямых свидетелей нет – вы были вдвоем. Что угодно можно было изобразить, придумать…
– Нет, я говорю только правду. Только правду. Я понимаю, что должна была действовать как-то по-другому. Почему я стала его хватать за горло – я и сама не знаю. У меня в голове была какая-то торичеллевая пустота. Я и не думала, что он умрет...
Сейчас же никакая официальная реабилитация мне не нужна. Меня все равно реабилитируют, но после моей смерти... 

– Смотрите, что получается: в 1971 году вы сказали: удушила, а 2009-м хотите какого-то пересмотра, но все равно берете вину на себя. Зачем?
– Ну, а что делать. Если я в этом виновата. Я не отказываюсь. Я виновата... Я хотела, чтобы Коля перестал буянить. А получилось, что я усмирила его навсегда, понимаете... Это трагическое стечение обстоятельств.

– То есть это ваша нравственная позиция.
– Да. Все эти годы я не могу успокоиться. Не могу.

–  В приговоре по вашему делу есть такая фраза: «Утверждение Грановской Л. А. о том, что Рубцов Н. М. в этот вечер собирался убить ее, опровергнуто материалами дела».
– Они только и твердят: опровергнуто материалами дела... Что это за материалы дела? Я протестую против формулировки «опровергнуто материалами дела». Как они могут это опровергнуть. Если все было так, как я говорю. Свидетелей нет – мы были вдвоем. Только лишь Ледковы что-то слышали... Суд отписался словом «опровергнуто», чтобы принять свое решение.

–  Бытует мнение, что Рубцов не мог и кошки обидеть, а тем более убить человека...   
– Коля говорил, что он дрался, у него был шрам... Но так чтобы убить. Если только по неосторожности, как это может сделать любой человек. При трагическом стечении обстоятельств. Специально – нет, конечно.  Но, с другой стороны, помните его строчки:

... Поэт нисколько не опасен.
Пока его не разозлят.

И вот эти:

Снуют. Считают рублики,
Спешат в свои дома.
И нету дела публике,
Что я схожу с ума!
Не знаю, чем он кончится –
запутавшийся путь,
но так порою хочется
ножом...
              куда-нибудь!

– Вы приводите фразу Рубцова: прежде я раскрою тебе череп... Рассказываете о своем животном страхе смерти...
– Страх смерти был, это правда... Но это был мой страх, мое состояние. А «раскроив череп» можно и не убить – покалечить, сделать  инвалидом...

– А ваша мысль: «То люблю, то убью!»
– Так это опять же моя мысль – не его. Откуда я могла знать, что у него в голове в ту ночь было. Какие видения...

– Выгодна ли вам версия самообороны, ведь она предполагает ответное физическое действие.
– Я не знаю... Я не выстраиваю версий, я пытаюсь вспомнить все детали и рассказать, как все было... Знаю только одно – я действовала в состоянии аффекта. Потому что за секунду до случившегося даже подумать не могла, что это может случиться. Умысла, который мне приписывают, здесь в принципе быть не может. Первый свидетель – дежурный в милиции мог рассказать, в каком виде я прибежала, что я сказала... но его засекретили.  Он меня по-человечески понял. Понял, что произошел несчастный случай. А суду и обкому КПСС это было не выгодно. Им нужен был умысел.

– Есть факты, которые могут повернуть дело на 180 градусов?    
– Я издала свои стихи, свои воспоминания о Рубцове, книжку «Хуторок» – воспоминания о детстве. В них я вполне проявила себя… и как бы предъявила свою душу на суд людской. Все умные люди, люди с умным сердцем поняли, что произошло трагическое стечение обстоятельств. Что я никакая не зверюга, не волчица, не убийца. Люди это уже поняли. Своими книжками я сказала о том – кто такая Людмила Дербина. Поэтому добиваться судебной реабилитации я не хочу. Я не верю в справедливость суда – не только советского, но и нынешнего. Он вырос из советского, там его корни... Я уже прошла один суд. И вначале думала, что следователи, судьи разберутся, вынесут справедливое решение. Куда там...
Приводить новые факты – это посмертно позорить Рубцова. Унижать, ругать его. Я не хочу и не буду говорить о нем плохо. Книжка моих воспоминаний – это хорошая книжка о Рубцове. Когда люди ее читают, они все понимают...

– Во время следствия на вас оказывалось давление? Если да, то что именно вы сообщили и подписали под давлением?
– Я не знаю. Как такового прямого давления не оказывалось. Мне крупно не повезло со следователем. Ему надо было утверждаться, нарабатывать свой авторитет, но что он мог знать про жизнь? Давление, скорее всего, оказывалось не на меня, а на следователя, чтобы он – по указанию обкома партии – привел следствие к нужному результату. Он несколько раз меня допрашивал, а я, не глядя, подписывала все его писульки. Просто была не в состоянии следить за ними...

– Суд признал умышленное убийство, но у такого преступления должен быть мотив.
– Мотива никакого не было. Какой может быть мотив?

– А какой может быть умысел без мотива?
– Так вот в том-то и дело... но им сверху было так указано... Мол, «она же призналась…» В то время суд мог приписать умышленное убийство без мотива убийства. На судилище я поняла, что никакого честного и справедливого суда не будет. Увы и ах. Они захотели засадить и засадили на восемь лет... На всю катушку.

– Я попытался предположить мотивы, которые могли бы лежать в основе умышленного убийства. Если вы не против, давайте разберем их подробно.
– Я не против.
 
– Первый – это квартира, деньги, имущество.
– Чушь! Я могла бы захватить квартиру, если бы зарегистрировала с Рубцовым брак, затем прописалась бы на его площади, а затем каким-то незаметным образом, к примеру с помощью яда, свела его в могилу. Но это же все выдумки. Я не была прописана, мы не успели зарегистрироваться. И неужели предел моих мечтаний – квартира Рубцова. Наверное, я все-таки думала о другом, более высоком, хотела состояться в творческом плане, в человеческом. Как личность. Никакой мысли ни о какой квартире у меня вообще не было. Этот мотив выдумали не вы, а мои враги, но насколько все их выдумывания мерзки... Мне даже не хочется их комментировать. Настолько они меня опустили... Будто бы я была таким ничтожеством и преследовала только меркантильные цели. Слава Тебе Господи – не была и не преследовала – совесть моя чиста. И дети мои знают об этом... Если бы я была такой мошенницей, как бы я стала жить дальше? Жизнь была бы просто невозможна.
Я могла выжить, выжила и продолжаю жить только потому, что – слава Богу – знаю, что при всем при том, что произошло – моя душа чиста. Представляете? Иначе я бы не смогла жить. Вот парадокс, на мне висит ярлык убийцы, но мои совесть и душа – чисты.  Я мучаюсь и казню себя, но не как Родион Раскольников... Больше того, творю, продолжаю писать стихи, прозу... И не только покаянные – памяти Рубцова – стихи. Любые – о деревне, о природе, о России... Это было бы невозможно, если бы я была убийцей, как меня изображают.   
Я могу показать письма некоторых разумных людей, которые все поняли. Поняли в чем дело... А тень на плетень наводят враги – мои, Рубцова и всей русской поэзии... Это небольшая кучка злобных и недалеких людей, стремящихся зарабатывать деньги на нашей трагедии. От правды – и даже от желания узнать правду – они далеки, как от луны. 

– Им нельзя запретить выстраивать версии.
– Да. Но все их версии рассыпаются в прах. Они не состоятельны, потому что у них все бездоказательно. Они зачем-то приплели этого учителя из Ивановской области – Юрия Рыболовова, совершенно невиновного человека. Утверждают, что он сыграл какую-то роль. Нашли пьяницу и лжесвидетеля – Третьякова, который уходил от нас последним. Будто бы он встретил Рыболовова, который шел обратно к Рубцову. Мы оба – и Рубцов, и я – провожали Третьякова. Стояли на лестнице и смотрели ему вслед, Рубцов еще кричал с площадки: «До свидания, до свидания...» И никто ему навстречу не попался. А Рыболовов был с 17-го на 18-е. Он пришел к нам в девять часов вечера, а до этого приходил накануне, в пять утра. Тогда мы не открыли.
Мы только от Шиловых пришли, вдруг – звонок в дверь. Заходит Рыболовов – я с ним раньше не встречалась ни разу... Как оказалось, Рыболовов очень любил стихи Рубцова, много знал наизусть. Первое, что Рубцов его спросил: «Ты с бутылкой или без?» Это его точная фраза. А тот отвечает: «Без». Но мы втроем просидели очень долго без всякой бутылки. Рыболовов очень много всего рассказывал. Но много и неправильно рассказывал. Но все равно нам интересно было. Ушел он часа в четыре утра. Сказал: «Мне надо уезжать». И это было восемнадцатого января, рано утром. А вечером, когда все разошлись, мы остались вдвоем. И никто к нам не приходил.

– Вы говорите, что Рыболовов был почти всю ночь, с семнадцатого на восемнадцатое, а сам он пишет «был 18-го и посидел недолго» – нестыковка получается. 
– Да долго он был. Рыболовов перепутал. То, что я говорю – истинная правда. Он появился после того, как мы пришли от Шиловых. Около девяти часов. И мы сидели без выпивки и разговаривали. Ошибка Рыболовова на руку клеветникам, они и стали привязываться к этому письму. И тиражировать его... Но это письмо ничего не доказывает.

– Но идем дальше по моему списку... Следующий мотив – ответ на оскорбления.
– Да, ответ на оскорбления – это мотив. Но не убийства. Я даже подумать не могла о том, что Рубцова можно убить в ответ на все его выходки. Он довел меня – как сейчас говорят, буквально достал – и я ответила. В конце концов, я защищала свое человеческое достоинство...

– Следующий мотив – заказ, выполнение задания?
– Вы что? Упаси Господи.
 
– Ревность?
– Не-ет… нет, нет, нет. К кому ревновать-то? К кому, к Старичковой что ли? О какой-то Гете Трофимовой – откуда она только выскочила – я вообще ничего не знала. Ни сном, ни духом не ведала. Коля мне говорил: «Ты уезжаешь, а тут ко мне приходят некоторые». Но, говорит, я понял, что не могу тебе изменить. А когда Гета Меньшикова приехала, я сама оставила их, ушла, чтобы они пообщались. Она ведь приехала с его ребенком, с дочкой. Я думала, может, отцовское чувство в нем заговорит, зачем я буду мешать. А он их прогнал и меня потом отчитал, стал спрашивать: «Где ты была, почему ушла?» Я отвечаю: «Специально ушла». Но, как я поняла, с Гетой они сразу же начали ругаться. А Лену он, как отец, так и не приласкал. Не посадил дочку на колени, не поцеловал, не приголубил. С чего бы он стал кричать им вдогонку: «Без вас погибну»? 
 
– Следующий мотив: творческая месть.  Сальери – по версии Пушкина – отравил Моцарта...
– Ой, что вы? Некоторые говорят: вот, она хотела воспользоваться его популярностью, его талантом. Чтобы он ее куда-то продвинул и так далее… Рубцовым я восхищалась, но никогда не завидовала. Наоборот – я люблю его стихи – была рада каждому новому стихотворению. Новой мысли. Какая тут месть? Я плакала над его стихами – и я буду ему завидовать?

– Но все знают, что вы тоже поэт. А зависть между поэтами сплошь и рядом. И зависть, и соперничество, и борьба за читателей-поклонников.
– Нет, нет… Я думаю, что искренне любящий человек завидовать в принципе не может. По определению. 
 
– Слава Герострата.
– Ой, ну что вы? Это просто смешно. У меня даже строчки на эту тему есть:

И злая слава Герострата
За мной не скачет по пятам…

Многие думали и сейчас думают, будто я хотела прославиться Геростратовой славой. Поэтому я так и написала.

– Суров сравнивает вас с убийцей Джона Леннона.
– Об этом человеке я вообще не хочу говорить. На компьютере он исказил мое лицо и представил мое фото так, будто я уже в аду горю... В нем не то что божеского – «не судите, да не судимы будете», – даже человеческого ничего нет. Его суть – клевета, клевета, клевета... Его интересуют только деньги. Но все это ему зачтется.
Кто такой Чапмэн? И кто я? Я поэтесса! Как можно нас сравнивать-то? Это уж совсем чушь. Этот бездарь приобрел оружие, готовился, выслеживал Леннона, из кустов стрелял ему в спину. Ой, нет слов! Какая-то мерзость…
Сальери, Маркиз де Сад, Дантес в юбке, Герострат, леди Макбет, наконец – этот Чапмэн… Кто следующий?
Напомню всем, что мой поэтический талант признавал сам Николай Рубцов. Моя слава в моих стихах и никакой другой мне не надо.
 
– Еще один  мотив – самооборона.
– Несмотря на то, что молотка в руках у Коли не было – я испугалась. Я вам уже об этом говорила. В борьбе я, конечно, оборонялась, но опять же, не стремясь его убивать. Моя самооборона ради самосохранения, а не ради уничтожения другого человека. 
 
– Последний, из придуманных мною, даже не назовешь мотивом. Это скорее ваше –  возможное в тот момент – состояние... Полная потеря самоконтроля, действие под гипнозом, чьим-то внушением.
– Скорее, как говорят, в состоянии аффекта. В состоянии животного страха.

– Сам Рубцов своими действиями и словами не мог внушить вам такой ответ? Вы же говорите – он вас достал. В какой-то мере взвел…
– Не то что взвел… Я испугалась, что он со мной что-нибудь сделает. Сильно испугалась. Страх появился в ответ на его действия. Когда он за молотком побежал – меня просто затрясло… Что ему стоило стукнуть меня по башке? И тогда все…

– Cтрах не поддавался контролю рассудка?
– Абсолютно никакому… Пустота в голове. Чтобы мне хотя бы подумать тогда – он ведь может умереть. Умереть! Но в голове была пустота. Был один тотальный неуправляемый страх. Мысль была одна – усмирить, успокоить. И тем самым ликвидировать источник страха.

– Все же источник страха был в Рубцове?
– Ну, а в ком? Не сама же я себя испугала... Вот сейчас я бы по-другому поступила – перед иконой на колени упала бы, перекрестилась и начала бы молиться… Даже если бы он и замахнулся – молоток завис бы в воздухе. Он не смог бы меня ударить. А тогда… Были иконы, а мы не молились. Ни он, ни я. Хоть сейчас и пытаются привязать ему религиозность, говорят, будто тайком в церковь ходил… Не ходил – я бы об этом знала. Да он просто мне бы так и сказал: «Давай сходим в церковь».  Никогда такого не было.

– При тотальном торжестве атеизма не каждый мог открыто ходить в церковь.
– Но ведь даже намека не было… А сейчас из него ангела делают, икону. В быту он был совершенно обычный, наш северный пьющий мужик.

– Как слушалось дело на суде?
– Это был не суд, а одна сплошная ложь. Мне никто не разъяснил мои права. Я бы отказалась от этого судьи. Надо было отказаться. Но я не знала, что можно отказаться. А этот Гавриков многих людей загубил...
   
– Вашему первому мужу судья задал такой вопрос: «Как вы расцениваете факт убийства человека вашей прежней женой – при ее любви к кошечкам, собачкам?» Такой факт приводит Коротаев в «Козырной даме».
– Ой, какая ерунда. К каким кошечкам, собачкам? – об этом вообще не упоминалось. Коротаев это придумал.

– Как утверждают разные источники, на закрытом заседании суда Виктор Коротаев был единственным журналистом, который сидел с блокнотиком «на коленке» и фиксировал каждую фразу, каждый жест. Значит, впоследствии он стал использовать свои записи не для утверждения правды, а так, как ему хотелось.
– Да. На коротаевское описание суда опираться ни в коем случае нельзя.

– Все же на вопрос судьи Грановский будто бы ответил так: «Не знаю, что сказать. Наверное, он для нее оказался непосильным. Или чрезмерно невозможным…» Что значит непосильным и невозможным?
– Вот этот ответ Коротаев не придумал. Саша действительно так сказал. Это правда. А «непосильным и невозможным» означает то, что я не смогла вытащить Колю из пьяного омута и спасти его. Это он имел в виду.

– Никто не мог в тот день подсыпать в бокал или стакан Рубцова медленно действующий яд?
– Ой, что вы, что вы… это исключено абсолютно. Во всяком случае, эти пьяные ребята, которые уже были ни бе ни ме, такого сделать не могли. Они не виноваты на сто процентов, хотя некоторые из них пострадали – лишились работы… Их поувольняли...

– В кассационной жалобе адвокат Федорова в двух местах употребила слово «убийство» и тем самым согласилась с приговором: «… до момента убийства Рубцов избивал Грановскую, причинял ей телесные повреждения, она же ему никакого вреда не причиняла» и «убийство имело место в состоянии сильного душевного волнения, вызванного неправомерными действиями потерпевшего».
В своей кассационной жалобе вы тоже говорите: «Я всегда утверждала и утверждаю, что убийство Рубцова есть следствие моей мгновенной реакции на смертельную угрозу со стороны Рубцова, т. е. самозащита».
– Я еще все это называла «мое преступление»… Это потом-то я уже стала думать – что же за преступление я совершила?

– То есть и  Федорова, и вы, употребляя слово «убийство», просто цитируете приговор?
– Конечно, а как же? Как прилепили мне это «убийство», ярлык этот – так и не отлепляют. А пора уже!

– В вашей кассационной жалобе есть фраза: «Вероятно, в этот момент я отпустила горло, сдавливая его…». Какое-то противоречие – «отпустила» и «сдавливая»…
– Просто в тот момент я думала, что тоненькая жилочка, которая оказалась под моим пальцем и есть горло. Но это, скорее всего, была сонная артерия. Так и не знаю, как правильно сказать… Я поддавливала и отпускала, поддавливала и отпускала… несколько раз. Вот так, смотрите…  Я себе давлю, с тем же усилием, как и ему, и при этом говорю с вами. И он говорил в тот момент. Потому что дыхательное горло было свободно.

– Еще из кассационной жалобы: «В открытке (Старичковой  к Рубцову  – В. Х.)  были такие слова: “Коля! Ты мне был другом, а оказался... Что мне тебе пожелать? Счастья? Но ведь на чужом несчастье счастья не создают…” На суде в ответ на мой вопрос: “Чье несчастье она имела в виду?”– она лицемерно заявила, что имела в виду несчастье Меньшиковой». Почему лицемерно?
– Потому что она имела в виду свое собственное несчастье. Она, может быть, и любила Рубцова, но безответно... 

– Дальше: «Исходя бессильной злобой, она приписала в конце открытки: “Береги свою голову, пока цела!” На допросе следователю Меркурьеву она сказала, что написала их чисто интуитивно». «Исходя бессильной злобой» – это что? ваше понимание ее состояния в момент написания открытки?
– Нет… зачем? Сам Рубцов назвал эту открытку «злобным бормотанием».  Это его слова.

– Нинель Старичкова утверждает, что в момент гибели Рубцова на его рабочем столе лежал листок с выписанными его рукой строчками из ваших стихов: «Горячий сок по жилам ее хлещет» и «Чужой бы бабе я всю глотку переела». Вы видели эту записку? 
– Кто-то даже соврал, будто Рубцов в ту страшную ночь написал эти слова… Это неправда! Написано действительно его рукой, но записка была в бумагах Коли. Когда Старичкова с Лизой Дресвяниновой разбирали его бумаги, они и нашли эту записку. История здесь совсем другая: Коле не нравились эти строчки, и он выписал их, чтобы предложить мне о них подумать, может быть, как-то изменить. Но я ни от одной своей строчки не отказываюсь и не откажусь. И никогда ни одну строчку не уберу. Слово «переела» я много раз слышала в детстве, на нашем хуторе. Сейчас говорят: он мне всю плешь переел. «Глотку переела» – значит, была недовольна чем-то и все время об этом говорила. Говорила, пилила, пилила, ругала, ругала, как говорится, не давала спуску. Короче – переела. А не «перегрызла зубами», как некоторые понимают. Иногда еще говорят: ты мне всю жизнь заела. Переесть – это значит запилить словами.

– Когда Третьяков изменил свои показания и стал заявлять, что будто бы встретил Рыболовова вечером 18-го. Во время суда?
– Нет. Уже сейчас. Видно ему стакан налили или заплатили за ложь... Давайте предположим, что Третьяков встретил Рыболовова, хотя он его не встречал, но допустим, что встретил. Мы оба были на лестничной площадке, и Коля кричал: «До свидания! До свидания!». Предположим, что Рыболовов к нам пришел в 11 часов вечера. И что же дальше? Вот что дальше? Что? Рыболовов пришел убивать Колю, что ли?

– Или вам помогать…            
– Или мне помогать – бред сивой кобылы... Мы бы, наверное, пораньше бы все это сделали. Не ждали бы до 4 часов утра. А то получается, он пришел и ждал всю ночь, чтобы мне помочь. В огромный промежуток времени, когда Рубцов ругался, я молчала и терпела, что делал Рыболовов? Сидел в уголочке и молчал? Соседи слышали голос только одного Рубцова. Никак не стыкуется. Но допустим, что Рыболовов дождался 4 часов утра. Как же он мне помогал? Держал Колины ноги, держал его за руки? Это же чушь собачья… Ну, хорошо, идем дальше, какая выгода была Рыболовову убить Рубцова? 

– Суров пишет: «… во время похорон, в толпе из уст в уста, из уха в ухо передавались самые невероятные россказни о причинах гибели Рубцова. Версии были одна чудовищнее другой. Именно здесь впервые родились сплетни о том, что поэта зарубили топором, зарезали ножом, задушили подушкой, шарфом и т. д. Что это было ритуальное убийство по заказу КГБ…» 
– Да-а, ритуальное убийство по заказу КГБ? Значит, Рыболовов пришел по заказу КГБ? И мы с ним были исполнителями этого ритуального убийства... Ой, я не могу… Ну какая чушь… У меня нет никаких слов это комментировать. Господи, как людям не стыдно…
Кириенко-Малюгин говорит: «Я обосновал в своей книге...». Что он обосновал? Кроме бездарной клеветы на нас с Рубцовым он ничего не написал. Что может обосновать этот «титан мысли»? Если только карточный домик на песке.

Александр Циганов заявляет: «Поражаешься, с какой энергией эта, уже пожилая женщина подняла темные силы в стране». Ё-маё, ничего себе… меня уже вождем темных сил в стране делают.
Но, как эти клеветники свои безумные версии и инсинуации ни стараются выстроить – они все равно рассыпаются. Возбудить бы против них уголовные дела о клевете и потребовать объяснить свои вымыслы... Тогда они бы запрыгали... и не смогли бы ничего объяснить – у них все бездоказательно. Каждый мыслящий человек это понимает. Так зачем мне с ними связываться? Я не хочу даже отвечать им. Все, что они пишут – они пишут на свою голову.

– Почему все-таки обком КПСС сразу принял версию умышленного убийства и не отступил от нее ни на шаг?
– Не знаю.

– Деза нужна для сокрытия правды. И здесь не все однозначно. Вы можете многого и не знать...
– Зато я знаю то, что я знаю... В партийные интриги я никогда не лезла и лезть не хочу.

– Помните два основных тезиса Вышинского? О том, что признание обвиняемого – «королева доказательств» и о классово-революционной целесообразности суда. Тут могли сработать оба – в то время так называемая классовая борьба все еще раздувалась и культивировалась коммунистами.   
– Вот они и сработали... Меня, как поэта, хотели пустить по политической статье. В дурдоме одна женщина – она, кажется, медсестрой работала – мимоходом сказала: «Ты девка-то грамотная – тебе хотят политику пришить». Я тогда удивилась: так вот оно в чем дело... Потом подумала и приняла правильную тактику действий. Меня ведь в психушке хотели насовсем оставить. И что бы получилось – начали бы меня всякой дрянью колоть, сделали бы из меня дуру… и все! Главный врач с фамилией, кажется, Утятникова мне все какие-то намеки делала: что бы я притворилась сумасшедшей.  Я сначала не понимала – зачем это нужно. Потом поняла – власть не хотела суда. Они хотели замять дело – с сумасшедшей что возьмешь. Но политику пришить не получилось, и в дурдоме я не согласилась остаться. Сказала: «Нет, лучше я в тюрьме мне положенное отсижу».

– Власть хотела, чтобы в народ пошла их версия – сумасшедшая.
– Да, да… Из здоровой они бы запросто сделали меня дурочкой. Мне бы припаяли невменяемость, недееспособность и все. И дело бы закрыли. Они не хотели шума, не хотели, чтобы все узнали про пьянки в Союзе писателей, про ненормальную обстановку там. А в Союзе писателей такие пьянки были, похлеще рубцовских – Романов пил, Коротаев пил… Вот в чем дело-то.
У советской власти не было ни фактов, ни доказательств, чтобы «зацепить» меня политикой. Два юриста на психиатрической комиссии со злобой мне открыто сказали: мы бы тебя сгноили здесь, ты бы в психушке до конца жизни провела… В конце моих воспоминаний я об этом пишу. Прочитайте.

– Суд – это приговор, с конкретным сроком, а дурка – это состояние здоровья. Понятно, что «лечить» человека можно хоть до смерти. Лечить, лечить... и залечить.
– У заключенного в психбольницу нет никаких прав, а меня определили бы туда на всю оставшуюся жизнь. Я сказала: «Нет, я пойду в тюрьму». Меня обследовала психиатр – давала мне какие-то задания: что-то нарисовать, что-то подсчитать, вычислить. Я все быстро сделала. Она говорит: «Вы прекрасно справились с заданием, у вас ясный ум и хорошая память». И делать власти стало нечего, пришлось выпускать меня из психушки. Одну ночь я ночевала с сумасшедшими тетками, а утром меня перевели в палату выздоравливающих, нормальных женщин, где я пробыла месяц. На картах им гадала. Они поражались, потому что все совпадало. А себе погадала – мне не выпало ни одной красной карты. Можете представить, я раскинула на себя... и были только вини и крести – черные карты – я об этом еще никому не говорила.
Моя жизнь как бы из двух половинок – до и после. Я думала, что отсижу свой срок – и все кончится… Не кончилось – травля идет до сих пор. Причем такая травля! В страшном сне не приснится... С другой стороны – не случись того несчастья, я не узнала бы половины жизни... Той подлой, полной ненависти и сумасшествия половины, с которой мне довелось столкнуться. Сейчас я знаю всю жизнь! 


Часть III – Дербина

– Людмила Александровна, для Рубцова поэтом номер один был Пушкин. А для вас?
– Для меня Есенин, Рубцов, Марина Цветаева. Это поэты, над стихами которых я плачу. Многие остальные, так скажем,– нравятся. Или какие-то отдельные стихи нравятся. Но у нас мало поэтов, которые изорвали душу за Россию, как Рубцов. Мало! Поэтому я безгранично люблю рубцовские стихи.
 
– Разговор о  вашей жизни после освобождения я бы хотел начать с вопросов по «Хуторку», где вы пишете про свое детство.
– Пожалуйста.

– «Первое ощущение, которое отложилось в сознании, это ощущение боли от горчичников, которые жгли меня и которые я пыталась сорвать. Выпрастываясь из шерстяных шарфов, в которые была закутана, я кричала, барахталась, но мамины руки прижимали меня и снова крепко стягивали шарфами. Это ощущение насилия было невыносимо». Эта картинка  раскрывает ваш характер?
– Да. Насилие я ненавидела, но что удивительно – могла терпеть. Меня иногда мама за что-нибудь ухватом охаживает, а у меня ни одной слезинки. Галинка, сестра, в подобной ситуации бросалась в подол с мольбами: «Мамочка не бей меня, не бей». Я же все вытерплю. Такой характер. Но насилие я и сейчас ненавижу.

– Интересная деталь тогдашнего быта: «…в сороковые годы, спустя двадцать с лишним лет после революции, где-то в русской глубинке еще преспокойно висели картины с изображением царской семьи и никто на них не покушался».
– Да! Мы в сорок первом году приехали на хутор Нивный, и я хорошо помню эту роскошную картину. На ней Николай Второй был при всех своих орденах. Но я даже не задумывалась, почему она висит, можно ли ей висеть, живы ли члены царской семьи. Для меня она была просто картинкой.

– А что, представители советской власти на хутор не захаживали, снять не заставляли?   
– Может, кто-то и захаживал. Но посмотрит и только – все были люди как люди. Снимать никто не приказывал.

– Я Хохлев, а у вас в «Хуторке» ягода поляника названа «хохлушей». Я никогда не видел этой ягоды. 
– Меня многие спрашивают: что это за хохлуша такая. У нас этой ягоды было много-много. Она темно-вишневого цвета, а по структуре как малина. Или – как ежевика. Цветет бледно-розовым цветом. Пять лепесточков на цветке.

– «Весь потолок был оклеен листками из книг. На одной из картинок был нарисован кудрявый мальчик. Одной рукой он подпирал свою щеку. Я подолгу рассматривала этого мальчика, мне хотелось узнать, о чем он думает. Потом мне сказали, что это Пушкин». Как будущий поэт, вы догадывались, о чем он мог бы думать?
– Нет. Я была еще очень мала.

– «Наконец, сцепив руки на коленях, она выговаривала первую строчку. И начиналось волшебство… Стихи, стихи, стихи… Бабушка, вся раскрасневшаяся, помолодевшая, читала стихи одно за другим, не называя, кто их написал. Лишь после я узнаю, что она читала Некрасова, Никитина, Сурикова, Пушкина и других. После таких чтений со мной творилось что-то невероятное. Я убегала куда-нибудь подальше от всяких глаз, какое-то ликование распирало грудь. Я чувствовала в себе страшную силу, что-то прорастало во мне, как будто через  меня из земли к небу струился поток какой-то энергии». Можно сказать, что любовь к поэзии к вам пришла через бабушку.
– Да, через Марию Семеновну. Влияние бабушки было огромно. Я очень любила, когда она читала… Сестра стихи никогда не слушала, а для меня это была невероятная радость. Появлялся какой-то – как сейчас говорят – драйв. В каком-то воодушевлении я прыгала чуть ли не до потолка.

– Но «поток энергии»! Если в эти минуты в вас сеялись ваши будущие стихи, то значит, поэзия – это энергия. Вы согласны с этим?
– Да, согласна. Это так! Это даже по «Крушине» видно. У меня там очень мощная энергетика.

– Ведь этот поток энергии не возникал где-нибудь на сенокосе, в огороде или когда вы были рядом с коровой. Он возбуждался именно бабушкиным чтением.
– Да, да.

– Можно ли сказать, что в эти моменты в вас как бы аккумулировалась поэтическая энергия, которая должна была реализоваться в собственных стихах?
– Наверное. Где-то в школе, уже в 4-м или в 5-м классе я начала пописывать. Даже помню, что первое стихотворение было про лес. В нем была примерно такая строчка: «Он, как отец, обнимает ветвями…» – что-то такое. Я даже его в «Пионерскую правду» послала – не напечатали.

– «Я  любила слушать шум дождя, особенно когда сидишь в теплой избе. А первый в моей жизни ливень меня просто потряс. Как сейчас помню, я сижу на лавке в сутнем углу, остальные домочадцы тоже сидят притихшие. Вдруг послышался гул, он усиливался и вот, наконец, накрыл наш дом. Шум был ровный, монотонный, казалось, все потонуло в этом шуме, и я с наслаждением тоже тонула в нем. Я сама была этим гулким шумом, этой музыкой струек, что-то чудесное вливалось в меня вместе с ливнем и растворяло без остатка в этой стихии воды». У Рубцова похоже: «Я был в лесу листом! Я был в лесу дождем!»
– Да, это именно так!

– «Потоки воды лились за окном, гудела крыша, а в избе, сразу ставшей сумеречной, стало таинственно тихо. Помню, у меня бежали по коже мурашки от какого-то дивного оцепенения, я долго не могла выйти из этого блаженного самоощущения и продолжала тихо сидеть в углу».
– Первым услышанным ливнем я наслаждалась.

– А дальше?
– Потом я уже знала, как поет дождь. Самым сильным впечатлением было в первый раз. В нем было что-то сказочное... Вообще, в моем детстве сказка была везде. Все детство – сказка.

– Что можно услышать в шуме дождя?
–  Музыку, настоящую музыку. Как и в шуме ветра.

– В ветре действительно музыка – мелодии, тона, полутона… А в дожде? Чем был покрыт ваш дом?
– Тесом. Но я слушала не удары по крыше, а сам дождь. Такой ровный, ровный музыкальный шум.

–  «Мы проезжали как раз у самого храма Покрова. Там, где был вход, чернел огромный пролом, и из него как бы вытекал поток битых кирпичей, а по бокам на стенах  – изображения святых во весь рост с поднятой правой благословляющей рукой. И еще я уловила в воздухе какое-то необыкновенное веяние, сам воздух, вкус его был необычный. И это поразило меня больше всего». Каким был этот вкус?
– Очень похожим на вкус первого снега и его запах. Но тут даже не в снеге дело. Тут что-то от самой церкви шло. 

– В любой храм входишь – ладаном пахнет, свечами, кадилом…
– Нет…Ведь «храм поруганный все храм»!

– Намоленное место?
– Да! Почему-то во время всей поездки я выглянула из-под тулупа именно у храма. Вы почитайте дальше.

– «Опустевший, поруганный храм не перестал быть храмом Покрова Пресвятой Богородицы, и я уловила в воздухе «неизъяснимой Благодати непостижимый аромат», исходящий от него. Оказывается, меня везли только ради того, чтобы я увидела Божий храм издали и вблизи и чтобы это осталось в памяти, как две яркие незабываемые вспышки, как первая для меня весть жизни вечной».
– Этот вкус воздуха был каким-то надчеловеческим, духовным что ли…

– Меня поразило, что в спину матери вы бросили такое страшное слово. Не буду его повторять. Откуда вы его девчонкой вообще узнали?
– Да… я потом себя казнила. Оно у меня как-то инстинктивно вырвалось. На хуторе оно часто звучало – парни матом часто ругались.

– Его смысл вы понимали?
– Вы что, не догадываетесь, что в тот момент я ревновала мать к отцу. Я все время спала с мамой и вдруг – уходи… Может быть, чего-то я и недопонимала... Страшной оскорбительной для женщины сути этого слова. Ну, что было – то было. Конечно, мне и смешно, и неудобно, и стыдно. Но так было.

– «Только раз в жизни видела я волка и то в таком бедственном положении. Что бы ни говорили о волках, как бы их ни клеймили, в глазах встает образ умирающего волка, окруженного толпой зевак. Ведь мне хотелось того волка погладить по голове».
– Да. Мне волка было жалко, ведь его били по голове. Топором даже. А в нем было какое-то достоинство, презрение ко всей этой толпе.

– «Мне надо было вплотную приблизиться к полосе идущего по лесу огня, чтобы выжечь запах смерти». Опять запах? 
– Потому что я до этого увидела мою сверстницу в гробу. Она умерла от менингита. И я чуть с ума не сошла. Меня потрясло, почему девочка, которая должна жить – вдруг умерла? Понимаете?

– Но «огнем выжечь запах смерти»! Именно огнем.
– Да. Я от гроба убежала… Я запах шиповника, который был в гробу, долго не могла выносить.

– Вы упоминаете своего учителя литературы Тимофея Васильевича Ажгибкова, на переписке с которым играют ваши враги.
– Да, поигрывают. Не понимаю только, какой криминал они там нашли. Тимофей Васильевич Ажгибков преподавал литературу в Верховажской средней школе в 50–60-х годах. Не в пример урокам алгебры, уроки литературы я очень любила. Когда в 1970 году были опубликованы мои стихи в журнале «Север», в газете «Красный Север» в Вологде, я получила письмо от Тимофея Васильевича с вопросом: «Не та ли вы Дербина, которая училась в Верховажской школе?» Я ответила утвердительно: та самая. И у нас завязалась переписка, которая оборвалась в январе 1971 года.
В 80-е годы еще несколько писем я получила от Тимофея Васильевича. Он писал: «Вы были моей надеждой…» Я даже не успела подарить ему «Крушину». На доме, где жил этот замечательный человек, есть памятный знак. Все мои письма он отдал в Верховажский исторический музей. Я, в свою очередь, отдала туда же его письма. Сейчас жалею об этом.

– Почему?
– Директор музея, с которой я знакома с 1995 года и которая в течение 10 лет была всегда со мной учтива, проявляла дружеское участие, бывала у меня дома, оказывается, тайно, за моей спиной, 3 года сотрудничала с Суровым, помогая ему готовить «бомбу» против меня. Это 2003–2005 годы. Интуитивно я чувствовала ее неискренность, размышляла – в чем же дело. Но! Цинизм этой дамы превзошел все мои догадки. В декабре 2005 года она позвонила мне и сладким голосом пригласила в Верховажье на встречу с читателями: «Очень хочется поговорить о поэзии». Я собиралась навестить своих в Вельске и пообещала обязательно приехать в Верховажье. Оказывается «бомба» была уже готова и получена в подарок от «шефа». Она хотела мне преподнести сюрприз и понаблюдать, как я буду реагировать на это изделие. Хотела порадоваться моему поруганию и уничтожению. Ведь три года она ждала этого момента, тщательно хранила секрет.
Вечер был назначен на 30 декабря 2005 года. Мой путь лежал через Вологду, и уже там мне читали по телефону выдержки из этой «энциклопедии». А в киоске на вокзале я узрела этот «труд века». Так что я не доставила радости музейной даме своим присутствием на презентации «бомбы».
Ну, хорошо! Мне лишняя бочка помоев не повредит. Но в чем провинился уже покойный (да будет светла его память) Тимофей Васильевич Ажгибков?

– Так получилась ли, как вы говорите, «бомба»?
– Один умный человек из Вологды про изделие Сурова сказал: «Хотел прогреметь, а получился пшик». Этот господин… хорошо понимает, что он не меня со свету сживает, но и с удовольствием предает посмертному басурманскому поруганию великого поэта. То, чего так при жизни боялся Рубцов, он получил после смерти: позор, унижение, публикацию справок из вытрезвителей, сплетен и фотографий «навеселе». Он продан и предан корыстолюбцами ради наживы.         

– Вернемся на ваш хуторок: «Мои родители совершенно не вникали в мою учебу. Они привыкли, что я без проблем каждый год переходила из класса в класс, и не сомневались, что так будет и в этот, последний год моей учебы».
– Когда мне выдали справку вместо аттестата – я вообще могла погибнуть. Я десять лет мучилась-мучилась… и все зря? Вы понимаете, какая это катастрофа для молодой девушки... Но тогда эта первая беда меня здорово закалила.

– Что помогло выйти из непростой ситуации?
– Целеустремленность... И мое жизнелюбие.

– Вы рассказываете о любви к вам учителя истории Андрея Акимовича Карельского, который готов был развестись с женой, оставить двоих детей, чтобы уехать с вами. «Только я хотела открыть калитку, как он быстро крепко прижал меня к себе и поцеловал в губы. Тут я вломилась в калитку и захлопнула ее. Больше я никогда не видела Карельского. Говорили, что он стал спиваться, развелся с женой, в школе уже не работал. А потом пришел слух о его смерти». Он действительно умер?
– Умер, точно.

– Это было связано с вашим отказом?
– Я не знаю, спаси Господи. Думаю – нет. Ну развелся человек, может, и не из-за меня. С кем не бывает?

– Вы рассказали, как за вами шла кошка… Потом пишете: «Но в 1991 году, когда со мной происходили чудеса, я не забыла спросить про эту кошку. И был ответ.
– Это была не кошка. Это была бабушка Мария Семеновна. Она попросила Господа, чтобы он допустил пожить в нашей семье хотя бы в образе кошки, так как она очень скучала по моим младшим сестренкам. И Господь допустил. Эта кошка жила у нас сколько-то, потом исчезла так же таинственно, как и появилась».
– Кошка шла за мной от кладбища, где похоронена бабушка, 9 километров. Мы прошли пять деревень, и она нигде не остановилась. Кошка впереди меня вошла в наш дом, сразу же обогнула мамины ноги, прыгнула на печку и в то же мгновение стала кормить котенка. Ну, как это? Еще у нее была особенность – она не мяукала.

– Но у кого вы спросили про кошку? И кто это ответил?
– Тайна сия велика есть… Не знаю, кто ответил... 

– Это из области трансцендентного? Был какой-то мистический голос?
– Да, конечно.   

– А какие чудеса были в 1991 году?
– О-о… Об этом можно целую неделю рассказывать.

– Самые яркие.
– Они продолжались с апреля по август 1991 года. Вы можете себе представить – я тогда превратилась в жердинку. У меня всегда была большая грудь – так она стала плоской.
А чудеса… Я стала слышать голоса.
Было чудо с иконой Знамение Божьей Матери.  У моих знакомых… Это чудо я описываю в своих воспоминаниях. У них был очень большой иконостас. После молитвы я вдруг услышала голос, исходящий от иконы. Слышу такие слова: «Подойди ко мне. Возьми меня в руки». Я отвечаю: «Но, матушка Царица Небесная, как же взять? Стекло…» Голос: «Не бойся. Отодвинь стекло». Я едва-едва к стеклу прикоснулась – оно и отъехало. Я взяла икону с благоговением. Она говорит: «Прижми меня ликом к сердцу». Я прижала иконку к груди напротив сердца. Она: «Ты слышишь, как идет тепло?» Я: «Да, матушка Царица Небесная, слышу!» Потом стало горячо. И треск пошел, как бы треск электрического тока. И как будто какие-то пальчики в моем сердце что-то стали выправлять… Вообще, в то лето произошло полное обновление моего организма, я ни разу в поликлинику не сходила.
Потом эта икона меня спросила: «Готова ли ты нести меня в Петербург?» Тогда город был еще Ленинградом. Я отвечаю: «Да, матушка Царица Небесная». Мне был показан путь, и я пошла. Не всем, но некоторым встречным я должна была говорить: «Время антихриста кончилось в русской земле. Воля и Слава Господня!» Некоторые крестились и говорили: «Слава Богу!», некоторые принимали меня за сумасшедшую. Каким-то образом я оказалась перед собором Петра и Павла в Петергофе. Мне было указано подниматься на колокольню. Я дошла до самой верхней площадки. Там услышала голос: «А теперь спускайся обратно». Я только повернулась, чтобы идти вниз, вдруг слышу крик: «Женщина, вы что там делаете?» Голос: «Не отвечай». Потом: «Икону отдашь регенту Марии». Я спустилась, и вдруг эта женщина, которая меня окликнула, кричит: «Маша, Маша-а, иди сюда». Я ей икону и отдала. Говорю: «Пусть эта икона будет в вашем храме». Она с благоговением взяла ее, поцеловала и унесла.
Накануне 10 ноября, праздника Знамения Божьей Матери, я пришла в храм и увидела мою икону на аналое. Она сверкала, была украшена кружевным полотенцем. Я поклонилась. Но это было вечером, и меня дома ждала знакомая. Я не дождалась окончания службы и ушла. За что теперь себя ругаю. Потом моей иконы в храме я не нашла, стала искать, спрашивать у священников. Они и говорят: «Ее у нас нет, наверное, ее кому-то передали». После чего я ее долго не видела...  Вдруг в 1994 году из Петрозаводска мне приходит поздравительная открытка с точной копией той иконы. Почти через три года Божья Матерь надо мной смилостивилась.
Так вот что важно – 10 июня я несла эту икону, а осенью Ленинград был переименован в Санкт-Петербург.  Позже из «Календаря  российской истории. От Рюрика до Ельцина» Юрия Безелянского я узнала, что, оказывается, 12 июня «решением всенародного референдума, проведенного в Ленинграде, городу на Неве возвращено исконное название Санкт-Петербург». Меня это потрясло… Вот оно – знамение!
Чудес в тот год было очень много.
Вот чудотворная икона Тихвинской Божьей Матери, которая перед вами, сама выбрала себе это место на  стене.

– Как сама?
– Да, вот так. Своей волей. Это тоже чудо.

– Расскажите, пожалуйста.
– Тут был Николай Чудотворец – репродукция из журнала, но в рамке. А когда я привезла эту икону, я просто обалдела… Смотрю – на стене пустое место. Рамка сломана, на диване валяется. Стекло – рядом, не разбито…
А когда я везла икону из Тихвина, в электричке, думала, куда бы ее поместить, не знала в какое место. И я мысленно сказала: матушка Царица Небесная выбери сама себе место на моей стене. И задремала.
Приехала, захожу в комнату и вижу голую стену. Первая мысль – может, ограбили меня. Осмотрелась – нет, вроде ничего не пропало. Я взяла Тихвинскую икону и на невыпавший гвоздик поместила. Потом упала, молилась, плакала... А после думаю: как могла свалиться прежняя рамка? Там бечевка была такой крепости, что сильнейшему мужику ее не разорвать. Но бечевка эта оказалась пополам как бы разрублена...

– Рассказывая про иконы, которые были у Рубцова, вы сокрушались, что в то время не молились на них. Когда, примерно, началось ваше обращение к вере?
– Когда я стала задумываться о Боге?

– Да.
– Я всегда надеялась на себя, на свои силы и ни о какой божественной помощи никогда не думала… Но, когда со мной случилась эта беда, самая настоящая катастрофа, я вдруг поняла – на себя надеяться нельзя. Сейчас – это мое убеждение. Раз на себя нельзя – на кого же тогда надеяться? На Бога. Это Господь дал мне этот тяжелый крест. Может быть, за мою прежнюю гордыню, не знаю. Но я поняла: на все воля Божья. Сейчас я живу только по воле Божьей. Ведь я была уверена в себе, считала, что со мной никогда не будет того, что на самом деле произошло… Но раз это произошло, значит, человеческая уверенность – ничто. Значит, есть Кто-то над человеком… Который и распоряжается его судьбой.

– Когда все-таки случился этот поворот?
– После катастрофы, в колонии… Все языческое стало уходить, и пошли ростки христианства. Начала пробиваться вера. И как я потом поняла – она и должна была пробиться. В то время, примерно в 73-м году, я написала такие строчки:

Язычница, дикарка, зверолов,
ловка, как рысь, инстинкту лишь послушна,
к великому движению миров
над головой
была я равнодушна.
Но вот к движеньям собственной души
Прислушивалась, словно на охоте.
О, напиши (пора уж), напиши
трактат о ней, мудрейший Аристотель!
Постичь ее?! Увы, не столь проста!
Но что она, коль верой не согрета?
Душа жила в предчувствии Христа,
в преддверии Любви, Добра и Света!

Это моя душа «жила в предчувствии Христа». Понимаете?

– Были еще стихи на эту тему?
– Конечно. Был один вообще невероятный случай. В «Крушине» есть стихотворение «О, как хочется думать о вечном!». Его начало у меня уже было… я искала продолжения, но не знала еще, каким оно будет. И вот, представьте себе, я сижу за швейной машинкой, работаю, ни о чем таком не думаю… И вдруг как будто сверху мне кто-то продиктовал строчки.

Светлый бор моей милой Отчизны,
все мне кажется, будто познал
мрак и ужас земных катаклизмов
и светлее от этого стал.

Я слушаю, внимаю, запоминаю… а у самой мороз по коже. Продирает мороз по коже. Я даже озябла. Целое четверостишье, мною не придуманное. А дальше я уже сама рифмы искала, трудилась.

– В этом стихотворении есть и такие строчки: 

Катаклизмы души неизбежны!
Эти страшные встряски до дна…

– Вот такую встряску я и пережила…

Но сквозь хаос, сквозь мрачные бездны
бездна звездная все же видна!
Будто вижу я новое Небо,
край неведомый новой Земли.
Будто там до меня никто не был,
и уверена – быть не могли.      

После такого поворота в мировоззрении должно было измениться и отношение к советскому, безбожному строю?
– Каким могло быть отношение к этому строю? Когда я была школьницей, кумиром для меня – как и для всех – был Сталин. Везде Сталин, Сталин… Но я видела поля – где и рожь, и пшеница, и жито оставались на корню и уходили под снег. Видела, как посевы жали, но никуда их не убирали – все так и сгнивало. Видела крестьянскую бедность! Я с детства видела страшную нищету наших крестьян. А по радио в это время воспевали Сталина… Пели песни про Сталина, про цветущую страну, про строительство коммунизма… У меня тоже было какое-то стихотворение, про зарю коммунизма и тра-та-та... Но это было только в школе. Как только я поступила в институт, все улетучилось. Сразу наступило прозрение. И не осталось никакой веры ни советскому строю, ни этим немощным старикам из политбюро… То есть отношение к советской действительности сформировалось еще до обретения веры…  А «душа жила в предчувствии Христа». 

– Вот строчки тоже из 73-го года.

…Что же я со своею тоской?
Отчего так болят мои корни?
Почитая икону доской,
ей молиться хочу все упорней.
Сколько скорби она собрала
и обиженным скольким внимала!
Если просто доскою была,
То давно уж священною стала!

– Прости, Господи. За то, что я тогда могла икону назвать доской. Но исправлять эти строки – как и все остальные – я не буду. Пусть люди видят мой путь. Может быть, кому-нибудь это поможет. 

– Кто-то из поэтов сказал, что если человек идет против своей совести – от него уходит слово, уходит поэтическое чувство. Если вы писали в колонии, значит, жили по совести.
– Да. Я и сейчас пишу… Как бы я жить-то стала, если бы совесть была нечиста. У меня даже такая строчка есть: душа непричастно чиста.

– Что, на ваш взгляд, нужно сейчас сделать, чтобы справедливость восторжествовала?
– Меня многие спрашивают: Почему ты в суд не подаешь? Подавай. На кого подавать в суд? На клеветников? Если я этим займусь – то не успею сделать того, что хочу сделать. То, что мне еще нужно сделать. Я думаю так: поскольку Николай Михайлович Рубцов – гений, поскольку в нашей трагедии остаются белые пятна – кто-нибудь когда-нибудь их раскроет. Проведут новое расследование – я в этом не сомневаюсь, меня реабилитируют – я в этом тоже не сомневаюсь. Может быть, после моего ухода.
Найдется такой дотошный исследователь, как вы, Владимир, к примеру. Я вам честно признаюсь – так подробно меня за все эти года еще никто не расспрашивал. Не смотрите на то, что сейчас на меня – как  говорил Коля – «бочку катят»… что идет эта дикая травля, это какое-то бессмысленное поругание, к которому, как это ни кажется странным, я уже привыкла. Даже к этому можно привыкнуть.
Пусть они деньги зарабатывают: собака лает, ветер носит. Эти деньги их и накроют… На эфире у Андрея Малахова мне даже смешно стало, когда предложили «гражданке Дербиной отказаться от сатанинской поэзии. И всех предупредить, чтобы в таком ракурсе не писали». Как вы думаете, умный человек может так сказать?

– Сейчас вы не планируете подавать на пересмотр дела с целью реабилитации?
– Мне семьдесят лет. Не тот возраст, чтобы ввязываться… К тому же я испытала один суд, и я не уверена, что второй суд будет справедливым. Я не уверена в этом. Я еще раз говорю: пусть негодяи пишут – Господь им судья.
Между прочим очень многих моих гонителей уже нет в живых.  Как они ушли? Кто как. А мне довелось испытать такую людскую любовь, какую им и не представить… У меня столько писем, столько посвящений – у Коли такого не было. Я ни на что не намекаю – он просто не успел. В этих письмах моя полная реабилитация. Потому что люди поняли, что произошел несчастный случай. Что никакого умышленного убийства не было… Люди любят мои стихи. Вы бы видели, как проходят мои вечера… Так что – все слава Богу.
Я оплакала Николая Рубцова всей своей последующей жизнью. Я осиротела без него – кто это может понять? В ту ночь я ведь и себя уничтожила, и свою жизнь перечеркнула. Ведь мне после всего этого надо было выживать… не опуститься, не сдохнуть под забором. А некоторые говорят: Дербина – сама пьянь, пила с Рубцовым… Нет, слава Богу, не пила!

– Если бы отмотать время назад, как бы вы переписали сценарий своей жизни?
– С Колей все было искренне. Все было сакрально. Такое откровение было, такая мощная обратная связь. Мы создали как бы замкнутое между нами сокровище… Сокровище! И до этого сокровища не дотянуться ничьим грязным лапам. Пусть на нас зарабатывают деньги, пусть на нас клевещут. Все это – шелуха. Мы все равно останемся… Рубцов и Дербина!  Понимаете?

– То есть жизнь переписанию не подлежит?
– Я не знаю, что бы я отдала, чтобы не случилось то, что случилось. Такой ужас… какая душа  вынесет? Но говорят же, каждому дается крест по его силам. Мне дан такой крест. Господь мне его дал. И никуда не денешься, приходится нести…

– В книжке Анны Сардарян «Сто великих историй о любви» есть ваша история. Вы считаете вашу любовь великой? 
– Да! Это очень интересная книга. Я прочитала все истории любви: от Самсона и Далилы до Николая и Людмилы. Надо отдать должное автору Анне Сардарян – собран бесценный материал, начиная с древних времен… Но! Почему же, включая нашу историю с Николаем Рубцовым, зная о том, что я жива, она не пожелала со мной встретиться? Пошла на поводу у сплетен и получился не совсем достоверный, примитивный текст. Очень жаль!

– Что отличает великую любовь от просто любви?
– Николай мне говорил: «Если тебя не будет – я умру назавтра. Без тебя я буду, как Тютчев без Денисьевой – живое мучительное ничтожество». Понимаете, как Тютчев, которого он боготворил... без Денисьевой! Однажды я угорела и чуть не умерла. Я понимаю, что если бы меня не стало – у него в жизни образовалась бы пустота. Такая же бессмысленная пустота, какая образовалась в моей жизни, когда не стало Коли.  Но я без него как-то выжила. Могла не устоять в уме… От этой страшной реальности могла сойти с ума. Но, слава Богу, и в уме устояла, и осталась нормальным человеком… Господь миловал. Я ведь не могла без Коли жить. Не понимала, как без него жить. 

– Но смогли? Что-то поддержало?
–  Когда меня посадили, я была какой-то оболочкой, из которой все вытрясено. Как будто из меня все вынули. Все, что составляет человеческую личность, было выпотрошено. Как тень ходила, что мне говорили – делала. Это страшно. Но у меня был ребенок – эта ниточка связывала с жизнью. Почему-то никто из законников не подумал, что у бабы дите есть. В умышленном обвинили и закатили на полную катушку. А дочку весь мой срок родители в Вельске поднимали... 

– Вам не приходила в голову мысль, что самая верная попутчица «великой любви» – смерть. Ромео и Джульетта, Анна Каренина… Может быть, «великой любви» нет места на земле… И в вашей истории не могло быть иначе – кто-то должен был, обязан был погибнуть. 
– Вы знаете, я об этом очень много думала… И пришла к выводу, что это загадка неба. Загадка неба. Но прежде, до трагедии, было какое-то как бы предгрозовое томление. Я не знала, не понимала, в чем дело, но чувствовала какое-то томление… Я же не хотела с ним в ЗАГС идти – он был непредсказуемым человеком. Его настроение могло меняться мгновенно. Он мог быть разным – и нежным и агрессивным одновременно. Я сомневалась в нем… Думала: если будем жить вместе – мой ребенок, я и он, как дочка все это будет наблюдать... Некоторые говорят… во-от, она его не любила. Может быть... Я не знаю, чем это назвать – любовью или еще как-нибудь, но мы не могли жить друг без друга... Для меня все сосредотачивалось на нем, на Рубцове. Как это объяснить? Для нас все сплелось в один узел.

– Это и называется «великая любовь»?
– Да, похоже... И вот этот узел, наверное, могла разрубить только смерть. На мне крест православный, и я целую его пред вами… Говорят, что был какой-то умысел. Но если за секунду я не знала, что это произойдет. Что он умрет, совсем умрет. Какой же тут может быть умысел?  Я его всю эту ночь утихомиривала. Молчала, не отвечала. Он громыхал передо мной, я не отвечала. Может, это гордыня, я не знаю. Но я поняла, что лучше вообще не отвечать… А когда я перестала на него реагировать и не стала отвечать – он еще больше заводился.

– Естественно. Он ведь совершал действия, направленные именно в вашу сторону, рассчитанные именно на вашу реакцию... а вы не реагировали.
– Да. Соседи через стенку слышали все его крики с матом. Причем они подтвердили, что женщина молчала, а он кричал. Ледковы честные люди, им можно верить.               

– Редьярд Киплинг просил: «Расспрашивайте про меня лишь у моих же книг». Какое из ваших стихотворений наиболее точно расскажет про вас и Николая Рубцова?
– У меня целый цикл посвящен Рубцову, больше десятка стихотворений. Но наиболее точно… наверное все-таки «Отчего облака багрянели…» из «Крушины». Строчка из этого стихотворения «все вещало нам грозную драму» стала названием книжки воспоминаний.

Отчего облака багрянели?
Или был в том нерадостный знак?
Причитанья январской метели
и внезапно сгустившийся мрак
над Софийским осмекнувшим храмом,
над заснеженной мертвой рекой –
все вещало нам грозную драму,
все сулило конец. И какой!
Но минуя Соборную горку,
мы пошли по реке напрямик,
и смотрел по-враждебному зорко
из метели на нас чей-то лик.
На ступенях Дворца сочетанья
я невольно замедлила шаг.
Все мне чудились те причитанья,
люстры свет не рассеивал мрак.
И в какую-то долю мгновенья
за колоннами снова возник,
как зловещее чье-то видение,
тот враждующе пристальный лик.
Я сказала: – Вернемся! Не надо!
Так зачем ты меня удержал
всею силой влюбленного взгляда,
ты зачем от меня не бе-жа-ал?!
Когда вышли, метель затихала,
нас с тобою оплакав во мгле.
Оставалось безжалостно мало
быть нам вместе на этой Земле!

– В стихотворении три действующих лица. Вы, он и кто-то третий, чей лик смотрел из метели и из-за колонн. Сейчас вы можете сказать – кто это был?
– Враг человеческого рода – сатана. Он всегда смотрит пристально и по-враждебному зорко. Выжидает момент, чтобы зацепить человека, соблазнить, увести от правды, погубить. 

– После Николая Рубцова вы любили кого-нибудь?
– Нет! Так, как я любила Рубцова… Такого человека не было. И такой любви не было. С Рубцовым было какое-то умопомрачение. Но! Я хочу сказать, что после освобождения я была еще молодой женщиной. И нужно было как-то выживать. Я приехала в Ленинград… просто сорвалась с места и приехала. Мне надо было как-то здесь зацепиться. Почему я приехала? Это непростой вопрос – почему я приехала именно в Ленинград. Это мой родной город, я в нем родилась, всю блокаду, все 900 дней, мой отец – он был тяжело ранен – воевал здесь. Мне это очень дорого.
Здесь опять мистика… Еще в июле я раздумывала... вы можете себе представить, как это – сорваться и приехать. В такой мегаполис…
Я тогда работала в библиотеке... взяла сборник прозы Пушкина и спросила: «Пушкин, Пушкин, скажи, что мне будет?» Закрыла глаза, открыла книжку и ткнула пальцем наугад... Смотрю – рисунок Пушкина –Петропавловская крепость. Представляете? А Петропавловская крепость где? В Ленинграде. Значит, это мне и будет.  Дочка в это время поступила учиться в Ленинграде. А я приехала к родной тетке, к полуграмотной тете Соне. Мои враги придумывают, что я будто бы – еще будучи в Вологодской цитадели – сказала, что у меня в Питере и даже за границей есть заступники. Что же это я за птица такая была, что у меня какие-то где-то заступники были? Кто бы мне объяснил...
У меня была только тетушка, которая на первых порах меня и приютила. Жила она в коммуналке, у нее была комната. Я попыталась куда-нибудь на служебную площадь попасть… Искали вместе с тетушкой, ездили, смотрели, разговаривали – безуспешно. Я тогда говорю: «Тетя Соня, позаботься о моей дочке, а я поеду обратно в Вельск». Знаете состояние, когда почва из-под ног уходит, когда нет выхода. Я так долго была врозь с ребенком и опять… Но делать нечего – собралась ехать в Вельск. И такая, знаете, апатия меня захватила, сонливость какая-то. Я как-то днем уснула, а она меня будит и говорит: «Люда, вставай, одевайся и иди. У подъезда тебя жених ждет». Она, значит, за моей спиной меня сосватала…
Я отвечаю: «Тетя Соня, какой может быть жених? Что ты?» А она: «Я тебе говорю – иди». Представляете? Ну, я пошла. Спускаюсь, стоит человек средних лет, высокий, брюнет. «Здравствуйте» – «Здравствуйте». Как в передаче Ларисы Гузеевой «Давай поженимся». Я назвала свое имя, он свое. Он говорит: «Пойдемте, Люда, погуляем». Пошли в ближайший парк. И очень долго мы там гуляли, ходили, рассказывали о себе. Пошли обратно. Он мне и говорит: «Люда, выходите за меня замуж». Я рассказываю вам как на духу, как все было. Отвечаю: «Знаете, мы только что с вами познакомились… Как это вы, так сразу?» Говорю: «Мне надо подумать». И мы расстались.
Как думать, сколько думать? Меня хватило на три дня. Ну не было никакого выхода, и я вышла замуж за этого человека. Главное, что это был не фиктивный брак. А когда он снял рубашку, на левом предплечье я увидела Петропавловскую крепость. Вот как вы это объясните?

– Петропавловка – знак судьбы. 
– Мы расписались, он меня прописал, и я сразу же устроилась на работу в библиотеку Академии наук – у меня ведь диплом института Крупской. Сначала, где-то месяца два, было вроде все нормально, а потом он сорвался… Примерно через год мы расстались. До этого его маленькую комнату мы сумели обменять на большую комнату... И пошло, пошло, пошло… Так я и «закрепилась» в Петербурге.
Я бы жила с этим человеком – он был простой псковский парень, русский, порою добрый, но в пьяной агрессии… После него я десятки лет жила в полном одиночестве. Женской доли как таковой у меня не было. Понимаете, не было.

Но опять мистика... Мне уже 59 лет. Уже вышел сборник «Крушина». И вот весной 1997 года я была в Вельске и поехала в Питер не поездом, а со знакомым шофером на грузовой машине. Где-то километров в семидесяти от Вельска есть очень красивая деревушка. Мы едем днем, весна, апрель, я смотрю из кабины и говорю: «Какая красивая деревня, как бы я в ней пожила. Как бы я в ней пожила!» – вот моя фраза. Приезжаю домой – отсутствовала довольно долго, наверное, недели две была в Вельске или даже дольше – и из почтового  ящика достаю толстенное, чем-то набитое, письмо. Вскрываю, а там примерно листочков десять – в размер конверта – разной графики. Письмо из Подмосковья от художника Юрия Томилова. Он пишет: «Здравствуйте, Людмила Александровна, я прочитал ваш сборник стихов «Крушина», он мне очень понравился. Я не люблю стихи, но ваши не мог отложить. Было такое чувство, как будто все, о чем вы пишете, я видел сам. Оказывается вы – моя землячка». А он был детдомовец из поселка Нижнее-Кулое в Верховажье. Это в 9 километрах от моего родного хутора, я ходила туда в школу, с 4-го по 7-й класс. Он в это же время был в детдоме. Получилось, что мы вообще из одной деревни. Но детдомовцев было очень много, некоторых я знала, но он учился не со мной – на два года младше меня. Но главное – он написал: «Я родом из деревни такой-то». Моему удивлению не было предела... Он был из деревни, которую я только что проезжала. У него тоже была очень трудная судьба, отец на фронте погиб, мать ослепла, и его, шестилетнего мальчика, с восьмилетней сестрой направили в детдом. А мать взяли в инвалидный дом. У меня в «Хуторке» – если я его переиздам – о Юре Томилове будет отдельная глава.
Ну что? Надо человеку отвечать на письмо. Раз ему «Крушина» понравилась, я подписала книжку: «Дорогому земляку Юрию Томилову от крестьянки Кулое – Покровской волости Вельского уезда Людмилы Дербиной». Не успела отправить – от него еще письмо приходит. «Людмила Александровна, почему вы не отвечаете...» Рассказал про себя, что у него двое уже взрослых детей, что он в разводе с женой… Короче говоря, у нас с ним завязалась переписка. Летом мы встретились в Вельске, но поговорили и разошлись. Я единственно прониклась к нему, как к художнику. Идем, а он говорит: «Люда, смотри, зеленая полоска на небе переходит в розовую». Я думаю: все-таки человек-то он не простой. Наблюдательный, тонкий, редкий. Еще прониклась к его трудной детдомовской судьбе. Он мне все по-дружески рассказал. Опять началась переписка. Потом однажды открываю дверь, Томилов стоит с огромным букетом красных цветов. Есть такие цветы – циннии. Красные. Он приехал и предложил мне руку и сердце. Наверное, это все-таки любовь.

– Это в каком году было?
– В сентябре 1997 года. А в ноябре мы съездили в его родной дом как хозяева.

– Когда началась целенаправленная травля?
– После выхода «Крушины», в 1994 году.

– Чтобы не дать вам состояться как поэту? Хотя вы уже были поэтом…
– Да, именно. До этого вокруг моего имени было полное, абсолютное молчание. Глухая стена почти 20 лет. Мои стихи никто не публиковал. «Крушина» спровоцировала волну. Ведь она имеет большой успех. Вологодский СП спохватился: как это мне дали выйти к читателям. Они меня проспали... думали, что я уже не поднимусь. Закрестили меня, а я напряглась – всю свою тигриную энергию собрала в кулак – и издала пять тысяч экземпляров. На свои деньги, без всяких спонсоров. Сестры помогли, отцовское ружье мы  продали… Плюс мне, человеку, абсолютно не склонному к бизнесу, пришлось на какое-то время заняться торговлей. Закупила у китайцев товар и продала его.

– С наваром… 
– Ну, а как? Тогда все так делали. Но как только я набрала денег на книжку, бизнес закрыла – я не бизнесмен по натуре. Короче говоря, книжка вышла, в Вельске слух пошел. Вологодские – Коротаев, Романов –  не могли и предположить, что я так выскочу. Хотя Коротаев «Козырную даму» выпустил тиражом 100 тысяч экземпляров.
Но здесь не все чисто. Мои воспоминания о Рубцове с 1992 года ходили в перепечатках. Машинописную рукопись воспоминаний я послала Виктору Бокову. В Болдино на пушкинских днях произошел случай, о котором мне потом рассказал Боков. К нему подошел Коротаев, схватил его за грудки и прошипел: «Где рукопись Дербиной?» А Боков руки развел и отвечает: «У меня ее нет, она уже пошла по рукам». После Коротаев ее где-то поймал и издал свою «Козырную даму», в которой использовал мой текст, очень сильно его исказив. Мои воспоминания он взял за основу и все перевернул, чтобы я выглядела такой-рассякой злонамеренной преступницей. Люди должны знать, что в «Козырной даме» сплошные инсинуации, домыслы и вымыслы… Порядочные писатели так не поступают.
Но я даже благодарна Коротаеву за то, что он выпустил «Козырную даму». Ведь он тем самым пробил брешь в глухой стене замалчивания. По своей природной глупости он этого даже не понял. Ведь тогда никто в деталях не знал, что там с Рубцовым сделали. Тогда говорили: какая-то вологодская баба из какой-то глухой деревни Рубцова задушила. Или топором его... Такие слухи ходили. Коротаев пробил брешь. Пусть он назвал меня другим именем – какой-то Надеждой Долининой – я ему все равно благодарна. Мне давали всякие клички, а он назвал меня «Козырной дамой». Но ведь козырная дама – это вообще-то не плохо…

– В картах – да!
– Но дама-то все-таки козырная! Меня даже спрашивали: «Что это Коротаев вас так назвал? Такое впечатление, что вы ему не ответили как женщина, не признали в нем мужчину». Как поэт он мне не нравился. И я, наверное, всем своим видом это показывала.  Когда несколько раз – еще при Рубцове – мы встречались, мы не обменялись и парой фраз. Как бы даже и не знакомы были. В нем было что-то купеческое, ухарское, мещанское – все, что я не приемлю.
Вообще, писатели-вологжане, не ведая, что они творят, делали то, что работало на меня. После выхода «Крушины» в Николе состоялись Рубцовские чтения – это было примерно в 1996-м. Там книжку оплели колючей проволокой и выставили под стеклом. Как будто пригвоздили к позорному столбу. Сильнее пиара не придумать, вы как журналист это понимаете... Люди, которые были на чтениях, плевались… Ходили и говорили: зачем тут эта книжка? Зачем ее выставили? Можете себе представить? А я потом подумала: «Слава Богу, вот – у моей “Крушины” уже есть биография». Колючая проволока – это ведь не просто так. Такой мощный образ запоминается навсегда. Поэтому – все хорошо. Все что ни делают мои враги – все оборачивается против них… Они не понимают, что льют воду на мою мельницу.
Но, с другой стороны, вдумайтесь: сборник стихов, предисловие к которому написал сам Рубцов, забрать в колючую проволоку. Они что, совсем обезумели? И не понимают, что своими действиями позорят имя Николая Михайловича Рубцова. Мой голос он называл «ясным голосом русской поэзии»! Для них это не имеет никакого значения, одержимые ненавистью, они идут против русской поэзии!

– Почему вы не поставили предисловие к «Крушине», написанное Рубцовым? 
– Я как-то не подумала об этом. Прошло много времени. Случилось это несчастье... Предисловие написал Александр Михайлов…
 
– Я держу в руках вашу «Крушину» и знаю, что просить поэта комментировать свои стихи – дурной тон. Почему я все-таки прошу? Потому что они в той или иной степени могут подвести к пониманию случившегося  между вами и Рубцовым.

Мои поступки так странны,
Мой путь так неразумно вьется.
И дух бунтарский сатаны
Во мне как прежде остается!

Про «сатану» мы уже говорили, но все-же...
– Ой, Господи! Да, это мои ранние стихи – их я еще в Воронеже написала. В то время я была абсолютная атеистка. И мне нужна была яркая метафора. А сатана-то бунтарь, он против Бога выступил. Вот и получилось «и дух бунтарский сатаны…». Как «адский дух» у Рубцова. Здесь главное слово не «сатана», а «бунтарский», понимаете? 

– Когда написались строчки: «Но был безумец, мною увлеченный…»?
– После освобождения... Уже холодным рассудком. Это поэзия!.. А Кириенко-Малюгин утверждает, будто Рубцов знал, что Дербина его погубит... Мне и спорить-то с ним неохота.

– Николай Михайлович часто снится? В  каком образе?
– Всегда в добром... Но теперь – давно не снился. А раньше – было много разных снов. Как-то даже настолько ярко приснился, что я говорю: «Коля, ну ты же живой. Ну ты живой, так сходи, скажи ты всем, что ты живой, а то меня все ругают». Такой вот сон. 
Был сон в колонии. Моя койка была рядом с койкой Оли Рочевой – молоденькой девушки. Приснилось, что он пришел ко мне ночью, чтобы со мной спать, но почему-то лезет ко мне через соседнюю кровать. И вот он уже рядом, начинает обнимать меня, ласкать…
А там же подъем, как в армии. Все поднимаются, вскакивают, я тоже проснулась – смотрю: Олечка в ногах вся съежилась, в комочек собралась. А посередине койка пустая. И подушка пустая. Она просыпается, я спрашиваю: «Оля, в чем дело, что с тобой?» Она говорит: «Мне сон приснился, что через меня покойник лез. Я сильно испугалась».

А вот другой сон ... на сороковины, которые были в марте 1971 года. Будто я дома – на хуторе еще. Лежу на кровати в горнице, проснулась, заходит Рубцов в той самой коричневой рубашке, в которой умер, в валенках. Снимает валенки, ложится рядом. Я говорю: «Коля, прости меня, прости». Начинаю его обнимать, просить прощения. «Коленька, прости ты меня, что так получилось...» Вдруг он так встрепенулся: «Ой, меня же ждут, меня же гости ждут!» Подхватился, вскочил, один валенок обул, а другой даже не обул, – так выбежал. Я хотела закричать: «Валенок, валенок надень…» А после – читаю в «Нашем современнике» слова Астафьева: «В день сороковин мы, все друзья, пришли на кладбище». А Коля что мне во сне сказал? Меня там гости ждут, надо скорее туда бежать. Придут, говорит, ко мне гости... Мистика!

– Сейчас  вы ощущаете связь с Рубцовым?
– Она не исчезает. Я часто как бы его головой думаю: как бы Коля это воспринял? Что бы он сказал? Как бы его глазами оцениваю происходящее. Мне без него плохо, одиноко, вам не передать этого. Мне очень одиноко. Не хватает его очень.
 
– Он мог бы быть главой семьи? Гвоздь забить, как мужчина? Вы ведь решились строить с ним семью?
– Что вы – никаких гвоздей. Никаких гвоздей. Он совершенно не приучен был к этому. Детдомовец. Он не был хозяином. Был абсолютно непрактичным человеком. Одно слово – поэт. Но я, когда вернулась в Вологду, ему сказала: «Будет так, как ты хочешь». Коля был в таком состоянии, что я не могла ему перечить. Таким образом, я как бы отрешилась от своих желаний, от своей воли... Я не стала возражать, когда он повел меня в ЗАГС, хотя все во мне протестовало... В воспоминаниях об этом есть.   

– Но вам-то как женщине нужен был хозяин, мужчина, защитник, строитель… Дачу построить, огород вскопать…
– А разве я тогда думала об этом? Я недавно смотрела фильм «Поздние свидания» с Ларисой Малеванной в главной роли. Там муж от жены ушел. К такой ученой женщине, важной даме, кандидату наук. Он мыкался, мыкался и, наконец, понял – ничего не получится, надо в семью возвращаться. И говорит: «Мы с тобой бездомные, бездомные мы…» А та не поняла: как это бездомные? В конце концов, он рассердился и ушел.
Так вот сейчас – когда моя жизнь уже прошла – я понимаю, что если ты женщина, так ты свей свое гнездо, создай свой дом. А тогда! Ой, одна гордыня. Сейчас я понимаю, как важно выбрать себе мужа. Женитьба, замужество – это очень важно. Но кто это смолоду понимает? И мужчины, и ребята молодые многие не понимают. Понравилась девушка, ножки красивые – я на ней женюсь. А она совсем не хозяйка, вертихвостка. Вот и получаются всякие драмы. Так я это только сейчас поняла.
Но у нас с Рубцовым все было по-другому. Я старалась вести дом. И сварить, и постирать... Но как пройдет толпа его друзей. Накурят, натопчут... да что там говорить...
Для быта он был не приспособлен. Но ничего, если бы он не пил – мы бы справились. Или пусть бы даже пил, но не был в подпитии своем таким агрессивным и непредсказуемым. Сейчас я бы по-другому с ним стала. Я бы уехала в Вельск. Пусть бы он страдал, мучился и писал стихи. Вот что нужно было сделать.

– Может быть, так бы сделала женщина – не поэт. Но вы – поэт. 
– Именно потому, что я поэт, я бы его и помучила. И заставила его писать стихи. В разлуке он бы мучился и писал стихи. Потом бы я, конечно, приехала, приласкала бы его, приголубила.

– Вернемся к вашим стихам:

...И я  как в последний перед кончиной час,
тебя заслонив собою,
ни одной смешинки из твоих глаз
никому не отдам без боя. 

– Так ведь это не Рубцову.

– Но какой  характер женщины.
– Да, я боец, боец. У меня была страшенная энергетика. Это сейчас я поослабла, потому что годы, как говорится, свое берут.

– А вот из «Верности»:

...Чужой бы бабе я всю глотку переела
за то, что ласково ты на нее взглянул.
Уж если на роду написана измена,
то лучше бы в реке ты утонул.
С конем, часами, золоченой сбруей
пусть захлестнула бы тебя волна.
Но только б не любил ничью другую,
но только б Я! Я! Я!, а не ОНА!

– Да – эго, эго. Я уже объяснила вам значение слова «переела», а Рубцов, когда рассказывал о своей теще, употребил похожее – «заедала». Вот как он сказал: «Теща у меня была злая до гениальности, злословила талантливо. Ее бы талант да направить в другое русло! Она меня заедала, я ведь помощник им плохой был». 

– А «Ревность», которую вам приписывают в связи с делом Рубцова.

О, так тебя я ненавижу
И так безудержно люблю,
Что очень скоро (я предвижу)
Забавный номер отколю!
Когда-нибудь в пылу азарта
Взовьюсь я ведьмой из трубы
И перепутаю все карты
Твоей блистательной судьбы!

– Это ранние, до Рубцова.

– А вот «Осеннее»:

Но если лес в своем преддверье сна –
Он ни о чем уж больше не хлопочет,
От ран, как лист осиновый, красна,
Душа никак безмолвствовать не хочет.

Меня задело «душа красна, как осиновый лист»
– От ран…

– А вот здесь –

Когда глаза, мои глаза шалят,
Намеренно волнуя плоть мужскую,
Своей души я вижу грустный взгляд
И по любви, по истинной тоскую.   

– Да. Я чувствовала силу женщины в себе. Женскую силу…

– Она зовет меня так властно.
Что я, как в тягостном бреду,
Почти не мучаясь, безгласно
Навстречу гибели иду.

У вас были какие-то предчувствия?
– Это стихотворение я написала на Алтае в июле 63-го года, с Рубцовым мы уже познакомились.

– К какой гибели вы шли навстречу?
– На Алтае со мной Рубцова не было. Но я там влюбилась в человека. И пишу я о гибели не настоящей, а о гибели свободы. Раньше ведь как говорили – долго в девках ходишь, а потом погибнешь. Здесь – об этом.

– Нет, я теперь уже не успокоюсь!
Моей душе покоя больше нет!
Я черным платом траурным покроюсь,
Не поднимая глаз на белый свет.
Что та любовь – смертельный поединок,
Не знала я до роковых минут!
О, никогда б не ведать тех тропинок,
что неизбежно к бездне приведут!
Зову тебя, но ты не отзовешься.
Крик замирает в гибельных снегах.
Быть может, ты поземкой легкой вьешься
У ног моих, вмиг рассыпаясь в прах?
Быть может, те серебряные трубы,
Чьи звуки в свисте ветра слышу я, –
Твои, уже невидимые губы
Поют тщету и краткость бытия.
Пройдет зима. Лазурно и высоко
Наполнит мир весенний благовест,
Но я навек уж буду одинока,
Влача судьбы своей ужасный крест.
И будет мне вдвойне горька, гонимой,
Вся горечь одиночества, когда
Все так же ярко и неповторимо
Взойдет в ночи полей твоих звезда.
Но… чудный миг! Когда пред ней в смятенье
Я обнажу души своей позор,
Твоя звезда пошлет  мне не презренья,
А состраданья молчаливый взор.

Состраданья, а не презренья?
– Эта строчка очень верная. Потому что Коля все знает. Всю правду. У меня даже часто возникает такое чувство, будто он меня как-то оберегает. Бережет. А ведь прошло 38 лет.

– В чем это проявляется? В каких-то поступках, действиях? От чего оберегает?
– От людей, от врагов. Даже от опасных явлений природы... Знаете, сколько за мной следили, на меня охотились, угрожали расправой...  Конечно, мой пастырь – Господь, но Рубцов тоже…
Я могу рассказать вам про шаровую молнию... Пятого июля 2007 года в доме прямо передо мной взорвалась шаровая молния. Может быть, в каких-то сантиметрах от моих ног. Едва не коснулась. Эта голубая плазма могла меня всю испепелить, был такой удар грома, что я думала – дом раскатит. Но я снова осталась жива. Это охранение. Понимаете? И сострадание...
Коля не может меня презирать. Он видит, как на меня лгут, как на меня «бочку катят». И знаете, что я уже заметила? Что вокруг его имени многие гибнут. Те, кто как-то связан с ним. В Петрозаводске в телевизионной программе «Комната для сестры Шекспира» была передача «Поэзия и судьба» о Рубцове и Дербиной, где текст от лица Дербиной читала актриса, а стихи Рубцова читал артист Александр Бекетов. Спустя несколько дней после этой передачи  Бекетов покончил с собой.
Другой случай: художник Осиев написал портрет Рубцова – его жена убила. Заведующий муниципальным музеем или центром Рубцова в Вологде Вячеслав Белков – застрелился. Купил строительный пистолет, которым гвозди забивают, и выстрелил себе в висок.

– Эти люди проявляли себя против Рубцова?
– Я не знаю, проявляли или нет. Не знаю, как их смерти связаны с именем Рубцова. Просто привожу факты. Вот еще один: внук, которому дано было имя Коля Рубцов, погиб в Питере.

– Что произошло с внуком, вы знаете?
– Я читала в «Комсомольской правде» – его избили и сбросили с девятого этажа. Так было написано в газете. 

– Как мне кричали те грачи,
Чтоб я рассталась с ним, рассталась!
Я не послушалась (молчи!),
И вот что сталось… Вот что сталось…

...Я знала – ты любишь меня
И силой возьмешь мою душу,
Что это и есть западня,
И то, что ее я разрушу!
Но там под осенней луной
При легком головокруженьи
Мятеж назревающий мой
Еще не казался крушеньем.
Лишь где-то в крещенские дни
Запели прощальные хоры,
И я у своей западни
смела все замки и затворы!

...И я, обессилев от муки
С ним быть не самою собой,
В свирепом отчаянье руки
Однажды вздыму над судьбой.

...Краски дня были слишком резки
И в глазах моих, в сини накала
Не заметил ты грозной тоски,
Дерзновенного бунта начало.

Получается, что для вас, как для поэта и для женщины, важнее было оставаться самой собой… И вы взбунтовались…
– Здесь речь идет о тех моментах, когда он был пьян и непредсказуем, когда прежде чем что-то ему сказать, мне приходилось прокручивать в голове варианты его реакции. В эти моменты я не была собой, остерегалась, как бы его не раздражить, не спровоцировать на что-нибудь.

– «Муж – голова, жена – шея. Куда жена повернет, туда муж и смотрит». У вас так могло быть?
– Нет, конечно. Он был абсолютно независим. Абсолютно! Если какая-то мысль втемяшится Коле в голову, его от нее было не отвернуть. По ощущению свободы и независимости мы были на равных.

– По этому стихотворению скажите что-нибудь.

Я разбилась! Разбилась в лепешку!
Но живуча (мне это не скрыть),
Как лесная огромная кошка,
У которой звериная прыть.
Несомненно разбойничья, рысья
Эта сумеречь пристальных глаз.
И попробуй с любимым свяжись я,
От меня он бы плакал не раз.
Ну а я и теперь не заплачу,
Хоть и вижу сквозь боли круги,
Как моя промелькнула удача,
Как жестоко ликуют враги.
Ах, не это меня занимает!
Это видывать мне не впервой.
Подступает ко мне, наступает
Мой последний решающий бой!
Неизбежен стремительный, страстный
И внезапный, как будто ожог,
Сумасшедший, предельно опасный,
Мой могучий победный прыжок.

– Да, а я верю в свою победу. Я сначала хотела «по-звериному точный прыжок», но остановилась на могучем и победном!

– «По-звериному» – снова не по человечьи... Не по-женски. Поэтому и не оставили?
– Вы не поняли… По-звериному точный!!! прыжок. Точный! Не злой, или какой там, а точный!

– А вот стихотворение про маму, снова мистическое:

И ей лишь одной приснилось
В канун злосчастного дня:
Я с крыши упала, разбилась,
И черным накрыло меня.
Слабея от горького лиха,
Она простонала слова:
– Жива ли ты, Люся? – И тихо,
Как лиственный шелест: – Жи-ва-а… 

– Маме, в самом деле, приснился сон перед этим несчастьем. Будто я упала с крыши и разбилась, и черным меня накрыло.

–  «В России Ленин был страшнее катаклизма…»?
– Да.

– В тюрьму? О, как скучно и длинно
Гудит этот весь балаган!
В тюрьму? Ну а если невинна,
Как в гневе своем ураган?!

Вы сравниваете себя с природой... Стихийной, неуправляемой природой?
– Да. В состоянии аффекта человек неуправляем. Это стихия! 

– Если вы природа, то кем был Рубцов?
– Рубцов, наверное, тоже… Мы все из одной русской почвы.

– То есть одна природная сила смела другую?
– Может быть, и так… Физически он оказался слабее меня. У китайцев есть понятие – бумажный тигр, так вот он оказался таким тигром. Грозил, грозил, грозился… А я отпор дала, и он оказался смертельным. Видите как…

– Когда меня топтали в грязь,
А я прощенья не просила,
В меня невидимо лилась
Земли таинственная сила.

Как она лилась?
– Я чувствовала силу земли... она шла от земли.

– Некоторые ощущают силу неба. Будто их небо держит… 
– Нет, я уже прожила жизнь и хочу сказать, что я от природы сильная женщина. Люблю преодолевать всякие препятствия… В меня идет энергетика земли.  И еще какая глубинная!  Мощь земная в моих стихах. И я ее всю жизнь чувствую. В последнее время, конечно, полностью положилась на волю Божью. Столько в моей жизни было чудес – причем явных чудес –  что я поняла: со мной Господь! 

– Откуда эта двойственность во мне?
То женщины каприз и самовластье,
То одиночества испытанное счастье,
Когда лишь лес шумит в моем окне.
То хочется мне нравиться мужчинам,
Лукаво знать, что у моих колен
Томится спутник мой не без причины:
Томился всяк, предчувствуя свой плен.
Где я взяла покой и плавность жестов,
Откуда в речи мед и серебро, –
Не знаю я. Мне лишь одно известно,
Что хитрый бес вошел в мое ребро.
Как мне ступить, потупить очи долу,
Сыграть смущенье, взглядом загрустить –
Все знает он. В веках сурову школу
Прошел тот бес, не мне его учить.
Но, утолив тщеславье и гордыню,
Нечистый робко поджимает хвост,
И я под звездами ночными стыну
Совсем одна средь елок и берез…

– Это поют уже…

– Но бес – опять скажут что-то сатанинское.
– В конце концов, есть Евангелие, в которое вы верите, я верю. Сатана – это действующее лицо Евангелия; демоны, бесы, как слуги сатаны – тоже действующие лица Евангелия. Если человек верует в Бога, он обязан чтить Евангелие и верить всему, что в нем сказано. Где тут сатанизм, где преклонение перед сатаной, как перед Богом? Люди, кричащие «сатанистка», просто не понимают значения этого слова. А я их учить не собираюсь. 
Еще – я прожила жизнь на этом свете, и что я поняла? Что мужчина мыслит совершенно не так, как женщина. Мы по-разному устроены. Что вы цепляетесь к этому бесу? Вы разве не поняли, о чем это стихотворение. Тут не о бесе, тут что-то другое. Тут о женщине. Это сейчас я уже не та… и могу быть довольна одиночеством, этим испытанным счастьем… Но в то же время я женщина,  мне и сейчас бывает приятно, чтобы так сказать…
 
–...Я в ужасе, что не смогла
Душой к друзьям моим пробиться…

– Так «Крушина» когда вышла? Через 23 года! Новое поколение уже выросло. А к своим друзьям пробиться душой я не смогла. Мне не дали.

– У вас нет экземпляра «Сиверко»?
– Нет, что вы. Десять тысяч экземпляров разошлись мгновенно. В «Сиверко» было 38 стихотворений, некоторые из них вошли в «Крушину». Даже большинство.

– В одном из стихотворений вы пишете «буду расстреляна дождями»… 
– Да, так ведь дождями…

– Но  расстреляна.
– Ой, Господи, я живу сейчас в такой свободе… Потому что такое испытала... Мне угрожали, и на мою жизнь  покушались не один раз... Я приехала на могилу Николая Рубцова, а мне вологодская поэтесса Ольга Фокина говорит: «Люда, будь осторожна. Тут сколачивается шайка для твоего уничтожения». Я утром пришла на вокзал, села в поезд и выбрала такое купе, где сидели одни мужики. Вдруг прибежал какой-то запыхавшийся человек и сел напротив меня. Вперился мне прямо в глаза и смотрит, смотрит... Не мигая и не отводя взгляда. С ненавистью. Я не испугалась и решила также на него смотреть…
Мы смотрели друг на друга больше часа, пока не доехали до Семигородней. В руках у него ничего не было, и я поняла, что он ехал за мной. Он еще ногу выставил, проход загородил на случай, если я попытаюсь побежать, чтобы запнулась. Еще шапку снял и стал ее у меня перед глазами на пальце вертеть. Хотел, видно, чтобы я побежала. А я сижу как вкопанная и не боюсь его. Вдруг идут два милиционера – можно заявить, не сходя с места. Но я думаю: нет, я заявлять не буду. Они прошли, а он, видимо, оценив мое хладнокровие и бесстрашие, в Семигородней вышел. Но пока шел по проходу, раза три обернулся в мою сторону. Как бы говорил: я тебя все равно достану, ты от меня не уйдешь.  Потом в библиотеке я листаю журнал «Север» и вижу фотографию человека, который сопровождал меня до станции Семигородняя. В «Севере» поместили его примитивный рассказик и в нем несколько строчек из Рубцова.

– В Петербурге вы не издавали своих книг?
– Нет, все книжки вышли в Вельске. В Петербурге Александр Михайлов – редактор журнала «Рог Борея» –  опубликовал в своем журнале подборку моих стихов на свой выбор. Ранее несколько стихотворений напечатал Андрей Романов в «Медвежьих песнях». За все почти 30 лет жизни в Петербурге  я не пересекла порога ни одной редакции. Как-то мне позвонил поэт Николай Сергеевич Михин и попросил десяток моих стихотворений для сборника питерских поэтов, который он составляет. Я стала отказываться. Зачем, говорю, вам это нужно? У вас могут быть неприятности. Он настоял. Я передала несколько стихов и свою фотку. Через некоторое время он позвонил и сообщил, что стихи понравились и сборник уже в работе.
Потом, 20 января (как гром среди ясного неба) звонок Михина и его извинения по поводу того, что стихи мои пришлось изъять из уже по сути набранного сборника. «Бабы подняли хай!» – вот его точная фраза. Оказывается, поэтессы Лидия Гладкая, Алина Мальцева и другие страшно возмутились тому, что фамилия «убийцы Дербиной» будет стоять рядом с их фамилиями. И такую бурю негодования обрушили на бедного составителя, что он не смог им противостоять. Я же думаю, зачем питерские дамочки так беспокоились. Ведь их имена никогда не будут стоять рядом с моим. Они уйдут, а я останусь.

…Какие бы характеристики
вы не давали мне, глумясь,
Все зеленей легенды листики,
все удивительнее вязь
судьбы из тайного и явного,
где тень и свет переплелись,
загадка монстра своенравного
и роль изгоя удались…

В чем парадокс? Их печатают, они в статусе членов СП, но где их знают за пределами междусобойчиков? Меня не печатают, я не состою в СП, но я уверена, что почти в каждой библиотеке России знают мое имя и не только в его «криминальном» значении. Благодаря Интернету меня знают как поэтессу.    

– Еще несколько вопросов  по книге «Козырная дама». Как я понимаю, Коротаев на основе вашей истории написал свой собственный вымышленный роман, немного разбавив его конкретикой.
– Нет. Это сплошной вымысел. У меня таких диалогов с Рубцовым не могло быть в принципе. Таких глупых, поверхностных, никчемных разговоров мы с Колей никогда не вели. Он меня изображает корыстной дамой и какой-то дурой. Но я не дура, я далеко не дура.
Коротаев преследовал конкретную цель – меня унизить и растоптать. Он же считал себя самым понимающим Рубцова человеком, его самым «большим другом». Он считал, что должен отомстить за его гибель. Он не понял того, что даже этими своими маленькими злобными репличками в скобочках он расписался в своей абсолютной глупости. И всей книжкой тоже... Он расписался в непонимании ни Рубцова, ни меня, ни того, что с нами произошло. «Козырная дама» еще раз подтвердила принцип: когда человек одержим ненавистью к другому человеку, от правды жизни он далек как от луны.
 
– Но все равно, книжка-то вышла, она ходит по рукам… Вот, например, утверждение: «Причем она не стала делить с ним [с прежним мужем – В. Х.] барахло и жилплощадь, а взяла только свои тряпки и дочкины куклы…»
– Ничего он не знает. Там делить-то было нечего – жили, как голодранцы. Я никогда и не гналась за материальным… Какая там жилплощадь – ее просто не было, маялись на съемной частной квартире. 

– Чьи это стихи, приписанные главной героине?

Волчица я. Ты понял слишком поздно,
Какая надвигается гроза.
В твои глаза в упор глядят не звезды,
А раскаленные мои глаза.
Железной шерстью дыбится загривок,
И нет сомненья ни в одном глазу.
Как я свою соперницу игриво,
Почуяв, загоню и загрызу!

– Это стихи Коротаева. Раз они опубликованы в его книжке, значит, это его стихи.

– «С появлением этой женщины Рубцов стал еще более замкнут и резок. С нею он почти никого не знакомил». Если это так – почему не знакомил?
– Мы как-то любили быть с Колей в одиночестве. Я не тот человек, чтобы специально знакомиться с людьми – как говорят, заводить знакомства, вторгаться в общество. Может быть, и Коля не очень хотел, чтобы мы были на людях. Ему нравилось со мной беседовать «тет-а-тет». Он меня так заводил своими рассуждениями… Начнет что-нибудь говорить, а у меня сразу размышления. И он видел во мне это. Эту мощную обратную связь.

– Коротаев описывает свою героиню – которая у него не носит имени Дербина, но названа «Д…» – таким образом: «Сколько вложила она средств и сердца, чтобы показаться «литературным мэтрам», сколько стихов читала на вечерах и вечеринках. Но почему-то больше замечали и хвалили ее голос, а не сами сочинения».
– Ой… Анекдот. В Вологде тогда я ни разу не выступала.

 – «И пока издали книгу, Д... вся издергалась, вымоталась, устала и обозлилась. Ущемленное самолюбие страдало и бесилось. Она уже ненавидела редакторов и рецензентов, даже машинисток, возившихся с ее текстами».
– Ой, какой ужас! Все – ложь!
 
– «Словно понимала, что все делалось ими или через силу, или из милости, или по нажиму кого-то сверху; а уважения – тем паче признания художнических достоинств в ее творениях – не было и не будет».
– Ни одного слова правды. Ко мне это не имеет никакого отношения. Когда он прочитал «Крушину», наверняка, он впал в тоску от зависти. 

– «Тогда она обозвала всех про себя “графоманами”, ничего не смыслящими в искусстве, и начала искать выходы за пределы непросвещенной провинции. Тем более, какая-никакая, а книга у нее выскочила, и было чем при случае хлопнуть о стол будущего редактора.
Поэтому Д... и встретилась с Рубцовым в общежитии Литинститута, где поджидала болтуна Городкова, наобещавшего ей с три короба, хотя самого не подпускали и близко ни к одному порядочному издательству. Д... быстро поняла это, раскусила его и без особых сожалений  рассталась с иллюзиями на его счет».
– Чистый вымысел… Это он создает свою собственную героиню. Я познакомилась с Рубцовым в 1963 году, а «Сиверко» вышла в 1969 году.

– «В Рубцове она разглядела необходимую для себя силу и уверовала в нее, предугадав блистательный взлет природного дарования, независимого от случайностей неустойчивой моды. Надеялась она, что возле такого огня можно не только погреться, но и разгореться самой».
– Ой, ой, ой… кошмар какой-то.

– «И вдруг Рубцов повел себя не так, как предполагал ее своенравный разум. Похваливал редко и вяло, ничего не устраивал в печать, даже к собственным удачам относился недоверчиво и сурово. А иногда, срываясь, раздраконивал самые дорогие для нее имена и понятия, уж не говоря о ее неотстоявшихся вещицах. Д... плакала и буянила, обзывала его деспотом и мужланом, потом смирялась и садилась за переделки, не выдерживала и рвала в клочья почти законченное не потому, что понимала несостоятельность сделанного, а потому что хотела продемонстрировать бескомпромиссность и беспощадность к себе, хотя в душе негодовала на Рубцова за его неуступчивость и несгибаемость; все больше замыкаясь в себе, Д... чувствовала, как зреет в ней, набухает неосознанная и злобная мстительность, пугалась и подавляла просыпающегося дьявола, который временами затмевал рассудок и толкал к непокорности и бунту».
– Если бы Коротаев назвал свою героиню Дербина, я бы на него могла подать в суд. Коротаев оказался труслив, как заяц. Он испугался и поэтому придумал «Д…». Еще раз говорю – в этом описании нет ни одного слова правды.   

– Избиение Рубцова – якобы по заказу Голубя – было на самом деле? И попадал ли Рубцов после этого в больницу? Чей голос узнал или припомнил Рубцов? С кого срисован Голубь? Сказал ли в действительности Рубцов: «Чтоб я на своей земле боялся всяких перелетных птичек… Не бывать тому»?
– Никакого Голубя и в помине не было. Голубь – это вымышленный герой. Владимир, копаясь в измышлениях Коротаева, вы тратите время зря. 
 
– В характеристике из библиотеки Воронежского государственного университета сказано: «Углубленная в себя и крайне экзальтированная… Не однажды высказывалась о стремлении испытать все ощущения… Однажды ударила читателя книгой по голове». С такой характеристикой вы согласились?
– Да, факт такой был. Ударила одного негодяя книжкой по голове. Если хотите – расскажу.

– Да, расскажите.
– Я работала заведующей читальным залом. Когда закончилась весенняя сессия, студенты, чтобы подписать свои «бегунки», должны были сдать все книжки. Один читатель подает мне «бегунок», в котором написана фамилия Шукшин. Я вижу – фамилия подправлена. «Это ты-то Шукшин?!» – спросила я его в лоб. Он смутился и признался, что он Шухман.  Я ему не подписала – он был должник. Потом еще один такой хитрец нашелся. А очередной претендент мне даже нахамил. Я беру книжку со стола и как стукну его по голове... И тут со мной истерика – я все бросила, заплакала. Нельзя так издеваться над человеком. Меня стали успокаивать, извиняться…. Но факт был.
   
– Какие именно «все ощущения» вы стремились испытать?
– Не знаю, какие это «все ощущения». На что они намекают? Что я хотела убить человека и испытать ощущения от убийства? Так это чушь!

– В конце «Козырной дамы» Коротаев приводит свой состоявшийся или придуманный  разговор с Виктором Астафьевым:
« – Соберусь с духом и приду, – пообещал тот. – А ты скажи, что слышно о душегубке-то? Или как он называл – Козырная дама?
– Живет в Ленинграде. Работала одно время в библиотеке Академии наук. Видимо, вышла замуж, потому что видели с фингалом под левым глазом. Значит, попало с правой стороны.
– Кто же ее в Академию-то устроил? – удивился Решетов [Астафьев – В. Х.]…»
– Меня в академию устроил мой диплом. Диплом библиотечного института имени Н. К. Крупской. 

«– Похоже, снова на  горизонте выплыл  Голубь,  помогает устроить судьбу “настрадавшейся женщине”».
– Тьфу, чушь какая-то. Ой, сволочи – не могу…

«– Эти устроят,— протянул Решетов. – Ее саму-то, дуру, пользовали, как хотели, почувствовали дурной порывистый нрав... Недруги никогда не дремлют. Почувствовали и воспользовались возможностью, что нашли подходящее оружие. Она даже осознать этого по глупости не смогла.
– Не знаю, Алексей [Виктор – В. Х.] Петрович, так ли, – рассуждал Колябин [Коротаев – В. Х.]. – Я читал ее записки. Мне думается, она знала по стихам его настрой, кладбищенские мотивы и поняла, что тут помоги чуть-чуть, и все случится само собой. И от вина не отучала, врет все. Скорей наоборот – поощряла!
– Конечно, полную правду знали только двое, но один в земле, а вторая не откроет. И, правда, что присутствуют тут, кроме прочего,– Моцарт и Сальери...– согласился Решетов. – А позвал я тебя, чтоб вместе сходить на могилку да помянуть. Пора отдавать последние долги.
Колябин почувствовал жуткую правду сказанных слов и не стал перечить.
– Так она все же пишет и, говорят, рвется напечататься? – спросил снова Решетов.
– Еще как рвется! Записки свои распространяет среди известных литераторов. Видимо, надеется, что если не здесь, так, может, за кордоном опубликуют.
– А что – могут! – подтвердил Решетов.
Поэтому и надо разоблачить их как можно оперативнее, – с жаром заговорил Колябин. – Чтоб люди знали изначальную правду. А то уже один столичный мэтр написал в наше издательство рекомендательное письмо. Мол, стихи ее вполне можно печатать, это, мол, письменно подтверждал сам Рубцов, и если бы он жил, простил бы ее...
– Спекулянты,– выругался Решетов. – Они и тут все за него решили и по-своему оценили. Ничего, эта баба, может, кому-нибудь и из них голову окрутит. С нее станет...
– Не заржавеет, – согласился Колябин. – Она даже, сидя в тюрьме, написала несколько писем с угрозами тем свидетелям, которые на суде выступали не по ней. Говорят, в карцере за это отбывала…»
Кто впервые назвал вас «Козырной дамой»?
– Коротаев. А в карцере я ни разу не была. Письмо я написала только Меньшиковой, чтобы та вернула мои вещи, которые прихватила из квартиры.

– Почему Виктор Астафьев (по версии Коротаева) считает, что недруги нашли в вас «подходящее оружие», а вы «осознать этого не смогли»?
– Ой, какая чушь! Все это придумки, глупый вымысел…

– Когда-нибудь вы общались с КГБ?
– Никогда!

– А вербовать вас не пытались?
– Пытались, в колонии. Как же без этого. Однажды вызывают к оперуполномоченному Геннадию Кузнецову. Он начинает разговор: «Грановская, вы там, в секции, уже всех знаете. Может быть, кто-то имеет высказывания против советской власти? Вы не могли бы сообщать нам о таких фактах?»
Я сразу поняла, что он хочет сделать меня стукачкой. Мне так смешно стало. Показалось таким низким, мерзким. Как только он эти фразы сказал, я тут же отвечаю: «Вы обращаетесь не по адресу. Я никогда этого делать не буду!» Все! Он не стал ни уговаривать, ни чего-то сулить. Понял, что я  человек, который вербовке не подлежит. Быть стукачкой – противоречит моей нравственности. Поэтому я отказала.
Но сразу же после этого разговора я почувствовала на себе давление. Меня очень часто стали назначать на ночные работы в столовую – чистить картошку. Мне не давали спать. Вот можете себе представить, после бессонной ночи – где-то в середине дня надо было идти на дневную смену, на фабрику. После картошки я приходила и пыталась хоть маленько подремать, но это было невозможно, потому что в секции сто человек. Сто баб. И что, они будут молчать, шикать друг на друга: Грановская спит, дайте ей поспать? Нет, конечно. Все кричат, разговаривают. Некоторые, науськанные Кузнецовым против меня, даже специально громко кричали. Это было настолько явно... Такой режим меня очень сильно измотал.

– Это долго длилось?
– Долго. Я очень сильно похудела. Было хроническое недосыпание.               
   
– Что это такое я знаю по армии. Первые полгода службы нам, молодым солдатам, также не давали спать – все время ставили в ночные наряды...
– Вот и мне так. Хроническое недосыпание и худое питание сделали свое дело. Нас кормили жидкой баландой, про которую говорили: крупина за крупиной бегает с дубиной… Плюс тяжелая, очень пыльная работа на фабрике. У меня не было свободной минуты. Кроме этого, я была руководителем культурно-массовой секции – нужно было проводить вечера, диспуты, всякие конференции. Все это в совокупности, в конце концов, привело к туберкулезу. Начался процесс на верхушке левого легкого.
Меня – по ходатайству Союза писателей Вологды – отказались направить на стройки народного хозяйства. В СП сказали: вы что, убийцу Рубцова хотите выпустить на волю? Мы ему памятник решили ставить в Вологде. Меня не вызвали ни на какую комиссию, никуда не отпустили, хотя никаких грехов за мной не водилось. Но я что думаю: Господь меня хранил. Если бы меня в Череповец отправили на «химию» – мне бы там устроили какой-нибудь несчастный случай. Это я уже сейчас так думаю. Поэтому хорошо, что меня никуда не послали. Я потом и сама отказалась.

– Как выкарабкивались?
– Отбыв в колонии четыре года, я оказалась в тупике. Во-первых – заболела, во-вторых, не видела никакого шанса на условно-досрочное освобождение. Тогда у меня было ощущение, что я погибаю. Погибаю чисто физически. Я поняла, что меня не  выпустят, покуда все мои восемь лет не истекут. А за это время я просто сгнию.
Но Господь и здесь помог. Когда обнаружили этот очажок на легком – меня отстранили от работы на кухне. Вы понимаете, что это значит – мне дали спать. А это большое дело – когда человек нормально спит и высыпается. Я стала постепенно восстанавливаться. Как пишет Суров, оказывается, в это время Кузнецов устроил эту операцию под названием «Рыжик». Я читала и, откровенно говоря, хохотала. Думаю – ничего себе, какой я там, оказывается, особой-то была. Меня, как говорил Рубцов, проверяли на вшивость. Но как все было примитивно и топорно сделано. Я сосчитала – вокруг меня было пять стукачек… пять стукачек, которые за мной следили.  Я всех их вычислила. И эти стукачки на меня просто врали, будто я говорю то-то и то-то.
А знаете, как я всех этих пятерых стукачек вычислила? Они сами себя каким-то образом выдавали. Взглядами, вопросами не в тему... У меня чемоданишко был под койкой. Придешь, бывало, со смены, а в нем все переворошено, все перевернуто.  Это они шмон устраивали. Но я всех знала: кто на что способен. В заключении человек так обнажается – до самых своих корней. Подлянку сразу видно.
Но были и нормальные женщины… В моем звене было 20 человек. И по 103-й тоже были. Но самые подлые и самые противные – торгашки. Которые работали в торговле, наживались и попали за махинации. За спекуляцию. Эти самые подлые. Они искали любую щель, чтобы в нее пролезть и облегчить себе жизнь. И это было сразу видно.

– А за Рубцовым на воле –  так же как за вами в колонии – не следили?
– Не замечала... Но я продолжу – приходит мне срок условно-досрочного. По закону. Так мне такую провокацию устроили! Снова вызывает меня Кузнецов. Я прихожу, он говорит: «Грановская, вот мы сняли листовку с дверей клуба. Она направлена против администрации. Это вы ее написали?»  Я говорю: «Покажите». Он: «Нет, но кроме вас никто такую листовку составить не мог. Только вы способны так грамотно и содержательно написать». Я спрашиваю: «Там что, мой почерк?» Он не показывает. Тогда говорю: «Я никакой листовки не писала и на двери клуба ничего не клеила». Он: «Вас видели, как вы клеили. Одна женщина видела». Я говорю: «Покажите мне эту женщину. Я ей в морду плюну». Он молчит. Я ему тогда говорю: «Знаете что, сухое говно к стенке не прилепить». Так и сказала. Потом говорю: «Со мной не старайтесь. Ищите, кто эту листовку написал». И он понял, что зацепить меня никак нельзя, что я этого не делала. А может, эту листовку он вообще придумал. Да я бы и не догадалась какую-то там листовку писать. На кой мне это. Но, значит, кто-то хотел, чтобы меня не выпустили, чтобы никакого УДО для меня не было. Но Богу было угодно, чтобы меня выпустили. Вот так вот.

– В журнале «Рог Борея» (выпуск 17, 2003 г.) я нашел такие слова Виктора Астафьева: «Господи! Прости нас всех за грехи наши тяжкие и не забудь про ту, всеми на земле гонимую женщину, наедине живущую в глухой болотистой Вологодчине, ставшую уже бабушкой, не оставляй ее вовсе без призора. Ты милосерден. Ты все и всех понимаешь. Нам же, с нашим незрелым разумом, этой неслыханной трагедии людской не понять, не объяснить, даже не отмолить».
– Ой, да это абсолютное лицемерие!

– «Мы – никудышные судьи, все судим не по закону Всевышнего, а по кодексу РСФСР, сотворенному еще безбожниками-коммунистами. Нам не дано над злобой своей подняться».
– Он так и не поднялся над своей злобой. Это он про себя говорит. Знаете, сколько он на меня всякой неправды слил… Но я настолько самодостаточный и независимый человек, что меня вся эта ложь не пачкает. Так можно писать о какой-то убогой старушонке…
А как жена Астафьева Мария Семеновна меня унижала… Врала, обвирала. Я хочу сказать, что Астафьевы в отношении к другим людям вели себя не всегда красиво… 

– Вы подавали заявление о вступлении в Союз писателей? 
– Никогда. Как я могла подавать заявление, если у меня была только одна книжка, а для вступления нужно было как минимум две. В Архангельске я хотела выпустить «Крушину», но не успела. Случилась катастрофа. А в 1994 году вступление в Союз уже потеряло смысл.

Зачем же мне ваши союзы?
Не надо мне лишней обузы.
Зачем же мне ваша элита,
когда я с природою слита,
чтоб душу мою возносила
природы могучая сила.

– Как вы оцениваете стихотворение Владлена Белкина?

Не просто посетила смерть
Одну из вологодских улиц…
Там две вселенные столкнулись –
И гулко содрогнулась твердь!

А дальше тьма. А дальше – дно.
Ни утешенья, ни прощенья.
Но стало житие одно
Двух скорбных жизней продолженьем…

Я в бездну глаз ее смотрю –
И то горю, то леденею,
Склоняя низко перед нею
Седую голову свою.

– Восхищаюсь. Благодарна ему, потому что он и меня вселенной признал, не только Николая Рубцова.   

– Еще несколько вопросов по вашим стихам. Когда были написаны строчки:

...И когда мне совсем станет худо,
От меня отвернется родня,
Моя Родина, светлое чудо,
Только ты не отвергни меня!

– Уже после моего выхода из цитадели.

– «Россия! Русь! Где божества твои, из века в век которым поклонялись?» Это специальное заимствование из Рубцова?
– Это не заимствование. Многие так говорят: Россия, Русь… и я так сказала. Я хочу еще раз сказать, что рубцовского влияния на меня, как на поэтессу, никакого не было и нет. 

–«Моя душа вольна и прихотлива.
Подсудна только высшему Судье!
Лишь перед ним я преклоню колени,
Но и тогда, при блеске всех светил,
Он не найдет в душе и малой тени
Злых помыслов и вероломных сил.

– Да. Никаких злых помыслов никогда не было. Колю я жалела. Вы ведь знаете, что русская женщина часто вместо «люблю» говорит «жалею». Вот и я его очень жалела и жалею. И до сих пор как будто чувствую его, живу с ним. Представляете…               
 
– Овладело душой смирение.
В ней, не помнящей больше зла,
Только вечное благодарение
Чуду жизни за то, что жила.
Вы благодарите за сам факт жизни.
– Да.

– Меня задела эта строфа, потому что у меня есть такие строчки:

Неважно, что я умру когда-то, важно, что я жил,
Важно, что я румянец прятал в щеки, когда любил…

В них я также отмечаю сам факт жизни… а не что-то в ней человеком совершенное…

Родная  матушка Россия,
Как затуманился твой лик!
В какую грязь нас замесили,
В какой загнали нас тупик!
Жизнь все тревожнее и глуше,
У всех раздумье на челе.
Безвременье корежит души,
И зло гуляет по земле.
Куда идем и кем ведомы?
И что там брезжит впереди?
Одно спасенье средь содома –
 Крест православный на груди.

– Это в основном о перестройке… Да и о наших днях тоже. Или мы захлебнемся грязью, или, карабкаясь, вспомним про стыд, совесть, покаяние. Спасение России в духовном возрождении народа через православие. 

– Где мне найти премудрость слов
Или в молчаньи затаиться?
Как полюбить своих  врагов?
Где силы взять о них молиться?
Благодарить клеветников
За то, что нагло клеветали?
Не отирая их плевков,
Смиренно ждать, чтоб вновь плевали?
Но вот святой Кирилл сказал:
«Люблю бесчестье выше чести.
А досаждения больше лести
И больше всяческих похвал!»

– Святой Кирилл Белозерский так сказал: «Люблю бесчестье выше чести…» Вы знаете, так хорошо становится, когда возлюбишь это бесчестье. Абсолютно не реагируешь на измышления всяких придурков. Ведь все равно все встанет на свои места. По моим стихам, по прозе уже понятно, что я не способна на подлость, которую мне приписывают. А после того как я уверовала, я стала стократ сильнее. Все лживые измышления сейчас отлетают от меня, как горох от стенки. Все они вернутся и падут на голову тех, кто их измыслил. Мою душу не задевает их ложь.

– Но на земле многострадальной
Под взглядом многих умных глаз
Быть осужденной, быть опальной,
Быть может, даже в самый раз.
Быть, право, стоит виноватой
С виной иль вовсе без вины,
Быть стоит проклятой, распятой,
Прослыть исчадьем сатаны…
Опять «сатаны»?
– Так многие же пишут, что я исчадье сатаны и средоточие всех пороков… Но «прослыть» не значит «быть».   

– Юрию Андрееву понравились ваши стихи?
– Да. Я работала в библиотеке Воронежского государственного университета. На поэтическом вечере в присутствии Юрия Андреева я читала свои стихи. Потом он прислал мне письмо с таким обращением «Дорогая девушка…». Просто мою фамилию не запомнил...

– Зато оценил стихи…
– Да. И попросил, чтобы я прислала ему два стихотворения: «Серогрудую глухарку» и «Мужские руки».

– Она же у вас не серогрудая.
– Это понятно, но он написал «серогрудая». Это письмо у меня сохранилось. Он отмечал смелость, образность моих стихов, а также их уитменовскую крепость мысли.

– Почему однажды  в Архангельске вы отменили свое выступление?
– После этой отмены некоторые сразу же заявили: Дербину публично оскорбили, она и отказалась. Ложь. Во время моих выступлений – а их было очень много – никто и рта не открыл для оскорблений. Меня оскорбляют исподтишка, когда никто не видит, по телефону. А в залах – наоборот, такое единодушие, и во время выступлений и после них, что даже если кто-то и хотел бы устроить какую-нибудь провокацию – сидит тихо и помалкивает.
Причина отмены встречи в Архангельске очень проста. Я перед этим выступала в Новодвинске, в клубе «Анастасия», и мы с подругой Любой Нефедовой привезли туда целый мешок моих книг. Все эти книги раскупили – у меня не осталось ни одного экземпляра. На встрече в Архангельске люди тоже захотели бы что-то приобрести. А у меня нет ни одной книжки. Я подумала, подумала и говорю: «Люба, без книг я выступать не буду, поедем». Может быть, и зря я так сделала – в тот вечер читатели обиделись. Оказалось, было много букетов, и люди были очень огорчены. Потом, в октябре, я приехала и исправила свою ошибку. Приехала с книжками и провела очень хороший вечер в Марфином доме.
В общем, сколько я ни выступала – ни разу не было никакого эксцесса.  В Москве, в Доме журналистов меня цветами завалили. Выступала в Питере, в музее Анны Ахматовой «Серебрянный век», в набоковской усадьбе Рождествено, в Большой Ижоре, в Колпине, в Стрельне, в Гатчине... нигде, что бы кто-то как-то… Ни разу!

– Завершить наши беседы я хотел бы таким вопросом. Даже не вопросом – мыслью. Если  бы сейчас кто-либо привел бы доказательство того, что вы не виновны ни в убийстве, ни даже в смерти Рубцова…
– Я ведь уже говорила: умысла не было. Значит, это не убийство. Это трагическое стечение обстоятельств. Как я могла хотеть его смерти? Я не смогла бы жить дальше, если бы с умыслом дорогого мне человека лишила жизни. Почему Господь мне и жизнь продлил, и я до сих пор на плаву держусь – не опускаюсь? Хотя мне некоторые предрекали: она под забором сдохнет, и все такое... Потому что Он все знает. И Рубцов мне помогает, потому что все знает.               
Коля умер от болезни сердца. Я это давно поняла. Это своим заключением подтвердил и Юрий Александрович Молин. Значит, врач скорой помощи, когда сказал: «хотя бы на пять минут пораньше», – подтвердил, что он еще долго был жив. Есть и такая информация – врачи, когда стали переворачивать его на спину, услышали у него внутри, в груди, какие-то звуки. И они подумали, что, может, он все-таки живой. Об этом я впервые вам говорю. 
Чувство и осознание того, что душа моя чиста, дали мне возможность все вынести и дальше жить. 

Приложения:

1. Рецензия Николая Рубцова на рукопись Людмилы Дербиной «Крушина».

То, что стихи Людмилы Дербиной талантливы, вряд ли у кого может вызвать сомнение. Если не сразу, то все равно ее стихи глубоко впечатляют, завладевают сердцем и запоминаются. Пусть запоминаются не всегда построчно, но в целом, как еще один чистый и взволнованный голос молодой лирической поэзии. Здесь мы имеем дело с поэзией живой и ясной, и нам предстоит только определить особенности этой поэзии. Каковы они, эти особенности? Со стороны формы, это, во-первых, полнокровность, многокрасочность, живописность стиха (мы здесь не говорим о естественности стиха, поскольку это свойство присуще любой поэзии), например:

...с беспечностью лосьей
Покой лесного омута разорю.
Какие розовые глотки сосен,
На рассвете выпившие зарю!

Или еще:

Мне кажется, что я давно живу...
Все помнится дорога полевая,
где каплями медовыми в траву
стекает солнце, не переставая.
Полдневный зной дрожит невдалеке,
и, белыми платочками покрыты,
невзрачны и ничем не знамениты,
мы с бабкою идем рука в руке...

Или еще:

Опять влекусь на клеверный простор,
Опять брожу по глинистым дорогам,
Опять встречает мой упрямый взор
Зарю холодную за дальним стогом.

Привлекает особое внимание и нередко просто очаровывает душу удивительно емкая, своеобразная музыкальная ритмика ее стихотворений, которая придает всему творчеству Дербиной широкую, спокойную русскую напевность. Это легко можно заметить и по вышеупомянутым стихам и, конечно, еще по многим другим. Причем ее ритмы идут не от литературы (хотя классики и оказали на нее благотворное влияние). Ее ритмы вытекают из самой жизни по требованию души, которая их подсказывает. Что касается содержания стихотворений Л. Дербиной, то здесь можно отметить для начала очень человеческую, поэтическую, как говорится, простую тематику. Она пишет в основном о любви, о своей судьбе, о природе, о людях Севера... О чем бы она ни писала, ее лучшие стихи всегда отличает напряженность чувства, сила страсти, ясность настроений. Она пишет без оглядки на читателя, только потому, что не может не писать, и поэтому ее стихи звучат порой так, как будто она убеждает читателя, что об этом нельзя, невозможно было не написать...

О, буйство жизни! Все ж над ним всегда
мелькает смерти грустная зарница!..

Таких космически-внушительных образов в стихах Дербиной немало. А вот деталь: часто поэтесса применяет известные по своей давности, но очень трогательные эпитеты, например, «милый Север», «любимый край», «любимый мой». Эти эпитеты написаны настолько от души, что невольно хочется вслед за ней повторять «милый Север», «любимый край» и даже «любимый мой». Сказано, деталь. Но точнее было бы определить эту деталь как характерное свойство ее творчества, т. е. ласковость, очень русская открытость, доверчивость интонации. Правда, она не всегда придерживается этого тона. То и дело на страницах рукописи раздаются очень строгие, требовательные, даже грозные слова.

О, как тебя я ненавижу!
И так безудержно люблю,
что очень скоро (я предвижу)
забавный номер отколю!
Когда-нибудь в пылу азарта
взовьюсь я ведьмой из трубы
и перепутаю все карты
твоей блистательной судьбы!

Это уже другая песня. Но здесь тоже выражена правда чувств, правда большой и сложной любви. Попутно можно сделать замечание. Дербина в такого рода стихах иногда чрезмерно нагнетает страсти. Таких стихов немного, но все же в качестве примера можно назвать хорошо написанное, но все же жутковатое стихотворение «Коршун над равниной». Только не следует настаивать на этом замечании: может быть, это стихотворение по какой-либо причине дорого автору.
Кое-где в стихах Дербиной встречаются недоделки чисто технического порядка, например, «Давит снегом на плечи елке». Это «давит елке», может быть, по-своему и поэтично, но все равно, звучит как-то странно. Эти легкие замечания настолько немногочисленные, что не могут иметь значения для дела издания книжки Дербиной, они имеют смысл ненавязчивого совета. В целом же рукописть Людмилы Дербиной под названием «Крушина», предназначенная для издания в нашем Северо-Западном издательстве, заслуживает без преувеличения высокой и благодарной оценки в смысле свежести, оригинальности, силы поэзии, и такие стихи надо читать и печатать, как можно больше и доброжелательней.

Н. Рубцов. 12 ноября 1970 года.

2. Приговор
Дело № 1-229
ПРИГОВОР

ИМЕНЕМ РСФСР 7 а(п)реля 1971 года Вологодский городской народный суд Вологодской области в составе председательствующего ГАВРИКОВА Ю.С. народных заседателей КОМРАКОВОЙ З.А. и РЫЖИКОВА В. В. с участием прокурора СКВОРЦОВА Н.А. и защиты в лице ФЕДОРОВОЙ Л.П. при секретаре КУЛАКОВОЙ Ф.Ф. рассмотрев в закрытом судебном заседании дело по обвинению

ГРАНОВСКОЙ Людмилы Александровны,
17 февраля 1938 года рождения, уроженца города Ленинграда, русского, беспартийной, не судимой, образование высшее – закончила Ленинградский библиотечный институт, в момент совершения преступления нигде не работавшей, одинокой, имеющей ребенка в возрасте 5 лет, проживавшей в гор. Вологда, улица Яшина, дом 3, кв. 66.
В преступлении, предусмотренном ст. 103 УК РСФСР.
Проверив в суде, материалы уголовного дела народный суд

УСТАНОВИЛ:
19 января 1971 года в 4 часа утра в кв. 66 дома № 3 по улице Яшина, гор. Вологды подсудимая Грановская Л.А. совершила убийство Рубцова Николая Михайловича, путем удушения последнего. Преступление совершено при следующих обстоятельствах:
Подсудимая Грановская Л. А. познакомилась с Рубцовым Н.М. в 1963 году. После этого она в 1964 году вышла замуж за Грановского А.И., и в 1965 году у них родилась дочь. В 1965 году подсудимая Грановская Л.А., расторгнув брак с мужем, приехала из Воронежа, где она жила с мужем, в Вологду и пришла к Рубцову Н.М. Устроившись на работу в сельскую библиотеку близ города Вологды, Грановская Л А. стала встречаться с Рубцовым Н.М., а вскоре вступила в интимную связь с ним. 5 ноября 1970 года Грановская Л.А. уволилась с работы и переехала жить в Вологду, а вскоре перешла на квартиру к Рубцову Н.М.
8 января 1971 года Грановская Л.А. и Рубцов Н.М. подали заявление о регистрации брака, а 14 января 1971 гола Рубцов Н.М. подал заявление о прописке Грановской Л.А. в качестве жены к нему на жилплощадь.
18 января 1971 года в течение дня Рубцов Н.М. распивал спиртные напитки сначала в шахматном клубе, затем в ресторане "Север", а впоследствии на квартире Рубцова Н.М. С 23 часов Рубцов Н.М. и Грановская Л.А. остались на квартире одни. После этого между ними возник скандал, инициатором которого был Рубцов Н.М. Этот скандал с отдельными перерывами продолжался до 4 часов утра. В 4 часа утра скандал между Рубцовым Н.М. и Грановской Л.А. перерос в драку, в ходе которой оба они упали на пол. Рубцов Н.М. кричал "Я люблю тебя (Л)юда". Грановская Л.А схвати(л)а Рубцова Н.М. за шею и задушила его. После того как Рубцов Н.М. скончал(с)я, Грановская Л.А. сделала некоторую приборку в комнате и пошла в милицию, где сообщила, что она убила Рубцова Н.М.
Подсудимая Грановская Л.А. и на предварительном и на судебном следствии и в ряде писем в следственные органы вину свою в убийстве признала, однако в первом допросе отрицала вообще, что Рубцов Н.М. кричал, что он любит её, и в последующих допросах и в суде показала, что когда она давила за горло, он говорил эти слова! Грановская Л.А. показала, что Рубцов Н.М, систематически издевался на(д) ней в течение всего 1970 года и что убийство явилось результатом этих неправильных действий потерпевшего. В части приобщенного к делу стихотворения Грановской (Дербиной) "Ревность", в котором она утверждает, что "звериным нюхом" чует она, что "забавный номер отколет, перепутав все карты твоей блистательней судьбы". Подсудимая сообщила, что это стихотворение к Рубцову не относится.

Виновность подсудимой доказана.
Актом судебно-медицинской экспертизы, котором установлено, что смерть Рубцова Н.М. наступила от механической асфиксии от сдавления шеи руками и что перед смертью Рубцов Н.М. был в состоянии средней (близкой к сильной) стадии опьянения.
Актом судебно-медицинской экспертизы Грановской Л. А., у нее установлены ранка и кровоподтек на губе, царапины на руке и ноге.
Показаниями свидетелей Ледкова Д.В., Ледковой О.Д. установлено, что в ночь с 18 на 19 января 1971 года в квартире Рубцовых слышалась ругань мужчины, что около 4-х часов было слышно, как что-то упало в их квартире на пол и из квартиры раздались крики "Я люблю тебя Люда". Показаниями свидетелей Задумкина Н.Н., Лапина Б.А. и Третьякова А.Ф. установлено, что после 23 часов 18 января 1971 года в квартире остались двое Рубцов Н.М. и Грановская Л Л., что в период нахождения их в квартире они ссор между Рубцовым Н.М. и Грановской Л.А. не слышали.
Показаниями свидетеля Старичковой Н.А. установлено, что она предупреждала Рубцова Н.М. о том, что его связь с Грановской Л.А. кончится плохо.
Объяснения Грановской Л.А. о том, что Рубцов Н.М. в этот вечер собирался убить ее, опровергнуто материалами дела. Утверждение Грановской Л.А., что Задумкин, Лапин, Третьяков предлагали ей спрятать нож, опровергнуто этими свидетелями.
Утверждение Грановской Л .А. о том, что потерпевший бросал в нее горящие спички, опровергнуто актом осмотра места преступления, из которою видно, что следов обгоревших спичек не обнаружено ни на полу, ни на других предметах.
Утверждение Грановской Л.А. о том, что «потерпевший в течение 5 часов искал предметы для того, чтобы совершить убийство», неправдоподобно.
Вместе с тем показаниями свидетелей Богачева А.С., Лукичевой Л.А., Ястребовой Е.Н., Золотовой Е.К., Виноградовой Л.Н., Фокиной A.M., Дербина А.Н. и Дербиной Н.П. установлено, что взаимоотношения между Грановской Л.А. и Рубцовым Н.М. были явно ненормальные, что Рубцов Н.М. злоупотреблял алкоголем и обижал Грановскую Л.А. Действия подсудимой Грановской Л.А. правильно квалифицированы по ст. 103 УК РСФСР как убийство без отягчающих обстоятельств.
При определении меры наказания народный суд учитывает тяжесть совершенного преступления, учитывает, что преступление совершено в тот момент, когда подсудимая не работала, с одной стороны, а также явку с повинной, первую судимость, наличие ребенка, признание своей вины, с другой. На основании изложенного и в соответствии со ст. 301-303 УПК РСФСР народный суд

ПРИГОВОРИЛ:
ГРАНОВСКУЮ Людмилу Александровну
признать виновной в преступлении, предусмотренном ст. 103 УК РСФСР, и по этой статье назначить ей меру наказания в виде 8 (восьми) лет лишения свободы, направить её для отбытия наказания в исправительно-трудовые колонии общего режима, оставив меру пресечения ей содержание под стражей, исчисляя срок отбытия наказания с 19 января 1971 года.
Вещественное доказательство пододеяльник со следами крови после вступления приговора в законную силу уничтожить.
Магнитофонную ленту с записью допроса обвиняемой Грановской после вступления приговора в законную силу возвратить в прокуратуру города Вологды.
Приговор может быть обжалован в течение семи суток с момента вручения копии приговора осужденной в областной суд через Вологодский городской народный суд.
Подлинник за надлежащими подписями
Копии верна:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ Вологодского городского народного суда /подпись/ (ГАВРИКОВ)


3. Кассационная жалоба адвоката Федоровой в судебную коллегию по уголовным делам Вологодского областного суда.

На приговор Вологодского горнарсуда от 6 апреля 1971 года, которым Грановская по ст. 103 УК РСФСР осуждена к 8 годам лишения свободы в колонии общего режима.
Приговор суда считаю необоснованным в части квалификации действий Грановской по ст. 103.

I. В 1969 году Грановская, расторгнув брак с Грановским, переехала на постоянное местожительство в Вологду. Находилась в близких отношениях с Рубцовым с 1969 года. Рубцов и Грановская решили зарегистрировать брак, для чего 8 января 1971 года они подали заявление в ЗАГС. 14 января 1971 года Рубцов обратился в домоуправление с просьбой прописать Грановскую, как жену на его жилплощадь. Еще в конце 1970 года Грановская перевезла на квартиру Рубцова свои личные вещи. Касаясь поведения Рубцова, следует обратить внимание на обстоятельства, которые не нашли отражения в приговоре суда, но имеют существенное значение к части установления истины по делу.
Так, в ходе предварительного и судебного следствия установлено, что потерпевший Рубцов, хотя и состоял членом Вологодской писательской организации, что его ко многому обязывало, но вел себя в обществе и в быту недостойно. Систематически пьянствовал, даже на собрания, вечера поэзии и другие общественные мероприятия приходил в нетрезвом виде, допускал хулиганские действия (показания свидетелей Задумкина, Лапина). Его мировоззрение относительно преклонения перед спиртным нашло отражение в его творчестве. (Далее идут цитаты, подтверждающие, что эпикурейство было не чуждо Рубцову). Сам Рубцов в общении с людьми представлял не лучший образец: ругался нецензурными словами, пьяный разбил в библиотеке стекло, часто избивал Грановскую до синяков, вылил Грановской уху на голову, неоднократно бросал в нее бутылки и стаканы, по месту жительства также часто шумел, не давал покоя соседям, нарушал правила социалистического общежития и т. п.   (показания свидетелей).
В судебном заседании данные свидетели эти показания подтвердили. О неправильном поведении Рубцова Грановская ставила в известность ответственного секретаря Вологодской писательской организации, но никаких мер воздействия к Рубцову принято не было. Кроме того, имели место факты, когда в присутствии писателей Рубцов позволял себе хулиганские поступки.
Непонятно: почему в деле была представлена хвалебная характеристика на Рубцова? Ибо указанные выше факты дают основание делать другой вывод о его личности. Накануне трагедии, т. е. 17 января, у Рубцова был гость, поэтому Грановская не могла уснуть до 5 часов утра. 18 января, уже с начала дня стал соображать о спиртном (появление в баре, шахматном клубе, ресторане и, наконец, пьянка с друзьями на своей квартире). В момент выпивки Рубцов необоснованно приревновал Грановскую к свидетелю Задумкину, ударил его, выгнал из квартиры свидетеля Лапина, затем Задумкина (см. показания). Когда Рубцов и Грановская остались одни в квартире, то он распространил свой пьяный гнев на Грановскую. Ударил ее по голове, оскорблял ее, ругался нецензурно, кидал в нее горящие спички. Грановская хотела уйти, но потерпевший закрыл дверь на ключ. Ударил ее ботинком по губам, бросил стаканом. Когда она пыталась лечь, то стаскивал с нее одеяло, открывал балкон. Таким образом издевался над Грановской, как хотел. Затем стал звать ее к себе в постель. Будучи оскорбленной предыдущими действиями Рубцова, она отказала ему, что окончательно взбесило Рубцова, и он, угрожая раскроить череп, набросился на нее: ударил ногами в грудь, уронил стол, в ярости свалил ее на пол, пытался душить. И в этот момент в душевном состоянии Грановской наступил эмоциональный взрыв: обороняясь, она схватила Рубцова за горло, что и привело к указанным в приговоре последствиям. Суд непонятно почему указал в приговоре, что убийство имело место на почве драки. Но понятие драки таково, когда обе стороны наносят друг другу удары. В данном случае до момента убийства Рубцов избивал Грановскую, причинял ей телесные повреждения, она же ему никакого вреда не причиняла. Указанные выше факты свидетельствуют о том, что убийство имело место в состоянии сильного душевного волнения, вызванного неправомерными действиями потерпевшего, что характерно для ст. 104.
2. Решая вопрос о наказании, суд расширил толкование ст. 39 УК и в качестве отягчающего обстоятельства сослался на то, что Грановская не работала. Однако, как видно из обстоятельств по делу, она уволилась с работы 17 ноября 1970 года, так как была намерена уехать на постоянное местожительство к родителям в г. Вельск. Но Рубцов просил ее остаться, обещал вести себя нормально, и она по его просьбе переехала к нему. Не работала лишь временно, пока решался вопрос с пропиской. Источником ее существования в этот период времени были гонорары, которые она получала за свои издания.
3. Грановская в прошлом не судима, на ее иждивении имеется малолетний ребенок, родители престарелые и больные.
В органы милиции Грановская явилась с повинной. На основании изложенного и в порядке ст. 350 УПК

П Р О Ш У:
обжалуемый приговор изменить, действия Грановской переквалифицировать на ст.104 и ограничиться мерой наказания в виде исправительных работ.

14 апреля 1971 г.  Адвокат Федорова

4. Из кассационной жалобы  Грановской  Л.А.

«...Прежде всего, я не согласна с результатом следствия, квалифицировавшим мое преступление по ст. 103. Я категорически отрицаю умышленное убийство Рубцова, человека любимого мною и любившего меня, с которым я хотела связать свою жизнь, несмотря на его трудный характер и злоупотребление алкоголем.
Следствие проведено поверхностно с неправильными толкованиями некоторых фактов, что дает вообще искаженную картину наших взаимоотношений с Рубцовым. Область человеческих чувств совершенно упускается из виду, между тем как наша трагедия есть следствие сложных драматических отношений между мной и Рубцовым. При открытии суда на вопрос судьи Гаврикова: «Признаю ли я свою вину?», я ответила, что вину признаю, но не согласна с некоторыми положениями обвинительного заключения. Но судья Гавриков посадил меня на место, не дослушав, не дав мне сказать, с чем же именно я не согласна.
Я не согласна с тем, что в качестве потерпевшей была выставлена Меньшикова Г. М. С этой женщиной Рубцов сожительствовал в течение 1963—65 гг. В продолжении последних пяти лет он не имел с ней никаких отношений. Брак Рубцова с Меньшиковой не был зарегистрирован. Алименты на ребенка Меньшиковой Рубцов не платил, хотя она подавала на алименты в Тотемский райсуд. Рубцов был признан отцом ребенка Меньшиковой только после смерти, кроме того, известно, что добровольно Рубцов также не высылал деньги на содержание дочери. Известно также, что за последние пять лет он всего один раз был в с. Никольском и за время пребывания в нем жил не у Меньшиковой, а у других людей. Никакого желания навещать ее у Рубцова не было. Никаких письменных доказательств о том, что Рубцов звал ее жить к себе и вообще поддерживал ли он с ней хотя бы письменную связь, Меньшиковой не было представлено в суд. Мне известно, что Николай писем ей не писал. Спрашивается, где основания выставлять Меньшикову в качестве потерпевшей.
Далее, я не совсем согласна с тем обстоятельством, что в судебно-медицинской экспертизе обследования трупа Рубцова не был указан укус на правой руке. Буквально во всех показаниях я утверждала, что прежде чем я схватила Рубцова за горло, он пытался схватить за горло меня правой рукой. Я быстро перехватила его руку и с силой ее укусила. Прижав его правую руку своей левой рукой к полу, только тогда своей правой рукой и схватила Рубцова за горло.
В первом же показании я говорила об этом следователю Меркурьеву. Я еще спросила его: «Вы видели укус на правой руке Рубцова?», он ответил: «Да. Там есть укус». Однако судебно-медицинская экспертиза о том факте, что на руке был укус, совершенно умалчивает. В таком случае я вправе требовать раскопки трупа и вторичной судебно-медицинской экспертизы. В ходе суда об этом факте также ни разу не упоминалось. Спрашивается, с какой целью? Однако суд не замедлил бы опровергнуть это мое утверждение, если бы укуса на руке Рубцова действительно не было. Я всегда утверждала и утверждаю, что убийство Рубцова есть следствие моей мгновенной реакции на смертельную угрозу со стороны Рубцова, т. е. самозашита. Я утверждаю также, что это случилось в минуту сильного душевного потрясения, страшного испуга, который парализовал мой рассудок, но обострил инстинкт самосохранения. Я еще раз подчеркиваю, что факт умолчания об укусе на руке Рубцова, об этой важной детали трагедии, я просто так не оставлю.
Далее, почему суд не учел того, что во время совершения преступления я была совершенно безоружная? Ведь и ничем не вооружалась, чтобы убить Рубцова и прежде, чем схватить его за горло, ничем не ударила. Почему суд не учел того, что безоружная, совершенно трезвая женщина не рискнет сражаться с рассвирепевшим мужчиной, если на то нет никаких особых причин, тем более замышлять убить его голыми руками? В приговоре сказано: «Грановская схватила Рубцова за шею и задушила его», как будто речь идет о цыпленке или же об опытном убийце-маньяке, которому ничего не стоит задушить человека. В то же время Рубцов был не цыпленок, а полномощный мужчина в рассвирепевшем состоянии в момент, когда его опьянение было в средней — близкой к сильной – стадии опьянения, т. е был сильнее, чем в обычном трезвом состоянии. Я не убийца-маньяк, а женщина самая обыкновенная, прожила на свете 33 года и не только никого в жизни не хватала за горло, но вообще никогда ни с кем не дралась, даже в детстве. Ведь прежде чем схватить его за горло, я не связала его, не оглушила. Он был в полной силе, ничем не стесненный, имеющий полную возможность к сопротивлению. Какие шансы имела я, безоружная женщина, убить рассвирепевшего мужчину. Случилось невозможное. Невозможное стало возможным, а в медицине известно, что это случается в результате стресс-реакции, т. е. мгновенной реакции на смертельную угрозу, когда инстинкт самосохранения обострен до предела.
В приговоре сказано: «В 4 утра скандал между Рубцовым и Грановской перерос в драку, в ходе которой оба упали на пол. Рубцов кричал: «Я люблю тебя, Люда!» Грановская схватила Рубцова за шею и задушила его». Я утверждала и по-прежнему утверждаю, что Рубцов крикнул мне три фразы: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!» именно в тот момент, когда мои пальцы были на его горле и что после этих криков Рубцов мгновенно посинел, т. е. эти крики были предсмертной мольбой, а не признанием в любви, как утверждает суд.
В письменных показаниях свидетеля Ледковой, которая слышала крики, тоже сказано, что в крике слышалась мольба. С какой стати Рубцов стал бы мне признаваться в любви во время драки? Он закричал именно тогда, когда почувствовал свой близкий конец и его свирепость переросла в страх перед смертью. То, что Рубцов закричал после того, как я уже секунд 10 теребила его за горло, меня озадачило и удивило. В его словах я почувствовала страшный испуг, страх смерти. О том, что он может умереть, и не могла даже подумать. Я хотела его как-то усмирить, сама была в страшном испуге от его намерения убить меня. Почему стал возможен крик Рубцова, когда мои пальцы были на его горле? Об этом я много думала сама. Вероятно, в этот момент я отпустила горло, сдавливая его, а теребила горло двумя пальцами кверху. Об этом говорят и ссадины на шее Рубцова. Помню, что, когда я укусила руку Рубцова и сама схватила его за горло, у него встали дыбом волосы около ушей, а в его взгляде было изумление и испуг. Я никогда не давала ему отпора, и в таком состоянии он меня еще не видел. После того, как он прокричал, какое-то мгновение я еще держала пальцы на горле и вдруг увидела, что он синеет. Я тут же отцепилась. Рубцов мгновенно с силой перекинулся на живот и уткнулся лицом в пододеяльник. Утверждаю, что больше к Рубцову я не прикоснулась. Утверждаю также, что уткнувшись в пододеяльник, он сопел и всхлипывал некоторое время. Мне показалось, что раза три он вздохнул, но эти вздохи были какими-то короткими. Об этих всхлипах говорит также свидетель Ледкова, которая слышала их после того, как Рубцов кричал. Там сказано, что Рубцов «то ли заплакал, то ли захныкал». Утверждаю, что Рубцов, когда теребила его за горло, не хрипел. В экспертизе сказано также, что все хрящи и позвонки, которые я сжимала, не повреждены. Далее: в приговоре сказано, что Грановская Л. А. в первом допросе отрицала вообще, что Рубцов Н. М. кричал, что любит ее. В первом допросе я не отрицала это, а просто упустила из виду, потому что мое состояние через несколько часов после совершения мной преступления было не то что ужасно, а просто невменяемо. Следователь Меркурьев не спросил меня, кричал ли  Рубцов перед смертью, записывая, как было дело в общих чертах, в подробности не углублялся, а я совершенно забыла об этом сказать.
В моих письменных показаниях, которые я стала писать спусти три дня после совершенного мной преступления, я все подробно указала, что он кричал. Когда у меня было второе свидание со следователем, я передала свои записки ему и снова в спокойном состоянии более подробно рассказала, как было дело. Таким образом, я не отрицала крик Рубцова в первом допросе, а просто упустила из виду, потому что была в сильном нервном  возбуждении.
Далее: в приговоре сказано, что Грановская Л. А. показала, что Рубцов Н. М систематически издевался над ней в течение всего 1970 года и что убийство явилось результатом этих «неправильных действий потерпевшего». Я еще раз повторяю, что убийство Рубцова есть следствие сложных драматических отношений между мной и Рубцовым. Но оно произошло при определенной ситуации, которая носит свои конкретные черты, имеет свои конкретные причины, где должно учитываться все и особенно то душевное состояние, те эмоции, которые владели нами в момент трагедии.
Далее в приговоре сказано: «В части приобщения к делу стихотворения Грановской «Ревность», в котором она утверждает, что «звериным нюхом» чует она, что «забавный номер» отколет, перепутав «все карты твоей блистательной судьбы», подсудимая сообщила, что это стихотворение к Рубцову не относится».
Мне чрезвычайно странен сам принцип следователя Меркурьева и судьи Гаврикова приобщать к уголовному делу лирические стихи, тем более, если они написаны 10 лет назад. Стихотворение «Ревность» написано мной в 1961 г., когда я была влюблена в Александра Гаврилова, ныне московского поэта. А с Николаем Рубцовым я познакомилась в мае 1963 г., причем, кроме того, что это поэт Рубцов, я о нем ничего не знала, потому что тогда он меня совершенно не заинтересовал. Я встретилась с ним уже в июне 1969 года спустя 6 лет после нашего краткого знакомства.
Судья Гавриков грубо исказил смысл моего стихотворения, подтасовав строчки соответственно своему довольно некрасивому умыслу уличить меня в том, что якобы и давно, судя по этому стихотворению, добиралась до Рубцова.
Кто собственно позволил судье Гаврикову выхватывать из моего стихотворения отдельные фразы и комбинировать их так, как ему заблагорассудится? Кроме того, можно ли вообще сделать такое дикое предположение, что под «забавным номером» я подразумевала какую-то уголовщину? Это до того нелепо, что я возмущена до глубины души. Никакого чувства ревности по отношению к Николаю я никогда в жизни не испытывала. Он любил меня (это я знала) и не променял бы ни на какую другую женщину. Меня поражает какое-то нелепое упорное стремление суда обвинить меня во что бы то ни стало любыми неблаговидными методами в умышленном убийстве Н. Рубцова. Я протестую!
Далее: в приговоре сказано, что показаниями свидетеля Старичковой установлено, что она предупредила Рубцова Н. М. о том, что его связь с Грановской кончится плохо. На суде свидетель Старичкова, если ее вообще можно назвать свидетелем, в чем я сильно сомневаюсь, заявила, что она ничего не знала о наших взаимоотношениях с Рубцовым. Это действительно так. Ни Н. Рубцов, ни тем более я не делились с ней о своем личном. А я вообще с ней плохо знакома. И моя связь с Рубцовым не должна была касаться Старичковой. Однако Старичкова время от времени старалась заявить о себе, предъявляя на Рубцова какие-то свои особые права, хотя это было чересчур нелепо. Так раза два она приходила к Рубцову в моем отсутствии, но Рубцов дальше лестничной площадки ее не пропускал; подкладывала в почтовый ящик шоколадные конфеты (что она и подтвердила на суде), старалась почаще попадаться на глаза Рубцову. Однажды (это было без меня) она хотела покончить с собой в квартире Николая, и он ее выгнал. На Новый год она прислала Николаю открытку, где вместо поздравления было, как выразился сам Николай, «одно злобное бормотание». В открытке были такие слова: «Коля! Ты мне был другом, а оказался... Что мне тебе пожелать? Счастья? Но ведь на чужом несчастье счастья не создают...» На суде в ответ на мой вопрос: «Чье несчастье она имела в виду?», она лицемерно заявила, что имела в виду несчастье Меньшиковой. Тогда я спросила, как же понимать такие слова ее записки к Рубцову: «Колокольчик мой! Где ты сейчас звенишь? Что ты со мной делаешь? Ведь ты убиваешь меня уже три года! За что ты меня ненавидишь? Я бы покончила с собой, но жаль мать». На это Старичкова ответила, что сильно любила Рубцова. Наконец-то! Она любила, а он не любил. Исходя бессильной злобой, она приписала в конце открытки: «Береги свою голову, пока цела!» На допросе следователю Меркурьеву она сказала, что написала их чисто интуитивно. Так при чем здесь я?
Рубцов много пил, себя не берег, лежал летом в больнице с разрезанной рукой, когда выбил мне раму. Много раз его ударяли совершенно неизвестные личности. Так что говорить с серьезным видом о том, что Старичкова предупреждала Рубцова именно в отношении меня (тем более, она сама заявила следователю на суде, что о наших взаимоотношениях ничего не знала), мне кажется, совершенно лишено основания.
Далее в приговоре сказано: «Объяснение Грановской Л. А. о том, что Рубцов в этот вечер собирался убить ее, опровергнуто материалами дела». Я никогда не утверждала, что весь вечер Рубцов собирался меня убить. Дебош Рубцова продолжался до 4 утра в своем обычном порядке, как его и прежние дебоши. Какой-то серьезной угрозы в том, что он кричал, хлопал дверьми, распахивал балкон, ударял меня рукой, даже замахивался бутылкой, я не видела. Но в 4 часа утра, когда я стала одеваться, чтобы уйти от него, он действительно решил меня убить. Я испугалась его мрачной решимости, и вот случилась трагедия. Дело в том, что у нас было подано заявление в ЗАГС. Николай страшно боялся, как бы какая-нибудь случайность не расстроила наш брак. И вот я собралась уходить. Николай был болезненно честолюбивый человек. Если раньше я убегала от него, и это не отражалось на нем так мучительно, то сейчас мой уход от него ставил на карту его честь и даже более того: оказалось, что на карту были поставлены наши жизни. Ему показалось легче меня убить, чем допустить, чтобы я ушла. Отсюда его слова: «Нет! Просто так ты от меня не уйдешь! Ты хочешь меня оставить в унижении, чтобы надо мной смеялись? Нет! Этого не будет! Прежде я раскрою тебе череп!» Теперь я знаю, что нас погубило заявление в ЗАГС. Нам нельзя было ссориться совершенно. Заявление в ЗАГС стало для нас роковым. Я бы очень хотела обратить ваше внимание именно на этот факт.
Далее в приговоре сказано: «Утверждение Грановской, что Задумкин, Лапин и Третьяков предлагали ей спрятать нож, опровергнуты этими свидетелями». Я утверждала и продолжаю утверждать, что кто-то из них троих (не помню кто) действительно взял раскрытый нож-складник со стола, у которого сидел Рубцов, подал его мне и сказал: «Спрячь». Я закрыла его и спрятала под бумаги на окне. На суде я специально задала вопрос Третьякову в присутствии Задумкина и Лапина, не помнит ли он, кто из них троих подал мне нож? Никто из них не помнил. Тем не менее я утверждала, что это было так. Я не случайно задала этот вопрос Третьякову. Из них троих он был более-менее трезв. Если бы подал Третьяков, то он должен бы помнить. Вероятно, нож подал мне или Задумкин, или Лапин. Они были слишком пьяны и вполне могли не помнить. Ведь Задумкин даже не помнил, как Рубцов ударил его по голове, а Лапин не помнил, как тот же Рубцов распекал его за то, чтобы Лапин не орал песни. Я же была совершенно трезвая и разыгрывать какую-то инсценировку не собиралась.
Далее в приговоре сказано: «Утверждение о том, что потерпевший бросал в нее зажженные спички опровергнуто актом осмотра места преступления, из которого видно, что следов обгоревших спичек не обнаружено на полу, ни на других предметах». Я утверждала и продолжаю утверждать, что Рубцов действительно бросил в меня примерно десяток зажженных спичек. Это было после того, как я делала первую попытку уложить его спать. Я раздела Рубцова, но он вскочил, снова оделся, закурил, закрыл дверь в комнату, встал у двери и, чиркая спички о коробок, стал их кидать в меня, язвительно при этом улыбаясь. Я стояла как раз у кровати, где-то посередине ее. Пока он бросал, я стояла не шевелясь, молча в упор смотрела на него, хотя внутри у меня все кипело. Это было примерно спустя час, как ушел Третьяков. У Коли было еще не допито вино. Потом я не выдержала, оттолкнула его от двери и вышла в прихожую. Уже позднее, где-то часу во втором ночи, когда Рубцов допил из стакана вино, он тут же швырнул стакан в стенку над кроватью, т. е. над моей головой. Стакан разбился вдребезги, осколки стекла разлетелись по постели, по полу около кровати. Я собрала крупные осколки и бросила их в мусорное ведро. Затем принесла веник и совок, стряхнула осколки с постели на пол и уже на полу все вместе, и спички, и осколки стекла, собрала в совок. И осколки разбитого стакана, и обожженные спички должны быть в мусорном ведре.
Если бы я задумала устраивать какую-то инсценировку, мне не составляло бы никакого труда набросать на пол обгоревшие спички.
Далее в приговоре сказано: «Утверждение Грановской Л. А. о том, что потерпевший в течение 5 часов искал предметы для того, чтобы совершить убийство, неправдоподобно». Конечно, я никогда и нигде не утверждала о подобной чепухе, что Рубцов в течение 5 часов собирался меня убить. Еще раз говорю, что Рубцов не хотел меня убивать до тех пор, пока я не стала одеваться, чтобы уйти, т. е. это было в 4 утра. Коля искал нож, а не какие-то предметы, но он его не нашел. Утверждать, что он искал нож для того, чтобы убить меня, я не могу. Убить меня он решил в 4 часа утра молотком, который должен был быть под ванной. Молоток с белой деревянной ручкой. Но ни во время следствия, ни на суде мне не сообщили, где был найден молоток. О молотке не упоминалось, и я думаю, не случайно. Между тем это одна из важнейших деталей трагедии.
В приговоре также сказано: «После того как Рубцов Н. М. скончался, Грановская сделала некоторую приборку в комнате и пошла в милицию». Чудовищнее не придумаешь. Ни о какой приборке в этот момент я мыслить не могла. Кто это выдумал, что я делала приборку и из чего это было видно? Кроме тех тряпок, которые выволок из ванны Рубцов и которые валялись под ногами, я ничего не убирала. Эти тряпки я подняла совершенно машинально. После совершения преступления я не оставалась дома и трех минут. Даже не оделась как следует. Выскочила в кофтенке с короткими рукавами, а шарф на голову мне уже потом привез следователь. Таким образом и признавала и признаю свою вину в совершенном преступлении, но категорически отрицаю его умышленность, т. е. я против его квалификации по ст. 103 УК. Я прошу вас правильно подойти к рассмотрению моего дела и снизить мне меру наказания. Убедительно прошу вас учесть то, что у меня есть малолетняя дочь и одинокие престарелые родители. Я глубоко раскаиваюсь в совершенном мной преступлении, очень сожалею о поэте Н. Рубцове, так неожиданно, страшно и нелепо погибшем от моей руки. Я уже и так наказана до конца своей жизни тем, что на мне до могилы будет это роковое пятно, тем, что нет на свете моего самого близкого, родного, хоть и мучившего меня порой, человека.
Я прошу вас также учесть, что сама я тоже поэтесса и мои стихи получили положительную оценку критики. В Северо-Западном книжном издательстве должна выйти вторая книжка моих стихов, и вот случилась катастрофа. Погиб не только Рубцов, погибла и я. Не могла же я сознательно губить себя, бросать себя в тюрьму, имея малолетнюю дочь. Прошу учесть все мельчайшие детали преступления, учесть обстановку, в которой оно произошло, то, что мы не спали уже вторую ночь, то, что я была совершенно трезва и ничем не вооружена.
Прошу понять, что именно пьянство Рубцова явилось прямой причиной трагедии, его невыносимое поведение, от которого страдала не только я, но и соседи по квартире и многие другие люди.
О том, что Рубцов был явно ненормален в тот вечер, говорит уже хотя бы тот факт, что он одного за другим выгнал Лапина и Задумкина. Ударил Задумкина по голове. Сколько раз он обещал мне, клялся, но все обращалось в прах. Я хотела сделать его жизнь более-менее человеческой, упорядочить его быт, внести хоть какой-то уют. Он был поэт, а спал, как последний босяк. У него не было ни одной подушки, была одна прожженная простыня, прожженное рваное одеяло. У него не было белья, обедал он прямо из кастрюли. Почти всю посуду, которую я привезла, он разбил. Все восхищались его стихами, а как человек он был никому не нужен. Его собратья по перу относились к нему снисходительно, даже с насмешкой, уж не говоря о том, что равнодушно. От этого мне еще более было его жаль. Он мне говорил иногда: «Люда, ты знай, что если между нами будет плохо, они все рады будут». Вот такое отношение было к нам со стороны писателей. Не случайно судья Гавриков сделал так, чтобы судебное заседание было закрытым. Он буквально принудил меня, чтобы я согласилась на закрытое заседание. Ведь местные писатели имели бы очень бледный вид, если бы заседание было открытым.
Вот где еще корень зла.
Мне ставят в вину, что я в это время не работала. В 1960 г. я закончила библиотечный институт и имею стаж работы 10 лет 6 месяцев. Это значит, что я работала непрерывно после окончания института. За те 2 месяца, что я не работала, меня не имеют права называть тунеядкой. Я получала гонорары из журнала «Север», из сборника «День поэзии Севера» на общую сумму 140 рублей, получила при расчете 90 рублей, получала алименты от мужа. 16 декабря я устроилась на работу в Вологодское экскурсионное бюро организатором экскурсий, но через два дня заболела. Бюллетень мне не оплатили, и я решила снова устроиться в библиотеку. Мне уже подыскивали работу мои знакомые из областной библиотеки, и я на днях бы уже устроилась на работу.
Меня возмущает то, что при определении мне меры наказания суд отягчает мою вину еще и тем, что я не работала. Я уже указала источники моего существования в последние два месяца: это мои поэтические гонорары. Я не запачкала себя не только чужим рублем, по даже чужой копейкой. Убедительно прошу вас, граждане судьи, учесть все обстоятельства преступления, прошу вашего милосердия. Во имя справедливости прошу вас не губить во мне мать и поэтессу. Всей своей будущей жизнью, творчеством, работой постараюсь искупить свою тяжкую вину.

13. IV.71 г. Грановская

5. Заключение экспертов высшей категории Ю.А. Молина и А.Н. Горшкова.

МНЕНИЕ СПЕЦИАЛИСТОВ
1 ноября 2000 г. – 5 января 2001 г. – на основании отношения исполнительного директора Ассоциации писателей-инвалидов, члена Правления Санкт-Петербургской организации Союза писателей России Романова А. В. от 5 сентября 2000 г. за № 19, нами:
1. Молиным Юрием Александровичем, доктором медицинских наук, профессором кафедры судебной медицины СПб академии последипломного образования, заместителем начальника Областного бюро судебно-медицинской экспертизы, заслуженным врачом России, действительным членом Международной академии интегративной антропологии, государственным судебно-медицинским экспертом высшей категории и
2. Горшковым Александром Николаевичем, заведующим медико-криминалистическим отделом Областного бюро судебно-медицинской экспертизы, государственным судебно-медицинским экспертом высшей категории, проведено исследование копии приговора Вологодского городского суда от 7 апреля 1971 г. по уголовному делу № 22-406, которым Грановская Л. А. была осуждена по ст. 103 УК РСФСР к 8 годам лишения свободы, и другие документы на 40 листах, связанные с убийством поэта Николая Рубцова.

Цель   исследования
Формулировка мнения специалистов судебно-медицинских экспертов о возможном механизме причинения телесных повреждений Н.М. Рубцову и высказывание иных суждений на данную тему, входящих в компетенцию специалистов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На основании анализа доступных данных об обстоятельствах смерти Рубцова Н.М., 1936 г.р., последовавшей 19 января 1971 года, анализа состояния его здоровья, приходим к следующему заключению:

1. В приговоре суда приводятся ссылки на «Акт судебно-медицинской экспертизы», из которого следует, что «смерть Рубцова Н.М. наступила от механической асфиксии от сдавления органов шеи руками и что перед смертью Рубцов был в состоянии средней (близко к сильной) степени опьянения». Указанное суждение вызывает ряд принципиальных возражений:
– о развитии механической асфиксии при жизни говорит ряд классических симптомов, доступных постороннему наблюдению, в том числе непрофессиональному: судороги, одышка, выделение мочи, кала. Отсутствие этих симптомов подтверждается не только свидетельством Л.А. Грановской (Дербиной), но и объективными данными (наличие мочи в трупе, направленной экспертом для судебно-химического исследования);
– для финального этапа механической асфиксии типичны утрата сознания и полная мышечная атония (расслабление).
У Н.М. Рубцова отсутствовали и эти симптомы: он кричал за несколько секунд до наступления смерти осмысленные фразы, что подтверждается показаниями незаинтересованных свидетелей, а затем перевернулся на живот, что подтверждается протоколом осмотра места происшествия и соответствующей фотографией;
– типичными для удавления руками повреждениями являются переломы подъязычной кости и хрящей гортани, кровоподтеки и ссадины, свидетельствующие о достаточно длительном (не менее нескольких десятков секунд) локальном давлении пальцев рук нападавшего, и, соответственно, по форме и размерам соответствующие подушечкам пальцев (кровоподтеки) и краям ногтевых пластинок (полулунные ссадины). В обсуждаемом случае говорится лишь о царапинах, характерных для касательного (тангенциального), скользящего воздействия ногтей на кожу.
На момент составления экспертного документа действовало Методическое письмо Главного судебно-медицинского эксперта МЗ СССР «Об обнаружении и определении этилового спирта в трупном материале и судебно-химического анализа» (1961), однозначно трактующее концентрации этилового спирта. Судебно-медицинский эксперт, исследовавший труп Рубцова Н.М., был обязан конкретно оценить степень опьянения. По неясным причинам, этого сделано не было. Особенности поведения Рубцова Н.М. и обнаруженная в крови из его трупа концентрация этилового спирта однозначно свидетельствует о наличии у него опьянения средней тяжести, сопровождающегося значительной эмоциональной неустойчивостью, иногда опасной для окружающих, и другими признаками, приведенными в вышеуказанном Методическом письме (М., 1961).
Помимо возражений по существу экспертного документа, имеется и неправильность его оформления — при наличии постановления следователя о проведении экспертизы, соответствующий экспертный документ должен именоваться «Заключением», а не «Актом», как это говорится в приговоре.

2. Изложенные в п.1 данные дают основание специалистам усомниться в наличии у погибшего Н. М. Рубцова механической асфиксии. Специалисты считают необходимым указать, что вышеуказанные признаки механической асфиксии и удавления руками являются классическими, имеющимися во всех учебниках судебной медицины со второй половины XIX века, поэтому судебно-медицинский эксперт, производивший экспертизу трупа Рубцова Н.М., обязан был знать о них.

3. Анализ данных, содержащихся в разделе «Исследование», позволяет констатировать, что
–  Н. М. Рубцов длительное время (многие годы) злоупотреблял спиртными напитками;
– Указанное злоупотребление к концу 1960-х — началу 1970-х гг. сформировало у Н.М. Рубцова заболевание — хронический алкоголизм с поражениями сердца (алкогольной кардиомиопатией). Последнее доказывается наличием у него жалоб на неприятные ощущения и боли в сердце, обращениями по поводу них за медицинской помощью, приемом сердечных средств, приносивших облегчение состояния;
– Сочетание в последние часы жизни у Н. М. Рубцова ряда объективных факторов: выраженного алкогольного опьянения (в фазе элиминации — окисления и выведения этилового спирта из организма, о чем свидетельствует превышение его в моче над концентрацией в крови), выраженного психо-эмоционального стресса, несомненно сопровождавшего предсмертную ссору, физического перенапряжения, связанного с обоюдным причинением телесных повреждений (при судебно-медицинской экспертизе Грановской JI.A. обнаружены рана и кровоподтек губы, царапины на руке и ноге) и борьбой, что подтверждается выраженным беспорядком при следственном осмотре места происшествия.
Сочетание указанных «факторов риска» могло способствовать декомпенсации сердечной деятельности. В данной ситуации перенапряжение, связанное с освобождением от рук нападавшей и ее резкое отталкивание явились последним фактором, который мог вызвать развитие острой сердечной недостаточности, приведшей к смерти.

4. Одновременно специалисты обязаны указать, что категоричное суждение о причине смерти Рубцова Н.М. может быть высказано лишь по результатам повторной комиссионной судебно-медицинской экспертизы по материалам уголовного дела (с привлечением специалистов в области судебной медицины, наркологии, кардиологии), так как полнота и научная обоснованность судебно-медицинского исследования трупа Рубцова Н.М. вызывает серьезные сомнения.


Специалисты в области судебной медицины:
Ю.  А.  Молин
Л. Н. Горшков
Санкт-Петербург, 16 января 2001 года

Подписи заверяю:
Зав. канцелярией областного бюро
Судебно-медицинской экспертизы T. JI. Егорова



Как следует из подробного разговора с Л. А. Дербиной и приведенных в приложении к нему документов, на момент вынесения обвинительного приговора у советской правоохранительной системы в целом, и Вологодского городского народного суда Вологодской области в частности, не было ни одного доказательства умышленного убийства – и никакого убийства вообще – поэта Н. М. Рубцова. 

Однако это не помешало – под давлением Вологодского обкома КПСС – 7 апреля 1971 года Вологодскому городскому народному суду Вологодской области в составе председательствующего ГАВРИКОВА Ю. С., народных заседателей КОМРАКОВОЙ З. А. и РЫЖИКОВА В. В. с участием прокурора СКВОРЦОВА Н. А. и защиты в лице ФЕДОРОВОЙ Л.П. при секретаре КУЛАКОВОЙ Ф.Ф. признать Грановскую (Дербину) Людмилу Александровну виновной в преступлении, предусмотренном ст. 103 УК РСФСР, по этой статье назначить ей меру наказания в виде 8 (восьми) лет лишения свободы и направить её для отбытия наказания в исправительно-трудовые колонии общего режима. 

Так в Советском Союзе вершилось правосудие. 
Очевидно, что в современной демократической России необходимо исправить эту грубую судебную ошибку.