Одиночество – состояние,
о котором некому рассказать.
Здравствуй! Никогда не понимала тайный смысл этого слова, но сейчас, когда я говорю это тебе, знай, я желаю тебе самое светлое и доброе, что есть на планете Земля.
Я пишу тебе, потому что у меня нет твоего телефона, и где-то в глубине души, надеюсь, что и этой почтой ты уже не пользуешься. Я не хочу, чтоб ты знал о моей слабости, мне всегда хотелось быть в твоих глазах недосягаемой.
Да, и то, чем бы я хотела с тобой поделиться, наверно, не расскажешь по телефону. Я поняла, почему люди исповедаются, не для отпущения грехов, половина людей, побывавших в той комнатке, не верят в бога, людям проще говорить в пустоту и дожидаться советов откликом эха. Никто не посмотрит в твои глаза осуждающе или выжидательно.
Я очень хочу, чтоб ты не держал на меня зла. Ведь прошло пять лет и уже пора забыть мытарства в ухаживании за мной. А может, у тебя жена и двое детишек, допустим, девочек-близняшек. А я по-прежнему одна, потихоньку вползаю в возраст старой девы, и меня это даже не тревожит. Просто иногда грустно. Грустно терять то, чем дорожила, и то, на что не обращала должного внимания.
Прости за откровенность: но мне было с тобой скучно. И не потому что ты был (и есть) умен, а потому что был жестоко умен. Твое самолюбие ликовало, когда я не знала чего-то простого, пройденного в начальных классах, или не читала книги, которую не пролистал только ленивый. Ты говорил, перебивая меня и даже не замечая отсутствие интереса к изучаемому предмету. Ты никогда не замечал изменения в моем настроении. А зачем? – мы жили на разных волнах. Ты любил джаз, а я любила тишину. Даже когда ты меня целовал, мне было неприятно. А когда я представила, что занятие любовью будет заменено сексом с последующим обсуждением политических новостей, я не выдержала.
А как ты обижался, что я иду, словно мне и не надо, чтоб кто-то шел рядом, держал меня за руку. Это даже оскорбляло тебя. А мне и сейчас так радостно ходить одной.
Господи, зачем я все это сказала? Кричу в пустоту. Осмелилась или очерствела? Нет, я пишу в надежде на сострадание. Да, именно на сострадание. И именно тебе.
Может, просто такой период жизненный. Время разочарования. Или краха надежд. Великой актрисы из меня не вышло. А если где-то и зиждился талант – так весь вышел. Смешно. Досадно. Больно. Пять лет в одном театре, а по пальцам можно пересчитать значимые роли. Золотоискатель всегда верит, что еще найдет самый большой самородок, а у актрисы все иначе: возраст играть Джульетту ушел, и режиссеру уже не нужны твои дарования.
А помнишь, как мы познакомились? Ты пришел в наш академический театр, была премьера моей любимой роли. Ты подарил розы и лишь сказал: «Вы играли как Раневская». И все. А больше ничего и не надо было. Для меня не было большей похвалы. И как ты прочувствовал, что для меня это идеал актрисы, не замеченной, непонятой до конца, истинное значение которой в искусстве, видимо, никто и сейчас не сможет оценить.
А как все началось? Трудно вспомнить. Как-то наивно и даже девственно искренне. А потом стало просто невыносимо, ты меня ревновал к режиссеру, к партнерам по сцене и даже к поклонникам. Это переходило все рамки недоверия. Хотелось разрубить все разом как гордиев узел.
Мы решили расстаться тихо, мирно, с намеком на интеллигентность. Я поцеловала тебя на прощание. Мне так хотелось, чтоб ты попросил меня остаться, попробовать начать все с чистого листа. Но тебе это было не нужно. Да, и, правда, к чему эти пустые обещания измениться, подстроиться. Оно того не стоит.
Но тогда я поняла, актрисе надо страдать. Даже когда она играет незначительные эпизодики. Я переосмыслила свои предыдущие роли, стала видеть всё по-другому. Меня приглашали на новые постановки, писали хвалебные отклики. И все это из-за тебя. Точнее благодаря тебе. С тобой было сложно. А без тебя – бессмысленно.
По крайней мере, тогда мне так казалось. Много воды утекло с той поры.
Я даже не знаю, напишу ли я тебе еще. Но словно стало легче. Или это иллюзия спокойствия и умиротворения. Поживем-посмотрим.
14 мая.
Смешно, но две недели подряд, а точнее четырнадцать дней, или триста тридцать шесть часов, ждала твоего звонка. Почему-то хотелось, чтоб ты прочитал письмо и позвонил. Первые сутки была уверена, что ты ответишь. Потом проверяла ошибки в адресате, а после успокоилась мыслью, что у тебя нет моего номера. Так стало легче и даже приятно. Я снова здесь и меня словно нет.
В моей жизни изменения, еще не решила, как к ним относиться. Но пока взять верх над обстоятельствами не удалось. Наш театр обанкрочен, говорят, в мире финансовый кризис, и людям совершенно не до искусства. Но почему-то хватает денег на попкорн в кинотеатрах, хватает усидчивости при просмотре наиглупейших фильмов, хватает здоровья на бочки пива и распутных женщин. Людям, и, правда, не до искусства. Но все-таки Достоевский был не прав, мир спасет не красота, а искусство, лишь оно сможет облагородить и утешить. Хотя, по-моему, кризис в головах, а на улице лето. Но и с ним какие-то аномалии. Покажите мне ученых, кто назвал это глобальным потеплением, я брошу в них камень. Когда это я на свой день рождения была похожа на капусту – «сто одежек, и все без застежек».
Театра нет, ролей нет, и по какой-то злой логике денег тоже нет. Ох, художник должен голодать.… Ради роли Макбет я на это готова, но если лишь однажды согрешить чашкой чая с жасмином. Месяц в попытке выкроить ничтожную сумму на приятные мелочи, пытаюсь отказывать себе в любимых радостях. Должна деньги владельцу квартиры, в такой ситуации недостаточно обаяния. Но так стыдно занимать деньги у знакомых, никто не знает о моем бедственном положении. И тут помощь пришла издалека, неожиданно. Позвонила мама и спросила: «Когда я приглашу ее на очередную премьеру?» Я от этого вопроса обомлела, мама, которая не видела во мне даже толики актерских способностей, и здесь такой вопрос. Пришлось признаться, что я уже давно не играю. Последовал второй вопрос: «И чем же ты живешь, знаю твой характер, покровителя ведь у тебя нет?» Я не знала, что ответить, хотелось расплакаться в трубку, пожаловаться на горькую судьбинушку, но мама не тот человек, с которым я когда-нибудь делилась проблемами или радостями. Я не проронила ни слова. И только слушала, сейчас точно даже и не скажу, что доносилось в трубку, что-то типа «я тебе говорила, этим нельзя заработать на хлеб, надо было идти на юрфак» и прочее-прочее. Может, мама сказала что-то иное. Но это стандартный набор любезностей в мой адрес.
Вот так после душераздирающего разговора, точнее монолога, я вернулась в родные пенаты. Вернулась ни с чем: пара афиш, расстроенный желудок и ущемленное актерское самолюбие.
Приехала в захолустье, из которого хотела вырваться лет с десяти. Поэтому так печально было от возвращения. В советские времена наш городишко был образцово-показательным, хотя это звучит как из сказки «давным-давно», а в девяностые всё, что могли, приватизировали. На одном заводике моя мама была руководителем. Потом даже была главой нашего городка. Хотя размах не тот – но она справлялась весьма успешно. Теперь она могла спокойно почивать на лаврах. Уважения и признания ее ума и деловых качеств. Тяжело было жить в сравнении. Вот и я жила в этом несоответствии ее ожиданиям.
Мама всегда говорила, что все люди делятся на кроликов и тигров. Мой отец был кроликом, его она как-то съела на обед. А может, на ужин. Я ее боялась, почему-то казалось, что меня постигнет та же участь, ведь во мне не было ни боевых качеств, ни спортивного азарта, ни воли к победе. Я напоминала игрушку, такую красивую, с голубым бантиком, под цвет глаз, но вот разочарование: ее принесли домой – а у неё рука сломана. И выбросить жалко, и не вернешь в магазин, пусть уж дома пылится.
А больше всего маме не нравилось, что я не могла закончить начатое: я бросила и балетную, и художественную школы. «В этом весь твой характер – точнее в его отсутствии». Тогда я подумала, неужели есть люди без характера. И по-детски начала этому радоваться, значит, хоть чем-то я могла отличаться от ровесников. При этом я всегда хорошо училась, была несменяемой старостой класса, выступала в школьных постановках, но этого было мало для снискания материнской любви. Любить меня только потому, что я ее дочь, было слишком сложно, но какими достоинствами я должна обладать, я так и не смогла понять. И в какой-то момент я перестала мучить себя этим вопросом и перестала тянуться к большему для заслуженной похвалы.
И вот я вернулась в дом, где быть естественной не позволительная роскошь, быть стремительной сложно из-за малых скоростей моего сердца.
Нет, мы были не чужды, мы были безразличны друг другу.
28 мая.
Черт возьми, ты вообще существуешь? Или я тебя придумала в своем воспаленном сознании? Или я не с тобой прожила год своей жизни? Нашей общей жизни. Но неужели так трудно протянуть руку помощи, снизойти до меня? Ты всегда презирал слабых людей, помню, как ты рассказывал историю из жизни Наполеона, которого предали, а он лишь сказал: «Они просто слабые люди».
Чтобы встать с колен крыльев может быть много, достаточно одной руки.
Помню, как в детстве я сворачивалась клубочком прямо на полу, мне хотелось, как можно меньше занять места в квартире, коль я итак не заметна для матери. Хотела, чтоб открыли дверь, споткнулись об меня, взяли на руки и обняли. Нежно. Без вопросов. И сейчас хочется свернуться клубочком.
Почему мир жесток, и женщина не может быть слабой? Хотя сильный пол слабеет, и в нас уже на генетическом уровне заложена не только жажда жизни, но и упорство, стремление, и недюжинная сила. Поэтому чтобы стать достойным человеком, нужно в первую очередь стать сильным, а потом уже добрым, умным, сострадательным и прочее-прочее.
И я решила стать сильной. Пусть тебе станет стыдно, что ты отвернулся от меня в сложную минуту. Любому другому я это простила, но не тебе. Ведь я тебя любила.
Знай, я не сломаюсь.
На мое удивление, меня легко взяли в труппу нашего провинциального театра. Коллектив небольшой, и чем-то напоминал «междусобойчик», но его режиссер – нечто. Красив как бог, голубоглазый брюнет, чуть старше тридцати, умен, амбициозен. А в общении так прост, что начинаешь тяготиться пафосностью.
У меня новая, потрясающая роль. Невиданная. Я играю старика. Да, именно старика. Пьеса Валентина Красногорова «Райские врата». По мнению автора, вся наша жизнь – очередь. Раньше думала, что она напоминает лестницу, делаешь шаг вперед или назад; или что-то вроде пьедестала: кто выше, у того больше регалий, славы, денег, почета. Ан нет, ошибочка вышла. Все на одной линии, только все разные: кто богат, а кто беден; кто счастлив, а кто несчастен; кто с большими связями и те, за кого никто не поручится и не заступится. И все стоят в одной очереди в ожидании большего, только «счастье» у всех разное: кому денег, славы, любви подавай. И в этой очереди никто не церемонится, кто ногу отдавит, а кто сразу съест целиком. Ведь есть люди и просто люди. И вот этот простой старик надеется, что своим трудом заработал не только радикулит, но и уважение других. Поэтому по праву считает, что начинает забег не с низкого старта, да и несколько препятствий уберут для него. Но очередь живая, никто не сделает скидок ни на возраст, ни температуру, ни на заслуги.
Это настолько ново, роль мужская, текст произносишь с неким волнением, потому что готов подписаться под каждым словом. Но боишься, что снимут с тебя накладную бороду, наденешь супердорогие джинсы и забудешь всё, чем бредил полчаса назад.
Премьера прошла на «ура». Наша постановка получила гран-при на областном конкурсе, мы даже показывали выступление в культурной программе для некого иностранного гостя. Потом ожидались гастроли, нашу труппу пригласили на конкурс «Молодые театры» в Москве. Об этом даже трудно мечтать. На работу не шла, я летела. Хотя, конечно, за спиной поговаривали, что я – никакая актриса, любовница режиссера. Это все враки. Я не обращала внимание на это, ведь я решила стать сильной.
6 августа.
Все-таки я невезучая. Счастье было так близко – только протяни ладонь.
Мне повсюду слышались аплодисменты. Тщеславие пело и танцевало. Я вернулась. Причем так громко. Начинаешь верить в банальность: если закрывается одна дверь – найдется другая.
Я не жила дома месяц. Хотя и слово «дом» - буквальность. Но когда я приехала с очередных гастролей, мамы дома не было.
Она была в больнице. Рак. Первые ассоциации с этим словом безобидный жучок, знак Зодиака. Но на самом деле это болезнь без будущего и альтернатив.
Оказывается, мама об этом знала уже три месяца, и мне она позвонила в надежде на помощь. Но так и не смогла признаться. А когда мои дела пошли в гору – ей не хотелось мешать моему успеху. Врачи говори, что опухоль операбельна, нельзя терять время. А я просто держала ее за руку, она была холодная, словно жизнь уходит каждую минуту. И уже нет этого времени.
Решились бороться с болезнью, с этим безобидным жучком.
Новый день – новые идеи. Сейчас понимаешь, насколько они были абсурдны. Но тогда я эти поручения выполняла как последние. Мне кажется, мы обе понимали, что ничего не изменишь, ничего не вернешь. Но не признавались в этом. С этого времени мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза, боясь, что все будет понятно без слов.
Мы не поехали на очередную консультацию, ездили по каким-то знахарям, пили какие-то травы. Словно мы лечили не рак, а простуду. Говорили заклинания на новой луне. Господи, прости за это язычество.
Я никому не говорила об этом. С прежней прилежностью ходила в театр, репетировала. А сама была очень далеко. В обеды бежала домой, кормила, приободряла. Но это было наиграно. Да, именно наиграно. Уже тогда я думала, как это все не вовремя. Сейчас, когда дороги все открыты, и тут такое. Неприятность. Во мне не было ни капли сострадания, я не могла жалеть человека, который лишний раз не поцеловал меня в щеку, не завязал мне косички. Может, это и глупость. Но я не знаю, как должна любить мать. Но точно знаю, меня она не любила. А теперь она стала преградой на моем пути.
Ничто не помогало. Ей становилось хуже: речь замедлялась, движения стали нечеткими. Ей было стыдно за себя. Ей было горько: всю жизнь на коне, и тут такой финал. Уже нельзя было поспевать везде, мама не могла уже нажать кнопку электрического чайника, держать ложку. Было очевидно, с ней должна быть сиделка.
Но я не хотела, чтоб ухаживали за мамой чужие люди. Во-первых, это породило лишь сплетни, ведь наш городишко - самая благостная среда для обсуждения чужой жизни. А во-вторых, я же дочь. Не мне судить, какой она была матерью, но мне решать, какой быть дочерью. Первые недели были кошмарными: злость, обида. По-моему, она мне даже завидовала. Ведь я хожу, пою и улыбаюсь, но так и не понимаю, какое это чудо – жизнь.
Я была вынуждена рассказать Олегу, моему режиссеру, что ухожу из театра. Это был жуткий скандал. Быстро улетучились его доброта и природная интеллигентность, когда успех ускользал из рук. Как он кричал! Я подвела их всех. А потом так сладостно улыбнулся, ему в голову пришла шикарная идея: новая постановка. Героиня выбирает между профессией, своим будущем и долгом дочери. Сам придумал, и сам восхищался своим гением. А я сидела как зачарованная, смотрела и удивлялась. Ему, а потом себе. А он же мне нравился. Его отрезвила лишь звонкая пощечина.
Да, выбор сделан, жребий брошен.
30 сентября.
Если бы я раньше могла предположить, что это будет так тяжело. Мама потихоньку сходит с ума. Какие гадости я должна выслушивать. И так трудно держать себя в руках. Ведь мне тоже есть что сказать. Внушаю, что это говорит не она, а болезнь. Хотя я надеялась, что нас это сблизит, она оценит мою заботу, лишения.
Правду говорят, если считаете, что живете в тесной квартире, то приведите корову, и поймете, как свежо и свободно дышится без нее. Крики, обвинения - это временные трудности, тягостным становится молчание. Постепенно, буквы ушли из памяти. Она не могла говорить.
Так трудно читать чужие мысли, когда не успеваешь за своими. Как она ругала мою готовку, хотя первенство на кухне всегда было за мной. А теперь молчит. И даже не знаешь, чем ее удивить, порадовать. Уже не встает, мне приходится ее поднимать, чтобы постелить свежее белье. Болят суставы – болит сердце.
Не хочется рассказывать, как научилась варить манку без комочков, делать уколы и скрывать слезы. Я понимала, что ей одиноко. После всех процедур я пыталась ее веселить, что-то рассказывать, читала книги. Я знала, она все понимает и чувствует, но нет сил даже улыбнуться. Честно говоря, мне было невыносимо находиться рядом с ней, я ждала, когда она уснет. Хотелось быстрее упорхнуть из комнаты, закрыть дверь. Такое чувство, что смерть ходит по дому, и таким невинным жестом хотелось защитить маму. А от этой тишины готов лезть на стену. Старалась не отлучаться более чем на полчаса, идешь по сторонам и оглядываешься, со стороны это может показаться странным. Никогда не задумывалась о смерти, ценности жизни, но если со мной что-то случится, то некому позаботиться о беспомощной матери.
Прошло больше месяца, как мама не встает, не говорит. Люди называют такое состояние жестоким словом «овощ». А она у меня «цветочек». Хотя какие только мысли не приходят в голову, и об уколах, которые разом решат эту проблему. В такие минуты я подходила, и лишь целовала ее в лоб по-отечески, и говорила: «Мы сильные, обе это преодолеем».
Жизнь перебежками, ибо страшно оставить ее одну, страшно упустить тот момент (меня уже проинструктировали, как одевать, как закрывать глаза), и чтобы не встретить желающего узнать о здоровье матушки. Люди! Загляните к себе домой, ведь у вас дети не выучили уроки, муж не принес денег, а вы лезете в чужую семью. В чужое горе.
Три дня прерывистого дыхания. Исход уже виден. Уже готов спать стоя, лишь бы не прокараулить этот момент.
Не трогаю, лишь бы не причинить боли. Лишь несколько капель сока в открытый ротик. Знаю, что это случится с минуты на минуту. Но нет, еще один вдох, минута – две молчания и выдох. Такое повторяется трижды. А потом тишина. Из глаз слезы, наверно, все-таки горько прощаться с жизнью. Пытаюсь что-то крикнуть напоследок, чтобы она почувствовала, что я рядом, здесь.
Потом закрываю глаза. Кладу руку на руку. Все как учили.
27 октября.
Прости, долго не писала. Ведь я знаю, что тебе не безразлична моя судьба. В этом я не сомневаюсь. Простите великодушно, была занята. Похороны. Делали на следующий день, просто не хотелось лишних людей, лживого сострадания и сочувствия. Плакала навзрыд. И в какую-то минуту поймала себя на мысли: плачу как дочь или актриса? А все-таки я и актриса, и дочь посредственные.
Три дня не выходила на улицу, не отвечала на телефон. Знаешь, мне кажется, она здесь ходит. Половица поскрипывает. Дурак, не мама, а Она ходит. Смерть. Ей одной жертвы мало.
А я лишь смотрю на мамин портрет и молчу.
И сколько в нашей жизни биологии: больных людей называют «овощами», слабых – «кроликами». Да уж, я все-таки пошла в отца. Не видно ни смелости, ни храбрости, а одни лишь кроличьи ушки. С голубым бантиком.
Влад, прощай. Давно не называла тебя по имени. Даже после расставания ты оказался полезен, плакалась в твою виртуальную жилетку. Хорошо, что ты не ответил. Нет, мы не чужды, мы безразличны. Больше тебя не побеспокою. Никого не побеспокою.
17 ноября.
- Сергей, распечатай эти письма. По всем признакам самоубийство. Признаков насилия нет. Эксперты подтвердят, что на бутыльке отпечатки одного человека. И почему эти дамочки не оставляют предсмертные записки. Ладно, им жить не хочется. Но меня-то жена дома ждет.
18 ноября 2009г.