- Товарищи больные...- зычный голос старшей сестры отделения гудел во всех палатах. С хрипотцой, как порванный громкоговоритель радиоточки. Но столь же уверенный и несмолкаемый.
- Товарищи больные, всем собраться в столовую, кроме ... - дальше следо-вало несколько фамилий. Николай внимательно прислушался: его фамилии - Вто-ров - среди них не было. Владельцы двух из пяти исключённых фамилий все равно не могли их слышать, т.к. лежали в надзорной палате, распластанные на кроватях растяжками и сульфазином. Трое других могли слышать, но навряд ли слушали - это были тяжелые хроники.
Среди них: Боря-шахтёр - был человек, бросающий жребий Богу и чёрту. Здоровый, бритый, с ужасным рубцом на черепе, с тяжелой литой челюстью - он смотрел на мир мутными глазами, в которых вспыхивали отблески космических битв.
- Бог или чёрт?! - быстро и загадочно спрашивал Боря и глаза его загора-лись яростным пламенем. Огромные грязные лапы хроника, сжатые коробочкой, ритмично тряслись перед носом оторопевшего ответчика, который испуганно отша-тывался.
(Борис был огромного роста и опасен, как пьяный штангист. Однажды он замахнулся на санитарку кухонным столиком, стоявшим зачем-то на прогулочной площадке. Взятый одной лишь его клешней за ножку, белый пластиковый столик, как побелевшее лицо санитарки, взлетел вверх, в грохоте громыхающего каменно-го смеха Бори
- Ха, Ха, Ха... Хо, Хо !!! )
-Бог! Бог! Бог! - неожиданно взрывался миродержитель, раскалывая свой мир и выбрасывая его из сложенных лодочкой ладоней. В воздух летели две скру-ченные бумажные гильзы. В мгновение громада Бориса бухала наземь, и огромные дрожащие руки неловко разворачивали бумажки:
- Чёрт! - со злым восторгом кричал хроник, распотрошив грязную бумажную гильзу:
-Бог!
На бумажках когда-то были написаны эти два заветных слова Бориса. Но те, старые гильзы давно истрепались, и были сделаны новые, уже без надписей - Борис прекрасно знал наизусть имена участников драмы, и эта война велась яро-стно и нескончаемо с того момента, как стены шахты рухнули сзади бригады за-бойщиков, и лишь один Борис был чудом откопан спасателями. Отныне фамилия его называлась только на ВТЭКе, и то - все реже и реже.
Двое других, названных отдельно, тоже хроники, были люди разные, но судьба их была одна - 13-я психиатрическая больница в Люблино. Эту судьбу они, впрочем разделяли и с Борей-шахтёром и, отчасти, со многими другими жителями этого городка. Городка, потому что психлечебница представляла собой уменьшен-ную копию Новых Черемушек: девять серых пятиэтажных блочных бараков и деся-тый - административный корпус и хозблок - были густо обсажены тополями, зарос-ли бурьяном и коноплёй и перемежались асфальтовыми дорожками и затянутыми проволочной сеткой прогулочными вольерами. Микрорайон «Тринадцатой» был обнесен побеленной бетонной стеной, за которой гудели автомашины и иногда го-ворили люди (не отсюда ли пропавшие граждане?): распивая бутылку, покуривая или просто проходя мимо. Мало кто из них думал - какая блаженная летняя тишина стояла за стеной «Тринадцатой». И пустота...
Но сегодня все оживилось. Совершенно не по графику жители, а попросту - дураки, мерным неспешным шагом брели небольшими группами под присмотром санитаров к приёмному покою в административном корпусе. Возбужденные при-зывными голосами старших сестёр, санитаров, врачей, собранные в столовые по палатам, одетые в блекло-зелёные, белёсо-сиреневые, сизые пижамы мирные го-лубки «Тринадцатой» слетались в приёмный покой по заранее составленному гра-фику. Дураки шли сюда для того, чтобы отдать свой голос за кандидатов неруши-мого блока коммунистов и беспартийных. Беспокоен был приёмный покой больни-цы. Над входом развернулся красный лозунг: «Да здравствует советский образ жизни!», затмивший яркостью уже слегка подвыцвевший и потрёпанный транспа-рант - «Слава советской медицине!», который сиротливо повис слева от двери, со-ставляя грустную пару объявлению «Свобода! Равенство! Братство!». У стеклянно-го входа в приёмный покой стоял врач с блокнотом и карандашиком, отмечая, ка-кое отделение прибыло и в каком составе. Внутри помещение было также торже-ственно украшено, как и подъезд снаружи. Прямо посредине - три длинных стола, за которыми помещались агитаторы. Справа от агитаторов, украшенная букетом цветов, стоявших прямо перед её носом, сестра-хозяйка больницы отмечала кре-стиками пришедших голосовать дураков, фамилии которых называл сопровож-дающий соответствующего отделения. Далее голосующий больной должен был взять бюллетень и, под зорким взглядом старшей сестры четвёртого отделения, в котором лежал Николай, опустить его в урну (деревянный ящик стоящий на столе). Потом больной должен был отойти в сторону и ждать, пока проголосует всё отде-ление и санитар поведёт их в палаты.
Когда Николай подошёл к столу с агитаторами, его разобрал смех. Агита-торы - мужик в очках инженеристого вида и две нарядные бабы - смотрели на про-исходящее глазами, полными парализованного ужаса. Сидящая справа, полнею-щая, краснолицая, в ярком шёлковом платье женщина лет 50-ти записывала фа-милии «избирателей», ритмично переводя чуть выдающиеся вперёд стеклянные глаза со списка на сизую пижаму. Она вполне понимала, что делает очень важное, очень ответственное дело, более того - дело небезопасное! Маленький прозрач-ный червячок, казалось, нашёптывал в её мозжечке: «А вдруг этот стукнет?! Вдруг убьёт до смерти?! И ведь не будет ему ничего! Ничего!... Вот этот - виждь рожа-то..., ( - лихорадочно думала она про проходящего мимо старичка-выпивоху, кото-рого упрятала в психушку собственная дочка, продавщица вино-водочного отдела за то, что он по ночам воровал у неё из-под кровати бутылку) - Ну точно, псих. На-верно припадочный!...»
«Господи! - причитал прозрачный червячок, молясь своему богу, - хоть бы пронесло! Пронесло!...»
И проносило мимо неё и её товарищей по избирательной комиссии что-то смутно-опасное, непредсказуемое, неуправляемое, лишь до поры - до времени за-ключённое в жалкую оболочку человеческого тела и в выцветшую белесую пижа-му.
У мужчины, который, по-видимому, был главным в группе агитаторов, этот поток параллельного мира вызвал приступ моторного возбуждения, как будто его, передовика производства или, скорее, активиста институтского месткома (он был интеллигент) прижали вечером в темном переулке трое подвыпивших хулиганов с ножиком и заставили плясать, чтобы услышать - звенит ли у него в карманах ме-лочь? И вот он, отец пионера, интеллигент (а в этом не было никакого сомнения), активист месткома, он - прыгает с резиновой улыбочкой на бледном бритом личи-ке, дергает ручками и пытается поприветствовать за руку своих мучителей. Запа-нибрата. Но в глазах его катается и звенит маленький, бутылочного стекла шарик - его душа, охваченная и почти выброшенная из тела ужасом.
А мучители пожимают его руку и текут мимо сизой массой, под твёрдым профессиональным взглядом санитаров; берут бюллетень, пожимают руку, прини-мая его искреннее поздравление (в чем?) и кладут его (кого?) в обшарпанный де-ревянный ящик, называемый почему-то урной.
- Скажите пожалуйста, а можно голосовать против? - ехидный голос Нико-лая вдруг разорвал однообразный звук шуршащих бюллетеней. Всё остановилось. Выдвинутые вперёд глаза женщины справа, блеснувшие бутылочные глаза интел-лигента, мутные глаза третьего члена комиссии и, наконец, хромированные глаза старшей сестры - все вонзились в бледно-зелёную пижаму. Поднялись выше и встретились с весёлыми, нагловатыми и немного злыми глазами Николая.
«Наконец-то, наконец-то», - подумал каждый (кроме, пожалуй, Николая, ко-торый делал всё это скорее по велению какой-то невидимой мухи, укусившей его, нежели по здравому думанию). Но что, собственно, «наконец-то»? Что?
Всё объясняется просто. Каждый участник общественной жизни, а то, что мы были свидетелями именно общественной жизни - факт неоспоримый, так вот, каждый участник общественной жизни желал бы быть свидетелем(!) какого-нибудь значительного события. Например: Великой Октябрьской Революции (ВОР), Вели-кой Отечественной войны (ВОВ), Покорения космоса (ПК) или, хотя бы, Великих строек пятилетки (ВСП). Приобщённость к великому событию не только наполняет жизнь человека и гражданина огромным историческим смыслом, но и дает значи-тельные общественные льготы - билеты без очереди, заказы к празднику(во время великих исторических событий - пайки), почёт со стороны пионерской и комсомоль-ской организаций. Но даже если речь шла не о великом истор. событии, а просто о скандале (лишь бы не участник!) - то и это было необыкновенно интересно! Поду-мать только - выборы в сумашедшем доме! отказ голосовать! Тс-тс-тс... возможны репрессии!...
И они не заставили себя ждать.
- Второв! - поставленным голосом с отчетливой артикуляцией прошипела старшая сестра, - Больной Второв, прекратите кривляться и немедленно опустите бюллетень воурну.
Она так и произнесла - «воурну». Что она хотела этим сказать?
- Не забывайте, кто вы есть и где вы находитесь!
Члены комиссии прекрасно понимали, где находится больной Второв. Именно это и создало пикантную ситуацию.
- А против чего, собственно, вы хотите проголосовать? - провокационно и глумливо спросил интеллигент.
- Против предоставления права голоса психическим больным, - с достоин-ством ответил больной Второв.
- Второв! - визгливо вскрикнула сестра, - Вы дееспособны и обязаны голо-совать!
- Послушайте, товарищи, я - больной человек. (Второв)
- Ну что вы, вы выглядите вполне здоровым. (Интеллигент)
- Второв, я запишу в журнал, что у вас ухудшилось состояние...(Сестра)
- Но я же дееспособен. (Второв)
- Прекратите паясничать. (Сестра)
- Ну почему же, если товарищ хочет голосовать против... (Член комиссии)
- Он психически болен. (Сестра)
- Я отказываюсь голосовать, я психически болен!
- Все больные голосуют. (Член)
- Они не отвечают за свои действия. (Второв)
- Что вы хотите этим сказать? (Третий член)
- Прекратите балаган, здесь я отвечаю за порядок! (Старшая сестра)
Последнее заявление не было столь абсурдным и голословным, как все предыдущие. Нет. Оно было основано на прямом и решительном действии. Сухая, облаченная в белый халатный рукав клешня Лии Михайловны (а именно это и есть старшая сестра) четким, как удар змеи, движением выхватила листок из утончен-ных пальцев юного шизофреника и метко опустила воурну...
-О!... - выдохнули все.
- Что!? (Коля)
- Но?! (Члены комиссии)
- Немедленно в палату.
Событие произошло.
***
Казалось, огромная, шёлковая, кроваво-красная завеса колыхалась перед глазами Николая. Конвульсивно изгибаясь, он пытался заглянуть за её край, загля-нуть туда, где можно было бы погрузить взгляд в прохладную тишь: лишь бы спа-стись от раскаленного металлического грохота красного шёлка. Как будто волны жара прокатывались снизу вверх и - «бух! бух!» - где-то далеко в невидимой высо-те. Тяжёлые частые стуки. «Это стучит мое собственное сердце»,- понял Николай и, мгновенно, он уже сильными толчками двигался по запутанному лабиринту в по-токе боли; тысячи жарких и влажных тел толкались об него, хватали его, пугали его, вдруг проникая прямо в его широко раскрытые глаза и мгновенно скрываясь в шёлково-красном мареве. Невозможно было увидеть их лица. Их он не мог бы уз-нать.
Но они узнавали его, выслеживали и настигали, набрасываясь на заплу-тавшего и отчаявшегося путника, злодейски брошенного в эту страну коварным предателем - товарищем Сульфазином. Теперь он потерян и брошен. Теперь он совсем один. Теперь только Лия Михайловна улыбается ему извивающимся шёл-ковым лицом, и с улыбающихся губ её капает расплавленная губная помада.
Сквозь красноватую температурную дымку перед глазами Николая вдруг появился белый куб надзорной палаты. Не знаю, как всё это было снаружи, но из-нутри, с кровати Николая, он представлялся красивой фарфоровой коробочкой. Стены её, белые и текучие, почти просвечивали, пропуская сквозь себя невидимые струящиеся силуэты, как будто какие-то невидимки наполняли комнату, и их граци-озный танец птиц делал её пространство почти освежающим, почти дышащим.
Но красный полог вновь задергивался. Всё тонуло в огненной жидкости, колышущейся в жутком ритме ударов невидимого сердца, которое Николай давно потерял и не знал, где оно, лишь по ударам определяя его наличие.
Какие-то громкие шорохи и непонятные голоса гудели в голове Николая.
«Товарищ больной.»
«Товарищ Сульфазин!»
«Ну, теперь будете вести себя спокойнее...»
«Второва - в надзорную...»
«Ну-ка, повернись-ка на живот...»
«Я вообще-то лет в пять попал в детдом. В 35-м. Но отца я помню пре-красно. И фамилию нашу знал хорошо. Было нас пятеро: поповские дети, Апосто-ловы. Я, Миша, младший был. Помню и своих братьев и сестру. Но не видел их более никогда...»
«Ну что, брат, сейчас даст...»
«Сульфазин!..»
«Да, как я попал в детдом помню хорошо...» - последний голос начал пре-обладать. Тихий, старческий голос. Тихий, бледный, но радостный.
«Вот там впервые это и произошло... Да, в детдоме...»
Голос неспешно повторял одно и то же, как будто хозяин его владел маги-ей снов и желал заклинаниями своими вызвать к жизни картины своих видений.
***
- Дети, дети, немедленно собирайтесь, через час машина уйдёт.
Молодая воспитательница истерично кричала и беспорядочно суетилась. Повариха, она же и завхоз маленького детдома им. Луначарского, Агриппина Ники-тична, тетя Груша, была более спокойна. Мягкая душой своею и телом, она была как большая семейная подушка для всех ребятишек. Их было немного - не более тридцати: от 5-ти до 13-ти (т.е. до 5-го класса, далее их переводили в большой детдом в области), тетя Груша - повариха и завхоз, Вениамин Моисеевич - микро-Сухомлинский, друг Макаренко (по собственным рассказам), с большим стажем работы в детских коллективах (лагерях, в том числе - пионерских, детдомах, коло-ниях и интернатах). Вот они и все. Были ещё сторож-истопник и его жена. Но то были люди местные и эвакуации не подлежавшие.
Ведь шла эвакуация. 41 год. Вениамин Моисеевич взял лошадь у сторожа и ускакал в область за транспортом. Он сразу же был эвакуирован. Но и машину все же послали. Большая полуторка ждала во дворе.
В кабину села Мария Викторовна (Муся - так звал её директор). В кузов - тетя Груша и Надя, вторая воспитательница. Туда же положили провиант, одежду для детей, пишущую машинку, личную библиотеку директора детдома им. Луна-чарского, личные вещи персонала. Детей поставили, т.к. места в кузове было так мало, что сидеть было негде. Да и скамеечек в машине не было.
Перед отъездом шофер бросился в медпункт, сказав, что порезал палец. Вышел он оттуда минут через 5. Порозовевший. Наверно от крови. Загрузились. Поехали.
Проехать нужно было немного - до областного города, где детдом должны были посадить в поезд. Дорога была хорошая, шоссе. Можно было бы ожидать, что оно будет забито транспортом, но, странно, дорога была совершенно пустынна. По обочинам иногда попадались разбитые машины, телеги. Видно было, что дорогу бомбили. Сейчас же было совершенно тихо. Пусто. Мертвый жаркий день.
Шофер гнал изо всех сил, круто объезжая воронки на дороге. Дети тряс-лись в кузове, как вязанки хвороста, стукаясь друг о друга и потрескивая. Им все было интересно: разбитые машины, пустая тишина, лишь изредка нарушаемая дальним рокотом моторов, ругань водителя в кабине, хмурое молчание админист-рации (кроме тети Груши). Пустая тишина на фоне нудного рычания собственного мотора машины. Дети смотрели по сторонам и трещали. Как сухие веточки.
- Вот тогда-то мне впервые явились Невидимки, - говорил тихий голос Ми-ши. - Я стоял у заднего борта. Держался крепко. Страшно было. Шофер гнал во-всю, и машину сильно трясло. Ну, Невидимки мне и говорят: «Миша, отойди от борта, сейчас он откроется и ты можешь упасть и убиться.»
Голос Невидимок был добрый и решительный. Я сразу ему поверил и го-ворю ребятам:
- Давайте отойдём от борта. Мне сейчас Невидимки сказали, что он откро-ется, и мы упадём на дорогу. Давайте отойдём от борта скорее!
Смех детей был ответом Мише. Если бы он хотя бы не говорил о Невидим-ках! Но наивный, простоватый Миша не мог не назвать их - ведь его бы спросили: откуда ты узнал об этом? Да и что, собственно, он узнал? То, что якобы должно произойти? Но почему это должно произойти? Почему?!
Борт открылся. Он открылся, и детдомовцы, как чурочки, повалились вон... Машина оставляла за собой след: через равные промежутки на шоссе лежали ма-ленькие люди, и вокруг некоторых из них расплывались лужи. Лужицы крови.
В лужице лежал и Вася Майский - мальчик, который в ответ на предупреж-дение Миши покрутил пальцем у виска.
В лужице лежал и конопатый Андрей Майский. Он не брат Васи: просто они пришли в детдом из детприемника области накануне первого мая.
В лужицах лежали еще четверо.
С переломанными ногами мучилась на дороге Надя-воспитательница.
Но не остался на дороге Миша Советский (такую фамилию он получил в детдоме),- он заранее отошёл от борта. Теперь на него, онемев, смотрели остав-шиеся в кузове бритоголовые дети детдома.
Все отшатнулись от борта.
-А! А! А! - пронзительно закричали пассажиры кузова и забарабанили по крыше кабины.
Миша молчал и смотрел широко открытыми глазами на убегающую черную дорогу с шевелящимися кровавыми лужицами. Над дорогой в душном летнем дне струи горячего воздуха восходили ввысь, и лес на горизонте дрожал, готовясь рас-плавиться и вознестись в светящееся голубое небо.
***
Николай всё ещё лежал в надзорной, хотя сульфазин уже отступил.
- Ну как, теперь вам лучше? - ехидно осведомилась Лия Михайловна, - Ну ничего, полежите-ка ещё здесь дня три, четыре. Компания здесь для вас вполне подходящая.
Повернувшись сразу всем корпусом, старшая сестра отдала ещё два-три распоряжения дежурному санитару и вышла.
В палате осталось пятеро: Николай, двое буйных, санитар и хроник. Нико-лай только сейчас заметил его, пожилого, серенького. Его звали «Миша-ангел», или иначе - «Апостол» (так его звали даже врачи, за то, что он именовал себя не иначе как Михаилом Даниловичем Апостоловым, в то время как на самом деле его звали Михаил Владимирович Советский. Это чудную фамилию он получил в дет-доме, т.к родители его были жертвами ВОРа). Вспомнив всё это, Николай горько усмехнулся, думая про себя: «Можно было бы подумать - революционеры, павшие жертвами в борьбе за революцию. Впрочем, странно, как они могли быть жертвами революции, когда он в детдом попал в 35-м, в возрасте 5-ти лет?!»
Эта мысль потянула за собой Николая, и ось её начала медленно вращать его до тех пор, пока карие глаза его не встретились с голубыми, старческими, но яркими, а не бледными, глазами.
- Да, молодой человек, так в первый раз явились мне Невидимки.
Тихий голос старика, лежащего на соседней койке вдруг сразу отрезвил Николая. Последние облачка сульфазинового тумана рассеялись. Он понял, что всё это не было лихорадочным бредом «товарища Сульфазина», всё, что ему при-виделось. Но было это рассказом старика, который и сейчас продолжается и по-вествует о Невидимках. Николай понял, о чем говорит старик, и воздушный озноб пролетел по его спине, как будто кто-то коснулся его и сразу отпрянул. Как будто чей-то силуэт мелькнул в уголках глаз. Ясный, струящийся. И тотчас исчез. Вышел из поля видения.
- Это необыкновенно, - почти выдохнул Николай, - а что было дальше? Приходили ли ещё Невидимки?
- Не знаю - уходили ли они,- ответил хроник,- но являлись они не часто. Следующее явление, было почти через 10 лет, больше - 12. В 53-ем. Когда умер Сталин.
***
Михаил Данилович жил в Москве, близ Доброслободских бань. В большой пятикомнатной коммуналке. Соседи у него были смирные. Терпели чудаковатого парня да посмеивались над ним. Работал Советский слесарем-водопроводчиком в банях. Дело стоящее, уважительное.
По воскресеньям он иногда ходил в Патриарший собор. Но редко. От хра-ма, воспоминания о котором у него остались с далекого туманного детства, он от-вык. Детдом, интернат, ремеслуха - отнюдь не склоняли к религиозности. В храм Михаил стал похаживать после того, как в банях познакомился с тамошним сторо-жем, и тот стал ему устраивать в храме приработок. Слесарь-водопроводчик - че-ловек нужный всем.
Тогда-то и вспомнил Михаил, что он поповский сын. Стал ходить в собор. И привык. Новое чувство спокойной веры, проснувшееся в его душе, напоминало ему детство и, что странно, тот летний военный вечер. Эвакуацию. Невидимок.
Стал Михаил иногда грустить. Уходил в свою комнату и, вспоминая их, вроде как молился. Молитв он не знал, кроме «Господи помилуй», но она казалась ему слишком простой. И молился он по своему, уходя в какую-то голубую даль, становясь легким, струящимся и, как ему казалось, - невидимым.
Весна 53-го наступила неожиданно. Все будто сошли с ума:
«Сталин умер! Умер Сталин! Умер!.. Умер!..»
Михаил, как человек не вздорный, но даже компанейский, не то чтобы со всеми переживал, но от участия в общенародной скорби не уклонялся. Его даже трогало: вот ведь, умер великий человек! Сталин! Что же теперь будет? Все соби-рались на похороны - как война началась. Будто весь мир держался на этом стран-ном имени - Сталин. Весь мир вокруг Михаила. Но в нем самом этого мира не бы-ло. И если бы он так легкомысленно не забывал о себе, он даже не узнал бы об этом событии, потрясшем весь мир. Да он, по правде сказать, и знал-то об этом лишь понаслышке - от соседей, которые собирались идти на всенародные похоро-ны и позвали с собой Михаила.
Оживившись и радостно закивав, Михаил бросился к себе в комнату надеть торжественный костюм.
«Когда я открыл дверь и вошел в свою маленькую (10 кв.м.) комнату, быст-ро раскрыл гардероб, чтобы переодеться, какое-то странное впечатление от ком-наты, возникшей в гардеробном зеркале, заставило меня остановиться и вглядеть-ся...
Казалось, что воздух в комнате движется, что она потеряла тот убогий вид, который был ей привычен: стены её, с сальным блеклыми обоями, во мгновение были будто вновь возведены, как стены волшебного замка. В комнату сквозь обои струился золотой свет. Мебель: обшарпанный диван с высокой спинкой, письмен-ный стол с тяжелыми тумбами, который Михаил использовал как верстак, и кресло с прямой резной спинкой (подобранное на улице) - мебель ожила и задышала теп-лым живым деревом.»
- Я резко обернулся и спросил: «Кто здесь?»
- Миша, - вдруг проник в меня знакомый голос, - Миша, не ходи на улицу. Не ходи. Погибнет много людей.
- Невидимки! Невидимки! - закричал я, - скажите мне, что ещё нужно де-лать? Я верю вам. Скажите! Невидимки! не уходите от меня!
Но больше Михаил уже ничего не слышал, а нашел себя сидящим на ка-чающемся стуле и глядящим в большое зеркало гардероба.
- Александр Соломонович, Вика, Мария Яковлевна!
Вскочив со стула, Михаил бросился в коридор.
- Стойте! Не ходите! Там людей будут давить! Не ходите!
Он стоял в светлом проеме двери и как-то негромко кричал. В темном ко-ридоре все замерло. Соседи, ждавшие Михаила у выхода затихли, как загнанные в угол мыши.
- Да вы что?! С ума сошли?! Спятили! - взвизгнула Мария Яковлевна.
- Ну что вы, Михаил Владимирович, успокойтесь, мы всё понимаем... у всех такое горе, общее...
- Стойте, не ходите туда! - продолжал призывать Михаил.
Но в тёмном углу коридора уже послышался щелчок замка. Соседи задом, один за другим быстро вышмыгнули на лестницу. Последней, прижимая к себе 9-ти летнего Сашеньку, ретировалась Мария Яковлевна. Дверь хлопнула. Тишина и темнота остались вместо людей прямо перед лицом замолкшего Михаила. Не-сколько секунд он смотрел в бессмысленную тьму коридора, потом шагнул назад в свет своей комнаты и закрыл дверь. Коридор провалился в тёмное небытие.
***
«Советский Михаил Владимирович проживает в нашей квартире с 1948 го-да»,- старательно, высунув язык выводила пенсионерка Искра Аркадьевна Магне-то. Написав это, она остановилась и вновь и вновь перечитала начало своего тру-да:
«В следственный отдел ГПУ (ведь именно так надо писать). Заявление. Довожу до сведения, что в коммунальной квартире по адресу Денисовский пер. д.14 кв. 17 проживает враг советского народа Советский Михаил Владимирович.»
«Советский! - хмыкнула про себя Искра Аркадьевна, - Антисоветский! Вот он кто! Нет, вы только подумайте, каков подлец! В бане водопроводчиком замаски-ровался. Интересно, как он там вредил - воду наверное отравлял!...»
При этой мысли тов. Магнето вздрогнула и покрылась испариной: она сама была постоянной посетительницей Доброслободских бань.
«Вдруг и я отравлена?! - залихорадило Искру Аркадьевну, - Тогда немед-ленно к врачу. Меня должны спасти. Скорее!»
Магнето почти вскочила, но новая жуткая мысль схватила её за суставы: «А ведь врачи-то - сами отравители! Все об этом знают. Может быть даже сговор!»
Магнето рухнула на стул. Её пожелтевшие прокуренные пальцы схватили перо.
«По-видимому, находится в сговоре с отравителями, - калиграфировала она на бумаге, - Представляет особую опасность!!!»
«По вине вышеозначенного товарища (Искра Аркадьевна досадливо зама-зало слово и вывела - «субъекта») были организованы беспорядки во время все-народных похорон тов. Сталина. Нанесен серьезный ущерб народному хозяйству. Задавлен пионер Александр (9 лет), участвовавший в мероприятии совместно со своей мамашей Марией Яковлевной Безвинной, проживающей в одной квартире с врагом.»
Сосредоточенно перечитав своё послание, Искра Аркадьевна дописала:
«Общественность требует сурово наказать виновника - Советского Михаи-ла Владимировича.»
Точка. Дата. Подпись. Подписываться Искра Аркадьевна не боялась, т.к. хорошо знала, где и когда это можно делать.
***
Требования письма «потрясенной общественности» сценически реализо-вались сначала в следственном отделе КГБ, потом в камере предварительно за-ключения, нарсуде и, наконец, в зоне особого режима в дальних северных преде-лах.
«Это было ужасно. Так бесконечно отвратительно и жутко, что и рассказы-вать об этом невыносимо», - голос Миши-ангела, пожилого больного-хроника дро-жал прожитым, но не ушедшим ужасом. Николая пробрало. Он затих, как зверёк, почуявший упавшую на него тень смерти. Ему казалось - коснись он сейчас этой тени, и рука его пробудит её жадное бытие: вся она всколыхнётся, как болотная жижа, и прилипнет к попавшей в неё беспечной жертве. Какая нечеловеческая жуть испарялась из этого тёмного провала, наполненного кровью, стонами, незрячими глазами, вцепившимися пальцами...
Николай смотрел на человека, лежащего рядом, и вдруг представил, что это лишь скорлупа, сухой чехол некогда сильного и здорового тела. Но где оно са-мо? Где его тяжелая, упругая плоть, его пульс, тепло, дыхание? Богатое вообра-жение Николая, как больной художник, рисовало дикие холсты в тёмных тонах. Он понимал, чувствовал эту связанность, слитность тысячей жизней и смертей, зве-нящую мерзлоту, в серебряную оправу которой вставлены камни человеческих тел: отдельно руки, отдельно ноги, кипы бумаг, дела, характеристики, приговоры...
В действительности, пребывание Советского в лагере было, по крайней мере, благополучнее многих. Умелый слесарь, он слесарем же вкалывал и на зоне. А это было кое-что: не нужно было идти с командой в лес - работал он в мастер-ской или на объекте в относительном тепле. Но не тяжелая жизнь в лагере доста-вала Михаила, нет, - но сама по себе неволя. Можно было бы предположить, что детдомовец Советский привык к жизни в коллективе, к дисциплине. На самом деле, самое нутро Михаила возненавидело эту парализующую жизнь, эту непрекращаю-щуюся несвободу.
Несвобода. Ограниченность для взора, для бега, для крика - мучительное состояние это преследовало Михаила с отрочества. После чего-то мягкого, уютно-го, кормящего и, главное, обещающего иную, бескрайнюю жизнь, что помнилось Михаилу от его давнишнего детства, - лишённость этого обещания, окраденность, обманная ловушка тяготела над ним все годы.
С 5 до 17 лет (т.е. детдом, интернат и ремеслуха) были годами, когда ме-сто, отпущенное душе Михаила, сжалось до тёмного душного пространства под одеялом. Накрывшись с головой, белым пологом он отделял от себя мир сопев-ших, кряхтевших, шептавшихся на соседних койках. Тишина и безвидность воцаря-лись в таинственной тьме; из неё начинали выплывать лики отца, братьев, крест-ной, смутные пейзажи, абрисы икон и, наконец, кто-то возвышенно-сияющий, не-уловимый слишком медленным взором его.
Но наставал день. День, который буквально лез в душу, что-то оглуши-тельно кричал в уши, слепил глаза картинами и лозунгами. Но в крике, в который он пытался вложить всю свою поэзию великих начинаний, в крике этом Михаил уз-навал лишь лихорадочную скороговорку безумца, потерявшего какое-то, как ему кажется, чрезвычайно важное слово, и теперь искавшего его, говоря все на него похожие, воя, щелкая, рыча, думая, что в старательном этом звукоподражании прозвучит то, забытое, слышанное когда-то. Ещё более раздражали Михаила люди - всё, что они делали, всё, что говорили, даже думали, всё - вплоть до их внешнего вида, выражения глаз, рта, движения рук - всё это казалось ему ложью, придуман-ной игрою, каким-то неприличным театром. Никто из заполнявших пространство сцены, так всегда и так старательно повернутой прямо в лицо Михаилу - никто не знал о себе ничего. И даже не догадывался.
Михаил знал. Он помнил это точно. То, что родился он, чтобы быть Михаи-лом Даниловичем Апостоловым и никем иным. Чтобы говорить и видеться с теми, с кем только и должно говорить и видеться. Чтобы жизнь его была этим разговором и этим свиданием. И если их не было - то не было и его - Михаила Даниловича Апостолова.
***
Совершенно опустошённый и измученный отчаянием, Михаил Владимиро-вич Советский решился на самоубийство.
Ему казалось, что невозможно уйти от того надежно организованного быта, которым он, Советский, проживал с детства. Лишь небольшие перерывы, побывки - но они так быстро и так давно прошли. 7 лет лагеря уже вобрали в себя всю жизнь Советского. Не было уже у него другой жизни.
Но самое главное - и не могло быть. И потому Советский решил вернуться туда, откуда в общем-то пришли все советские люди - в небытие. Будучи ранее ве-рующим, Советский знал, что после смерти человека ожидает вовсе не небытие, а жизнь его невидимой души. Но это-то и нужно было Михаилу. Став невидимым, он не только будет избавлен от невыносимо навязчивого присутствия видимых, но имеет шанс встретиться с ними - с Невидимками! Он станет одним из них!
Вдруг Михаил радостно понял, что быть Невидимкой - это и есть то, к чему призван он - Михаил Данилович Апостолов!
«Может быть и они, Невидимки, когда-то были в этом мире, - думал Миха-ил, - но зато теперь они бесконечно свободны. Никто не может не только посадить их в лагерь, но даже сказать где они, кто они, как они выглядят? никто не сделает фото в фас и профиль, никто не окликнет - стой! Кто «стой»?!»
Стать Невидимкой - это решение Михаил принял бесповоротно.
***
«Однажды я выбрал подходящий момент, - рассказывал хроник Николаю, - и решил пилой перерезать себе вены. Забился я в тёмный угол мастерской, взял пилу и... тогда-то они не просто явились мне, но я ощутил их силу. Невидимки вы-рвали пилу из моих рук и говорят мне - Миша, оставь это, так нельзя стать свобод-ным. Но ты потерпи ещё три дня, и из лагеря тебя выпустят. Тогда отдохнёшь не-много. Потерпи, Миша. Всего три дня.
Ну, я сразу успокоился и пошёл в барак. Назавтра - подъём. Я лежу спо-койно - знаю, что три дня осталось, так чего ж дергаться. Пускай наказывают - три дня можно и потерпеть.
- Встать! - кричат, - Встать!
Ну я встал.
- Почему не выходите на работу?!
- А зачем? - спрашиваю.
- ?
- Зачем? - говорю, - всё равно ведь послезавтра на волю.
- Что?! На какую волю?!
- На ту. Туда.
- Куда туда?»
(Тупая ярость схватила лицо охранника. Между Михаилом и сержантом, как тяжёлые брёвна, остались слова и вопросы - Туда? Куда? Кто?)
- Я вам просто говорю, - вдруг истерично взвизгнул Михаил, - Не трогайте меня! Я почти свободен!
- Ты почти труп, - глухо прорычал в ответ сержант, - к начлагу.
***
- Понимаете, гражданин начальник, вчера мне явились Невидимки и сказа-ли, что послезавтра меня освободят, - возбуждённо объяснял Советский начлагу капитану Вербовому. Вербовой был крупный, с маленькими, красноватого цвета глазами, злобно и упрямо смотревшими из глубины лысого черепа. Налитые кро-вью пальцы начлага с неотвратимой уверенностью разминали «Казбек».
- Ну?
- Ну вот, я и говорю...
- Почему не вышел на работу?
- Невидимки...
- Молчать! - свирепо и глухо прокричал Вербовой, - В карцер! Я тебе пока-жу невидимок!
Вербовой выругался, но руки удержал на столе. Всё-таки сейчас не то вре-мя. Взгляд его тоскливо взметнулся к стене, с которой на него смотрел портрет ос-нователя советских воспитательных учреждений - Феликса Эдмундовича.
- В карцер... - одиноко провыл Вербовой.
***
Советского Вербовой возненавидел на основании изучения его приговора - подлец был причастен к смерти Вождя. Ворошиловский стрелок сержант Панас Вербовой метко бил врага в составе батальона СМЕРШ и мог только мечтать о звёздочках на погонах. Мечта сбылась в 49-м, а в 63-ем он, уже капитан, был на-члагом. Но тяжелая дума, вседневная забота беспокоила Панаса Вербового.
Оказывается, Сталин был культличностью. Оказывается, было допущено много ошибок (каких? - Вербовой понять не мог). Сначала выпустили уголовников, потом всякую политическую шваль - «реабиритация». Теперь, когда уже вроде всё наладилось, вроде вновь началось пополнение, да ещё какое, нужно выпускать еще одного врага народа - Советского, убийцу Сталина. Пусть даже тот культлич-ность, но всё же Руководитель был. У кремлевской стены всё ж оставили. Да, не-задача выходит с этим Советским. Сидел бы себе и сидел, так нет...
От этой мысли зубы Вербового заскрипели. потом челюсти слегка приот-крылись и вдруг захлопнулись на мундштуке «Казбека».
- Ну, погоди, падла, - подумал Вербовой, - это ещё не конец...
***
- Советский, на выход, - тупо крикнули в открытую дверь. Дрожа от мороза, голода и ожидания, Михаил вышел из темного карцера и сразу же ослеп в солнеч-ном воздухе. Так, ослеплённый, он был приведён в административный барак, где безликий, с растянутыми в стороны и вверх губами его ждал начлаг. Советскому выдали справку об освобождении, деньги и торжественно объявили, что он, граж-данин Советский Михаил Владимирович, становится товарищем, «реабиритиро-ванным» советским правительством от всех своих преступлений, которые есть су-дебная ошибка и ничего более. Теперь наше советское правительство эту ошибку полностью исправило, тов. Советский полностью прощён, его поздравляют, он мо-жет ехать по прежнему своему месту жительства и иметь дальнейшие успехи в трудовой деятельности (чего ему желает советское правительство).
Вербовой жал руку своему новому товарищу, несильно, но плотно её об-хватив и придерживая за локоть.
- Я всегда знал, что вы наш человек, просто ошиблись в вас. Перегнули палку некоторые. Ну, да ничего, справедливость советское правительство пресле-дует до конца, - поздравлял Советского начлаг. Вербовой был за справедливость. Тяжелое лицо его даже слегка покраснело от собственной убеждённости.
И от напряжённой мысли: «Значит он знал! Знал, что его выпустят. Ясно, лапа у парня наверху - это уж точно. А то как же? Видно сообщили ему срок, ну он и зарвался, гад. Покуражиться напоследок решил. Почувствовал свою власть. На-до быть с ним повежливей, однако, - этот хлюпик мог бы ещё пригодиться. Време-на-то, вишь, какие, чёрт бы их побрал... Вон в соседнем лагере уже старых убира-ют. Остапенко - в отставку, а ведь он моложе меня.»
Мысль Вербового крутилась в его голове, и от поворотов её красные пятна выступали на бритом черепе, и тайно красновато светились глаза. Всеми своими лицевыми мышцами Вербовой растягивал в сторону рот, вцепившись в руку Со-ветского, потряхивал её и похлопывал по плечу.
- Ну что ж, товарищ, с Богом, как говорится, - глухо рычал Вербовой, - вот Бог (он показал скулой на угол с портретом), а вот - порог. Скатертью дорожка, бу-дем рады свидеться, желаем счастливого пути.
Дверь кабинета захлопнулась за телогрейкой Советского, оставив, против её белого масляного пространства, Вербового наедине со своими вращающимися мыслями.
***
Мысли Вербового вращались не впустую. Нутро его правильно почувство-вало опасность времени: через полгода ворошиловского стрелка, героя войны, на-члага особого назначения, капитана Панаса Вербового почислили в отставку.
В воздухе повис капитан Вербовой. Даже майора получить не успел. Жены нет. Квартиры нет; да и то подумать - какая квартира может быть в лагере? В об-щем, смерть пришла к Вербовому - отставка. Ну это почитай, что высшая мера! Ведь для родины на всё готов, а они...
«Ну, ничего, - думал Вербовой, - надо пожалуй найти этого, «реабиритиро-ванного», надавить на фраера. Расколется гад, как...как...». Вербовой не смог по-дыскать нужного слова и хлопнул челюстями.
Вскоре московская справочная положила перед тяжелым мужчиной, бри-тым, с красноватыми глазами в синем бостоновом костюме адрес Советского Ми-хаила Владимировича, 31-го г.рождения.
Подробные сведения о жильце Советском дал Вербовому старший по дому пенсионер Наум Маркович Резников. В юности еврей, к своим 70-ти годам Наум Макрович (как он представился Вербовому) совершенно потерял признаки нацио-нальности, социального происхождения, пола и всякого характера. Плешивая, бу-рого цвета голова Наума Макровича, похожая на подгнивший картофельный клу-бень, оживлённо крутилась на длинной бескровной шее кошерного цыплёнка и подробно описывала образ жизни подозреваемого. А Наум Макрович подозревал всех!
К Вербовому, своему старшему коллеге (капитан в отставке представился Резникову начлагом, интересующимся жизнью и исправлением бывших заключён-ных) Наум Макрович сразу же проникся должностным доверием. От него Панас Вербовой узнал: где проживает гражданин Советский, где работает (в ЖЭКе - сан-техником), идеологически неустойчив (посещает религиозные мероприятия в Ело-ховском соборе), когда обычно возвращается домой, что покупает в магазине и т.д.
Удовлетворённо буркнув и захлопнув блокнот, Вербовой мужественно по-жал цыплячью руку Наума Макровича и, пожелав ему успехов в труде, пошёл к па-латке на углу: выпить пива и обдумать план действий.
Распаренное в августовской жаре под синим бостоном тело Вербового жадно всасывало в себя холодное пиво. Шумными плесками пиво вглатывалось внутрь и вместе с ним вглатывал в себя Вербовой мрачную решимость - довести дело до конца!
«По хорошему с этим гадом может не выйти, - прикидывал бывший начлаг, - может выскользнуть, как тогда их карцера. Нет. Надо парня брать живьём, сразу, тёпленьким.»
Вербовой уже осмотрел дверь Советского в многокомнатном тёмном кори-доре и понял, что замок уже давно сломан и в двери стоит только для виду.
Выплеснув остатки пятой кружки на заплёванную траву у ларька, Вербовой грузными шагами пошёл на осмотр московского метрополитена. В комнату Совет-ского он решил проникнуть вечером, часов в 8, когда тот, в соответствии с инфор-мацией Наума Макровича, еще не вернётся с культового мероприятия. Время у Вербового было, и он решил расширить свой культурный уровень.
***
Свет, проникающий через занавески комнаты, не давал тьме захватить всё её пространство, и только за столом, сразу у входа, около дивана и в дальнем углу, за круглым столом, придвинутом к стене, тьма плотно сгущалась, ожидая своего часа.
Но там, в дальнем углу, ей уже полагался предел: в маленьком красном огоньке лампадки.
Оглядев комнату (покосившийся фанерный шкап, диван с высокой спинкой, украшенной зеркалом, крупную этажерку, на которой стояло несколько книг, обер-нутых в бумагу и подписанных от руки, а также коробочка с мелкой дребеденью, почему-то бинокль, три стакана и заварной чайник), Вербовой остановил свой взгляд на круглом столе, возле которого примостились два стула, на один из них и опустилась фигура капитана. Стул напрягся, уперся в пол всеми четырьмя слегка подогнутыми ногами, но устоял.
Теперь Вербовой находился в дальнем углу, и вся комната была перед ним, как на ладони. Лапа капитана тяжело опустилась на стол и, зачем-то, покача-ла его. Ещё раз оглядев комнату, Вербовой вдруг вздрогнул: у противоположной стены, как раз там, где стоял диван со спинкой, горел какой-то странный красный огонёк. На мгновенье Вербовому показалось, что это тлеет папироска, и рука его метнулась к поясу брюк. Там, за поясом был засунут ТТ.
Но вот начлаг уже понял, что это не папироска, и, ощерившись, выругался. Но рука всё же достала ТТ и, сняв с предохранителя, положила пистолет на стол. Другая лапа Вербового уже разминала «Казбек». Капитан поднял взгляд вверх и увидел почти над собой свет лампадки, которая и отражалась в зеркале диванной спинки. Вербовой снова выругался и, встав, прикурил от неё. Потом задул огонёк. Мрак в комнате стал гуще и зловещей. Уже ничто не отражалось в зеркале, а крас-ный глаз папиросы капитана то вспыхивал, то вновь потухал.
***
Михаил перекрестился и низко поклонился ровно и мирно светящимся вдали на иконостасе лампадам.
- Так я поклонился, - рассказывал Миша-ангел, - и собрался идти домой. Всенощная кончилась. Я немного в притворе замешкался. И вдруг... Как раньше, совершенно неожиданно мне явились Невидимки и говорят: «Миша, домой сейчас не иди. Там человек сидит опасный. Не ходи сейчас домой, Миша.» Я уже знал, что Невидимки, милостью Божией, всегда меня спасают. И хоть и не говорят они со мною, когда захочу, но всё равно - не будь их, я давно бы погиб. Но главное то, что с самого первого раза я им доверяю и, даже больше скажу, - люблю их и верю им, как своему отцу родному. Ну, или, как матери, что-ли...
Как мы здесь одиноки... Каждого можно увидеть, пощупать, понюхать - но всё равно, он для тебя чужой навсегда: потому что ты здесь, в этом месте, а он - там, в другом. Но есть такое место, где всё в одно: там уже не скажешь, будто есть кто-то чужой - нет, но все едины и, потому, свои, собственные. Невидимки из этого единственного места; они - это как бы мы, но мы не сейчашние, не вчерашние и не завтрашние, не здешние и не тамошние - но мы, самые что ни на есть всеобщие и единственные. Я сам это плохо понимаю и потому говорю плохо. Но чувствую это хорошо. Вот почему Невидимки знают будущее, которое мы делаем. Но что дела-ем - не знаем, не знаем, что получится, потому что не знаем, кто из нас что дела-ет... Вот...
А тут мне Невидимки точно говорят - что делает этот начлаг, то бишь быв-ший начлаг - Вербовой: что он сидит у меня под иконами и курит, а на столе перед ним лежит ТТ. Человек он злой, опасный, несдержанный. Лучше с ним дело не иметь. Вот и пошёл я на вокзал. Думаю - переночую там, а утром - может он и уй-дёт.
Сидел, сидел на вокзале. Вдруг, подходит ко мне милиционер. Я аж похо-лодел. Жутко мне от их синего цвета. И запах у них жуткий - запах неволи, одино-чества страшного. А у этого и подавно: лицо землистое - может от недосыпа, а мо-жет от природы или по наследству, глаза у него двигались медленно, говорит на вздохе, будто кто-то горло ему перехватил - в общем показалось мне, что парень не одной, а двумя ногами в яме стоит. Может пил слишком, не знаю...
Ну, подходит и давай свою ментовскую канитель: откуда, куда, документы, что здесь делаете?... Я ему подробно объясняю: «Гражданин старшина, мне Неви-димки сказали, что домой мне нельзя идти, что опасно, Христом-Богом молю, дай-те до утра досидеть.»
А он озлился, как будто мешаю я ему в чём-то.
- Что! - орёт, - Ты что, за ручку тебя отвести. Паспорт давай.
Я ему: «Нет у меня паспорта, дома он.»
- Где живёшь?
- Новая Басманная, дом 31, кв. 6
- Так это ведь здесь рядом. Что ж ты врёшь. Думаешь, проверить трудно? Я в тебе сразу зека признал. А ну, вставай. Пойдём, посмотрим, где ты прописан.
- Да нельзя туда...
- Кому нельзя?
- Мне нельзя.
- Ну, давай, давай... Я с тобой пойду.
- Да нельзя...
- Встать!
Всё сразу встало на свои места. По тёмным переулкам от Казанского во-кзала тащились две неравные фигуры: маленькая, щуплая, в белой рубашонке с короткими рукавами, из которых нелепо свисали руки, и крепкая, надёжно обмун-дированная, настолько основательная, что, казалось, весь мир, всей своей устой-чивостью, всею силою своего порядка воплотился в ней.
Каменным звуком бухнула подъездная дверь. Грязная, тусклая лампочка на лестнице. Мраморные ступени. Широкие. В каждой из них вытерто ложе, лож-бинка - как выдолбленная яма. Сыростью и холодом, несмотря на духоту ночи, светились стены. Даже капли выступили на их бледно-зелёной масляной поверх-ности. Может быть, именно их испарения давали воздуху такой тяжёлый, мертвен-ный дух и делали его мало прозрачным и фосфоресцирующим вдоль лестницы, вокруг лампы, вдоль побелённой сверху стены, вокруг высокой двухстворчатой двери с рядами звонков, табличек, почтовых ящиков с наклеенными на них назва-ниями газет и журналов.
- Ключ!
- Вот. Осторожно. Чуть направо и всё...
- Ясно...
Дверь открылась без скрипа.
- Какая дверь?
- Третья справа.
- Ключ.
- Она не запирается.
- Отойдите в сторону, я сам.
***
Светлый квадрат встал перед глазами Вербового. Встал неожиданно и не-отвратимо, как и фигура милиционера в нем. Голова Вербового дернулась, и мыс-ли рухнули куда-то вниз, в пропасть тяжелого тела.
«Так. Заложил, гад. Знал ведь, знал всё... Всё...»
«Всё! Всё!» - ещё бухало в черепе Вербового, а стальная кисть уже при-вычно схватила рукоять пистолета.
Бух! Бух!
Дернулась голова силуэта в светлом квадрате двери.
Бух! Бух!
Дверь захлопнулась во тьму.
***
- Потом было следствие, - как-то устало, равнодушно продолжал Апосто-лов, - там все, конечно, интересовались... Получалось, что я соучастник убийства пионера Саши и старшины милиционера. О Сталине не говорили ничего. Об убий-ствах этих я знал заранее и не предотвратил их - ясно, значит - виноват... В общем, припёрли меня к стенке... А когда я им рассказал им правду... ну, о Невидимках, - отправили на психэкспертизу. С той поры я здесь. Почитайте уже лет 14. Мне вот всего-то под 50, а я уже совсем развалина и скоро умру.
- Но это неважно. Важно то, что значат здесь, в этой жизни Невидимки. И что будет там, в жизни последующей...
- Так что же вы, никогда не видели Невидимок?
- Отчего же? Теперь я вижу их, хотя и неясно, гадательно. Вижу их. Они рядом с тобой. Здесь они. Невидимки.
***
Кончился месяц, и в начале следующего Николая выписали. Чуть не нака-нуне почему-то пришёл, как всегда опаздывая, Саша - приятель Николая. Принёс ему «Беломор» (Николай, стилизуясь под обстановку в дурдоме, курил папиросы), молча, никуда не глядя, выслушал рассказ Коли о почившем в Бозе хронике Мише-Ангеле, и в ответ продемонстрировал свой сонет, написанный в настроении воз-вышенности.
Сонет
Взгляд, беззастенчиво глядящий
В тебя, и тут же уходящий,
Когда вниманья смертный круг
Ты обнаруживаешь вдруг.
Он в сторону, за ним помчаться,
Но не поспеть... Уж со спины
В твой мозг вторгаются, струятся
И непонятны, и страшны
Картины тонкого свеченья,
Бегущие от глаз виденья,
Крылов блестящих мощный мах.
Но сердце сковывает страх,
И снова мечемся впотьмах,
В себе не поборов сомненья...
Сонет Николаю не понравился, он не любил сочинений друзей. Саша ушёл, так как приход его был совершенно бессмысленен.
На следующий день из дурдома ушёл Николай. Для Михаила Даниловича Апостолова совдеп был домом его жизни. Роддом, детдом и, наконец, дурдом - давший ему последний приют.
Коля шёл по широкой Таганской площади, дома вокруг были маленькие, приземистые, и только один - огромный, многоэтажный кирпич сталинской эпохи, с безумной высоты аркой посередине, балконами-лоджиями и невероятной для неба ультрамариновой раскраской где-то высоко вверху.
«Он теперь в невидимом и неведомом месте,» - вспомнил Николай Мишу-Ангела. И вдруг, как в ответ на его сердце что-то таинственное зазвучало в воздухе и полилось. И вновь.
Бум... Бум... - звучали колокола маленькой пёстрой церковки, почти неви-димой на другой стороне улицы, загромождённой домом-гигантом.
«Коля... - вдруг явственно услышал Николай, - Коля!»
Как вечный звук колокола что-то раскрылось в Николае навстречу зовуще-му голосу. Какой-то десяток метров отделял его от источника этих, заливающих всё пространство звуков. Коля весь повернулся туда. К той стороне улицы. Он чув-ствовал, будто не он один стремится туда, но кто-то ещё вместе с ним. Кто-то стоит совсем рядом, совсем близко. Но кто это? Страх и неверие вдруг откуда-то про-никли в Николая.
И резкий, холодный посреди жаркого лета удар ветра прошёл перед ним, отделяя от него церковь, другую сторону улицы, зовущий звон.
Снесённый неожиданным порывом, звук колокола оставил улицу беззвуч-ной и немой. Николай застыл на краю тротуара, дрожащий в этой молчаливой ле-дяной силе. Пустота и тишина нахлынула на него.
- Кто? Кто? Куда?... - забормотал Николай, беспорядочно озираясь.
И вдруг, вновь в паузе немого ветра:
«Бум... Бум...» - гудели колокола.
1985 г.
Москва
Опубликован в альманахе "Злой град" №2. Козельск, 2003 г.