Лесная крепость

Лесная Крепость
                Посвящается Нэрвен
I.
      В это трудно поверить – я вернулся домой…
                В. Бутусов    
Ты не стар и не слаб, над тобою не властны года,
Но года иногда продолжаются годы и годы...
                А. Градский, «Узник замка Иф»
-Мне кажется, или я на самом деле слышу, что где-то поют? Прислушайся – может, и ты услышишь. Нет, ты только послушай, как замечательно. Словно зовёт куда-то…
- Да-да, теперь я тоже слышу. Но…откуда? До жилья ещё далеко. Мы даже до владений моего отца не добрались. Люди? Но это вряд ли. Может, Маглор? Хотя каким ветром его сюда занесло? Давай-ка я схожу и разведаю, кто что, где, и как, а ты побудь здесь.
- Слушай, мне как-то не по себе.  Ты же сам говорил, что тут средь бела дня можно нарваться на орков. Давай я пойду с тобою, а, Трандуил? Ну, пожалуйста…
- Ой, ну я конечно, наслышан о нолдорском упрямстве…от дяди Кэлеборна,… но уж вот не ожидал такого от дочери Феанора… (хотя бы и официально  не  признанной – подумал Трандуил, но тактично промолчал.)
Этот диалог происходил на лесной дороге как раз на полпути между Гондолином и начинающимися отрогами Мглистых гор, где и находилась вотчина Ар-Орофера Голрадира Эленсара, Трандуилова отца, и, по совместительству,  Владыки Великого Зеленолесья, с недавнего смутного времени перекрещённого в Лихолесье. А девушка, в пререкания с которой пустился Трандуил, и в самом деле была дочерью Феанора. Звали её Анориэль, и была она на два года старше своих сводных братьев Амбаруссар, Амрода и Амраса. Её рождение совпало с очередными «военными действиями» Феанора против жены. А матерью её была одна из фрейлин Аредэль. Девочку сестра Феанора  взяла к себе после смерти бедняжки Келебаэтиль, когда та погибла на Хэлкараксэ. Анориэль впоследствии стала лучшей подругой Идриль, которая и дня не могла без неё прожить. От матери она унаследовала только внешность – мягкий лучистый взгляд дымчатых глаз, пушистые светло-русые волосы и обезоруживающую улыбку. Но те, кто знал её достаточно близко, в один голос твердили, что  девочка – точная копия Феанора, не по масти, конечно, а по неспокойному, переменчивому нраву и по чудному обращению с окружающими: пофыркает, поворчит, посердится, но обязательно поможет тому, кто её попросит.  А, в общем, это была добрая уживчивая девушка.
Феанор души не чаял в дочери.   Хотя он и не мог сделать её своей наследницей, но постарался дать ей образование, достойное принцессы. Он устроил дочь в Валинорский институт благородных дев имени Варды в Тирионе, а, кроме того, обучал её всему, что знал сам. К  ста годам она уже владела практически всеми видами оружия, разъезжала верхом по-мужски, вовсю болтала, кроме родного квэнья, на синдарине и на наречиях людей и гномов.  Была очень эрудированна и любила рукодельничать.  А ещё ей было даровано свыше –  понимать языки зверей, птиц, камней и  всего, что живёт, растёт и дышит.       
Отец не забыл о ней и в Средиземье. Уж, казалось бы, своих хлопот полон рот, но Феанор умудрялся хотя бы раз в месяц вырываться в крепость к приёмным родителям Анориэль, чтобы повидать свою ненагляду. Привозил ей из странствий по средиземским владеньям разные диковинки.
Анориэль с годами сделалась завидной невестой.  Ещё бы: кому же не хочется породниться с  королём Нолдор. Хотя недоброжелатели и шипели, мол, незаконная, бастардка…. Анориэль научилась не обращать внимания на эти пересуды: знала, что завидуют.
А стать женой Трандуила она согласилась практически сразу.  Тем более, ни тётка, ни отец не возражали.  Наоборот,  даже обрадовались, что девочка нашла себе достойного кандидата в мужья.
Через две недели после свадьбы Идриль и Маэглина они отправились в Мирквуд, к родителям Трандуила. Ехали практически без приключений, если не считать переход разобранного орками моста через Арос.  Мост рухнул, когда эльфы добрались аккурат до его середки. Сами-то ничего, выбрались, а вот половина и без того невеликого приданого потонула. Ну да ладно, сами живы, и хорошо.  Дело наживное. 
А пение объяснилось просто: в лесу всего-навсего околачивалась неугомонная парочка  Берен – Лютиэн. Она от радости, что вылетела из-под родительского крылышка, распевала, что было сил, благо, ни голосом, ни слухом не  была обижена; а он уговаривал её петь  потише, из опасения, что орки услышат.
… Через полчаса, после бутылки здравура они уже были лучшими друзьями… и шли на Север, в Ангбанд, нет, на юго-восток – в Мирквуд, нас там уже неделю отец с мамой дожидаются, ладно, сначала к вам, а потом в Ангбанд, уговорили, солнышко, ты не против, надеюсь?..
«Солнышки» были единогласно против…
Они обменялись на память своими талисманами: Трандуил получил от Берена перламутровый самоцвет на серебряной цепочке, а тот – перстень-печатку с вырезанным бегущим лисом, знаком лихолесских королей, ведущих, по преданию, свой род от лиса-оборотня, что объявился в Средиземье после ухода Валар за Море. Говорили, что самого Эленсара можно было увидеть мышкующим в ясную полнолунную ночь зимой, и неспроста его сын был, как огнём опалён – сказывалась лисья кровь и повадка. Хотя нельзя верить ни глазам своим, ни словам чужим…
…Тот самый перламутровый камешек потом оказался у Боромира - Леголас выменял его на сборник нуменорских баллад, он писал исследования по взаимосвязи темы падения Нуменора в литературе Эльфов и Людей, а этот экземпляр был раритетным – уцелевшая рукопись, привезённая самим Исилдуром. Так,  по крайней мере, уверял Боромир, которому явно глянулся Леголасов брюлик.  Была у него слабость к бижутерии…
К  вечеру вдали, сквозь переплетение  ветвей частого рябинника и  статных вязов, начали милым светом мелькать огни Осто-ми-Таурэ,  Лесограда, оплота племени Синдар.               
Крепость была выстроена в незапамятные времена первым королём Синдар, Руниаласом Росгернилом,  ещё до возвращения Нолдор на историческую родину. Строили её чуть ли не полвека – основателю династии хотелось, чтобы его детище простояло на грешной энноратской земле не одну эпоху, и поэтому её возводили с умом, надёжно – исключительно из лиственничных брёвен, не боящихся времени и гнили, в фундамент заложили горсть жемчуга – чтобы дом был богатым, а крышу покрыли обработанными специальным составом (тоже от сырости) сосновыми досками. Дух в палатах был крепкий, лёгкий, как в бору, со стен стекали капельки солнечно-золотистой смолы, потолок опирался на резные массивные подпоры,  а окна были витражные, нарядные. Жить бы в этом доме да радоваться, но во время Морготова нашествия вся эта красота пошла прахом:  сгорел он в одночасье, похоронив под рухнувшей кровлей короля-основателя с женою, их старшего сына, а заодно и жену младшего сына, неустрашимую Алалмэтари Смелое Сердце, которая сражалась наравне с мужчинами.  Погибли они, как и подобает героям – забрали с собой триста орков и четверку волколаков.
Отстроили окончательно замок только  через сто лет при правлении  младшего сына короля.   Все звали его Ахарнион Бериад, Мститель-Защитник, потому что он поклялся истреблять всех орков, гоблинов и прочую нежить, буде она приблизится к границам его царства менее чем на полёт стрелы. И слово своё он держал крепко. А настоящего его имени никто уж не помнил – он редко его употреблял.
Эленсар был Бериаду сыном, но отца видел всего ничего.  Каждый раз, когда отец возвращался с вылазок, Голрадир просыпался оттого, что его выхватывали из постели и подкидывали к потолку  очень сильные и удивительно бережные руки... Отец возился с ним сутками, мастеря ему игрушечное, пока что, оружие, учил бить из лука без промаха, уверенно держать меч и ездить верхом хоть в седле, хоть без седла, а вдобавок Эленсар перенял от него любовь к музыке и поэзии.
Матери Эленсар почти не помнил. Единственное, что накрепко засело в памяти – когда его отправляли погостить к родственнику отца, королю Тинголу, мама всё не хотела отпускать его от себя. Словно чувствовала, что больше сыну её не увидеть... И не раз ему снилась улыбчивая, русоволосая эльфийка, с глазами, похожими на дымчато-зеленоватые драгоценные камни, в белоснежном, шитом серебром наряде. Мама...
А ещё Эленсару запомнился один эльф, самый молодой в отряде, но уже побывавший во всяких переделках. Звали его Ванимо. И он вполне оправдывал своё имя – был немыслимо красив, очень белокож, даже для эльфа (к нему вообще не приставал загар), глаза у него были бездонно-сине-зеленые и мятежные, как морская волна, а свои великолепные, как у девушки, каштановые волосы он всегда стягивал мифриловым тоненьким обручем. Был он из Тэлери и никак не мог забыть родных Лебяжьих Гаваней...
...И вот однажды Эленсар, встречая войско отца, никак не мог высмотреть Ванимо. Его не было даже среди раненых. А спросить отца, что же случилось, он почему-то не решался – тот был мрачен, подавлен, молчалив. Потом оказалось, что разведчики – ими были Ахарнион и Ванимо – напоролись на нехилую засаду.  Они попали, выражаясь языком военных, в «двойные клещи» - их зажали с четырёх сторон, отрезав от остальных. И тогда Ванимо принял огонь на себя, дав Ахарниону шанс вырваться и привести подмогу.  Только, когда он вернулся, помогать было уже некому – орки словно растаяли, и вместе с ними – Ванимо. В то, что он мог предать, не верилось.  Он не дался бы живым. Но и тела нигде не было, хотя эльфы прочесали весь лес на двести лиг окрест...   
Теперь у Врага было три долга перед Ахарнионом – семья, Туман и Ванимо...
Но с той поры, как Бериад ушёл двести лет назад с отрядом в пятьдесят эльфов на юг, громить Дол-Гулдур, никто его больше не видал. Вроде как он прослышал про подземный ход, прорытый Сауроном, видимо, для разбойных вылазок. Ну и отправились они туда, и ни слуху, ни духу о них.  Трандуил, ещё мальчишкой, слушая рассказы отца о герое - дедушке, горел желанием поскорее подрасти и пойти войной на Саурона.
Так и вышло.  В день своего совершеннолетия он сидел в засаде, устроенной в опасной близости от вторых ворот вражьего обиталища… в тот день он убил первого орка. Вернулся с остатками отряда едва живой от внезапно навалившейся страшной усталости.  Сидел возле огня и не хотел ни двигаться, ни говорить, а когда пошёл спать – ступал тяжело, ссутулившись… Дорого ему обошлась эта победа.
Но он вспоминал об этом редко – не потому что ему было стыдно или противно, а просто он не был хвастлив. Да и сколько потом было стычек со всякой нечистью – не счесть.
А сейчас ему хотелось думать только о самом хорошем: о том, как они доберутся домой, о посиделках до рассвета у костра, о том, как они будут гулять по ночам под звёздами и петь «Элберет», и много ещё о чём.… И он вспомнил, что его уже давно ждут, не дождутся, и Анориэль тоже, и что он, хотя ему и хорошо будет под родной крышей, никогда он не сможет вернуть этой Дороги. Ведь это было не просто путешествие, ночёвки в лесу, прятанье от гроз, переправы через реки, поиски чего бы поесть – это было что-то большее, чего не передашь словами. Это можно понять, лишь, когда сам это испытаешь на себе, когда протопаешь несчётное число лиг, редко давая роздых ногам... И всё равно будешь счастлив, преодолевая все эти трудности!
Он посмотрел на Анориэль и понял, что она думает о том же.  Всё-таки вольная жизнь в дороге, пусть с опасностями, недоедом, тяжким трудом,  не сравнится с сытым безбедным существованием в тепле и сухости. Как-то надо было её утешить, и он сказал:
        - Не грусти, а то замёрзнешь!
Она нерешительно улыбнулась в ответ. Всё-таки она невыносимо устала, просто словами не скажешь.
Въехали в крепость, когда уже совсем стемнело. Эльф – страж  принял поводья и пошёл распрягать лошадей.  Родители само собой не спали – вышли навстречу  сыну  и будущей невестке. Мать повела Анориэль отмываться с дороги, ужинать и спать, а Эленсар позвал сына в свои покои.
Войдя в отцовский кабинет, Трандуил увидел, что на скамье у камина устроился Феанор собственной персоной, а напротив него, в кресле, сидел незнакомый Трандуилу эльф. Трандуил вежливо поприветствовал гостей и, чтобы не мешать старшим, тихонечко уселся в углу. Но отец подозвал его, подвёл к незнакомцу и торжественно - почтительно вымолвил:
 - Вот, отец, познакомься, это твой внук, Трандуил.
Трандуил приложил все усилия, чтобы не вытаращить глаза на новоявленного родственника.  И то сказать, не каждый день объявляются пропадавшие невесть где по двести с лишним лет дедушки!               
… Время уже перевалило за полночь, когда Ахарнион закончил свой рассказ. Оказалось, всё это время он провёл в самой страшной камере тюрьмы Дол-Гулдура. Своих ребят он больше не видел: двоих застрелили орки, четверо бросились в водопад и Эру весть, спаслись ли, а остальных отдали на растерзание волколакам… Бериада же, как он ни отбивался, скрутили, заткнули рот (он всё-таки успел  цапнуть пару раз кое-кого) и оттащили на допрос к Саурону. На допросе он ничего не сказал.  Точнее, говорить-то он говорил, да так, что на весь Дол-Гулдур было слышно, но эльфийский отборный мат даже не всякий майар выдержит. Пока Бериад перемывал кости Морготу, Саурон помалкивал в тряпочку, но когда Ахарнион начал выкладывать всё, что думает о самом «весьма радушном хозяине», терпение последнего с оглушительным треском лопнуло, и он собственноручно отправил непокорного эльфа в темницу. И о нём забыли… на двести лет. Видно, Саурон решил показать  ему своё хвалёное майарское гостеприимство...
 - Но одному из твоих всё-таки удалось спастись, - вступил в рассказ Феанор, - как мне тогда с Балрогами. Помните, я вам рассказывал, как им своего фантома вместо себя подсунул, а сам с сыновьями спасся.… Оказывается, твой воин – кстати, Аэгранир его имя, а прозвище - Светлоокий – тоже умел фантомов создавать, не хуже моего.  Ну да ладно, не об этом речь. Встретил я его месяц назад в Таргелионе. Служит он у моего Карантира и пользуется полным его доверием. Карантир и отправил его на запад – очистить границы своего владения от орков.  Аэгранир пробивался к Дол-Гулдуру, решил мстить за короля. Думал, тебя уж Саурон в живых не оставил (это уже Ахарниону). А я ему говорю: «Твой король жив, но, чтобы его вызволить, моих сил недостаёт. Помогай». Тогда он объявляет минутную готовность своим, и мы объединёнными силами двигаем марш-броском   в направлении  «Таргелион – Дол-Гулдур». Если в двух словах рассказывать, то выйдет примерно так: орков расшвыряли, Саурону всыпали – до конца Эпохи не забудет, арестантов несчастных выпустили, половина ко мне в войско подалась. Злые они на Саурона, подлечим, подкормим, и цены им не будет.
Трандуил со сладкой азартной дрожью внутри слушал это рассказ. Эх, подумал он, жаль, меня там не было, глядишь, я бы дедушку освободил. А Анориэль? – спросил внутренний ехидный голос, - пока ты там мечом крушил направо и налево, она бы уже давно за кого другого замуж вышла, скажешь, нет?               
Наконец, когда Эленсар и король Нолдор отправились спать, Трандуил собрался с духом и задал деду вопрос, который донимал его весь вечер:
 - Дед, а как тебя зовут по- настоящему?
Сказал и сам испугался собственной смелости. А ну как не пожелает разговаривать с сопляком?
Но тот, видимо угадав мысль внука, чуть заметно улыбнулся и ответил:
 - Когда-то меня звали Леголасом. Вот что: пообещай мне, что никому не проболтаешься об этом. Я не говорил, ты не слышал. И ещё, дай слово, что если у вас будет сын, ты назовёшь его, как и меня. Уговор? – спросил Ахарнион, хитро прищурившись.
 -Уговор! – шёпотом воскликнул повеселевший Трандуил.
II.
Я не помню паденья, я помню только
Глухой удар о холодные камни...
                NP, «Падший Ангел»
И когда рядом рухнет израненный друг,
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя...
                ВСВ, «Баллада о борьбе»
    Утро для Трандуила началось с воинственного ора   –   кто-то отчаянно рубился на мечах прямо под его окнами, да не на шутку, а на полном серьёзе. На всякий случай, прикрываясь щитом – а вдруг штурм? – он осторожно высунулся из окна. Картина была не для слабонервных – Феанор вступил в единоборство с собственной дочкой. Впрочем, она тоже не давала отцу спуску – от оружия и доспехов искры летели, как в кузнице от молота, бьющего по  добела раскалённой стали. Трандуил невольно залюбовался невестой, – какая же она ловкая, сильная, сноровистая, и ни в чём не уступает отцу. Наконец бойцы вложили оружие в ножны, и Анориэль, расстегнув подбородочные ремешки, резким мужским движением сорвала с головы шлем, и её спутанные, влажные русые волосы затрепались по ветру. Такой она была по душе Трандуилу ещё больше – вольная, прекрасная, гордая, истинная дочь Феанора…
С утра пораньше, пока не было особо важных дел, Трандуил решил зайти на конюшню. Лошади спокойно стояли в стойлах, но, почувствовав запах хозяина, тихонько заржали и потянулись к нему.  Эльф  прошёл к Белой Ласточке, молоденькой кобылке Анориэль, которую подарил ей её отец. Это была редкостная красавица, чистейшей белизны, с глазами лиловыми, как лесные колокольчики, освещённые солнцем. Феанор говорил, что её родители были из самого Валинора. А хоть бы и не из Валинора, всё равно, такой умницы и нарядницы ещё поискать. «Как хозяйка» - подумал Трандуил. Он представил, как они скачут рядом, она на Ласточке под лазоревой попоной с серебром, он на Угольке под бело-золотой. Загляденье!
Уголёк сразу потянулся к Трандуилу, -  соскучился, маленький. Трандуил угостил его посоленной корочкой, а Ласточке дал сахару. Та, схрупав сладкое, благодарно кивнула изящной головой с маленькими острыми ушками.
 - Любишь лошадей? Похвально, – раздался за спиной знакомый голос. И как Ахарнион подобрался так бесшумно? Трандуил в жизни бы так не смог. – У меня в детстве был славный конёк, серый в яблоках, я его Туманом звал.… Потом мы вместе сорвались с обрыва, когда нас окружили орки. Как видишь, я жив. А он…
Глаза у Ахарниона потемнели, словно предгрозовое небо. Трандуил понял, что Бериад до сих пор не может забыть гибели друга и простить  себе эту беду. Он вдруг представил деда совсем юным, ещё мальчишкой.… Вот Леголас едет верхом на красивом тонконогом коне, светит ласковое солнышко, весело шумит летний лес, и вокруг пестреют луговые цветы. И так здорово жить и чувствовать себя частью этой жизни! Но вдруг  всё затихает, как перед бурей, и деревья склоняются, и жалобно стонут, словно закрывая головы руками-ветвями, и небо темнеет от звериного вопля сотен орочьих глоток. Снося и стаптывая всё на пути, из леса выносится лавина этих мерзких тварей.  Заметив Леголаса, они пытаются окружить его. Но его не так-то просто взять! При нём верный беспощадный меч, а у Тумана острые зубы и подкованные копыта… Орки гонят их к крутояру над Гелионом.  Уж теперь-то им точно не уйти! И тогда Туман, заржав неистово и звонко, смяв нападавших копытами,  в последний раз встаёт на дыбы…
    …Трандуил словно увидел деда другими глазами.  Перед ним стоял не прежний, измученный  годами заключения эльф, а кто-то другой, молодой, могучий, с неукротимый, будто лесной пожар, волей и чистым, твёрдым, холодным, как многогранник изо льда, и в то же время стремительным, как просверк молнии,  разумом.
А Бериад вспоминал, как  очнулся и лежал долго-долго, целую вечность... Сначала вернулось ощущение собственного веса,… потом ему стало очень холодно. Голова, зашибленная при падении,  плыла, его тяжко тошнило. Почему-то подумалось, с чего он это вдруг заснул на дороге средь бела дня. Он разомкнул горячие склеенные веки.  Свет, ударивший в глаза, был матовый, густо-белый, как молоко. И как этот свет серебрился в хвое качавшейся над ним сосны.… Потом из этого света вылепились чьи-то испуганные лица.  Дальше он помнил только рисунок плаща, на котором его несли до жилья, чью-то свернутую и подложенную ему под голову куртку и то, как ему накладывали швы на разодранную об острые клыки  камней кожу и бинтовали полосами холста.
… И как он стоял на том месте, где нашедшие его люди захоронили Тумана…
Погибшие друзья всегда остаются для нас живыми, что бы там не говорили о том, что время лечит.  Уж кто-кто, а Ахарнион это знал. Не приведи никому  Боги предавать земле друзей! И с каждым разом  боль не притуплялась, а становилась всё невыносимее, как будто с него сдирали по лоскуту кожи, до живого мяса. А потом он ещё исступлённее кидался в бой, не щадя себя, словно ища смерти. Его имя стало для орочьего племени самым страшным словом.  Моргот и Саурон спали и видели пытки и мучительную смерть захваченного в плен эльфа. А когда добыча уходила из-под носа, стервенели окончательно и клялись страшными клятвами живым этого подонка из Ангбанда (или из Дол-Гулдура) в следующий раз, коль поймается, не выпускать, а равно и тех, кого с ним захватят.               
                Но узники злодеев –
Злопамятный народ:
Тиранам не кричат, что обожают.
Для мщенья выгрызаются
Из скалистых пород,
                Словами и кинжалами их жалят.
                ( А.Градский, «Узник замка Иф»)
Который век Моргот воевал на два фронта: на западных землях – против Феанора и иже с ним, а на юге – на Эрин-Ласгаленском направлении -  его командарм Саурон разрабатывал сногсшибательные стратегические операции против крепко насоливших ему Синдар. Стратегии, правда, частенько грандиозно проваливались по причине непомерной перегруженности художественными подробностями, по  скудости бюджета и из-за раздутого  бюрократического аппарата.  Так что Морготу приходилось воевать и с чрезмерными аппетитами своего клеврета...
А когда у Саурона буквально зубами и когтями вырвали самого опасного пленника, спать спокойно он перестал. Его тянуло добраться до этого настырного Перворождённого и «вытянуть из него все жилки и кости в порошок истолочь, а голову сварить в масле и скормить себе любимому». К сожалению для него и к  счастью для Ахарниона, этот план пока был неосуществим: войска Феанора нанесли Саурону ощутимые потери, выведя из строя шестьдесят процентов отборных бойцовых орков. Эти орки были тайной гордостью Саурона: он лично руководил генетическими экспериментами и вывел новую породу, отличающуюся особыми боевыми качествами, как-то  неконтролируемой яростью, нечувствительностью к боли, кошмарной убойной силой.  Правда,  нечувствительность вышла его оркам боком: они пёрли на оружие до последнего издыхания.
 Поэтому Ахарнион мог только думать, насколько жестокой могла быть «мстя» недругов.
Конечно, он мог бы попросить подкрепления у своего родича Эльвэ Сингола из Менегрота (а точнее, у его жены-чародейки Мелиан) или у того же Кэлеборна, на крайняк - у Феанора, который вытащил его из Дол-Гулдура, но уж больно был горд. Хотел обойтись своими силами.  Тем более, внучок уже достаточно подрос, чтобы постоять за себя, да и его наречённая не привыкла сдаваться без боя. 
Поэтому он не сидел, сложа руки, а проводил разработку наступательно-диверсионных манёвров  в тылу врага.  Надо было  измотать противника настолько, чтобы он, полностью обескровленный, сам начал слёзно молить добить его.  А после можно и уйти на завоеванный отдых …               
III.
Король златокудрый  с глазами зелёными,
Он сегодня венчается с нею,
Пьяною полночью осеннего ветра,
Серебряной полночью полнолунья...
          Айрэ и Саруман, «Король Трандуил»
 На свадьбу единственной дочери в Лесоград Феанор прибыл  вместе с троими неженатыми  сыновьями: Амродом, Амросом и Келегормом. Четвёртый холостой сын, Майтимо, был на сверхсекретном задании. Хотя какая, спрашивается, секретность, если и так уже пол-Средиземья знает, что его закадычный приятель Финарато крепко встрял, попав в когти Моргота, а Маэдрос по доброте душевной и по настоянию отца отправился его спасать, и сам засыпался ничуть не слабее.
…Свадьба проходила, конечно, не так пышно и официально, как в Гондолине, зато обстановка была более дружелюбная и располагающая.  Все общались друг с другом запросто, без гордыни и зазнайства. Терпко-пурпурное  самодельное сладкое вино из лесных ягод и привозное, белое, из Гондолина, лилось, что называется, рекой. Обычно у эльфов не в заводе напиваться, но в такой день ничего, было можно. А под вино хорошо шла вкусная снедь.  Пировали  не в Большой Двухсветной Зале, а на свежем воздухе, в саду у Западной Стены.
Трандуил в тот день выглядел просто потрясающе; в облачении тёмно-коричневого бархата с богатым гранатовым отливом, со змеящейся по вороту, рукавам и подолу вышивкой тончайшей золотой нитью в виде переплетающихся прядей плюща; огнисто-рыжие кудри не уложены в височные косы, подхватывающие волосы на затылке, по обычаю Нолдор, а просто красиво стекали по плечам, голову украшал золотой венец, с зубцами в виде Звёзд Феанора, соединёнными рубиновыми «мостиками» - это был поистине королевский дар тестя.  Трандуил  в этом наряде походил на высокий стройный клён в осеннем пламени.
Аредэль была под стать своему жениху: платье из снежно-белого льна с затейливо сплетённым  пояском из кожаных ленточек, расшитых лунного цвета бисером, на голове серебряная диадема с подвесками горного хрусталя, травянисто-зелёный плащ сколот на плече эмалевой фибулой в форме листка плюща.  Она казалась юной берёзкой рядом с Трандуилом.
…В тот памятный августовский день они втроём – Кэлеборн, Галадриэль и Трандуил - въехали в ущелье, соединяющее земли Тургона Замкнутого, Владетеля Гондолина, с внешним миром. Миновав Полуденные Ворота, Трандуил словно  попал в другой мир, да так оно и было – он раньше в жизни не покидал милого сердцу леса. Ещё не проснувшийся город был освещён чистым и сильным розовым огнём – отсветом Солнечного Челна, скользящего над окаёмкой синевато-пепельных облаков на горизонте.
Трандуил, проезжая шестые ворота, обратил внимание на замысловатую мастерскую резьбу на их створах. Одна картинка накрепко засела в его  памяти: битва Феанора с Готмогом. Фигуры были вырезаны с поразительной тщательностью и умением; казалось, ещё чуть-чуть, и Балрог нанесёт государю Нолдор последний сокрушающий удар; и Трандуилу отчаянно захотелось встать плечом к плечу с героем и принять эту последнюю непосильную  боль  на себя, отстояв Феанора у неминучей Гибели!
И как же Трандуил изумился, увидев легендарного Верховного короля живым и невредимым. Государь тогда долго с ним беседовал: ему было даже интересно расспрашивать юношу о жизни в Лихолесье, о походах, побоищах и победах. Во время разговора в покои ворвалась какая-то девушка и с радостным криком: «Папка приехал!» повисла на Феаноре. Однако, кинув на  Трандуила взгляд лукаво искрящихся ярких глаз, слегка смутилась и даже зарумянилась.
На следующий день она водила его по городу, показывая всякие достопримечательности и рассказывая историю основания Гондолина, и попутно упомянула о приходе Нолдор в Средиземье. Он, в свою очередь, тоже порассказал ей немало занятного. В общем, к концу дня они осознали, что им просто необходимо быть вместе, и пошли просить благословения родителей, а точнее, Феанора и Аредэль. Те, как уже говорилось выше, ничего не имели против их брака и переезда в Лихолесье. Правда, кое у кого возникли сомнения по поводу такого «скоропостижного романа» и стремительной свадьбы: мол, поживут вместе пару сотен лет, и он её (или она его) быстренько кинет. Однако вскоре стало ясно, что они замечательно подходят друг другу: скромный и даже несколько стеснительный Трандуил и огнеопасная, импульсивная Анориэль.  Жить они  собирались в Зеленолесье – у родителей Трандуила. Климат там был хороший, мягкий, не то, что в суровых скалах, охватывающих Гондолин почти непроницаемой стеной. Да и к Феанору поближе – у него там была резиденция.  Что ни говори, а тётенька, пусть и родная, и двоюродная сестра – не замена отцу, как бы его не ругали и каких небылиц, кто во что горазд,  про его художества в Амане и в Лосгар не рассказывали.      
Анориэль не терпелось посмотреть на новые земли, а то ведь так весь свой век проживёшь в четырёх стенах, не повидав ничегошеньки интересного. А тётка всячески противилась  её  одиночным вылазкам за пределы стен Гондолина: до Ангбанда - то рукой подать; и ахнуть не успеешь, как зацапают, а что там с тобой могут сотворить, не только сказать – помыслить и  то страшно.… Вот с Трандуилом – совсем другое дело, сильный парень, далеко не робкого десятка, в беде не бросит, не растеряется, выручит, не кинет на верную гибель, абы  свою шкуру спасти.
Так  вот они и вспоминали счастливые беспечные денёчки в Гондолине, сидя за пиршественным столом под хрустально-звонкими лихолесскими звёздами, слушая прекрасные и тревожащие душу до сладких слёз песни о дальнем, на веки вечные утраченном  и ушедшем в легенды Заокраинном Крае, о бесконечных странствиях в поисках счастья и мудрости, о трижды светлой Элберет… 
А глубокая тёмно-синяя августовская ночь обнимала Мирквуд крыльями тёплого западного ветра, окутывала сонные рябинки и богатырские вязы, и чёрным стеклом стояла вода в реке, и над водой струился колдовской туман.… И по реке шёл плотик с костром.…И на берегу тоже горел костёр, согревая души живых и умерших, указывая путь заплутавшимся во тьме, выбрасывая вверх фонтаны ярких жёлто-красных искр…
IV.
Он кричит богам: «Я не должен больше вам,
Я могу всё понять и сделать сам!»
                «Ария», «Бивни чёрных скал»          
      В глупости своей ты не ведал меры...
                Дочь родную продал за сильмарилл.
                Вся моя надежда на милость Эру!
                «Финрод-зонг»
У Феанора было семь сыновей. Но то, что он делал руками, получалось гораздо лучше!
                Сильмариллион. Книга творения  пакостей.
Недели через три после свадьбы Эленсар вызвал сына в свои покои для «сверхконфиденциального», как он выразился, разговора.
 - Ты когда-нибудь слышал о Сильмариллах? – спросил он у Трандуила, даже  не успевшего переступить через порог.
Слегка обалдевший от такой прыткости родителя Трандуил не сразу и нашёлся, что ответить.
 - Н-ну, слышал. А что?
 - Безо всяких «а что»! Слышал, я спрашиваю? – гаркнул Эленсар.
 - Слышал.
Ох, как не любил Трандуил, когда папочка начинал беседу вот так в лоб, да ещё говорил таким не терпящим возражения  тоном. А уж упоминание о Бесценных Камнях сразу заставило Трандуила навострить ушки. Интересно, к чему  же это папаша клонит?
  - Так вот. Твоя благоверная ведь, хоть и побочная, но всё-таки Феанорова дочка, так? А её отец в своё время смастерил такие алмазики, что Валар, а конкретно, Ауле, позеленели от зависти. Из-за этих камушков и рассерчали они на Феанора. Мол, коли ты такой хитромудрый умелец, справляйся сам, без нашего содействия и подмоги. А чтобы его добить, Мелькора на него натравили. А тот хоть и тупой, но исполнительный, перестарался и  безвинного Феанорова папу, который не пожелал Сильмариллы отдавать, шлёпнул, а камни себе загрёб. Вот Феанор и двинулся, и скажи под запал Владыкам: дескать, уж если Моргот такой-сякой, тать и душегубец, то и вы ничем не лучше, а может, даже и хуже...  А Им того только и надо было.  Полетел Куруфинвэ в ссылку как миленький, и пол-Валинора за собой утащил...
 - Ну и ты меня позвал, чтобы всё это рассказать? Да я и сам всё это знаю прекрасно, - Трандуилу несказанно действовало на нервы отцовское обыкновение смаковать самые немыслимые сплетни. Вечно наслушается всего, а потом переврёт так, что просто уши вянут.
 - Погоди, не перебивай. Теперь-то он малость одумался, решил Алмазы у Моргота отвоевать и со славой в Валинор вернуться. Как будто ему в Средиземье плохо... Да кому он там нужен...
Отец бесшумно метался по комнате, возя по  полу лисьими хвостами, нашитыми на подол парадно-выходного одеяния. 
«Или мне кажется, или хвостов стало на один больше? – неожиданно подумал Трандуил, – ой-ё, просто так про папины странности болтать не станут»...
 А Эленсар продолжал:
 - А поскольку  теперь ты его законный (ну, или почти законный, не суть важно) зять, желает он, чтобы не кто-нибудь, а именно ты  добрался до Ангбанда и принёс ему хотя бы один Сильмарилл. В качестве выкупа за дочку.  У него губа не дура, а?
Тут Трандуила как молнией прожгло: ведь папка-то тоже не прочь заиметь чудо-самоцвет. И Феанору камень не нужен вовсе! Он себе, сколько пожелает, таких наделает, при его талантах-то, было бы из чего. А вот папе камень надобен позарез: ну что поделаешь, если руки не из того места растут...
 Но против отцовского приказа не пойдёшь. Уж лучше добровольно в Ангбанд, чем под конвоем бойцов невидимого фронта в Дол-Гулдур. Папочке элитная стекляшка дороже родного сына! Ситуация рисовалась тухлая. Бесперспективняк полный...
 - С чем пожаловал? По лицу вижу, что была разборка с отцом... Так? Значит, отправляет он тебя за этим... как его, тьфу ты, не выговорю, короче, за Алмазом волку в пасть, – сразу резюмировал Бериад.
 - Трэн, это что, правда?! Не надумай туда один ходить! Будь они неладны, эти Сильмариллы, все напасти от них! – это уже Анориэль.
Тэк-с, не без яда подумал Трандуил, они всё слышали. Вот тебе, папуля, и сверхконфиденциальный разговор... Говорил бы ты на два-три тона потише, а то заводишься с пол-оборота, а потом каешься... Тем более комнаты деда и отцовы – соседние.
...Уж на этих Сильмариллах, можно подумать, свет клином сошёлся. Все глотки готовы друг другу перегрызть из-за каких-то радиоактивных результатов неудачного эксперимента!
 И Трандуилу вдруг вспомнилась где-то услышанная песенка:               
                -  Наш Нолдор – парень удалой,
Хорош собой, силён, умён,
Но не вернётся в край родной –
Он на изгнанье обречён.
Как Камушки вернуть?
Ах, как же их вернуть?
Он жизнь за то готов отдать,
Чтоб Камни вновь себе вернуть.
Его проклятье – в Трёх Камнях,
И без Камней ему не жить.
И бродит он теперь впотьмах,
И Моргота грозит убить.
Готов он заживо сгореть,
Ведя свою к Ангбанду рать,
И Моргота в песок стереть,
Чтоб Сильмариллы отобрать!
Как Камушки вернуть,
Ах, как же их вернуть?
Он жизнь за то готов отдать,
Чтоб Сильмариллы вновь вернуть!


* * *
Драка будет страшной. Сегодня в бой идут одни старики!
                Из народного фильма.
Нынче рано партизаны дом покинули родной,
Ждёт тебя дорога к партизанам в лес густой!
                Оттуда же...
К серьёзной «экспедиции на Север» отряд готовился очень тщательно, две недели потребовалось на осмотр и починку экипировки и оружия, на изготовление запасных необходимых вещей, которые в пути взять неоткуда. Ахарнион, как самый опытный, был выбран проводником до Ангбанда, Трандуил – в качестве ударной силы; с ними пошла и  Анориэль - ну куда уж без неё.
И вот однажды, ранним октябрьским  утром эльфы отправились в дорогу. По предрассветной прохладе шагалось легко и привольно. Прошли несколько лиг, и  смешанный лес сменился высоким мачтовым сосняком. Здесь было ещё лучше: свежий после ночного дождя воздух хотелось пить как сладковатую живую воду; густой мох, усыпанный рыжей палой хвоей,  мягко пружинил под ногой; даже паутина между деревьев в туманной росе, поблескивая в сумраке раннего утра, была похожа на полупрозрачную ткань. С пушистых веток то и дело срывались тяжелые холоднеющие дождевые  капли. Звонкими голосами перекликались невидимые лесные птахи, издалека  доносились хриплое, грубое карканье ворона и скрипучий смех сойки. 
Даже не верилось, что где-то в большом мире идут бесконечные распри, что Эльфы, орки, Люди убивают друг друга неизвестно для чего. В такое утро хотелось просто жить и идти вот так вперёд, не задумываться о том, что будет дальше, когда они доберутся до места.
Трандуил старался заметить и запомнить всё, что видел нового и необычного, чтобы на обратном пути (в том, что они вернутся живыми и здоровыми, он как-то не сомневался) показать всё это спутникам.
А Бериад и Анориэль вполголоса строили планы по проникновению в Ангбанд и изъятию Сильмариллов. Дед  предлагал обойтись своими силами (что мы, втроём не справимся, что ли), Анориэль же,  напротив, была за привлечение к кампании нескольких добровольцев из Эльфов и Людей, объясняя это тем, что трое Эльфов  против нескольких тысяч орков  – это кончится тем, что «не видать папе ни нас, ни Камней».      
Решили, в конце концов, если уж будет совсем невмоготу, призвать на «благое дело освобождения народов Средиземья от власти Чёрного узурпатора» представителей этих самых народов: Эльфов,  Людей, можно и Гномов, не беря на себя, однако, никакой ответственности за последствия. Короче, если орки наших победят, чтоб ногами не пинать и по голове не бить.
            Глава никакая, совсем короткая, или Взгляд в историческое будущее.
Мирквуд, Третья Эпоха. Сын короля Трандуила, Леголас сидит на чердаке  родного замка и копается в бездонном сундуке с разным барахлом, сваленным сюда за ненадобностью. Время от времени он радостно вскрикивает, обнаружив какую-нибудь занятную вещицу. Возле него уже лежат две толстенные затрёпанные книжищи в покоробленных кожаных переплётах, костяная шкатулка со сломанной крышкой, разноцветные стеклянные шарики, и даже старинная куртка необычного покроя, вся в заплатах и плохо отстиранных бурых пятнах, но видно, что она сшита из очень дорогой ткани и украшена искусной вышивкой.
Вот он бережно извлекает из недр сундука о-очень старую, даже по эльфийским меркам,  книгу, осторожненько её открывает и видит какие-то заказябры, не похожие ни на один из знакомых ему алфавитов.
Den’   chetviorty….  Za   tri dnia   s   momenta   vyhoda   iz   Creposti…    
 Он хватает её в охапку и шеметом скатывается с чердака – отнести добычу в свою комнату, чтобы в спокойной обстановке разобраться, что же за артефакт попал к нему в руки.
Как потом выяснилось, это были записи о походе его отца, матери и прадеда в Ангбанд. И вот что ему удалось прочесть...
V.
 Из  дневника Леголаса Ахарниона Бериада, князя Мирквуда (расшифровано Леголасом II, сыном Трандуила)
О, генеральская тетрадь,
Забытой правды возрожденье,
Как тяжело тебя читать
Обманутому поколенью!
                И. Тальков
      День 4. ... За  три дня с момента выхода из Крепости наш отряд значительно продвинулся к северу. Мы рассчитываем форсировать Арос в наиболее безопасном месте (знать бы ещё, где оно). Т. рассказывал, что по дороге в ОМТ из Гондолина они с А. едва спаслись, попав на мост, повреждённый орками. Наперёд будут осмотрительнее.  Благо сейчас мы взяли с собой верёвки – можно будет перебраться по ним.
По дороге рассчитываем заглянуть к моему троюродному брату Эльвэ в Менегрот. Правда,  его жена в радиусе пяти лиг вокруг установила современную охранную систему с применением магических  технологий. Назвала это ноу-хау своим именем: «Завеса Мелиан». Говорят, жуткая штука.  Кто со слабой психикой,  да в неё попал, тому память стирает начисто, а кто нервами покрепче, всю жизнь после мучается кошмарами. Младшим говорить не буду: зачем их загодя пугать, травмировать их неокрепшую детскую психику,  а то так и до Ангбанда не дойдём, если они от собственной тени начнут шарахаться.
День 5. Видимо, эта самая завеса началась раньше, чем я предполагал. Зря я младших не предупредил. У меня и то до сих пор руки дрожат, поэтому выходит сикось-накось. С детьми вообще плохо: А. в глубоком обмороке, Т. ещё нет, но уже близко к тому. Ещё бы, после такого-то...
Сначала всё вроде было нормально, но Трандуил первым заподозрил нехорошее: в лесу, через который мы  шли, не было ни  одной птицы, ни единого зверька. А деревья не отбрасывали тени – это под вечер-то!
...Что испытали младшие – напишу, когда приведу их в чувство.  Что же до меня, то меня словно столкнули в котёл с кипящим маслом. Боль была такая, что хоть вой... Я думал, на мне живого места не осталось, но я был целёхонек.  И я вспомнил, что так же больно мне было, когда я летел с кручи вместе с конём.
Потом я услышал крик Анориэль и резко обернулся. Лучше бы мне этого не видеть... Девчонка, словно обезумев, размахивала мечом и  дико орала что-то бессвязное. Вслушавшись, я с ужасом понял, что она кричит голосом Феанора: «Убирайся прочь, поставщик двора его величества Мандоса! Мало тебе моего отца! Получай, крысиная шкура, мерзкий, навеки ненависссстный вор, ворище!!!».  Голос был низкий, осипший, какой-то сдавленный от лютой ослепляющей ярости, которая сжигает дотла тех, кто ей поддаётся. Трандуил пытался выбить у неё меч, но она каждый раз ловко уворачивалась, взрыкивая: «Ааа, страшно тебе?  Боишься, и правильно боишься, я тебя в живых не оставлю!».  Я диву давался, как она в таком пылу умудрялась отслеживать малейшие движения Трандуила. У него на щеке алой полоской уже расплывался след от удара...
Наконец ему удалось подобранной палкой ударить её по запястью. Она выронила оружие,  а потом повалилась  на землю как неживая. И не удивительно - этакую надсаду мало кто выдержит.
Потом наехало на Трандуила. Он воззрился на лежавшую трупом Анориэль, и  глаза у него стали такие, словно он видел что-то, чего не видят остальные.  Вдруг он начал трясти её за плечи и  понёс такую околесицу, что мне стало ясно: и этот тронулся. Попытаюсь воспроизвести: «Фродо, сударь, где вы? Отзовитесь, Фродооо!» и минуту спустя: «Нет, нет, неправда, вставайте, надо уходить отсюда! Нееееет! Ты не умееер!»
Интересно, что это за имя такое «Фродо»? Надо запомнить...
День энный.  Никак не можем добраться до Менегрота – ходим кругами всё время. Младшие поминутно засыпают, и Анориэль уже умудрилась выкупаться в глубокой грязной луже. Трандуил тоже никакой: поминутно  спрашивает меня, что я здесь забыл, ведь меня на Амон-Хен пришили орки и говорит, что здесь «всяким громадинам-клептоманам не место».
 Нда. Ещё немного, и больных на всю голову  будет трое.  Тьфу ты, скорее бы Менегрот. Мелиан сама эту завесу поставила, пускай сама их и пользует.
А какой сегодня день? Мелиан, когда увидела нас в таком виде, только головой покачала. Оказывается, «завеса Мелиан» даёт способность увидеть и ощутить то, что было давным-давно или будет спустя какое-то время. Неужели меня убьют на Амон-Хен? Да этой местности ни на одной карте Белерианда нет.  Бред сумасшедшего...
Кстати, брат принял нас весьма радушно, хотя я не виделся с ним,  Эру знает сколько. Познакомился с его родственником Кэлеборном и Кэлеборновой женой Алатириэль. Очень милые молодые эльфы.
О том, что Анориэль – дочь Феанора, Тинголу распространяться не стал: он в последнее время явно недолюбливает Нолдоров.  С тех пор, как один из сыновей Феанора – Келегорм – попытался взорвать Менегрот, чтобы выкрасть их ненаглядную дочурку, в которую он был влюблён без памяти. Только зря старался: его опередил этот Смертный – Берен, ставший уже притчей во языцех. И теперь Келегорм точит зубы на Берена, Лютиэн настраивает Берена против Келегорма,  а мой любезный братец  психует, и поседел как лунь от всей этой чехарды претендентов на руку и сердце его доченьки.  Да ещё Даэрон, менестрель его придворный, своей флейтой Лютиэн с ума сводит... Эх, жалко, твой внук женат, а то бы я Лютиэн за него выдал, и всё было бы тихо и мирно, - признался он мне.
Всё-таки  четырнадцатый день.  Из-за затяжных дождей уже неделю торчим в Менегроте. Народ развлекает себя сам. Анориэль играет в шашки с Артанис на новое платье.  Пока вничью.  Трандуил завис в библиотеке, ищет план Ангбанда. А откуда там ему взяться? Элу ведь не дурак такие бумажки в открытом доступе держать.  Но мне-то уж  по старой дружбе он его может задарить? Забыл, что ли, что мы с ним родня? Забыл?   
Мелиан всё никак не может запомнить, как меня зовут, и поэтому называет всё время братцем или Анорфином, то есть Солнечноволосым. А звучит ничего, даже красиво. Может, переименоваться?
Похоже, ей пора завязывать с чародейством, а то уже памяти никакой.  Хоть бы погоду наладила, волхова...
День пятнадцатый.  Наконец-то распогодилось, и можно двигаться дальше.  Хорошо, конечно, в Дориате, только не по душе мне майарское общество. Сау вон тоже майар... (пометка рукой Леголаса: «Да уж, дедушка, этот ... майар всех уже достал!»).
Топаем на север, к Гондолину.
Разучиваем «Гимн Феанора», музыка народная, слова всеобще-нолдорские.
                Я любил, но любви не знал.
Посылая проклятия небесам,
Я время битвами мерил,
И мир на разрыв проверял.
Я преданным был, и предал сам,
Я видел в тебе и врага, и друга,
Но не верил своим глазам.
Новый день осветил
Постылые крепкие стены
Моей ненавистной тюрьмы.
Тот, кто меня заточил,
Не верит, что из этого плена
Я смогу вырваться и уйти.
Но свободному гордому духу
Оковы легко обойти.
Пока есть сила терпеть, я терплю.
Я жду, пока в состоянии ждать.
Я силу и боль понемногу коплю,
Чтоб когда-нибудь цепь разорвать.
Быть может, это случится не скоро,
Я не считаю теченья веков.
Но однажды падут оковы,
И мой меч засверкает вновь. (с)
 День шестнадцатый.  До Гондолина уже рукой подать. Анориэль мечтает, как её встретят тётя и сестра с мужем. Не хочу ей говорить, но мне стало известно, что в Гондолине нас и на порог не пустят. Теперь Гондолин официально объявлен закрытым объектом. Финарфин там наделал делов – заявился со своим отрядом  в погоне за Феанором, которого он поклялся отправить обратно в Валинор, того, естественно, не обнаружил и учинил такой скандал, что его утихомиривали всемером. Бедолага Тургон теперь без содрогания об этом вспомнить не может.  А Аредэль ещё масла в огонь подливает – Финарфин вроде как грозился в следующий раз с собой не горстку лучников привести, а четыреста отборных бойцов из ШВМ (школы воинского мастерства) и само собой, засветить всю засекреченность Гондолина к орочьей матери. Конечно, Аредэль выражалась более политкорректно, но общий смысл был именно таков. Морготу такой разлад в великокняжеском роду Финвэнгов, когда  вся многочисленная родня будет друг на дружку волками смотреть, только на руку. На убийстве самого Финвэ и  его среднего, Финголфина, он не остановится; пока не изведёт весь нолдорский род  во главе с теперешним Верховным Королём Средиземского края – не уймётся.  И желательно, чтобы они сами себя изничтожили с его, Морготовой, подачи...
А Синдар  должны  потом всю эту кашу расхлёбывать.  Вот так-то.
Решил всё-таки открыть глаза Анориэль на сложившуюся ситуацию.  Она на меня надулась, решила, что я хочу рассорить её с родными.  Ёлки-иголки, ну я же не виноват, что у дядечки  Финарфина не всё в порядке с нервами?!
Настроение испорчено. Попросил у девочки прощения. Надо бы с ней помягче.
Двигаем к Тангородриму. Что-то стало холодать...
VI.
Твоё имя давно стало другим,
                Глаза навсегда потеряли свой цвет.
                NP, «Я хочу быть с тобой»

Попытайся ладони у мёртвых разжать
И оружье принять из натруженных рук.
                ВСВ, «Баллада о борьбе»
«Вот ведь какая штука – жизнь! Тем более, эльфийская» – думал про себя Финрод, не переставая вопить вслух неизбежное «А Элберет Гилтониэль».
               
                Т. Суконкина.  Серая Книга Арды
          
На двадцатый день похода отряд уже практически добрался до Ангбанда – оставалось преодолеть каких-нибудь десять лиг.  Но попробуй их  пройди, если  везде рыщут орки - разведчики!  Правда, отряд пополнился ударной силой;  к нему присоединилось трое людей из племени Водительницы Халет. Ахарнион в общих чертах обозначил стоящую перед ними задачу:  по возможности проникнуть в Ангбанд потайными ходами, если таковые будут кем-либо обнаружены, а дальше выполнять распоряжения капитана, сиречь его, Бериада. Если же подземный ход найти не удастся, придётся проникать в Ангбанд со стороны Тангородрима. Путь, конечно, более трудный, зато менее рисковый. Ходы могут охраняться, а в горы никто из вражьего лагеря без нужды не сунется.
А чтобы не так страшно было идти на верную гибель, надо петь...
…Лук с натянутыми пятью запасными тетивами стал звонкоголосой арфой, и над этими угрюмыми предгорьями, над иссохшей от вековой злобы землёй, под беззвёздным небом, зазвучала песня, исполненная дивной красоты и неутолимой скорби, исполненная и  немеркнущего света надежды, и несказанного отчаяния; песни, подобной этой, ещё никогда не слыхали в этом краю смерти и горя...
Прощай, прощай, навек прощай.
К берегам своих мечтаний отчаль и прости,
Всё, что было, забудь,
И – в путь,
Но любовь забыть не обещай, не обещай.
Прощай...
Пусть грусть уйдёт, корабль плывёт.
Лишь одна ему печаль – что вдали
Виден берег родимой земли.
Плыви в даль,
Но не забудь свою печаль, свою печаль,
Прощай... (с)
И внезапно в ответ со стороны гор ветер донёс слабые отзвуки другой песни:
А Элберет Гилтониэль,
Силиврен ренна мириэль!
О менель аглар эленнат,
На-хаэрд палан - дириэль.
О галадреммин Эннорат,
Фануилос, ле линнатон!
Ве линде  ле, каларима,
Нэф аэр, си нэф аэрон! (с)
Что же это было? Враг  ли заманивал их в ловушку сладким пением, или друг, попавший в беду,  из последних сил кричал о помощи; а может, это души эльфов, не найдя пристанища, бродят здесь и взывают в бесприютной печали к Властительнице Элентари? Неведомо... но Враг ненавидит Высокое Наречие, а духам не дано изъясняться словами. Лишь знаками они могут указывать живым верный путь и наставлять их, утешать в горестях и радоваться их радостям...
Так было... Когда из Тириона к Феанору примчался Майтимо  со страшным известием, тот сорвался к отцу, бросив всё и взяв с собой лишь сыновей и дочь.  И в то время  как Феанор, помертвевший  лицом,  обезумев, онемев и ослепнув, стоял над тем, что всего несколько часов назад было его отцом, а его дети пытались настичь Мелькора и Унголианту, дабы отомстить Врагам, с ним осталась только Анориэль, чтобы не бросать его в таком состоянии. И тогда случилось такое, о чём она  после вспоминала всю жизнь...
 Остатки обвалившейся, изуродованной белокаменной стены Сокровищницы Тириона, придавившей тело  Финвэ, рассыпались пылью, и из-под них светлым ослепительным пламенем сверкнул меч государя Рохир - Аннун – Рыцарь Заката,  который был с хозяином до последнего его вздоха... Нежданно меч взмыл в воздух, как будто его держала чья-то крепкая рука, и поплыл, острием вверх,  в сторону эльфов.  Анориэль могла поклясться чем угодно, что его держал сам Финвэ, тяжко израненный, бледный, и... прозрачный, зыбкий, невесомый, как дым.
И он приблизился к ним, а потом глаза Анориэль перестали различать что-либо... она лишь слышала тихий, как шелест падающих листьев, голос: «Возьми... он твой... Владей им и ничего не бойся. Я всегда буду с тобой...», и меч ударил её плашмя по плечу. Когда она очнулась – как будто вынырнула, жадно заглатывая воздух, из пронизанной солнцем дегтярно-чёрной  воды – то с удивлением увидела, что сжимает рукоять Ро хир - Аннуна, а Феанор глядит на неё так, словно видит впервые.  И она поняла, что дед выбрал её в Мстители за Отнятую Свободу...
Испытай, завладев
Ещё тёплым мечом
И доспехи надев,
Что почём, что почём!
Разберись, кто ты – трус
Иль избранник судьбы,
И попробуй на вкус
Настоящей борьбы. (с)
И с той поры она перестала быть беспечной девочкой, не сразу, но исподволь превращаясь в сурового эльфийского воителя, не пасующего ни перед какими трудностями и не ведающего пощады к недругам. И за Трандуила она пошла из-за того, что он так же, как она, сторицей воздавал Врагу за сгинувшего в плену деда.
Феанор не мог нарадоваться на неё: уж она-то не будет скучать за прялкой, как дочери его братьев и знакомых,  не завизжит в страхе, когда в дом ворвутся прислужники Чёрного Властелина, а встанет с отцом рядом  и будет отстаивать свою жизнь и честь, и жизни тех, кто ей дорог и близок...
Вот так она и росла, девушка-витязь, нолдорская непокора,  в замужестве нарекшаяся Ломэтари, Владычица Ночи, и Итильфирит, Осенняя Луна, и одевавшаяся почти всегда в чёрное и тёмно-вишнёвое – цвета Дома Феанора. Даже глаза её, прежде голубые, как незабудки, стали тёмно-зелёными, с морозным инеистым диким сверканием... Глаза рыси, готовой к прыжку...
И сейчас Рохир-Аннун был при ней, охраняя госпожу на нелёгком пути. Трандуил, слишком близко познакомившись с ним, опасался не то что притрагиваться к нему, но даже на него смотреть.  Вот она, памятка-то,  на щеке, хоть и заживает, но от одного воспоминания начинает болезненно гореть...
  А  когда один из людей попытался отпустить непристойную шуточку в адрес Анориэль, то не успел никто и ахнуть, как Рохир уже серебряной молнией порскнул из ножен, и невезучий приколист подавился недосказанным словом.
В последнюю перед марш-броском ночёвку Ломэтари внезапно проснулась - ей показалось, будто кто-то плачет.  Она осторожно, чтоб не разбудить соратников, выбралась из-под одеяла и по-пластунски поползла на этот звук.  Плачущий, похоже, держался из последних сил – лишь бы не зарыдать в голос.
Анориэль подобралась поближе к дотлевающему костру, дающему слабенький красноватый свет, и увидела сжавшуюся в комок, почти слившуюся с ночной мглой из-за тёмного плаща фигуру. Сидевший уткнул лицо в сомкнутые в замок на коленях руки, и разглядеть его было нельзя. Нехорошо на такое смотреть, но оставлять эльфа или человека наедине с его тоской грешно. Она подползла совсем близко и чуть не вскрикнула, увидав такое, чего бы не видели её глаза, и чему не хотелось верить: Ахарнион, их вождь, отец и Бог, плакал, плакал...
Вдруг он, наверное, заслышав шум, резко вскинул голову и  повернулся в сторону Ломэтари, застав её врасплох. Анориэль даже испугалась: сейчас начнёт выпытывать, почему не спит, что здесь подглядывает, наорёт, а то и ударит. С ней иногда такое тоже бывало; когда накатит необъяснимая тягость, такая, что хоть кричи – никто не смел досаждать ей с сочувствием, с ненужной, навязчивой жалостью. Она привыкла сносить и физическую, и душевную боль сама, без помощи извне, хотя это и было подчас очень трудно...
Но Ахарнион и не собирался на неё сердиться и гнать от себя. Он мотнул головой, приглашая её сесть рядом, и укрыл её полой плаща. Он ни о чём её не спросил.  Да всё и так было понятно без слов.  Когда тебе тоскливо и одиноко, просто необходимо, чтобы с тобой рядом было хоть какое-то живое существо, которое может согреть тебя собой. Ведь тяжкая для одного ноша не так уж и тяжела, когда несущих становится двое. И когда Анориэль, пригревшись у него под боком, уже крепко и сладко спала, он тихо взял свою самодельную немудрёную арфу и ласково тронул пальцами тетивы-струны, и боевой лук, страшное в руках умелого воина оружие – как-то запоёт тетива завтра, и для кого-то эта музыка станет последней, услышанной в жизни, – вздохнул  жалобно и певуче. И слова потекли, вырываясь из истёрзанной души, вместе со слезами. Но это уже были последние капли дождя; гроза уже отгремела...
Алалмэ, зачем же ты тогда осталась в замке, Алалмэ... Ведь ты хотела пойти со мной. Что же тебе тогда помешало? Ведь ты никогда не боялась ни ночной темноты, ни тех, кого она скрывает... Кто же знал, что ночлег в лесу мог бы тебя спасти, Алалмэ, милая... И не нашёл бы я тебя тогда вместе с моими отцом, братом и матерью в сгоревшем доме!
А я? Что  я мог сделать за двести лиг от дома? Теперь-то я понял, что Моргот нарочно оттянул часть своей орды на юг, чтобы я  рванул за ним, взяв с собой почти весь гарнизон Осто-ми-Таурэ, но ведь тогда... разве я о чём-то подумал?!  И на рассвете, когда от врагов  осталась лишь жалкая горстка, кто-то заметил над лесом тревожное зарево, а мгновением позже я разглядел столб дыма и учуял запах гари! И как сразу стало тошно и пусто в груди...
Не счастье, не радость,
А горе и боль —
Вот все, что осталось,
Осталось со мной.
В замке моем сияли огни,
Держала скипетр любовь...
Теперь у порога враги
И проливается кровь.
Меч и лук в милых руках,
В королевстве — война...
Алая кровь на цветах —
Нашей победы цена.
И мы пробирались по пепелищу, шагая через павших эльфов и дохлых орков и волколаков, крича, зовя, но не слыша ответа...
                В сердце моем бился страх:
Снилось, та кровь — твоя...
И погасло сиянье в глазах:
Тебя отобрала война.
В моем королевстве —
Беззаботность и смех.
В моем королевстве —
Опасность и смерть.
В моем королевстве —
Роскошь пиров.
В моем королевстве —
Ярость врагов.
Не счастье, не радость,
А горе, и боль —
Вот все, что осталось,
Осталось со мной... (с)
...А всё из-за того, что ты, глупенькая, как две капли воды схожа с  Алалмэ... Вот о чём пели под рукой струны, разделяя тоску певца, и Анориэль, проснувшись, сама тихонько плакала, не замечая слёз...
VII.
Ты встречал рассвет среди выжженных скал.
Время шло, и вот час расплаты настал…
                Ария, «Колизей»
Он бросил щит на палубу, он упал на снег,
Он проклинал того, кому верил.
                Лора Провансаль, «Иерусалим потерян»
Майтимо снился замечательный сон. Он давно уже не видел снов, а тем более таких чудесных. Его постоянно преследовали страшные видения, настолько реальные, что он боялся сойти с ума. А было от чего... после нескольких лет беспрестанных пыток, после полувека заточения на площадке на вершине одной из гор Тангородрима, где негде было укрыться ни от испепеляющего солнца, ни от жестоких ливней, ни от лютых холодов и метелей. Казалось, этот некогда благословенный  край превращён злой волей Врага в место, где всё живое обречено на медленную мучительную гибель.
Он лежит на широкой низкой скамье на меховом плаще, в небольшой, полутёмной от смолистого синеватого дыма, протопленной комнате.  В углу на плоских больших камнях полыхают душистые кедровые дрова, и дым уходит в отверстие в крыше, через которое заглядывает луна. Никогда ему не было так спокойно, даже в родных чертогах, а тут на тебе – самый обычный, даже не очень большой дом, но тем не менее, ему здесь так хорошо, что он бы всю жизнь здесь прожил...   А подле него сидит большая пушистая серая кошка с серыми, как весенние сумерки, глазами, – и внимательно, не по-кошачьи, его разглядывает,  мурлыча, убаюкивая его. Потом подкрадывается на мягких лапках к нему вплотную и начинает крепко лизать шершавым мокрым языком, горячо дыша на щёку.
Когда становится совсем щекотно, Майтимо открывает глаза.  Но комнаты и скамьи уже нет, а вместо этого он лежит на ворохе сухих листьев, укутанный чуть ли не с головой в три плаща, а над ним и впрямь светит луна, только уже клонящаяся к заходу, встречающая просыпающееся солнце. Крепко же он спал, коль его успели перенести из уютного дома в лес, так, что он даже не глаз не открыл, и так и продрых до утра...
И кошка куда-то делась, на её месте сидит эльфа в сером, вывоженном грязью плащике, почему-то в мужской одежде и мягких сапожках, обкрученных по голенищу тесёмками из пёстрых крученых ниток с бисерными кисточками.  Её лицо показалось Майтимо очень знакомым. Он всмотрелся попристальнее, и вдруг его осенило: Норэ! Его сводная сестрёнка, с которой они столько раз играли вместе на берегу моря в Лебяжьей Гавани, когда они    все – родные и двоюродные братья и сёстры –  съезжались туда  в гости к тёте Эарвен,  жене дяди Финарфина. Эру Великий, как же давно это было, будто в прошлой жизни.  Как же она выросла, похорошела, это заметно, несмотря на её усталый вид, немытую голову и испачканную мордашку. Ой, да на пальчике у неё уже обручальное колечко. Ну, надо же...
И она мажет его пылающее, как будто он упал в крапиву, лицо каким-то пахучим, вязким тепловатым  снадобьем, смачивая им льняную тряпочку и бережно отирая все шрамы, швы  и рубцы от ожогов – следы терзаний... Да уж, теперь на меня, верно, без слёз не взглянешь, - невесело подумал Майтимо, - а ещё жениться собрался.  Какая  теперь за меня выйдет, разве что слепая...
Но удивительное дело – там, где Анориэль прошлась мазью, лицо перестало болеть, кожа разглаживалась, становилась нежной на ощупь и вроде бы даже прохладной, что было несказанно приятно после такого чувства, что морду тёрли мочалкой из колючей проволоки, а потом ещё и пемзой и присыпали солью...
Через два часа, когда Майтимо уже был на ногах, Анориэль за завтраком перезнакомила его с остальными соотрядниками.
Значит так. Старшим в отряде, и по возрасту, и по жизненному опыту был Ахарнион Бериад, дед мужа Анориэль. Это был рослый эльф, тонкий в кости, но сильный и ловкий; его не смогли сломить двести лет, проведённые в неволе; у него были внимательные тёмно-карие глаза и светлые, почти льняные волосы, остриженные до плеч; двигался он быстро, легко и грациозно, словно танцуя; но в каждом его жесте проскальзывало грозное могущество, сдерживаемое до поры до времени, а в каждом, даже случайно оброненном,  слове – редкостный ум; словом, это был воистину король-воин. 
Вторым по старшинству считался Трандуил, его внук, наследник трона Эрин Ласгален, скромный симпатичный юноша, рыжий, как кленовый лист по осени, а глаза у него были точь-в-точь дедовы, и в них загадочно мерцал некий огонёчек – словно пламя свечи, отраженное в воде ночного озера.
Теперь люди. Два брата-близнеца, Минуи и Эдвен, и их родич Нимкорх,  по прозвищу Белая Ворона. Близнецы были сыновьями самой Халет, а Нимкорх – сыном двоюродного брата Водительницы по материнской линии. Все трое были очень похожи, и окружающие частенько путали их.   У всех были замечательные густые каштановые волосы, чуть ли не до середины лопаток, заплетенные в косы (в лесу не очень-то побегаешь с распущенными волосами), все были небольшого роста и носили одинаковые кожаные куртки с пёстрыми выкладями-оберегами, одинаковые штаны и сапоги.  Только глаза у всех троих были разные: у Минуи  как звёзды, отражающиеся в море, у Эдвена серо-стальные, строгие, а у Нимкорха один глаз прозрачно-зелёный, грустный, а другой – бирюзово-синий, насмешливый. И ещё Белая Ворона был левша.
  Ахарнион, впервые встретив близняшек, подумал, что они кого-то ему напоминают, и всю дорогу строил разные догадки и измышлял и тут же отметал всяческие версии, одну невероятнее другой, не смея верить надежде и спорить с ней.  Он, наверное,  долго бы изводился, но мальчики сами рассказали, что их отец – эльф по имени Ванимо, найденный людьми племени Халет, ослеплённый  орками и брошенный в лесу помирать.  Но люди выходили его, хотя и не были такими сведущими во врачевании, как эльфы; и потом он женился на Халет, несмотря на  протесты её отца.   Вскоре тот погиб, защищая свой дом и род во время набега орочьих полчищ, что были брошены в те края по злой воле Моргота. Умер от ран её брат, мать угнали в плен, а Халет была избрана Водительницей, и Ванимо всё-таки был признан её законным супругом. У них родились дети, два сына и три дочери, красивые и крепкие, как отец, сметливые и неробкие, как мать.
А Нимкорх, тогда ещё совсем малец, однажды охотился в чаще на тварей, разорявших общинные поля,  случайно нашёл Ванимо и дотащил его до городища – эльф пробедовал в лесу неведомо сколько, совсем исхудал и был лёгонький, как пёрышко. Слепой крепко сдружился с парнишкой, поэтому Белая Ворона был немногим из людей, почти в совершенстве говоривших на Высшем Наречии. А ещё эльф научил его рисовать.  Все поражались, как Ванимо, незрячий, выводит кисточкой или угольком на бересте необыкновенные рисунки, как, проведя рукой по лицу незнакомого человека, через несколько часов дарит тому его портрет. Ванимо столько рассказывал Нимкорху об Альквалондэ: о том, как валят строевой лес, как рубят корабли-лебеди на верфях, как эльфийки ткут белоснежные паруса, которые потом  развернутся, подобно крыльям чайки, над лазоревым Морем, как ветер отчаянно свистит в такелаже в  шквал, как штормовые волны перехлёстывают через борта и катятся по палубе студёным потоком...  Как кричат на побережье птицы, как Солнечная Ладья, пройдя свой дневной путь, скрывается в Море, уступая дорогу Лунному Челну... Как далеко на Севере в бездонном небе ночью, словно диковинная ткань, созданная руками самой Вайрэ, разворачивается Полярное Сияние, Силиврен Аэглир...
 И как  полыхают в Лосгар наши любимые детища, окутанные чёрным удушливым дымом, как трещит ненасытное пламя, а мы, растерявшись, как в страшном сне, когда надо бы двинуться, да ноги не идут, недоумевающие – за что? – стоим  толпой на берегу и не знаем, куда податься, и понимаем, что вместе с умирающими кораблями сгорает наше прошлое, гибнем  мы сами... И что к счастью и вере не будет возврата.
Хоть Нимкорх и знал, что ему  в жизни не увидеть моря, не слизнёт он с губ горьковатую воду,  не накроет его тёплой волной, он всё-таки стремился к неведомым землям, хотел всей душой, чтобы его тайная мечта  однажды сбылась, чтобы он закрыл глаза, а, открыв – снова зажмурился от сверкающей, солнечной, такой прекрасной сапфировой  синевы – слияния Моря и Неба!
Ведь мечтать –  никому не заказано?!
И за эту безутешную тоску Ванимо назвал своего товарища Эарендилом – Взыскующим Моря...  Сам он тоже скорбел по Потаённому  Валинору, по своей отчизне.
VIII.
Отвесные стены – а ну, не зевай!
Ты здесь на везение не уповай.
В горах не надёжны ни камень, ни лёд, ни скала...
                ВСВ, «К  вершине»
Мы видели, как уходил он всё выше,
По белым снегам, по хрустальному льду...
                М. Семёнова, «Песня надежды»
...И песня надежды во мраке звучит!
                Оттуда же
Над встречей наших рук
Зажжётся золотой восход.
                Лора Провансаль.
Теперь, когда миссия Союза (так они сами назвались) была выполнена – Майтимо и Финрод освобождены, тюрьма на Тангородриме сметена с лица земли, а Моргот снова оставлен с носом – эльфы  и люди шли домой. Ахарнион сотоварищи – в Лихолесье,  а люди – к границам Дориата, где они несли службу у Элу Синголло.
Как они спасали Феаноринга и Арфинга – лучше не вспоминать... Взобрались на такую высоту, где почти не было кислорода, где под режущим ноги в кровь застекленевшим настом прятались предательские трещины; в одной из таких едва не пропал Минуи, оступившись на льду и чуть не утянув за собой брата, который кинулся, было, ему на выручку...  Эльфам было легче всего – они скользили по снежной толще, лишь слегка приминая её, а вот  коренастые люди вязли и отставали. Все решили, что надо идти в связке, тогда будет проще, и никто не потеряется.
Но всё-таки они достигли  одного из самых опасных и недоступных пиков, на  вершине которого Моргот устроил «замок для политических преступников». Хотя замок – это громко сказано.  Всего-навсего каменная «ладошка» девять на десять локтей, открытая всем ветрам. В центре вбито металлическое кольцо, к нему крепились кандалы. Пленник сковывался по рукам и ногам и...
Когда к Морготу притащили «урода номер два», захваченного при попытке освободить «урода номер один», Вала, не совсем раскачавшись спросонья, ничтоже сумняшеся, распорядился приспособить еще одну цепь, и посадить братцев рядышком, «чтобы вместе петь учились», предварительно выпытав у пленника имя, звание, номер военчасти и прочую подноготную...
  А уж морготовым заплечных дел мастерам Хозяину только пальцем ткнуть – и благодари богов, что лишь по недосмотру палачей тебе не перешибут хребта... Коль остался в живых, считай, повезло.
Но братья, по крайней мере, попервости и не думали унывать – это было бы только на руку Морготу. Иногда  над Тангородримом немного развеивало сплошную массу туч, и в эти окошечки проходил рассеянный солнечный свет, обращая вечно клубящуюся над горами пыль морготовых каменоломен в золотую взвесь. И тогда эти страшные горы, нагромождение черных обледенелых  камней, меж которыми и травинка не росла, этот край тьмы и горя становился чуточку красивей.  И от этого хотелось жить, несмотря ни на что.
И когда Мелькор упёк непокорных эльфов в подземелье Ангбанда, где шарились  чудища пострашнее орков и балрогов – кое-кто говорил, что Мелькор вытащил их из-за грани Эа, где отбывал первую ссылку – и  там ни Маэдрос, ни Финрод не потеряли веры в освобождение.
После Мелькор загнал их в самый глубокий рудник в Окружных горах, дробить тяжелыми кайлами породу, добывать бесценные самоцветы, бил до полусмерти за  малейшую провинность, надеясь, что хоть там-то они подохнут, изойдя кровью из горла, прося о пощаде. Но не тут-то было. Однажды, спускаясь в проход, он услышал пение в забое, сначала глухое, как сквозь толщу горы, а потом всё громче и грознее. Надрывный плач рабов, закованных так, что они едва могли переставлять ноги, сцепленные с руками, перерос в суровую и гневную песнь, которая, то, стихая до горького шёпота, то, поднимаясь до воющего грозного крика,  не смолкала даже тогда, когда налетевшие орки - надсмотрщики  начали хлестать их плетьми.
А камень, брошенный кем-то из братьев неловко, но с силой, стоил Морготу разбитого пальца на ноге...
Вот Моргот и приказал сызнова отправить их на Тангородрим, чтобы потом полюбоваться на выбеленные ветрами-холодами эльфийские косточки...
Кто же знал, что в своей недалёкости Моргот превзошёл самого себя, донельзя облегчив задачу спасателям!
 - ОБВАЛ!!!
...Над Тангородримом  раздался жуткий гул, земля, задрожала, встала дыбом, и в воздухе, закрывая небосвод, повисла туча снежной пыли пополам с каменным и ледяным крошевом... с грозным рёвом пошла лавина...
Моргот, почуяв неладное, сразу отправил на Тангородрим  отряд отборных орков, которых смело камнепадом – Ахарнион ещё не забыл уроков прикладной магии, которой его обучала в своё время леди Мелиан, хотя он и отнекивался, дескать, зачем ему эти фигли-мигли, ему и лука со стрелами хватит, а уж в умении маскироваться он всегда был первым. Ничего, говорила она, сводя ему синяки после очередной не вполне удавшейся попытки пройти через портал, в жизни всё пригодится, тем более в такой неспокойной, как наша. Это не мука, а вперёд наука.
Теперь-то уж он не жалел о набитых шишках и  полученных ссадинах – провесить портал и вытащить через него двух полуобморочных эльфов для него было парой пустяков. А превратить покатый склон в ледяную дорожку, идущую до самых подножий гор, по которой  все быстренько съехали на пятой точке – и вовсе ерунда. После чего оставалась самая малость: так жахнуть «обвальной магией» по горам, чтобы Моргот  надолго запомнил, что значит связываться с коренными средиземскими расами.
           * * *
А мы на воле,
И нет ни гари, ни тоски!
                ДДТ
Вот она какая – свобода... Тишина, тепло и покой.  Не надо ни двигаться, ни думать, ни стеречься.  Лежи себе, смотри, как горит огонь в печке-каменке, как  прогоревшие угольки рассыпаются  искрами, и сизый горьковатый дым слоится в солнечных лучах, прорывающихся сквозь него, и поднимается к волоковому оконцу в крыше.
Знаешь, что никто больше не разбудит тебя окриком, не вздёрнет рывком на ноги, не потащит на очередной допрос, не шваркнет лицом и грудью о камни, так, что ты задохнёшься от боли и увидишь звёзды днём – так перетряхнёт все битые-ломаные косточки.
Встать бы, выйти на улицу, дохнуть морозным зимним воздухом, но так неохота выбираться из-под одеяла, натягивать на себя сто одёжек. А просить, чтобы кто-нибудь помог подняться и одеться, неловко.  И так все захлопотались, возвращая тебя к жизни, а если встанешь,  вообще с ног собьются, начнут готовить что-нито этакое, чего сами отродясь не ели. В лепёшку расшибутся, не найдут, куда тебя  поудобнее усадить, не будут знать, как угодить. Поди-ка думают, что раз ты эльфийский князь, то привык кушать с золотых тарелок серебряными ложками всякую вкуснятину. Эх, знали бы вы, какой гадостью нас потчевали в Дор-Ламмоте, вы бы обплевались...
А в животе, как назло, бурчит всё громче! Интересно, что такое вкусненькое пыхтит под крышкой в горшке? По запаху судя, что-то мясное, наверное, тушится мясо с картошечкой да с разной съедобной травой, запасливо собранной ещё летом, высушенной в тенёчке – чтобы не рассыпалась в руке в порошок – и теперь висящей душистыми связками по стенам и под потолком. То-то ему виделось, что он лежит на лесной опушке, среди душицы, зверобоя и мяты.
Первое время, когда его кормили, отпаивали топлёным молоком с плотной румяно-коричневой  пенкой (не знал, горе-книжник, что есть такая обалденная штука), угощали творогом с орехами и вареньем,  старались подсунуть кусок посытнее, он, случалось, даже плакал от стыда, краснел так, что подушка чудом не вспыхивала, ему еда в горло не лезла, всё казалось, он самым наглым образом приканчивает последние запасы хозяев, приютивших его.
А потом ничего, привык, у него появился зверский, как у всех выздоравливающих, аппетит, после еды он подолгу спал. Хозяйка то и дело подкладывала ему добавки.  Но чтобы не быть проглотом, он обязательно делился с хозяйскими детьми. Такой обычай – ешь, так поделись, как бы мало еды ни было, – появилась у него в тюрьме, когда они с братом взяли  за железное правило есть всё, что перепадало, вместе, не зажимать ни крошки. Иначе им просто было не выжить.
Удивительно, какой же разобщённый народ мы, эльфы, думал он.  Каждое племя само по себе, ни одного спокойного дня – сплошные усобицы, а кое-кто, не к ночи будь помянут, этим бессовестно пользуется. Ладно, Ваниар – сидят  в Валиноре, никого не трогают, и Валар их любят и всячески опекают. Тэлери тоже туда-сюда, строят себе кораблики, ходят в море, ловят жемчуг, выменивают его у Нолдор на всякие необходимые в хозяйстве железки. Но мы, самые беспутные и неуёмные дети Творца... смотрит Он на нас, поди, как отец на пьяницу-сына или гулящую дочку, жалеет, а помочь ничем не может. И ничего-то не попишешь, так  уж мы сотворены.  Видимо, когда Он пел о нас, Моргот Его отвлёк, разгневал, вот мы и получились такие, мягко говоря, вспыльчивые. Чуть что нам не по ндраву – сразу за мечи. А всё-таки вместе тесно, а врозь скучно...
Хорошо хоть здесь он не один – вся родня тут, и кровная, и названная. Братья, сёстры, дяди-тёти... И  никто не ворчит, что «народу-де в доме набилось – плюнуть негде, шум стоит такой, что выпусти стрелу – она увязнет в нём, как сапог в навозе, хоть хватай шапку, да беги за порог, да подальше, так всё это обрыдло»... Здесь такой воркотни даже в заводе не было. В тесноте, как говорится,  да не в обиде.
И дом, в котором они жили с начала декабря, когда дорогу нельзя было продолжать, чтобы не доконать ослабших в плену  эльфов,  очень ему нравился – такой прочный, добротно построенный, очень чистый, пропахший горячим ржаным хлебом и парным молоком. Он был выстроен  не так давно и не успел потемнеть снаружи от непогод, а внутри не было ни намёка на копоть, паутину, сажу или мусор. Полы мылись каждые два дня с песком и дресвой и были жёлты, как воск, по стенам и вдоль стола стояли широкие лавки, в западном   углу – кормилица-печь,  окна глядят на юг, чтобы было больше света. Возле печки – полки для разной домашней утвари, в пазы  бревенчатых стен, протыканных мхом, чтобы ни в одну щёлочку не дуло, вбиты деревянные спицы для одежды. А на стенах вперемежку понавешаны рисунки, чёрно-белые, но такие красивые и так хорошо и тщательно нарисованные, что казались цветными, и пучки сухих трав. А пол толсто, для тепла, завален ржаной беловато-золотой соломой, так сладко пахнущей, что её так и хотелось съесть, как пряник (только около печи солому не стелили, дабы не наделать беды). Хороший дом!
 Хозяева были под стать дому: и сам Слепой Ванимо,  и его супруга, спокойная, ласковая и сдержанная женщина – Халет, и пятеро их детей, уже знакомые Минуи и Эдвен, на языке Людей – Первый и  Второй,  Бретиль Старшая и Бретиль Меньшая, и впрямь похожие на две растущие рядом берёзки, и самая младшая, Эйриен, Маргаритка, которая ходила за Финродом всё время, пока он хворал; маленькая, худенькая, черноволосая, большеротенькая – не в породу – настоящий галчонок. Она очень огорчалась, считая сестёр красавицами, а   себя – никчёмной дурнушкой, подкидышем. Но Финрод утешал её, как мог, говоря, что у неё всё ещё впереди, что она подрастёт и сделается краше сестриц, что она и сейчас красавица, только не догадывается об этом.
И Финрод  нисколько не кривил душой – она и впрямь привлекала взгляды,  но не идеальным овалом лица, не хорошеньким носиком, не светлой кожей, – таких девушек  было пол-Средиземья, – а  большущими, глубокими золотисто-карими очами, густой чёрной косой до колен и прямо-таки  ящиречьей шустростью и в то же время  плавностью поступи и жестов. А уж петь начнёт – заслушаешься, и поёт-то ни на эльфийском, ни на человеческом, а щебечет, щёлкает, свиристит, как синичка или скворушка. Её за это Песнопевицей прозвали... 
Ещё у них был полон дом кошек. Самый старый котофеище – «мне ровесник», шутил  Ванимо, – был чёрно-белый, пушистый-распушистый, нос чёрный, будто в саже вымазан. Неласковый был зверина, никому в руки не давался, царапался, на коленки прыгал, только когда сам захочет. Признавал за хозяйку только Маргаритку, бывало, разляжется у неё на руках и мурлычет. Под старость он совсем обеззубел, хромал на одну лапку, когда-то сломанную. Трёхцветная  кисонька два раза в год таскала котят, и когда в поселение пришли эльфы, как раз окотилась. Финрод первый раз увидел новорожденных кошенят, крохотных, мокрых, похожих на крысят... а кисуле они, похоже, казались самыми красивыми детишками в мире: она без конца их вылизывала, кормила, быстренько проглотит чего-нибудь и – снова к ним. И все никак не могли насмотреться на эту семейку.  Папаша-кот, правда, сперва пофыркал, пошипел на отпрысков, но всё же смирился с ролью живой игрушки для родных детушек. Котят в лесном селении никогда не топили: это был великий грех. Раздавали их по добрым людям, ведь многих в этот год достали  мыши – то уголок хлебного ларя проточат, а зерно сгрызут, то до картошки-моркошки в подполье доберутся.  А однажды  Маргаритка пошла корову доить – визгу на весь двор! Выбежали, что, дескать, такое. А это мышкам молочка парного захотелось, они и выползли из коровьей кормушки, да по подолу Маргариткину и полезли, да к подойнику... один глупыш-мышонок на краю ведёрка не удержался, в молоко сверзился, хорошо, Маргаритка выловила, не дала утонуть. Жалко, говорила, маленький ещё.  Маргаритка вообще всю живность жалела, но это была деятельная, а не плаксивая жалость. Ребятишки ей тащат то зайчонка-сироту, то галчонка без лапки. Всех лечила, кормила, отхаживала.  Однажды принесли  сокола – крыло на ниточке держится.  И его спасла, теперь он  дома живёт, не летает, пока, правда, но, Маргаритка говорит, весной учиться заново будет. Или вот лосёнок.  Мать попала в ловчую яму, а этот губастик сам за охотниками домой пришёл.  Ну, его сразу к Маргаритке. А у их коровы недавно телёночек околел.  Маргаритка и додумалась подкидыша ей в дети отдать. И ничего, и буренка привыкла к лосёнку, и Малыш к новой маме тоже.  Правда, «малыш» теперь перерос маму раза в полтора... А Марги теперь на нём верхом ездит, как на лошади. Его и в сани запрягают, и в телегу, когда куда ехать.
   ...Щенков, кстати, тоже мальчишки не топят – Марги отвадила. Однажды одного застукала с поличным, щенка достала из воды, а с пацана штаны спустила, да крапивой! А другим мальцам потеха: девка парня бьёт, не краснеет.  Но и боязно тоже: сейчас его лупят, а завтра – тебя, а ты будешь выть да реветь, а не вырвешься – не смотри, что девчонка, руки у неё железные... И не столько больно, что бьют, это каждый, считай, день, родители любимого сыночка уму-разуму учат, пока у того штаны не взмокнут, сколько стыдобищи, когда над тобой все живот надрывают со смеху.
И ни один родитель к Ванимо не пришёл, не пожаловался, мол, младшая твоя так моего пострела отстегала, что тот сесть не может, на улицу носа не кажет – позорище...
Кстати, о самом Ванимо. Его Ахарнион узнал не сразу.  Едва глаза его привыкли к полумраку жилища, он попытался отыскать взглядом своего друга. Он-то, наивный, втайне надеялся, что Ванимо так и останется светлокожим красавцем с пронзительным взглядом неистово-синих глаз.  Но... на скамье неестественно прямо, вытянувшись в ниточку, положив на столешницу худые ладони с прозрачными, нервными пальцами, сидел тоже какой-то тонкий, звонкий и прозрачный, чуть ли не светящийся, эльф, хоть и ещё молодой (по эльфийским, само собой, меркам), но уже седой, как будто голова его была припорошена снегом.  А там, где когда-то сияли ясные, полные солнышка глаза, белела полотняная лента... Вот он прислушался, его лицо стало напряженным,  он выбрался из-за стола и подошёл к вставшему в столбняке у порога  Ахарниону. Протянул к нему руки, осторожно, словно боясь, что тот просочится сквозь его пальцы, как много раз такое было во сне. Ахарнион шагнул ему навстречу и  крепко-крепко обнял  его. И никто не слышал, как тихо всхлипнула  Анориэль... Они  стояли в столпе не по-зимнему яркого света, бьющего в открытую дверь, а в ногах у них крутились завитками белой овчины токи мерзлого воздуха... И день был необычный для пасмурного в этих краях декабря: не гнилая сырость, а звонкий, пахнущий берёзовыми дровами морозец, пышные снега и  бесконечно синее небо...
                *  *  *
Среди ночи  разыгралась лютая февральская метель.  За окнами  шерохтело,  стонало, подвывало, скрипела, качаясь, растущая подле дома старая разлапистая ель, грозя не сдержать налетавшие  порывы ветра и сломаться, оставив после себя щепастый расколотый пень...  Снег бился в слюду, вделанную в оконные проёмы, заваливал драночную крышу, заносил прочищенную с утра тропинку. Только изредка ветер разгонял сплошным потоком несущиеся рваные тучи, и в просветах открывались густо-синие клочья неба, и испуганные звёзды смотрели на свистопляску неистовой непогоды. Нехорошая, жуткая была ночь.  Никто бы по доброй воле носа за дверь не высунул.
Зато в доме было спокойно, все давным-давно спали, переделав засветло работу по хозяйству, какая была.  Только за печкой почикивал  неугомонный сверчок, да мяукали спросонья котята.
Вдруг за стеной захрустел снег, тревожно заржала лошадь, в хлеву забеспокоилась скотина, всполошились куры. Кто-то соскочил с коня, подошёл к двери и со всей силы стукнул в неё кнутовищем.
Сон со всех стряхнуло разом.  Засветили огонь, парни разом похватали оружие.  Беспокойное было время, и поэтому почитай в каждом доме имелся хороший меч, и не один... Даже Ванимо не разучился держать в руках лук, приспособился бить, прислушиваясь к каждому случайному движению, к каждому вздоху противника.
Маргаритка ветром слетела с тёплой лежанки, кинулась к Финроду,  встав около него. В её руке тусклой серебристой рыбкой мелькнуло лезвие. Финроду стало стыдно: вроде бы он должен защитить девчонку, а не наоборот. Но тут же он вспомнил, как летел, так  же сверкая, как девичьи горячие глаза, пущенный в забор нож, а Эйриен, улыбаясь, стряхивает снег с локтя своей шубейки.  Финрода, когда наступала оттепель,  выносили на улицу, чтобы он быстрее окреп на свежем воздухе, не зачах в избе. Маргаритка тогда наивно, по-детски выхваливалась ему своим новым умением кидать нож в толстые брёвна изгороди. Запускала ножи она и стоя, и лёжа, и  встав спиной к забору, и пав на колено. А в  науке этой её натаскивала задушевная подружка – Анориэль. Девушки сошлись по-настоящему  крепко и хорошо, переимчивая Маргаритка, и видавшая виды Солнцедева, они прикипели друг к дружке. Ванимо подарил своей дочери беспокойную эльфийскую кровь, которая бурлила, как молодое вино, а мать дала ей честную и ясную душу.  Это и подружило девочек. Маргаритке, конечно, далеко было до подруги в смелости и отчаянности, в умении обращаться с оружием, но и Анориэль было чему поучиться у полуэльфийки, терпимости к чужим недостаткам и выдержке, к примеру...
Вот и сейчас Анориэль, опередив мужа, подскочила к двери, сильно дернула засов. Дверь, стукнув, отворилась, и в дом ворвался колкий, как битое стекло, снежный вихрь.  Этот снег сбивался всё плотнее, обретая очертания  чьей-то фигуры.  Потом эта фигура прошла к печи, шевельнула плечами, и на пол со звоном посыпались ледышки, которые тут же таяли, оставляя на соломе лужицы. Все так и ахнули – приехавший был сам Феанор.
Он перездоровался со всеми и сел поближе к огню отогреваться после «этой морготовой  пурги». Хотя он и был одет вполне подходяще для дальнего пути, да ещё в такую непогодь, видно было, что он крепко перемёрз и неимоверно устал. Лицо у него было серое, словно на нём выступила соль, ресницы и брови смёрзлись, волосы, выбившиеся из-под капюшона,  заиндевели от дыхания. Он щурился на неяркий свет лучины и то и дело сдавливал пальцами внутренние уголки глаз, не давая себе разомлеть в тепле.  А потом вдруг сладко, самозабвенно зевнул и ткнулся лицом в сложенные на столе руки. Через минуту он уже спал как сурок.  Его тормошили, растирали травяным отваром, переодевали в сухое, перетаскивали на постель, укрывали одеялами, но он даже не мог пошелохнуться – спал как заколдованный, его просто носили, как тряпичную мягкую куклу.
Наконец все угомонились, легли досыпать.  До рассвета оставалось три часа.
IX.
Враг отступает,
И слышен всем твой смех...
              Эпидемия, «Феанор»
Наутро Трандуил рассказал Феанору о том, что мучило его всю дорогу, о суровом наказе отца – идти за Сильмариллом и без  Сильмарилла не возвращаться, если сыночек не рвётся сложить буйную головушку  на порубежье Дол-Гулдура, оставив Анориэль в горьком вдовстве, а будущего наследника – в сиротстве. Но тесть успокоил его, сказав, что ему сделать дубликат – раз плюнуть. Была бы под рукой  малая толика соли да моток стальной проволоки  да тёплая вода, и время позволило бы нарастить достаточно крупный кристалл.  Проволока обнаружилась в бездонной дорожной феаноровой сумке.  Из неё он сплёл нечто отдалённо напоминающее вершу для рыбалки, только совсем маленькую. Он объявил, что это и есть будущий Святой Камень, а так как его сватушка, Эленсар, то есть, не особо силён в ювелирном деле, то не отличит «липу» от настоящего алмаза, хотя этой «липой» впору только суп солить.   После чего погрузил намётку, подвешенную на ниточке, в насыщенный раствор и велел подождать месяцок, пока не нарастёт соляной камень.
Так и поступили. А за это время произошло столько всего разного: Финрод в первый раз встал на неверные, мягкие ноги и сделал несколько тихих шагов, опираясь на стенку и на Маргариткину руку. Феанор решил заняться лечением Ванимо, создать ему глаза лучше прежних, хотя никто всерьёз не воспринял этой затеи, сочтя её нолдорской похвальбой. Но Феанор, если уж что-то пообещал, то делал это, чего бы это ему ни стоило.  Пожалуй, об этой упёртости знал только он сам, его сыновья и дочка. И жена, боготворившая и одновременно ненавидевшая мужа... Он всегда помнил, как она сказала ему при расставании: «Я слишком тебя люблю, чтобы идти вслед за тобой...» Тогда он просто и грубо надавал ей пощёчин... и через несколько лет серьёзно порезался, точа меч, и рана вроде бы хорошо зажила, но и  теперь руку у него порой страшно дёргало, и по временам кисть опухала так, что он бережно держал её на весу, баюкая, и кривился, когда неосторожно двигал ею...
 Вот такое произошло с ним и сейчас.  Видно, он разбередил   руку, добираясь до становища людей, и не знающая милосердия память платила ему жгучей болью, отнимая здравый рассудок и спокойный сон. По ночам от него не отходил Майтимо, а днём возле него сидели дочь и зять. Но даже родные голоса не приносили  ему желанного облегчения.  Он никогда не был  смирным, а тут вообще обозлился, перестал есть, швырял посуду о стенку. Но ему всё прощали – не сердиться же на больного, он ведь не очень-то соображал, что творит, расскажи ему потом, наверняка, сам не поверит, какие штуки он откалывал.
А с рукой становилось всё хуже.  Она покраснела до нехорошей, опасной черноты, распухла, как тесто, нарывала, её невозможно было трогать – Феанор уже не мог держаться, резко вскрикивал, когда её даже закрывали одеялом.  Начал ночами говорить ерунду.  А потом кисть совсем утратила чувствительность – это было уже серьезно.  Маялся Феанор уже три недели без надежды на то, что рука, наконец, вернётся в норму.
В один несчастный день, когда в голове у него прояснилось, а рука разболелась совсем нестерпимо (когда ты в сознании, переносить боль всегда тяжче), он решил: резать без разговоров, иначе он сдохнет.  Моргот с ней, с рукой. Зря он, что ли, ходил  десять лет в подручных у своего будущего тестя, Махтана–кузнеца, когда только сватался к своей Нерданэли. Откуёт себе протез, никто и не догадается, что у него нет руки.
Майтимо достал из ножен отцов меч и положил в пышущую жаром печку. Когда лезвие раскалилось добела, он взялся за рукоять голыми руками, даже не надев перчаток. По его щекам сразу побежали слёзы в три ручья – не от своей боли, а от той, что надо будет пережить его отцу... Феанор крикнул только раз – коротко и страшно, и Эйриен, побледнев, зажмурилась  и прижалась к Финроду.
Когда она, наконец, решилась открыть глаза, король Нолдор лежал на скамье без памяти, белый-пребелый, спокойный, с рукой, точнее, с тем, что от неё осталось, стянутой жгутом и перевязанной холщовыми тряпицами, которые были пропитаны особым снадобьем, которое Феанор всегда носил с собой для таких вот случаев. А из прокушенной насквозь, припухшей нижней губы чуть-чуть сочились тоненькие красные струйки... У Маргаритки даже сердце захолонуло – уж не умер ли.   Майтимо тоже укачивал завязанную руку - вгорячах он даже ничего не почувствовал, зато, когда опамятовался, пузырь поперёк ладони заставил его тихонько взвыть...
И в печи пылала собранная с полу солома, в огне она тоже была кроваво красной.
Так Феанор расплатился за обиду, за незаслуженную обиду, что нанёс той, которую он когда-то любил больше жизни...
Весь март,  днями и ночами мастерил в общинной кузнице новую руку, а потом с каким-то сумасшедшим упорством, как он делал всё, учился ею владеть, натирал себе багрово-синие мозоли, скрипел зубами, шепотом ругался, а на следующее утро снова пристёгивал руку ремнями...
 И однажды, весенним вечером, когда за окнами хлестал буйный дождь, он встал с постели и вышел за порог и вернулся весь вымокший, с охапкой сильно и хмельно пахнущей черёмухи, услышал смех своих детей и  впервые за столько лет громко и безудержно расхохотался, смехом своим заглушая рванувший небо гром, и все поняли – он излечился от недуга, не дававшего ему покоя целую вечность, застившего ему глаза непроглядным мраком! О, какой это был смех! С деревьев сорвались и с карканьем унеслись куда-то мокрые вороны, на крыше зашебуршала щепа, а огонь в печи взлетел вверх как грива дивного рыжего коня, взвихренная ураганом! Он смеялся просто так, ведь ему так этого хотелось – не оскалиться врагу волчьим оскалом, не ухмыльнуться язвительно и горько в ответ на чужие попреки, а засмеяться, чувствуя, как из тебя уходит гнетущая боль, и ты видишь мир не угольно-безжизненным, словно выжженная степь, а многоцветным, как летний луг!

* * *
Пришлые эльфы прожили в лесной деревне около шести месяцев – с декабря по май. Так уж получилось – изувеченные Морготом эльфы смогли вполне восстановить силы, да и отряд спасателей тоже, для продолжения пути – кому куда. А чтобы не чувствовать себя дармоедами и захребетниками на хлебах у приветливых хозяев, они день-деньской работали наравне с ними, а то и перегоняя их – эльфы-то устали не знали, только горе или раны могли свалить их с ног.  Вставали с зарей, и вперёд, на трудовые подвиги – в лес за дровами, или возить с дальних делян поставленное летом сено, или на реку за водой и с постирушкой, а как пришла весна – пахать, боронить, потом и сеять... А не то выдавался свободный денёк, и парни всей ватагой с неводами, баграми и прочей рыбачьей снастью шли ловить рыбу. Приносили домой покрытые ледяной звонкой коркой огромные поленья – свежих налимов и щук, когда и окушков, и рыбьей мелюзги кошкам.  А после начиналась потеха: рыбины оттаивали в вёдрах с водой, начинали плескаться, прыгать, кошки бегали как одурелые, урчали, прижимали уши, и на несколько дней в доме поселялся неистребимый дух копчённой на можжевеловых опилках и жаренной со сметаной рыбы. А уж что говорить о прочих вкусностях, которые так умело готовила Эйриен. И она всегда расцветала и улыбалась, когда Финрод ел да похваливал и её стряпню, и самоё стряпуху. А  мать глядела на молодых, подперши щёку ладошкой, и тихонько вздыхала: да, вот и она так же когда-то кормила своего Ванимо разными постряпушками, и улыбалась, когда он просил добавки. Правда, тогда ни словечка она не понимала по-ихнему... Но ведь зачем знать квэнья, когда всё и так ясно без слов... И ведь теперь вот, выросла их младшая дочка, и тоже, как она сама когда-то, сидит за столом рядом с эльфом, которого неведомо какими ветрами занесло в их дом.  Силы  великие,  поражалась она тогда, сколько ж на его голову бед-то свалилось – домой-то его принесли словно неживого, он даже глаз открыть не мог...  И ведь воскресила его любимая дочурка, добротой и любовью своей бесконечной...  Что ж, дай Боги, чтобы это у них было на всю жизнь! А видно, что это парнишка неплохой: добрый, скромный, надёжный, да и не дурак, судя по всему. Не чета тем, кто раньше к Маргаритке присватывался...
Знала Халет по себе: выпала судьба и ей, и её дочкам не такая, как прочим их соплеменницам.  Те всю  жизнь прожили со смертными, детей нарожали, а уж чтобы с эльфийским отродьем якшаться – ни-ни... Да когда она пришла к матери и сказала, что уже всё решила, и что Ванимо сами Боги назначили ей в мужья, та завопила дурным голосом и до синяков руку отшибла о дочерины щёки. А уж отец орать не стал.  Просто снял  с гвоздя, вбитого в стенку сарая, вожжи...
Досталось тогда им обоим.  Крут был покойный тятенька, ох, крут. А уж братцу, что попытался за неё вступиться, так вмазал, что тот очухался, лишь когда мать выплеснула на него шайку холодной воды...
А вслед за тем боги прибрали и мать, и отца, и брата... Так что остались они одни-одинёшеньки со слепым мужем.  Хорошо хоть  на первых порах выручала материна родня. После смерти родителей лежала бедная Халет пластом, не пила, не ела, всё думала, за что же её так жизнь исказнила. Неужто за то, что любит она не того, с кем  родители хотели её вместе видеть,  а того, к кому душа её глупая потянулась? Спас её тогда Ванимо, стал он ей и матерью, и отцом...  Ходил за ней, как за дитём малым.  А как оклемалась она немного, видит – ой, да муженёк её ненаглядный сам, пока с ней возился, похудел, заплошал, на себя, видно,  рукой махнул. И сама до сих пор не знала, сколько в ней силы сокрыто было, носилась, как угорелая, хлопотала по хозяйству, а уж когда на Весеннем совете выбрали её Водительницей, и вовсе минутки свободной не стало. Другая бы на её месте давно руки опустила, а Халет только птицей летала по дому, делая разом тысячу дел, и всё-то у неё спорилось, вся работа в руках горела, и расцветала она прямо на глазах – постройнела, разрумянилась, светло-серые волосы начали виться и потемнели до изумительного пепельного оттенка, а глаза... не передать словами. Только кто их видел, на всю жизнь запоминал их глубочайшую, бездонную скорбно-строгую синь.  Только Бериад помнил, что такие глаза когда-то были у его лучшего друга... 
X.
            Упс! Нечаянная радость
                На ночь глядя мне досталась.
                Хоть бы эльфы затесались -
                То-то развлекусь я!
                «Финрод - зонг»
...Душно. Темно.  Нечем  дышать.  Стоит шевельнуться, и голову разрывает невыносимая боль.  Но попробуй только застонать – воздух коротко и противно взвизгнет и обожжёт плечи и спину, вспарывая кожу, и чувствуешь, как по ложбинке меж лопаток щекотно побежала горячая струйка... потом боли просто нет, ты просто вздрагиваешь и втягиваешь голову, едва воздух снова  засвистит, и кнут рванёт онемевшую кожу...
А потом начинается самое страшное.  Тебя в тысячный раз волокут по подземному коридору, по беспросветной тьме, и ты снова ощутишь своими боками каждый камень, что впивается в тебя, каждый выступ стены, от которого ты не успел увернуться. Но ты не закрываешь глаз, чтоб достойно  и без страха увидеть того, кто самолично будет тебя пытать.
Тычок в спину – и ты растянулся на полу,  так что ты видишь лишь остроносые  башмаки. Они  густо забрызганы кровью и перемараны в грязи.  И вдруг один башмак с маху бьёт тебя по морде, а ты успеваешь лишь зажмуриться....
Потом  чья-то грубая рука вздёргивает тебя, так что ты повисаешь в воздухе, и перед тобой появляется лицо того, с кем ты столько раз сталкивался и не единожды обращал в бегство.  Лицо это прекрасно, но от него веет  убийственным холодом и издевательской жестокостью.
 - Что ж, эльфёныш, любуйся-любуйся... последний разочек. Небось, на солнышко, на звёздочки, да на травку хотел бы лучше посмотреть, правда, ушастик? Хренушки, сладенький мой, смотри, пока есть на что смотреть и чем смотреть...  Ути, какие у нас глазоньки большие да голубенькие. Махнёмся не глядя, а, Ольвин сын?
 Но отвечать на такую паскудную галиматью у Ванимо не было ни малейшей охоты.  Он только  бешено сверкнул глазами и от всей-то душеньки харкнул в эту ненавистную рожу.
Офигевший  от  такой борзости  Саурон взорвался, скрежетнул зубами и стёр с лица плевок, а потом швырнул эльфа себе под ноги и придавил его тяжеленным башмаком.  Ванимо изо всех сил заизвивался,  забился, как кинутая на берег рыба, да без толку. На него тотчас навалилась тьма-тьмущая оркоты. Их верезг перекрыл дикий рык Саурона: «Огня сюда!»
В подземном чертоге стало светло как днём – столько сюда натащили факелов. Саурон не глядя, ухватил один из услужливо протянутых факелов, свободной рукой перевернул озверевшего эльфа на спину. И на секундочку ослабил хватку...  Эльф в мгновение ока  взвился атакующей змеёй, тоже схватил факел и ткнул им в одеяние Саурона. Тот  закружился на месте страшно ревущим огненным кубарем, но всё же догадался содрать с себя полыхающую мантию. Пока  он скакал, орки успели снова повязать Ванимо.
 - Не хочешь добром зенки свои треклятые отдавать – сам возьму! Хотя нет: есть у меня идейка получше. Погляжу, как ты будешь слепым щенком тыкаться, как скулить будешь, как сам убить тебя, гад эльфячий, меня попросишь! Гхаш!
Трещит вонючая смола.  По стенам прыгают скопища теней.  Удары.  Глухой стон. Потом отчаянный, дикий, перешедший в  едва слышное хрипение,  вопль...
Ванимо выжгли смолой глаза...
После его бросили в каземат, в котором уже было несколько эльфов. Там, среди прочих, находились и несколько эльфиек с детьми.  Эру Всемилостивый, что же с ними творил Саурон... Но эти испытания не могли ослабить их духа, а только соединяли их крепче в нерушимое содружество.  Одна  из эльфиек, у которой Саурон на её глазах убил маленького сынишку, а саму страшно истерзал,  заботилась о  незрячем соплеменнике, забыв о своей боли, перевязала ему раны, а перед тем, когда его вышвырнули из темницы, тайком сунула ему уцелевшую половинку лембаса.  А он даже не  узнал, как её звали, и ничего не ведал о её судьбе...
...Ахарнион с ужасом слушал спокойный и страшный рассказ своего друга. Когда тот смолк, Ахарниона забил озноб.  Да уж, по сравнению с тем, как терзали Ванимо, его собственные воспоминания об отсидке – просто тема для детской сказочки на сон грядущий.
 И как после всех этих страстей Ванимо не рехнулся, руки на себя не наложил – уму не постижимо. И после нескольких недель скитаний в лесу, в вечном мраке, когда идешь на ощупь, ночами не спишь, сидишь, как комок нервов, когда вязнешь в грязи, скатываешься в ямы, выбираешься оттуда, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы, питаешься, Моргот знает чем...
А потом, когда уже нет сил брести по этой бесконечной чащобе, ты просто падаешь наземь, и думаешь: будь что будет! И, отлеживаешься, и снова тащишься вперёд, вслед за солнцем, которое ласково, как мама, гладит тебя по лицу тёплыми ладонями.
И, сбиваясь со счёта, сколько дней ты уже прошагал, ты дремлешь, укрывшись в яме-выворотне,  и просыпаешься, заслышав тихие шаги, весь сжимаешься, а рука уже нашаривает острый сучок... слышишь удивлённый детский возглас...
А дальше... дальше всё было хорошо.
Только вот не мог видеть он ни жены, ни детей своих... И это было, пожалуй, самое горькое, что ему выпало в жизни.
 И Ахарнион торопил Феанора вернуть зрение своему другу. Он знал по себе, какое это счастье – вырваться из тьмы, из которой, казалось, нет исхода, на солнечный свет, ослепнуть на миг и, прозрев, радостно узнавать давно запамятованные лица. Только одно дело – оставаться при глазах, и совсем иное – быть безжалостно ослеплённым, и осознавать, что для тебя наступила вечная Ночь...
Феанор не стал долго думать.  Как только он восстановился после операции и почувствовал, что у него хватит сил заниматься таким сложным делом – ведь глаза, утраченные много лет назад, этот тончайший и сложнейший «механизм» - это вам не выкованный из железа (лучше бы, конечно, из мифрило-серебряного сплава, но это до лучших времён) протез руки, он начал подготавливать своего пациента к «магохирургии», то есть к лечению с помощью древней эльфийской магии, которому Эльдар обучала Эстэ.   
Обычно эльфы  лечат своих собратьев в одиночку, передавая их телу силу своего феа, то есть воли к жизни, даря им энергию души.  Но  Феанор решил привлечь к такой непростой работе и других эльфов. Позволил он участвовать в лечении и Эйриен – по его мнению, она была способной ученицей в науке исцеления тела и духа (ведь она сумела поднять на ноги его жестоко замордованного племянника), несмотря на то, что она была эльфийкой лишь наполовину, да и то её отцом был тэлеро.
Эльфы встали вокруг лавки, на которой лежал усыплённый Ванимо. С его лица сняли повязку, и Ахарнион, уж, на что виды видал, и то содрогнулся, увидев вместо глаз безобразные провалы.  Потом все положили руки друг другу на плечи, как перед Последним боем, не на жизнь, а на смерть, из которого они должны выйти победителями, и Феанор запел.  Что это была за песня,  никто потом не мог вспомнить.  Но Анориэль ясно, словно въяве, увидела своды пещер, пляшущее тёмно-багровое свирепое пламя и распластанную на полу фигуру эльфа.  Глаз у того не было.  Были кровавые раны... Маэдрос вскрикнул и дёрнул лопатками, как будто его вытянули плетью. Финрод посерел, охнул и потерял сознание.  Трандуил, такой же серый, едва успел его подхватить.  А Эйриен, полузакрыв глаза, тихонько, без слов, вела мелодию Феанора. Но в неё вплетались иные, светлые, ласковые ноты.  Феанор пел об ужасах, о пытках, о смерти.   Эйриен пела о Вечной Жизни.  Не о той, что ожидает Эльдар в чертогах Мандоса, а о той, что каждой весной пробуждает деревья и травы, о которой плачут соловьи, которая дарит лишь счастье.
... И когда стихли последние отголоски этой песни, Ванимо открыл глаза. Именно открыл. И, не веря тому, что с ним  произошло, обвёл взглядом всех, кто стоял около него. Закрыл глаза.  Снова открыл.  Поднялся со скамьи.  Подбежал к распахнутой двери, поднял лицо к солнцу, потом поклонился ему, как кланяются только отцу и матери, воротившись из чужедальней страны, и сказал ему: «Здравствуй!».  И обнял  Халет, когда она кинулась к нему – глаза у обоих были огромными и ясными от слёз, радостных и чистых, как ключевая вода.  И они не стыдились своих слёз – вон и у девушек закапал с ресниц  прозрачный берёзовый сок, да и Финрод, добрая душа, отвернулся к стене и быстро вытер лицо рукавом... А эльфийские мужи стояли с просветлёнными лицами – ведь они только что совершили деяние, с которым не сравнить ни один ратный подвиг, сколь славным бы он ни был.


      XI.
          Был волчонок – станет волк,
Ветер, кровь и серебро.
                Мельница, «Оборотень»
 - Открыть ворота!
 - Поднять решётку!
Отлаженный подъёмный механизм – гордость здешних кузнецов – бесшумно заработал, приводя  Южные Ворота и решётку, закрывающую въезд в Гондолин, в движение, пропуская приезжих. Всадники спешились и повели коней в поводу.  Впереди всех – их было семеро – выступал высокий, черноволосый эльф с жёстким, если не сказать – жестоким, властным лицом и пристальным взглядом больших глаз, которые мерцали, как тёмные сапфиры, лежащие на дне озера.  Глянет раз в твою сторону, и аж оторопь возьмёт, продерёт холодок по хребту...  Плечи его были окутаны мантией, сияющей всеми оттенками жаркого пламени.  Одет он был в чёрную, изукрашенную серебряными восьмиконечными звёздами бархатную куртку с рукавами до локтей, под    ней – в алую шёлковую рубаху, талию перетягивал кожаный пояс с металлическими накладками, на которых тоже красовались ясные звёздочки.  Сапоги до колен прикрывали чеканные поножи.  А на голове лучился мифриловый венец с вправленными в него рубинами – они бросали на его лицо блики огня...
 Вслед за ним шли две прекрасные девы.  То были Анориэль и Эйриен.  Жена Трандуила оделась в цвета дома своего отца – в чёрное, свободно ниспадающее облачение, с пурпурной оторочкой по рукавам и подолу, покрытое серебристой сеткой,  и сквозь прорези в рукавах - разлетайках просвечивало рдяное нижнее платье.  Русые косы, перекинутые на грудь, на чёрном фоне, переливались старым золотом, а цвета платья – дыма и пламени, цвета Лосгар, –  чудно оттеняли белую, точно снега Хэлкараксэ, кожу. Сетку скрепляла брошь в форме той же звезды Феанора.
Её подруга, тоненькая и гибкая, как маленький оленёнок, смуглая от загара, тонколицая, чернобровая, с каким-то изумленным взглядом тёмно-карих, с золотистым отблеском, очей в пол-лица, наоборот, была разодета в белое платье, шитое серебром, отделанное кружевом,  открывающее плечи и складно облегающее её фигурку. Этот наряд делал Эйриен похожей на молодую сосенку, стоящую в глубоких снежных намётах, покрытую плотным нарядным инеем, освещенную зимним полуденным светом...  Тёмные, как  ночное небо, волосы мягко спускались вдоль спины, забранные белой бронзы обручем, украшенным над висками бронзовыми же подвесками  в виде веточек ивы, что искрились росинками горного хрусталя. И каждый лист – в натуральную величину, не толще всамделишного, а хрустальная пыль вспыхивала в ярком свете, словно листья были прихвачены первым утренним заморозком.
Чуть приотстав, в обнимку шагали два брата, два друга – Маэдрос, волосы которого горели на весеннем солнце, как медный шлем, поэтому он вполне оправдывал свое прозвание – Руссандол, и Финрод Друг Людей, увенчанный короной светлых, искусно заплетённых кос.
Наряд старшего брата повторял одежду Феанаро, но поверх исподней рубахи он надел ещё и серебрёную кольчугу искусного, прочного плетения, понизу она  была усажена мелким жемчугом; да на  куртке были вышиты серебряные, вставшие на дыбы кони.  На поясе у него висел меч в деревянных ножнах, обвитых ремешками из тиснёной  кожи. Майтимо в этом наряде был очень красив, и в то же время во всей его повадке ощущалась некая тайная сила, как у какого-то  могучего, большого и очень опасного зверя... Да и в немыслимо синих, как небо на юге весной, глазах,  оправленных золотом ресниц, порою проскакивала шальная искорка...  Одного взгляда на него хватало, чтобы невольно представить заснеженную полночную равнину, окаймлённую тёмной полосой леса, молочно-опаловый лунный свет и стремительную серебряную тень – огромного волка, что летит вперёд, не касаясь лапами искрящегося снега...
Младший – Финрод Фелагунд, светловолосый, худой, – он только что встал после недавних  ран – был в искристо-сером одеянии, он  весь светился, как будто стоял в сквозистом облаке, и свет шёл и от его отросших в заключении  волос, собранных от висков и лба к затылку, и от расширенных, сильно запавших глаз.  Из их глубины будто били весенние родники. Он был опоясан коротким мечом с рукоятью, украшенной  виноградной лозой, а ягодами были  полупрозрачные, зеленовато-жёлтые халцедоны. А к седлу его серого в яблоках жеребца  был приторочен мешок, в котором, упрятанная в сто одёжек, чтоб не повредить в дороге, лежала самая ценная ценность – арфа. Не правы, в конце концов,  были те, кто твердил, что Фелагунду Балрог на ухо наступил. Как он тогда на этом треклятом Тангородриме, незадолго до освобождения, уже перестав верить в чудо, всё-таки  пел...  А  у Моргота он нарочно «дал петуха» – да кому понравится, когда тебя за горло держат! Только Финрод решил, что сегодня на торжестве будет последний раз, когда кто-то услышит его пение...
 Замыкали шествие лихолесские эльфы.   Бериад впервые за долгие годы сменил  походное боевое снаряжение на торжественные одежды. Шутка ли – ты приглашён на празднество, которое бывает, может статься, раз в тысячелетие – пир в честь новорожденного наследника престола Гондолина, который приходится тебе хоть и дальней-предальней, но всё-таки с какого-то боку роднёй. Сын дочери племянника твоего троюродного брата... И, казалось бы, ты должен себя ощущать в новой одежде, от которой ты давным-давно отвык, как связанный, ан  нет – она хоть и с иголочки, но такая привычная,  как будто ты её всю жизнь носишь. Вот что   значит – твоя вещь.  И цвет самый его любимый – зелёный, как листва в полдень, когда солнечные лучи просвечивают её насквозь, весёлый цвет, праздничный, глаз радует. И сапоги удобные,  расхоженные, уж их-то он менять ни за что не согласился. Как так можно – праздник праздником, а вещи, что верой и правдой служат тебе который век, предавать негоже. Всё равно, что бросить прежнюю любовь ради новой подружки, посмазливей и побогаче одетой. Если уж только сам Намо  размечет, взмахнув широким рукавом, по разные стороны Великого Океана... да так, что не докричаться, не дозваться – только ждать своего часа...
И Трандуил вон рядышком топает, довольный-предовольный. Тоже приоделся, выбрав для такого случая свой свадебный наряд, багряно-коричневый – уж больно он ему к лицу. Только не корону Феанора надел, а венец из серебряных травинок, сделанных так умело и точно, что их не отличишь от настоящих – каждая прожилочка, каждый стебелёк как живые.
А чего только не ехало в перемётных сумах! Лесные орехи, и калёные, и сырые, самые разные пряные травы, чтобы добавлять в сдобное тесто и похлёбку, вяленая и солёная рыба, приготовленная по секретному  рецепту Тэлери, чтобы долго не портилась,  – большая редкость в Гондолине. Сотовый мёд в берестяных туесках, закрытых натуго, слоёные пышки, увязанные так, что не успеют ни зачерстветь, ни остыть в пути,  крепенькие краснощёкие яблоки.  Семена морковки, репы, капусты, тыквы, ржи, пшеницы и проса, которые были для гондолинцев дороже жемчуга и злата.  Картошка, которую посадят весной на террасных участках, и будут радоваться каждому выкопанному осенью клубню... Гондолин, потаённый Камень-город, вырубленный в скальной толще, славный кузнецами, камнерезами и ювелирами, управляемый мудрым и славным Владыкой, был беден плодородной землёй.  Небольшие клочки её  ютились на уступах гор, и эльфы ухаживали за теми растеньицами, что росли на террасках, как за детьми. А на зиму «грядки» переносили в пещеры, где поддерживались благоприятные условия для «зелёных деток». Садоводами были немногочисленные синдар – не всем было дано благословение Йаванны, не все слышали тихие голоса цветов, трав и деревьев.  Чтобы почва не истощалась, Владыка Тургон ввёл въездную пошлину – корзину земли, которую был обязан привезти или принести каждый эльф, буде ноги занесут его в Гондолин. 
Будет чем порадовать леди Аредэль и лорда Тургона, да и племянницу с её мужем заодно. Ох, и пир закатим – на весь мир.  А ведь Феанор сначала не поверил гонцу от Властителя Окружных Гор, который смог его разыскать в лесах к югу от Гондолина.  Думал, либо это очередная интрига врага, либо у него самого крыша съехала от сидения на одном месте. Оказалось, ни то, ни другое – у Маэглина и Идриль, его племянника (внучатого) и родной племянницы, родился сын.  И в связи с этим событием сестрица  Аредэль наконец-то соизволила дать согласие на то, чтобы Феанор сотоварищи прибыл в город. Что неугомонный Финарфин слов на ветер бросать не привык, она помнила прекрасно, поэтому всякому, кто осмелился бы вынести эту новость за городские стены, грозила ссылка на Эред Ветрин, а это была, прямо скажем, не увеселительная прогулочка. Хуже этого могло быть, разве что, приказание перейти Хэлкараксэ туда и обратно... По части репрессивных мер Аредэль вовсе не уступала единокровному братцу.
* * *
А ведь запросто могло получиться, что Эйриен не шла бы сейчас среди своих новых друзей  по улицам праздничного города, а сидела за ткацким станом или прялкой, или отправилась бы с сёстрами в поле садить картошку.
Дело было так.  После того, как Феанор был оповещён о рождении своего двоюродного внука и стал собираться в Гондолин,  мама велела Маргаритке помочь эльфам в сборах – ну там напечь-наварить-нажарить, что-то зашить, что-то увязать. А у неё на душе кошки так и скребли, она чуть не плакала.  Уж лучше бы мать приказала ей...  нет, не надо думать о таком... Ничего хуже нет, когда от тебя на веки вечные уходят те, с кем ты прожил под одной крышей, ел из одной мисы, грелся от  огня одной печи всю зиму. Та, что научила тебя, как стать смелой и сильной, заставила поверить в себя. Тот, которого принесли в твой дом полуживого и кого ты сумела отвоевать у Той, о Которой  не говорят всуе...  Уйдут они, и снова начнётся обычная жизнь, и потекут один за одним унылые скучные дни, серые, как надоедный осенний дождичек.  Хоть и не придётся сидеть без дела, всё равно и работа уже не будет в радость, и каша не будет сама проситься в рот, и песни уже не будут звучать так весело и беззаботно.
Мама, ты же всегда понимала меня, чувствовала, когда мне было плохо, что же ты молчишь? Ты же видишь – будь у меня крылья, улетела бы я встречь семи  ветрам  вслед за Финродом. Осветил он мою коротенькую жизнь солнышком, да тучи от меня его закрыли... Пускай разлетятся после сизые пёрышки, но всё-таки увижу я, какая там земля – за кромкой леса, какие там реки текут, какие люди живут, какие горы в небесную высь вздымаются...
Вот и уехали эльфы.   Провожать их до лесной опушки  вышла вся семья.  Финрод и Анориэль ехали верхом, остальные шли рядом.  Эйриен стояла чуть в стороне от родных, опустив голову, и в горле у неё застряла щепка – ни вдохнуть, ни выдохнуть, перед глазами всё размазалось, а  бледные щёки пошли пунцовыми пятнами.   А она потом уткнулась ему носом в плечо, и спина у неё затряслась. Финрод ласково погладил её по голове, а  её вообще забил озноб.  Халет тотчас вспомнила себя в дочерином возрасте и не стала её успокаивать – пускай выплачется, утешать её сейчас, только пуще душу бередить. И,  поразмыслив, решила: а что ж, коли так есть, пусть будет, как будет. Раз любы они друг   другу – мать дочери не судья. И отпустила дочку с эльфами... Бретиль Старшая бегом побежала домой – собирать сестрины вещи, благо всё её добро в большой корзине лишь дно прикроет: три платьишка, сапожки меховые да плащик кожаный. А мама сняла с шеи подвешенную на свитом из пёстрых ниток шнурке-гайтане ракушку, каких не найдёшь ни в одной реке, ни в одном озере Средиземья – ракушка была морская. Это был свадебный подарок Ванимо, единственное, что он смог сберечь на память о Валиноре, сумел сохранить в застенках Дол-Гулдура от лап палачей.  В детстве Эйриен любила поднести раковину к уху и часами, как зачарованная, слушала музыку волн и ветра, пронзительный чаячий плач и нездешнее, волшебное пение... 
* * *
Великого ума был эльф, потому так сильно и сбрендил в конце....
                Т. Суконкина, «Серая Книга Арды»
      Щедрая  на солнце и листву весна дошла, наконец,  и до сурового Гондолина. В горах таял снег, и к их подножиям летели шалые потоки.  Они тащили с собой  вырванные с корнем деревца, сносили норы мелких зверюшек, мчали мутные пенные шапки и нетающую кашу льда...
Вот и Эйриен точно подхватил и повлёк за собой такой же бурный, не знающий преград бешеный поток – новая жизнь. Ей было интересно, что же ждёт её дальше, и внутри всё время было щекотно, как будто под рубашку забрался кузнечик. Она словно раздвоилась: будто та, вторая Эйриен стояла и смотрела, что же происходит с первой, но до поры не вмешивалась. А первая совсем голову потеряла от нахлынувшего на неё счастья, которое поднимало её над землёй...  А, в общем, было здорово, что родители отпустили её так далеко от дома.
Правда, прежде чем попасть в Гондолин, им пришлось сделать крюк до Менегрота, чтобы предстать перед Владетелями  Окружных Гор в виде, который бы приличествовал случаю и соответствовал рангу гостей. Как-никак, сам государь Нолдор изволит пожаловать.  Да и его родня тоже не сбоку припёка.  И Эйриен, как ни крути, хоть наполовину, но эльфесса. Так что всё должно быть по высшему разряду.
Девушки подняли вверх дном все закоулки Менегрота, отыскивая подходящие платья и украшения, таскали ворохами материи и кружева, сутками напролёт придумывали наряды, кроили, шили, распарывали, снова сшивали, давая полную волю своей фантазии, покрывали свои платья самыми немыслимыми узорами, вертелись перед зеркалами – серебряными отполированными пластинами, вделанными в стены. И у них ещё хватило времени обшить «своих мальчишек» – а тем ничего не оставалось, как,  втихаря посмеиваясь да подтрунивая друг над дружкой, тащится на очередную примерку. Гостьям охотно помогали и сама владычица Мелиан, и живущая в Менегроте княгиня Галадриэль.  Вдобавок в  Осто-ми-Таурэ был выслан коннонарочный, чтобы передать королю Эленсару, что его сын жив и здоров и в скором времени обещается вернуться домой, и  заодно посланник должен был привезти в Менегрот свадебное одеяние Трандуила. 
А Феанор, пользуясь разрешением Эльвэ, корпел в ювелирных мастерских, создавая нечто волшебное.  За долгие годы ученичества и самостоятельной работы он  перенял многое из опыта своего тестя и  до ещё большего дошёл своим умом. Он умел отливать металлическую посуду и украшать её орнаментом и фигурами, строить сложные приборы, знал, как склеивать камни с металлом, как строгать и полировать медные и бронзовые пластины, как обрабатывать на токарных станках и сверлить на сверлильных – дерево, кость, рог, камень, металлы.  Он мог построить горн и мехи для горна, прессы, пилы, камнерезные, полировальные, точильные станки с водяным приводом. Как истинный мастер, он был осторожным и  смелым, расчётливым и дерзающим.
Золотой слиток Феанор терпеливо расплавляет в графитовом тигле под слоем угольного порошка. Это он всегда делает сам.  Угольный порошок толкут и просеивают молодые эльфы.  Золотой расплав осторожно переливают в глиняную форму, которая смазана изнутри салом.  Сало трещит.  Мастерская наполняется чадом. Едва золото немного остынет, его вынимают из формы. Если в расплав добавлена медь, золото примет красноватый тёплый оттенок.  Если серебро – зеленоватый.  Если железо – холодно- синеватый.  Добавки нужны, чтобы получить цвет, который понадобится в будущем изделии. Золотой цвет для мастера имеет множество оттенков.  Когда-то Финвэ радовался: его старший сын различал больше оттенков золота, чем он сам.
Горячий слиток прокатывают тяжёлым валом в звонкую круглую бляху. А если для работы потребна золотая проволока, тонкие золотые стержни протягивают через отверстия волочильной доски. Самые тонкие нити – толщиной в девичий волос.  Феанор любит смотреть, как вспыхивают эти нити на свету золотыми искрами. Бляхи плющат в пластинки.  Из пластинок острыми ножницами вырезывают части будущего изделия. От этих ножниц на руках твёрдые мозоли.  Феанор уже давно заработал их, а первые недели у него с рук не сходили водяные пузыри. Нерданэль прикладывала к ним мазь, рецепт которой знала жена каждого мастера.  А ещё руки Феанора можно узнать по зажившим ожогам, по угольной и золотой пыли, навсегда въевшейся в поры.
Его мастерскую в Тирионе всегда можно было узнать издали по звонкому стуку.  Это идёт чеканка.  Острыми резцами для гравировки врезают в металл углубленные линии узоров.  И вот чеканка и гравировка закончены.   Легко сказать – закончены!   Если изделие сложно, а узор затейлив, чеканка и гравировка  длятся дни, порой недели. Выдержка и терпение – вот главные качества, которые эльфы - златокузнецы приобретали в работе.
Наконец на станке лежат все части будущего кубка или чаши, бокала или светильника. Со станка убирают всё лишнее, части соединяют.  Тут требуется великая осторожность. Подмастерья учатся годами, прежде чем им доверят эту часть работы.  Спаянное изделие пугающе непохоже на то, каким ему следует быть. Оно почернело и в неровных потёках. Ему дают остыть, потом кладут в сосуд со слабым раствором серной кислоты и варят на медленном огне. Булькает кислота в сосуде, пар ест глаза...
Ученику никогда не рассказывают подряд всего, что нужно сделать, чтобы получилась готовая вещь. Этого ни с одного раза, ни с нескольких не запомнишь.  Он видит, как одна работа в неспешной, раз навсегда заведённой череде сменяет другую. Ему велят одно подать, другое убрать, усилить или ослабить огонь, долить с осторожностью кислоты. Ученик должен неотступно следить за глазами и руками мастера, быть готовым в любую минуту по жесту, по взгляду сделать то, что он прикажет, протянуть инструмент, подвинуть тиски, принести материал.
И вот варка закончена.  В глиняных чашках тяжёлыми пестиками растирают смесь пемзы и особой щёлочи, с пахучим льняным маслом. Твёрдыми щётками долго чистят поверхность изделия этой смесью. Работать щётками приходится долго.  Ни одна пропущенная царапина не останется не замеченной мастером. А затем наступает черёд полировки и огранки – щётками и наждаком.
...И, наконец, Феанор чувствует, что всё в мастерской повинуется ему, как повиновалось его учителю,   что он может по цвету тигля определить, готов ли металл, по запаху узнать, достаточно ли раскалён горн, по звуку щёток угадать, пора ли кончать полировку. Работа в такой мастерской учила не только приёмам, она вырабатывала, выплавляла, шлифовала характер. Порывистому, нетерпеливому в мастерской златокузнеца трудно – переделай  себя или уходи! Терпение, терпение и ещё раз терпение требовались тут.  Тщательность, упорство, добросовестность.
Зато теперь Феанор по праву мог гордиться своими  рукодельями. Ведь многое, что было нужно девам, сделал именно он – от сканых ажурных серебряных пуговиц и изящных горловых фибул, до какого-нибудь малюсенького крючочка или вышивальной иглы.  На сердце теплело, когда он видел,   как девочки, едва примерив его подарки, наперегонки кидались к зеркальной серебряной пластине – смотреться... Маргаритка даже на ночь не снимала с волос свои «веточки», ей-то никто ещё не дарил такой редкостной красотищи. А Фелагунд, племянничек, хоть и не признавал оружия, тоже невольно залюбовался  мягкой игрой халцедонов на рукояти. Эстет-пацифист, узник замка Ангамандо...  Поглядим-посмотрим, как ты, удержишь ли меч-то, или тебе Эйриен будет оруженосцем? 
Ох, и хотелось Феанору ещё там, в деревне, уесть племянника, подковырнуть относительно Маргаритки, прямо язык чесался спросить: а не забыл ли ты, дорогуша, как Амариэ, подруга твоя сердечная тебя в путь-дорогу провожала, как плакала, что не может с тобой в Средиземье пойти? Скоро же ты её забыл, коли на какую-то полусмертную променял. И хоть бы глаз от неё было не оторвать, а то ведь ни кожи, ни рожи, худая, смуглая,  как головешка,  одно хорошо – волосы  чёрные, густые, блестят, как маслом смазаны. А на кого ж ваши детки похожи будут, ты же белый, как снеговик. Будут, поди, в шахматную клеточку, а волосы – полосочка белая, полосочка чёрная.  Полуэльф, блин, Гилтониэль...
Но Феанорово счастье, что он всё-таки удержался, чтобы не выляпать нечто подобное. Иначе лишился бы половины зубов, да и языка заодно.  Финрод  подобных разговорчиков не простил бы никому, даже отцу родному, не говоря уж о досужих любителях потрепаться... А после Феанор попросту перегорел – не хотелось портить настроение ни себе, ни всем остальным. Да и к чему? И Эйриен с Финродом, если вдуматься, были замечательной парой...
XII.
Летящая стрела сверкала опереньем...
Чья грудь её ждала, кто ведал направленье?
                «Финрод-зонг»
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она?
                Ария Ленского
Звонко лопалась сталь под напором меча,
Тетива от натуги дымилась.
Смерть на копьях сидела, утробно урча...
                ВСВ, «Баллада о времени»
           "Саурошку - на царствие?!"
                Моргот.
На высокие зубчатые стены белокаменного Гондолина, на его высокие гордые башни ложился мягкий розоватый свет садящегося солнца, чёрной густой водой растекались вечерние тени, и оттого, что скоро наступит ночь, бессонная и полная опасностей, которые готовят недобрые силы Ангамандо, Тургон не находил себе места.
Никогда  ему, закалённому во всяческих житейских передрягах, зревшему смерть вплотную, перевалившему Хэлкараксэ, не было так... жутко. Именно жутко. Иначе не назовёшь то состояние, которое оплело его липкой прочной паутиной. Но не  зря он  был внуком самого Финвэ  Стойкого. Он сумел стряхнуть с себя  этот  мерзкий страх и  кинуться в бой, в самую жаркую круговерть тел и оружия...  И сражаться, спасать чьи-то эльфийские жизни до конца, до последней ослепительной вспышки...
...Когда  за крепостными стенами  звучно и протяжно запели боевые рога, а воздух с тонким посвистом  прошила первая стрела с изумрудным оперением – знак стрелков Финарфина! – Тургон понял: сбываются вещие слова  его Белой  Королевы. Брат пошёл войной на брата... В последнем свете последнего  для  Гондолина  дня разыгралась одна из самых страшных битв, какие когда-либо помнила Арда. И самым страшным в этой битве было то, что на каждой из бьющихся сторон сражались родственники и свойственники. Сражались друг против друга.  Убивали и ранили друг друга.  И не могли иначе. Так велел им долг, который во все времена был и будет выше закона...
И как Финарфин смог отыскать место, где его любезный братец-проныра скрывается от праведного гнева Их Величайших Светлостей, сиречь Могущественных Валар, до сей поры неясно. Ясно было одно: Гондолину не выстоять.  Не потому что нападавших было больше, и они были лучше вооружены. И гондолинцев никто, кому дорога его шкура, не посмел бы упрекнуть в трусости. Просто Финарфин, ослеплённый старой распрей (и, кто знает, может быть, ошёптанный подсылами Моргота) сам захотел царствовать и всем владеть.  А когда  на кон поставлена власть над большей частью Средиземья – то уж, брат, не брат – извини-подвинься...
А тут ещё Феанор подлил масла в огонь, объявив малыша Элронда своим наследником,  отдавая ему во владение, считай, все свои немаленькие вотчины. В обход всех сыновей, не говоря уж о прочей родне. Кто-то из них вздохнул с облегчением и мысленно вытер пот со лба. Кто-то не сумел скрыть обиженных глаз.  Кто-то  криво ухмыльнулся и затаил в душе злобу... Больше всех повезло Анориэль; она в этом случае ничего не теряла – ей оставалось Эрин Ласгален.
А теперь все они – Феанор, Тургон, Маэглин, Бериад, Трандуил, Майтимо, Финрод,– стояли в ратных доспехах у амбразур, отпустив на волю из ножен мечи и прикрывая  отход жён и детей из Гондолина. Главное – продержаться до тех пор, пока те не уйдут за пределы кольца гор, которые защищали город-крепость от  Врага. А уж там... Принимай, Владыка Намо... Только вот «дорога жизни», спасительный тоннель  в глубине скалистой породы, выходил  на поверхность вблизи от Ангбанда. Но за тех, кто сейчас держал путь в сердце гранитной толщи, можно был не бояться – с  ними отправлены надежные, испытанные воины.  Да и кое-кто из дев и жён обучен не только иголку в белых рученьках держать. 
Но тут началось такое, чего даже многомудрый Феанор предугадать на смог. Со стороны Ангбанда поднялся багрово-чёрный смрадный вихрь, закат затянуло грозовыми тучами, и вмиг потемневшее небо раскололось на две части, треснув широкой, зазубренной белой молнией и ахнув громом... И из раскрытых настежь ворот,  – как рвота из гнилозубого рта – звякая сталью, топотом заглушая грозу,  повалила несметная тьма вражьей орды.  Орки. Волколаки. Балроги. Страшная нежить.  Сам Чёрный Владыка, видимо, решил в эту мясорубку не лезть.  По недавней памяти.  Ещё рубцы от побоища, которое ему учинили войска Финголфина, не до конца зажили. Нет уж, мудрый военачальник на передовую не сунется. Если, Тано упаси, грохнут, кто же подлые дела по Арде творить начнёт? А про Ангбанд вообще разговор отдельный.  Гортхауру доверять нельзя.  Чтой-то  он в последнее время слишком умный стал.  Это плохо. Сам в рот глядит, а сам, поди-ка, только и ждёт минуты, когда на престол воссядет. Говорили верные слуги, что видели они собственноочно, будто Саурон Чёрный уже Железный Венец примерял, и  вроде как портные с него мерку для пошива мантии снимали.   «Для гроба...» – ворчал, слушая эти шепотки, Мелькор.
Поэтому и загнал Моргот Саурона куда подальше, в лихолесские чащи, лишь время от времени напоминая о себе циркулярами и инструкциями и требуя подробных отчётов и донесений. «И чтобы сии требования выполнялись неукоснительно, не то разжалую в подручные младшего золотаря при холерных бараках, будешь править вибрионами»... Но для того, чтобы справиться с притоком пленников, отправленных в темницы Ангбанда во время штурма Гондолина, пришлось вызвать на подмогу постылого приспешника.
* * *
...Финрод, отбиваясь боевым топором от двоих мечников враз, запрыгнул на зубец крепостной стены, рискуя быть и расстрелянным в упор стрелками своего отца, и одновременно подставляя себя под  шальной метательный нож какого-нибудь орка. Он и сам понимал, что мишень из него – лучше некуда, стреляй, не хочу.  Он еле удерживал равновесие – от сапога отпоролась подмётка, и полуразутая нога скользила по крови, своей и чужой.  Вот он припал на колено, пропуская над головой  блеснувшее в зарнице грозы лезвие, и прикрыл щитом от подлого удара  эльфа, который упал рядом, не выдержав натиска. Да.  Ну и что, что тот попытался ужалить его ножом в ногу и даже отодрал подошву. Ведь это был Ородрет! Ну и неважно, что они не признали друг друга сразу.  Финрод и сам себя-то с некоторых пор не всегда узнавал.  И удивлялся, вспоминая того, прежнего, Финдарато Инголдо, ещё до Тангородрима. Как ведь причудливо плетётся кружево судьбы, какими многоцветными нитями подчас рукодельница Вайрэ расшивает простое полотно жизни. И тут же Финроду пришла в голову мысль, может, даже, святотатственная. Уколола, видно, пальчик Валиэра иголкой и запачкала свою работу кровью.
Артаресто, едва осмыслив, что мог убить родного брата,  тотчас остолбенел. Но только на миг. Тут же поднял чей-то бесхозный меч (сам-то до этого дрался ножом) и встал обок брата. А что могут  на ратном поле (точнее, на стене) сделать два взъярённых братика, которые в мирной жизни понимали друг друга без слов, с  одного взгляда,  ясно и так... Уже через несколько минут они смогли прорубиться к группе Феанора,  которая вела неравный бой с Балрогами. На короля Нолдор было страшно глянуть. Лицо всё в ожогах, крови и копоти, одежда тлеет и дымится,  глаза красные, а по щекам текут злые слёзы. Финрод кивнул головой брату, и они рванулись на выручку родичам.  Они не допустят того, чтобы  их дядя второй раз пострадал от огненных плетей-многохвосток!
И тут Финрод увидел, что в отряде кого-то не хватает. Феанор... дерётся... Майтимо и Трандуил... в строю... Бериад... перевязывает руку Маэглину, сам жив-здоров, только малость лицо каменной крошкой поцарапало. Не было Тургона... Нет-нет, Финрод и не думал плакать, просто с глазами что-то не так... Заслезились. Сейчас-сейчас, всё пройдёт, вдохну поглубже, воздуха не хватает... Артаресто, берегись, сзади! Ах вы, гады ползучие! Это за Тургона! Это за Феанора! Это за Майтимо! А это – за меня!!!
Финроду потом рассказали, как это случилось. Тургон закрепился в проходе, прорезанном в  стене - горже, чтобы задержать Балрогов,  которые практически размазали эльфийскую сотню по бастиону. А феаноринго-арфинги  врезали огненным демонам с тыла.  Но какой-то вконец охреневший  от боли и злости Балрог применил против владыки Гондолина снаряд с «бегучим огнём» - ноу-хау Саурона. И Тургон, чтобы  никого не зацепило, не покорёжило взрывом, прыгнул на этот «огонь» сам...
А ещё Финрод вспомнил, как в последний вечер безмятежной жизни – тогда-то никто даже не гадал, что через несколько часов всему придёт конец, и  Гондолин  превратится в полигон смерти, – Тургон увёл брата к себе в комнату от праздничного шума, чтобы побыть наедине. Ведь с той поры, как Финрода взяли в плен, братья не вообще не встречались, а сколько скопилось за это время новостей, и не упомнишь всё сразу.  И когда поток речей малость поиссяк, Тургон с видом заговорщика – чур, не  выдавать, – достал из какого-то потайного уголка отличную, очень красивую и звучную лютню. Нежно дотронулся до струн – а пальцы  у него были тонкие, музыкальные, но в то же время очень сильные, – и Финрода словно оторвало от земли и закачало на ласковых волнах тёплого воздуха... В доме Финвэ почти все эльфы были сладкогласны, но только Маглор и Тургон считались лучшими певцами. С ними мог соперничать разве что Даэрон, придворный менестрель короля Тингола и безнадёжный воздыхатель Лютиэн. Вот Тургон и пел тогда Финроду о неразделённой  любви Даэрона к Тиннувиэль, Соловушке из колдовских рощ Дориата, и слова Тургона были горько-сладкими, как вкус ягодного вина на губах, и в душе Финрода поднималась тихая, мягкая печаль.
...Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Два озера боли на бледном лице,
А звёзды – как камни в Железном Венце,
И память не смоет морская волна.
...И  в светлой земле, что не ведает зла,   
Истает ли тень, что на сердце легла?
Исчезнет ли боль, что – как в сердце игла...
Прощай, любовь моя, прощай, о, Лютиэн Тиннувиэль... (с)
* * *
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною...
                Хелависа, «Змей»
Мы не от гордости своей бесстрашны-
То свет отчаянья белеет на гербах!
              Лора, «Эльфийский бастион»
Пылали башни, рушились кровли, и страшно,
 угнетая рассудок врага, свистели боевые драконы-стенобитчики.
                АБС, «Малыш»
А потом Моргот бросил на разорение Гондолина драконов.  Трандуил, который  всю жизнь прожил в заповедных лесах, и слыхом не слыхивал, что на свете существуют подобные твари. Хотя, что и говорить, они были красивы, но их слепящая красота ярко-лиловой чешуйчатой брони с искристо-зелёным и рдяным переливом (как хитиновые надкрылья у некоторых жуков),  сила перепончатых огненных крыльев и жестокий взгляд янтарно-золотых глаз с кошачьими зрачками  несли уцелевшим гондолинцам мучительную смерть от ядовитого дыхания и огня, который был пострашнее балрожьего... 
Вот над  тёмными зубцами Окружных гор  медленно, тяжело двигая крыльями,  взмахивая хвостом, который оканчивался острой загнутой колючкой, поднялся в воздух старший сын Глаурунга, Орлангур. Он низко полетел над городом, разваливая башни, хватая когтями и швыряя оземь эльфов, дыша пламенем... всё, что могло гореть, разом  вспыхнуло, как скирда сухого сена. И эльфийское войско вынуждено было отступить.  Они ушли тем же подземным ходом,  который несколько часов назад спас их жён и детей. А орки, ворвавшись в оставленный эльфами город, начали мародёрствовать. Они хватали все немногие ценности, что уцелели при штурме. Так погибли  Два Древа Гондолина, память о былой и настоящей любви Тургона. Орки раскапывали завалы и пожирали трупы... убивали последних защитников крепости. Но Моргот, наблюдая эту ужасающую картину через палантир, отдал приказ щадить жертвы. Морготу нужны были  новые рабы, которые добывали бы  для него в Окружных горах металлы и самоцветы, ему были необходимы умелые кузнецы, бронники, оружейники и инженеры. И просто  искусные воины.
...Среди эльфов, которых орочья орда  привела в Ангбанд, был и Маэглин, который, во что бы то ни стало, хотел извлечь тело отца из-под обломков стен и похоронить его с подобающими почестями, как настоящего короля и воителя.
Выйдя из подземелья, эльфы вскоре настигли  своих  соплеменников и начали подъём к перевалу, чтобы, перейдя его, скорее оказаться в безопасности и добраться до одной из резиденций Феанора, которая находилась в Ивовой Долине, на языке Эльдар – Нан-Татрен. Но и высоко в горах Моргот не оставлял их в покое.  Он  направил на перевал бригаду орков, подкреплённую огневой мощью Балрога,  а так как эльфы в тёмных одеждах на белом снегу – как мухи на фарфоровой тарелке, то Моргот надеялся перебить их, зажав между оползнями.
Но эльфы, которым терять уже было нечего, дрались с ожесточением смертников. А самый   отчаянный, Глорфиндель, Золотой Цветок, который потерял в Гондолине отца и троих братьев, схватился с Балрогом...  Это был  прекрасный и страшный танец над пропастью, на узкой Орлиной Тропе. С одной  стороны упирались в поднебесье почти вертикальные скалы, с другой –  зияла чёрная бездна, а на узкой обледеневшей ленточке горной тропинки  гордый эльф бросил вызов чудищу, которое было втрое больше его... И от жара Балрога лёд растаял, а вода закипела, и в облаке густого пара было видно только, как  светло-лазоревыми и кроваво-красными всполохами сверкали мечи противников. А потом вода подмыла  камни под их ногами, и оба  рухнули в пропасть с головокружительной высоты...
... Много позже, проезжая в этих местах, Трандуил увидит каменную насыпь, поросшую  мелкими  жёлтыми цветами, которые нежно золотились в свете восходящего солнца, точь-в-точь  как волосы Глорфинделя, когда Балрог сбил с него шлем... И это была лучшая память о Золотом Цветке... А в том месте, где валялся остов Балрога, была лишь выжженная мёртвая земля, на которой не росло ничего...

XIII.
...Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет...
...Прошёл он коридорчиком
И кончил стенкой, кажется...
          ВСВ, «Баллада о детстве»               
...Маэглин потом сам толком не мог вспомнить, как отшвырнул Гортхаура, со сломанной-то рукой, и диким котом рванулся к ближайшему канделябру. Правда, пустить его в ход он так и не успел.  Вала, хоть и был не в лучшей форме, после отмечания с Гортхауром взятия Гондолина,  сцапал не в меру прыткого Эльду за шкирку как  кутёнка и размахнулся, было, чтобы раскатать того в блин, сложить вдвое и законопатить им любую щель. Но Маэглин решил, что уж коли доведётся помереть, так помирать надобно с музыкой. Он  дёрнулся, как лопнувшая пружина и вутюжил Тёмному Владыке в лицо. Естественно, Моргот схватился за разбитый нос, забыв о добыче. От удара с головы у Мелькора сорвался Стальной Венец (и не такой уж он роскошный, и камни вклёпаны кое-как, на соплях держатся, подумал Маэглин), и, звеня и подпрыгивая, подкатился к эльфу, который сидел на полу, приходя в себя после падения с высоты Моргота. Один камешек, словно поразмыслив, покачался-покачался в своём гнезде, да и катнулся в ладонь Маэглина. 
Тут бы ему, не теряя времени, и бежать, куда подальше от врагов, но те не очень-то любили, чтобы всякие захватчики из Западных Земель уходили от них безнаказанными.  Вала,  капая на пол кровью, хотел заловить Маэглина остатками своей мантии, которая чуть не сгорела, подожжённая опрокинутой на неё свечой, но знаменитый на весь Белерианд  гондолинский мирувор «Золотой Дождь» стреножил его, и он хлопнулся оземь, как мешок с мукой.  Гортхаур  схватил  какой-то странно знакомый эльфу шар из тёмно-дымчатого хрусталя и метнул в нолдора этой штуковиной. Но, к счастью Маэглина, он тоже успел как следует зарядиться гондолинским. Поэтому палантир, отнятый Сауроном у орочьей дружины как слишком ценный для такого кодла трофей, отрикошетив от какой-то архитектурной финтифлюшки,  угодил точнёхонько Мелькору в темечко и сбил его с ног вторично. Гортхаур охнул и  засуетился по залу, приводя Большого Босса в дееспособное состояние.
Маэглин решил не дожидаться, пока враги придут в себя. Напялив на голову шлем воронёной стали с какими-то странными окошечками, видимо, для обзора, который слетел со стены во время драки, опустив забрало и  закутавшись в морготов обугленный плащ, он похватал артефакты и дунул вон из залы.  Проорав стражникам, что сбежались на этот тарарам, но, не смея потревожить Тёмного владыку, бараньим стадом толпились у дверей: «Дорогу гонцу Его Тёмности!!!» (ух ты, как шлем резонирует!), он стрелой полетел по нескончаемому промозглому  мраку переходов, лестниц и галерей Ангбанда. Мимохожие орки расступались, видимо, не желая раньше времени превратиться в отбивную. 
Маэглин всё бежал, бежал, бежал, но коридор и не думал кончаться. Он совсем выдохся и рухнул в какую-то нишу.  Ему было уже абсолютно наплевать, какая лиходейская тварюга могла бы  там прятаться. Главное – отдохнуть хоть немножко, иначе сердце лопнет. И он несколько минут переводил дух, отправляя через перстень сообщение Феанору. Между прочим, камень, вправленный в эту вещичку, был разработкой КБ «Нолдортехника» и представлял собой аналог палантира, правда, в более компактном и от этого более удобном в полевых условиях формате. Так вот, самое главное, что успел разведать Маэглин – это кратчайший путь от утёса, называемого Обзорным, до Главных Ворот Ангбанда, ход в Тронную залу, и ответвление от центральной галереи, ведущее в волчарник, куда его было занесло. Хорошо хоть вовремя унёс оттуда ноги... только вот палантир жалко. А ловко он им Кархароту пасть заткнул – любо-дорого было посмотреть, как зубы во все стороны посыпались...
Слава Единому, этому валарскому выродку, а равно и его верховному кату теперь будет не до уцелевших гондолинцев. Камешек им бы воротить! А от Феанора вскоре пришёл отзыв, что гондолинцы и (о, радость!) Идриль и  Элронд благополучно дошли до Нан-Татрен. Теперь они в относительной безопасности. А вот ему остаётся сущая мелочь – выбраться из этого гадюшника живым и, если повезёт, даже невредимым.
Но, чтобы Маэглин не смог смыться, Моргот удумал новую каверзу: напустил на эльфа отряд Балрогов. Так что нолдору пришлось ещё побегать по Ангбанду, запрятываясь от их огня в такие узенькие щёлочки и ухоронки, в какие он в обычной ситуации при всём желании не втиснулся бы... Хорошо ещё, что мантия Моргота была, судя не столько по цвету, сколько по запаху, давненько не стирана (всё недосуг за государственными делами, хватило сил сыронизировать у Маэглина), и отлично маскировала беглеца в сумрачном тоннеле.
Тут вдалеке забрезжил серый, рассеянный свет, и эльф, что было духу,  почти теряя сознание, устремился туда, вперёд, к свободе.
Только «рано пташечка запела»: пробежав ещё несколько шагов, Маэглин на полном ходу вломился... в тронную залу Моргота. До него дошёл смысл злокозненной тактики Валы.  Беги, дескать, голубчик, всё равно тебе от меня не сдёрнуть! Маэглин даже впал в ступор от такой развязки... А подлец Гортхаур, злорадно гыкая, подошёл к «парализованному» Маэглину и в отместку за расшибленный копчик двинул  его о стенку головой...
* * *
Но ад стал союзником рая в ту ночь...
                Ария, «Беспечный ангел»
Не проведать никому, что ты был в плену...
                Лора, «Не на золоте полей»
А ты не смей его сманивать на свои пьянки, провокатор ушастый!
                «Царевна-эльф»
 - Эй, милостивый государь! Хватит спать, очнитесь же! – голос, который слышался над ухом Маэглина, отзывался глухим эхом в его многострадальной голове. Чтобы заслониться от этого голоса, эльф попытался закрыть голову руками. Оказалось, что и разбитая голова, и рука, которую сломали, взяв его в плен, очень хорошо и умело перевязаны. Хорошо ещё, шлем самортизировал, а то б конец... Значит, он  сумел каким-то чудом вырваться из Ангбанда. Но как? А, в принципе, это и не так уж важно.  И думать об этом не хочется, так голова гудит...
И Маэглин уткнулся лицом в мягкую-мягкую, тёплую подушку, и тут же выключился, так что на него махнули рукой – пусть спит. Проснётся, сам всё расскажет.
А тот, кто безуспешно пытался его добудиться, был никто иной, как Берен  Кареглазый, вассал Финрода Фелагунда,  муж Лютиен и мальчик на побегушках у собственного тестя. 
...Король Тингол, ещё осенью, услышав от своего троюродного брата, Ахарниона, о цели его похода на Север, прямо-таки загорелся: вынь да положь ему Сильмарилл! Ну и откомандировал своего зятя, по примеру Ар-Орофера, за Бесценным Камнем. Лютиен, естественно, увязалась за мужем.  Никто её не смог бы переупрямить. Это в ней взыграли мамочкины гены.  Заметим в скобках, что Кэлеборн был родственником Мелиан. Значит, Келебриан,  их с Галадриэль дочка, тоже приходилась Великой Майа роднёй. А вы ещё спрашиваете, чего это Арвен Ундомиэль замуж за смертного вышла!
Так вот, шли они по бескрайним степям и лесным чащобам Средиземья, пока не добрались до светлого края Нан-Татрен, где король Феанор как раз готовился идти войной на Моргота, отбивать своего внучатого племянника.  Берен, путешествуя в обществе дамы,  так стосковался по суровому мужскому коллективу, что они с Фелагундом и Трандуилом на радостях напились в первый же вечер и  орали на весь лагерь «Нет мне дома и за морем» и «Мелькор наш широк в плечах, да умом совсем зачах». Под утро, правда, эти пьяные крики стихли.  Сидя в палатке, Берен, икающий каждые пять секунд, допытывался у пригорюнившегося Финрода: «Отчего не спите вы, государь?», на что получал неизменный ответ: «Не зови меня государем боле...». После чего начались философствования о смысле жизни, которые сводились к тому, что «с  этими бабами одно мучение», или как сказал Финрод, склонный к поэтическому взгляду на мир, «все беды от женщин».
А с рассветом, когда весь лагерь уже был на ногах, ночным нарушителям спокойствия даже не дали опохмелиться... Только сердобольный Майтимо сумел раздобыть из отцова энзэ фляжку эксклюзивного мирувора, забадяженного ещё дедушкой Финвэ в Тирионе. После чего воскресший Берен нашёл в себе силы оторвать своё тело от постели  и присоединиться к  летучему отряду объединённых сил феаноринго-нолфинго-арфингов.
Всё-таки поражение при Гондолине научило Феанора многому.  Он, посовещавшись со своими ребятами, решил использовать против Моргота его же оружие: орков (тогда эта нечистая сила ещё не забыла о своём эльфийском происхождении). Проще говоря, тогда впервые были применены понятия «штрафбат» (оркота) и «заградотряд» (эльфы + люди). Феанор пустил в ход всё свое ораторское искусство. Распространялся он около четверти часа и вконец запарил  бедные орочьи мозги, которые и так были сикось-накось... И, пока Моргот, наблюдая через палантир, с превеликими трудом вытащенный из пасти Кархарота, как  отборные его  полки, готовые порвать в лоскуты любого эльфа, вместо того, чтобы кидаться с боевым воем на врага, присоединяются к этому самому врагу, начал рвать на себе остатки волос, Саурон, чтобы не попасть под трибунал за военные преступления, решил избавиться от улик и вышвырнул полубездыханного Маэглина в окно. Так бы тому и разбиться насмерть, если бы он полетел на  каменные шипы, венчавшие внешнее укрепление стен, но ему в очередной раз повезло.
 Дело было в том, что Феанор отправил Берена на задание в тыл врага – напоить тех орков, которые ещё не были «брошены» к воротам, здравуром, куда было подмешано снадобье для дрожания рук и головной боли... А Берен, скоренько выполнив приказ, решил попутно, дабы два раза не ходить, пробраться в Ангбанд, спереть чего-нибудь ценное. Желательно, конечно, сильмарилл, но и что-нить другое тоже было б неплохо. У него ж семья, как-никак... Вскарабкаться по отвесной стене без подручных средств (кроме кинжала гномьей ковки, который втыкался в щели между камней и на котором подтягивался Берен) даже для такого верхолаза с немалым стажем было ой как непросто.
И тут  на него упал Маэглин, выкинутый Сауроном... Как говорится, мягкой посадки, чадушко!
Сначала Берен подумал, что это одна из жертв его диверсии, и решил притащить «языка» к Феанору. Оно и неудивительно – Маэглин, испытав на себе все прелести аттракциона «Поиграй в догонялки с Балрогом», на эльфа был похож мало. Да ещё Берена сбили с толку морготовы тряпки.
 В общем,  когда Берен приволок это безжизненное тело в лагерь, узнать в нём Маэглина смогла только Идриль...
А когда оказалось, что Маэглин принёс с собой Артефакт, радости Феанаро конца-краю не было. И он решил отдать заслуженную награду Берену, который спас жизнь его племяннику. Пускай Тингол потешится! А у Моргота ещё два Камешка в запасе имеется, будет, чем откупиться от мести Эльдар...  но щадить его Феанаро и не собирался. Моргот Врагом был, Врагом и сдохнет! 
XIV.
Он был эльфийским королём,
И арфы плач ведут по нём...
                Иллет, «Последний Союз»
Но будет май, и встанут травы вровень
С руническим надгробием моим!
      Лора Провансаль, «Эльфийский бастион»
 Это есть наш последний и решительный бой.
                «Интернационал»
Когда король  Эленсар узнал от гонца,  что его сын и невестка собрались в Гондолин  на  Майское празднество, то сразу забеспокоился. Жене о своих тревогах, правда, он говорить, пока, не стал.  И без того, бедняжка, соскучилась по сыну, всё сидит безотлучно у окна да смотрит на север, не покажется ли на дороге её Трандуил...  А разведчики приносили Эленсару всё более и более серьёзные известия: к югу от Осто-ми-Таурэ не раз были найдены орочьи следы.  Причём, судя по всему,  неприятель передвигался преимущественно ночью и особо не осторожничал. Весь  лес, где проходила эта орда, был загажен, со старых деревьев на комлях содрана кора – чтобы деревья скорее погибли, а молодыми деревцами  и вовсе гатили непролазные топи, которые разделяли север и юг Лихолесья. И Голрадир отдал приказ – готовиться к осаде.  На всякий случай  он велел прокопать потайной ход, ведущий в лесную глухомань, под холмом, на котором был выстроен Лесоград, соорудить ещё один  колодец, и возвести дополнительную окружную стену, а промежуток между старой и новой  стенами засыпать землёй и камнями.  А лучники и кузнецы трудились, не покладая рук.  И  через  несколько дней  Лесоград  из обычной  крепостцы  превратился в одну из мощнейших твердынь Средиземья (с).
Правда, спустя некоторое время выяснилось, что волнение по поводу  возможной осады было напрасным.  Орки обошли Осто-ми-Таурэ стороной; вся их тьма тьмущая была послана Сауроном на взятие и разграбление Гондолина.
 Но однажды ночью грянула страшная гроза, которая зародилась в небе над Дол-Гулдуром. В стонущую землю вонзались раскалённые копья молний, вода хлестала бешеными грязными потоками, а от  страшного грома, который сливался с треском  камнепадов в Мглистых горах, даже самые неустрашимые эльфы и люди бледнели и молили Эру Милосердного, чтобы он обошёл их Своим гневом.
И видели те, кто не сомкнул глаз в эту безумную ночь, которая предвещала Ночь ещё более ужасающую и бесконечную: над островерхими чёрными башнями и гребнистыми кровлями  проклятой крепости Саурона, над стенами, между которыми  птицами бились крики сотен невинно замученных, вспыхнуло багровое зарево, и взмыл в беззвёздное небо огненно-красный вихрь, в котором угадывался чей-то силуэт в развевающемся одеянии. И громче грома раздался над лесом пронзительный, нестерпимо высокий, надсадный,  визгливый вой, который бил по ушам и  студил кровь в жилах...
И тогда Эленсар понял: пришло для него время самой решительной битвы с Врагом, и не придётся пережидать лихую годину за крепкими стенами.  Если он не придёт на помощь своим сородичам сейчас, его гибель в плену от рук Саурона будет лишь избавлением от величайшего позора и презрения со стороны  соплеменников. А каково будет Трандуилу, когда все в глаза будут восхищаться  его геройством, а заглазно начнут перемывать кости его отцу? Хорош, мол, родитель, прикрылся сыном, как щитом, а сам преспокойненько живёт-поживает в тылу. А Бериад? Разве можно предавать отца?!
И в начале июня, снарядив хирд из пятидесяти эльфов, он  направился в Ангбанд, на помощь отцу и сыну, где владыке Эрин Ласгален, королю лесных эльфов  Ар-Ороферу  Голрадиру Эленсару и было суждено волей Илуватара сложить голову...
И на его надгробии высекли надпись на родном синдарине:
Valaran Eldaro, aran aranion, nvalia ar mella? Silie anar, estel ar meldo arandilion, andave heruvalie a u-naule formorne
Что читалось как:
Валаран Эльдаро, аран аранион, нвалья ар мела, силие анар, эстель ар мелдо     арандилион, андаве хэрувалие а у-тауле форморне!
И ниже приписали  на языке Людей:
О, великий король эльфов, король королей, карающий и милующий, солнце ясное, надежда и друг верным подданным.
Да не осквернит тебя Северная Тьма!
А возле могилы Орофера посадили жёлудь, из которого вырос тоненький юный дубок,  и с годами он превратился в огромное тенистое дерево, пронзающее вершиной облака. И не было дерева краше и сильнее во всём Средиземье, ни на родине Орофера – в Мирквуде, ни в Оссирианде, ни в Дориате... Ведь жёлудь, из которого вырос этот дуб, Феанаро привёз из Валинора, из лесов, где спала вечным сном его мать, ненаглядная красота Мириэль Сериндэ. И росло это дерево на протяжении многих веков и тысячелетий, и пережило и Белерианд, и Нарготронд, и Нуменор. От его тёмно-зелёной листвы на траву струилась благодатная прохлада, а в лунные ночи ветви дуба тихонько раскачивались, даже если не было ветра, и шелестели листьями, словно напевая чудную песню без слов, и  те, кому доводилось услышать её хоть раз, навсегда теряли покой, отстраняясь от мира, в их глазах сквозила тоска о небесах Валинора, а их души стремились в дивный край, где нет ни слёз, ни горя. 
Дуб дал богатую поросль, и курган над Орофером превратился в густую  дубраву.  И не случайно в Третью Эпоху Элронд со своей женой обосновался именно в этом   краю  –  когда-то здесь возвышались стены славного Гондолина, родного города Владыки, а ныне, после того, как лик Средиземья исказился, в ущелье Мглистых Гор, возле Шумноводной реки, которая неистово несла свои воды в Великий Андуин,   выросла одна из последних цитаделей Света – Имладрис, или Ривенделл.
* * *
Ведь любовь бывает сильнее правил!
                Финрод-зонг
Измениться, товарищ, ничем ты меня не заставишь.
                А. Градский «Узник замка Иф»
Немцы убитых тащили во рвы...
                Ария, «Прощай,  Норфолк!»
 - Ulundo! Uvanimo! Thu huerindo! Чтоб тебя Балрог сожрал, пожевал и выплюнул! Nyeno atahanca!
 - Анориэль, солнышко моё любимое, не ругайся, не уподобляйся этим низким тварям. Да перестань ты, наконец – у меня и то уши отваливаются. Не умеешь ты ругаться – у тебя это неорганично выходит... Тем более, он, похоже, не велико силён в Высшем Наречии.
- Nai linnuvalye Moringotenno? Ммм... Тьфу... хоть бы руки помыл, прежде чем рот мне затыкать. Сам ничем их не лучше...
 - Да не ори ты так – не дай Эру, услышит эта нечисть, да припрётся, – беды не оберёшься.
   - Да пусть слышат! Мне уже наплевать, что будет. Нет, ты полюбуйся, опять встал и таращится на меня. Ну, выползок гадючий, держись!
Стеклянная фляжка с мирувором, в оплётке из кожаных ремешков, описав красивую дугу, разбрызгивая золотистые капли, шмякнулась о булыжник двора и с жалобным звоном разлетелась на множество осколков.
 - Ну, и что теперь прикажешь пить? Дождевую воду? Только, знаешь ли, у них бочек для  неё и в заводе нет. Или, может, вы, meldis, предпочитаете эльфийскую кровь? Я тут случайно подслушал, орки говорили, будут кровь у пленных эльфов забирать. До капельки. Гортхаур, видите ли, у нас эстет. Ему кусок поперёк горла встанет, если он перед трапезой бокал-другой тёпленькой кровушки не пропустит...
 - Бэээ... Приятного аппетита... Давай поговорим о пищевых пристрастиях Врагов как-нибудь потом. Когда отсюда смоемся. Только вот смоемся  ли?..  Кому рассказать – засмеют. Надо же: попасться в какой-нибудь полусотне лиг от дома, да ещё так по-дурацки...
- И не говори. И ведь могли догадаться, что неспроста в лесу было так тихо. Что же нам стоило пройти чуть севернее этой топи? Так ведь нет, поспешили домой.  И что из этого вышло? Мы у Саурона, Бериад невесть где, и вообще, такое даже в страшном сне не приснится...
-Ой-ё, а как там мама?  Плачет, наверное...
 - Ладно. Не будем поддаваться унынию. Лучше давай обмозгуем хорошенько, как нам отсюда можно выбраться.
- Трэээн! Нет, это уже невыносимо! Он битых три часа  стоит под окном, как приклеенный, и смотрит, и смотрит. Что я ему, представляюсь в  жареном виде с картошкой, на серебряном блюдечке с золотой каёмочкой? Он, подлюга, ещё и облизывается! Ну, дай только выйти отсюда,  своими руками  глаза твои пустые повыцарапаю! Как ты – Ванимо!
 - Норэ, да подумай, что ты городишь? Когда Ванимо ослепили, этого орчонка ещё и в проекте не было.
- Да мне до светоча, он или не он это делал. Надо же с кем-то пособачиться, иначе я сейчас от злости просто сгорю. Пых, и всё... Уууу,  извращённое создание Моргота, вонючка  немытая, да как же вашу породу земля держит?! Чего уставился? Влюбился в меня, что ли?
И тут Анориэль со всей силы звонко шлепнула себя по лбу от осенившей её догадки. Точно, влюбился.  Втрескался по самое дальше некуда... От горшка два вершка, сопли бахромой волокутся, а туда же...
Вот только этого орчонка с его любовью для полноты ситуёвины и  не хватало. И так они с Трандуилом третьи сутки кормили клопов в каземате Дол-Гулдура, после того, как их захватили по дороге к Осто – ми – Таурэ, да в придачу Анориэль из бешенства лишила их последних запасов нормального питья, так тут  ещё и ЭТОТ под единственным окошком-щёлочкой отирается. Одет он в какие-то заношенные, грязно-зелёные, мерзко пахнущие лохмотья, которые на него, похоже, как надели с самого  рождения, так он их ни разу ни снимал. Сам немытый, зубы кривые, коричнево-жёлтые, когтищи на лапах тоже какие-то желтоватые.  Как он её тогда, когда препровождал в камеру,  попытался погладить по щеке, так она чуть без глаза не осталась. А на лице появились три грязные бороздки,  которые до сих пор кровоточили... Норэ каждый раз аж передёргивало, стоило ей увидеть эту скособоченную, прислоненную к стене напротив окна фигурку...
...После того, как Объединённое Воинство, состоящее из Эльфов и Людей, разнесло Ангбанд по камешку, а Моргот был доставлен в цепях и стальных канатах пред светлые очи Валар, а если быть совсем точным, пред лик Мандоса, который соизволил  посетить Средиземье в связи с такой Победой, Саурон, идейный наследник Мелькора, решил залечь на дно и  тише мыши пересидеть опасность в лесной чащобе.
Умел этот Майа вовремя улизнуть от суровой расплаты, оставляя Большого Босса отдуваться за двоих. Опять же, когда никто над тобой не стоит, можно и фантазию проявить, проводить пытки и допросы с размахом, как и подобает воистину гениальному Майа. И уж фантазию да размах он проявлял на полную катушку, зная, что никто под него не подкопается. И напридумывал такого, что весь Мирквуд стоном стонал.
С не очень давней поры небо над Дол-Гулдуром сделалось черным-черно от туч коршунья, ворон и прочей летучей твари, охочей до падали. Похоронная команда не успевала вытаскивать из камер и пытошных застенков трупы для свалки во рвы. Морды у могильщиков лоснились – в Дол-Гулдуре пышным цветом цвело мертвожорство... Но иногда на дно Мертвецких Ям летели ещё живые эльфы. Только не каждый, будь он даже силён духом и телом, смог бы выдержать такие страхи.  Кое для кого, правда, эти Ямы становились дорогой к свободе. Они прикидывались мёртвыми, сносили, ни разу не дрогнув, самые нестерпимые мучения, дожидались в Ямах темноты, потихоньку перевязывали раны обрывками своих рубищ, чтоб не оставить следов, и уходили к своим... но когда обнаруживалась пропажа, начинались облавы на беглецов.  И нередко, когда волки настигали добычу, ночь разрывалась криками смертной боли... Спасались только самые везучие.
А тех, кто, на свою беду, выживал  в Дол-Гулдуре, Саурон  гнал далеко на восток, в Изгарные горы, глотать ядовитую пыль и строить укрепрайоны, чтобы было ему куда убежать и где переждать бурю, когда Валар доберутся и до него. И там-то эльфы вовсе недолго протягивали...
Примерно такая же скорбная участь, если не хуже, ожидала и  короля Трандуила, и его жену. Орки подстерегли их буквально в двух шагах от дома. Саурон никогда не прощал своим врагам нанесённых обид. Уж коли у него не вышло сделать Бериада и Орофера своими рабами, то стоило попробовать отыграться на их потомке. Тем более Саурону представилась замечательная  возможность: взяв в заложники владык Мирквуда, дождаться, когда Ахарнион примчится их вызволять, и убить зараз двух зайцев.
Только вот беда: приняться за них у Гортхаура всё руки не доходили. Орки таскали к нему пленников сотнями.  Всех надо было распихать по камерам, каждого надо было допросить (непременно с пристрастием), и решить их дальнейшую судьбу. Сначала, когда Гортхаур только начал творить свои чёрные дела в Дол-Гулдуре, допросы и пытки шли бойко, и узники в камерах не засиживались. Но потом его энтузиазм иссяк.  Выслушивать эльфийскую изысканную ругань и ороьчю неуклюжую лесть в свой адрес ему порядком поднадоело. И он решил не торопиться разбираться с королём Северного Мирквуда. Всё равно, никуда тот не денется.  Посидит эдак с век за решёткой, рассорится  вдребезги с жёнушкой, глядишь, и поумнеет. А там уж можно будет сделать из него своего наместника в Минас-Моргуле (так Саурон планировал назвать Осто-ми-Таурэ), который шагу не посмеет ступить без приказа на то Чёрного Властелина (естественно, так все не уничтоженные остатки рас Средиземья будут с дрожью в голосе величать его, Саурона Великого и Ужасного). А с его благоверной, дочкой навеки ненавистного Феанаро, он для начала вдоволь натешится, а там видно будет...
 Но всё-таки кое-какой червячок, нехороший такой червяк сомнения исподволь подтачивал уверенность Саурона в том, что Трандуила можно уломать не мытьем, так катаньем.  Эту эльфийскую породу он успел изучить прямо-таки досконально. Была она крепче каменных стен и стальных врат Ангбанда. Таких, как Трандуил и Анориэль, можно было лишь убить, но изменить их, играть ими, как тряпичными куклами – никогда, никакими силами.
* * *
Кто из них сознается в ничтожности своей,
Кто из них сломается под тяжестью цепей?
                «Финрод-зонг»
А звёзды как камни в Железном венце,
И память не смоет морская волна.
                Хелависа, «Дайолен - Даэрону»
Стучало в нём сердце иного закала –
Такого и смерть не согнёт до конца...
                М. Семёнова, «Песня надежды»
История Дол-Гулдура началась на пересечение  Первой и Второй Эпохи.  Именно тогда Мелькор, чуя  свой скорый крах, дал приказ Саурону выбрать на землях Эннорат местечко поукромнее  и поглуше, чтобы туда было трудно добраться. А Саурон от большого ума, не иначе, взял карту Средиземья,  зажмурился покрепче и ткнул пальцем, куда придётся.  Пришлось как раз на юг Эрин Ласгален.  Так что можно смело сказать, что Дол-Гулдур был основан методом научного тыка. 
Согнанные на постройку крепости орки ругали распоследними словами Чёрного Чародея, который посулил им выпивки, сколько хочешь и жратвы невпроед, а сам затащил в эти непролазные дебри кормить комаров...  Но надсмотрщики живенько расправлялись с ропщущими, и крепость строилась быстро, на радость Саурону. Он мечтал, как будет сидеть на золотом троне (золото он думал награбить у трудяг-гномов), покрытом  шелковыми коврами, весь в алмазах и митриле, и на груди у него будет красоваться Наугламир (а это он уже реквизирует у прижимистого Тингола), а  верные орки будут приводить к подножию этого трона бледных от страха пленников, и он будет вершителем их жалких судьбишек – куда там  Манвэ Сулимо, Намо Мандосу  и Эру Илуватару вместе взятым!
Десятниками над оркотой ставили пленных эльфов. Умысел тут был двойной: во-первых, никто, кроме них, не разбирался толком в возведении мощных укреплений, снабжённых потайными ходами и механизмами, которые открывали люки в полах и проходы в глухих, на первый взгляд, стенах. И, во-вторых, Саурону не было большего удовольствия видеть, как гордые и маниакально честные эльфы превращаются мало-помалу в жалкие ничтожества, что готовы выслужиться перед самым ледащим орком... Но, по счастью, таких, кто поддавался на испуг, было очень и очень немного. Тех, кто не желал спасти свою жизнь ценой чести, Саурон засаживал в самые мрачные и гибельные казематы Дол-Гулдура, где пленники находились столетиями, не видя солнечного света, не зная, весна в мире или осень, день или ночь.
Так что владетелям Северного Мирквуда  ещё повезло, что все камеры были битком набиты, и их упекли вместе. Всё не так тоскливо и страшно вдвоём... Оконце выходит во двор, – какой-никакой, а  всё свет.  Правда,  оно было прорублено в каменной толстенной стене, да ещё и очень высоко от пола. Вот если вставать по очереди друг другу на плечи и виснуть на окне, тогда можно кое-что увидеть. Только вот посмотреть было особо не на что: противоположная стена застила скудный дневной свет, отбрасывая густую, как осенняя слякоть, тень на мощённый булыжником двор, на котором и травинки не росло. А ещё выше стен раскачивался от жгучих ветров засохший на корню ельник.  А ещё выше светлел блёклый лоскуток неба.  Вот тебе и весь пейзаж... Правда, в последнее время под окном всё чаще мельтешила эта знакомая до воя немытая рожа... Но и это не добавляло «виду на Дол-Гулдур изнутри» особой красоты и разнообразия.
...Самый страшный враг узника – тоска. Она может сломать любого, даже самого сильного. Жизнерадостные, энергичные эльфы порой  менялись до неузнаваемости, становились безразличными ко всему. Им уже не хотелось жить, в неволе они теряли веру в спасение. Так что Та, о Которой  не говорят всуе,  была частой, и что самое страшное, желанной гостьей  темниц Дол-Гулдура.
Бериад испытал на себе гнёт тюремной тоски во всей его ужасной полноте. Когда просыпаешься утром, пытаясь поймать, задержать в памяти остатки  снов, и понимаешь, что этот день будет похож на вчерашний, а завтрашний – на сегодняшний, и так будет длиться до Второй Песни... И сразу темнеет в глазах, и твоё тело, такое послушное и гибкое, становится просто неповоротливой и неуклюжей массой костей и мышц, а думы в голове ворочаются тяжело и медленно, как мельничные жернова... И вот тогда приходит одна-единственная мысль, которая делается неотвязной...
Утратив в неволе надежду на солнечный свет,
Душа замирает, и сердце смолкает в груди.
И кто-то шепнёт: «Всё равно избавления нет...»
Кто сломленным умер в темнице – ты их не суди.
И тех не суди, кто, не вынеся груза цепей,
Спастись не умея и тщась досадить палачам
Все счёты покончил в один из безрадостных дней...
Не лучше ли сразу конец – и себе, и цепям?
Не смей укорять их за то, что они не смогли
С таким совладать, что не снилось тебе самому.
На собственной шкуре попробуй сперва кандалы...
А впрочем, такого не стану желать никому.
...Я был не таков. Я был зол и отчаянно горд.
Я знал, для чего меня Боги от смерти хранят.
Сперва отомстить за измену, за лютый разор –
Тогда только пращуры примут с почётом меня...
                (с) М. Семёнова
О, Эру, как же Трандуил сейчас понимал своего деда! Но ему хотя бы не было так одиноко в обществе Анориэль. Потому что если молчать всё время или разговаривать с самим собой, то можно запросто тронуться умом. А тут есть с кем хоть словом перемолвиться.
...Уж на что эльфы наделены даром слова – их можно было слушать сутками, – а  таких воспоминаний и о незабвенном  далёком Тирионе, и о волшебном Ильмарине, и о лютых холодах и мертвящей красоте Хэлкараксэ Трандуилу не приводилось слышать даже от  много пережившего и перевидавшего Ванимо. Анориэль была замечательной рассказчицей.  Всё, о чём она говорила, Трандуил словно видел наяву: и гибель Двух Светоносных Древ Валинора, и  пожарище в Лосгар... и  молоденькую девушку, почти совсем девочку, что безутешно плакала на снегу над телом женщины – своей матери. Та до последнего согревала дочку своим дыханием, пока не опустилась без сил на лёд... А синие звёзды смотрели равнодушно из чёрной бездны северного неба, и ничем не могли или не хотели помочь. И когда Анориэль уводили оттуда, она всё оборачивалась, стараясь запомнить на всю жизнь, сберечь в душе родной облик, не забыть ни одной чёрточки прекрасного застывшего лица, что было белее вечных снегов, ни света ясных глаз, из которых уходила тёплая бирюза, сменяясь серым инеем   нежизни...
А  потом боль словно смёрзлась, покрыв сердце твёрдой коркой льда, и слёз больше не стало. Взамен  пришла ненависть к тем, кто погубил и  её мать,  и многих других эльфов. К  Мелькору, который, прикинувшись лучшим другом Феанора, рассорил его с братьями,  и к Саурону, что был его соумышленником. Кто бы мог подумать, что когда-то, давным-давно, этот Майа мог стать её мужем! Конечно, Келебаэтиль было бы лестно, что её зятем станет не какой-то там Нолдо, а Майа, создание, родственное Самим Валар... Хорошо, что Феанор воспротивился, сославшись на недопустимость брака с представителем другой расы. Это он ещё про Мелиан с Тинголом и про их дочурки с Береном роман не знал тогда. Была бы Анориэль теперь Чёрной Леди Дол-Гулдура.  И никогда не встретила бы Трандуила. И вообще, ничего бы не было, ни-че-го...
XV.
Видишь – звезды бьют в древесный окоём,
Видишь – лес поёт при имени твоём!
Выйдешь, ты из тени выйдешь, и вдвоём –
Ты и ночь – мне излечат сердце.
                Лора. «Ветер»
Звезды подскажут воину путь,
Он спешно седлает коня...
             Ария, «Баллада о древнерусском воине»
Бывают иногда в жизни часы, когда  тебе настолько хорошо, что ты думаешь – а не снится ли тебе твоё счастье? Такое счастье сравнимо по своей силе лишь с невыносимой скорбью и болью утраты.  Оно бросается тебе в голову, как хмель, рвётся наружу – а когда твоя эйфория проходит, в душе остаётся только ровный, тихий свет и нежный отзвук недопетой песни... И это самое прекрасное. Такое бывает единожды в жизни.
Может быть, ты спишь и видишь, словно наяву, как золотой парус Солнечной ладьи скрывается за гребнем нежно-алых и пурпурных облаков, которые неподвижно висят над рекой, а та кажется потоком душистого мёда, и привольный сосновый бор насквозь пронизан прозрачно-жёлтыми потоками пламени догорающего дня, и  между деревьями, подобными столпам из жаркой меди, залегают тёмно-лиловые тени. А чудесный яблоневый сад – словно дивное золотисто-коричнево-розовое кружево, и листва в закате представляется язычками жаркого огня...
А ты сидишь на крыльце своего дома, дома, который выстроен твоими руками, на прогретых за день, тёплых, широких ступеньках рядом с любимой девушкой, и вы вдвоём смотрите на эту невыразимую предвечернюю красоту, и больше ни тебе, ни ей ничего не надо...
Тем более, сейчас стоит июль – излёт звонкого, как песня жаворонка, лета.  Хорошо сейчас и в лесу, где полным-полно спелой матово-синей черники и разной другой ягоды – только поспевай собирать, и в поле, где густыми волнами колышется под ласковым западным ветром рожь и нежно голубеет лён, и на лугу, где стеной стоят спелые высокие травы, и в глазах пестро от  летнего разноцветья.
А что может быть лучше – встать до рассвета, пройти по седой от росы  траве, вдохнуть густого тумана, настоянного на терпкой  душистой смоле и запахах ночных цветов, и шагать под взглядом утренних звёзд по путанице лесных тропинок на опушку –  встречать солнце!
 Здесь уже чувствовалось дыхание Моря. Если идти несколько дней, никуда не сворачивая, прямо через весь Западный Белерианд, то обязательно выйдешь туда, где высокие волны, увенчанные кипенно-белыми гребнями, с грохотом разбиваются о берег, рассыпаясь хрустально-зелёным мокрым бисером, а чайки, которые кажутся клочьями морской пены, кружа в чистой лазури высокого неба, кричат пронзительно и весело, и дух захватывает от  свободы и  солёного ветра.
Финрод и Эйриен обосновались в чудесных лесах к западу от Сириона,  куда в своё время Владычица Халет привела свой народ из Тар-Гелиона. Дом их стоял на опушке старого леса, у водопадов, что низвергались со скал, наполняя воздух грохотом и туманом брызг. Над ними в ясные дни нависала яркая, словно вышитая шелками, сверкающая россыпью самоцветов радуга.  Красивы были эти водопады, но и опасны.  Тех смельчаков, что пытались пересечь реку вплавь, жестокий Сирион тащил прямо на Каменные Клыки, торчащие  в водомоине, где взбаламученная вода кипела ключом.
Первое время они никак не могли привыкнуть к неумолкаемому шуму падающей водяной стены. Но потом его просто перестали замечать.  Казалось, перестанет гудеть могучий Сирион – и оглохнешь от внезапной тишины, которая залепляет уши, как смола.
Дом окружала ограда, сложенная из дикого серого камня, невысокая и сплошь заплетённая ежевичником. А сам дом... Не дом – княжий терем стоял над рекою, высокий, сложенный из восково-жёлтых сосновых брёвен, изукрашенный лёгким деревянным кружевом, с высоким крыльцом, со стрельчатыми окнами, что закрывались на ночь прочными ставнями... Вдоль южной стены шла открытая веранда под навесом, затенённая берёзами и липами, с северной стороны от холодных ветров дом прикрывали густолистые дубы и вязы – витязи, и   «младшая дружина» - калина, тёрн и орешник. Гулять в такой дубраве в ясные прохладные  вечера – одно удовольствие. На восточном склоне распадка, что сбегал к Сириону,  шумели день и ночь сосны. Но самое чудесное место возле жилища трудами Эйриен и Финрода сделалось маленьким подобием садов Лориена. По весне здесь расцветут бело-розовым, душистым цветом яблони, и ночами весь сад  будет залит молочно-жемчужным светом полной луны. Потом лепестки начнут опадать – и словно пойдёт густой крупный снег, что сменится зеленью частой листвы... и к августу ветки провиснут под тяжестью налитых солнцем яблок...
Молодые обустраивались на новом месте, улаживая и украшая свой дом,  как только можно.  Одни-то, они, скорее всего, не справились бы,  да родня-то на что? Три брата, Эдвен, Минуи да Нимкорх, да мужья обеих сестёр, да сам Ванимо. Да ещё десятка два однодеревенцев, что не раз поминали пришлых эльфов  по-доброму: кого-то Феанор помирил с соседом, иначе дошло бы до топоров да до красного петуха, у кого-то занемог серьёзно сынишка, а Финрод вылечил, кого-то Маэдрос вытащил из полыньи... а Анориэль научила девушек тонко прясть лён и шерсть и вышивать рубахи такими узорами, которых лесной народ прежде и не видывал. Да и эльфы после нескольких месяцев их житья-бытья в лесном посёлке вспоминали, как люди делились с ними всем, что имели сами, а уж, казалось, жили не в большом достатке – что добыли, то и съели. Хорошо, когда у тебя есть друзья.  Сегодня ты им чем-то помог, а завтра, если, Эру упаси, случится   беда – друг первым примчится на выручку, не бросит пропадать...
…Вот так примерно и рассуждал Финдарато, седлая коня  и приторачивая к седлу торбу с запасом еды и тёплым одеялом – ночи в конце сентября были уже студёные, по утрам трава хрустела от изморози.  Думал, с самого Гондолина не придётся брать в руки меч, а вот, поди ж ты. Весть о пленении Трандуила дошла до него нескоро – пока Бериад, обессилев от ран, добрался до Менегрота, просить помощи у своего троюродного брата Тингола, пока Тингол, известный на всё Средиземье своей неспешностью в принятии решений, что-то там надумал, взвесив все за и против.… И не от Бериада узнал Финрод, что король Трандуил  томится в плену, а от Даэрона.
Хоть и не любил менестрель народ Финвэ, за то, что один из этих презренных нолдор посмел вмешаться в его личную жизнь, но всё-таки решил смирить свою гордыню. Тем паче, когда Финрод гостил недолгое время в Менегроте, Даэрон понял, что не всякий нолдо заносчив и кичится тем, что его-де попёрли из Валинора за диссидентство. С Финродом он, ни с кем-то, в общем, не друживший, сошёлся сразу. Может быть, потому, что Финдарато был единственным, кто смог понять его неразделённую любовь к Тиннувиэль?
Когда Финдарато ушёл из Менегрота, Даэрон понял, что и ему у Тингола делать особо нечего. С тем, что Лютиэн для него отныне потеряна, он так и не смог смириться.  Так что же надрывать себе душу песнями, сложенными ради неё, и каждый день видеть её улыбку, блеск её тёмно-синих, как звездная ночь, очей,  зная, что смотрит она не на тебя и улыбается другому... Лучше уж бродить в одиночестве, воспевая неизреченную красоту Лютиэн, и изливая в музыке свою тоску по ней, разлучаясь с ней навеки, и чтобы все слушали и плакали... Как плакал Феанаро в своих чертогах в Тасарионе,  вспоминая Нерданэль, что осталась в Валиноре. Как плакал Финрод, думая о своей первой любви, мучаясь воспоминанием об Амариэ... Как плакала полуэльфа Эйриен, жена Финдарато, слушая Даэрона ночью у костра, когда они ушли в лес, чтобы не сидеть в осиротевшем без хозяина, пустом доме, гдё всё напоминало Эйриен их с Финродом самый замечательный вечер. Тогда  Инголдо сказал ей, что признаётся в любви второй раз в жизни. А первый раз – много лет назад, на берегу моря, в Лебяжьей гавани.  Амариэ же ответила, что они будут лишь друзьями. Но не более. Что она никогда не последует за тем, кто ссорился с её родичами. Как Финрод ни пытался доказать, что ни Феаноринги, ни Арфинги ни одного ваниа и пальцем не тронули, что это всё морготовы происки,  она не желала его слушать. Просто отвернулась и ушла. Что ж, сказал себе Инголдо тогда, насильно мил не будешь...  А в душе его навечно осталась неисцелимая рана...
Не взял Инголдо Эйриен с собою.  Не потому, что считал, что с неё будет мало толку в походе, нет, он не раз убеждался, что смелости ей не занимать. В Гондолине, например, когда кругом лилась кровь и дымили пожары, она, укрывшись за остатками стены, играла на флейте, подбадривая эльфийских воителей – а для этого потребно немалое мужество, ведь, ориентируясь по звуку, её могли найти и убить. Так нет – насвистывает себе, как перепёлочка, которую  слышно, да не видно в высокой траве. Просто Эйриен и  Финрод  ждали наследника... Когда она сказала ему об этом в Тасарионе, он чуть с ума не сошёл от радости. Значит, не угаснет род Нолдор в Арде! А потом Финдарато подарил ей дивной красы ожерелье – Наугламир Тингола рядом с ним  выглядел бы просто грубой неумелой поделкой какого-нибудь косоручки, не в обиду гномам будь сказано... Незабудки с полупрозрачными сапфировыми лепестками, осыпанные мельчайшей алмазной пылью, соединённые хрустальными бусинками, чистыми, как роса, нанизанными на тонкого плетения цепочки из истинного серебра, как ещё по-другому именовали митрил... Разве что обручальное кольцо Идриль Келебриндал, творение Маэглина Гондолинского, сравнимо было с ним в изяществе и тонкости работы.  И теперь Эйриен не снимала этого подарка ни днём, ни ночью, словно чувствуя, что он обережёт от несчастий и её самоё, и будущего малыша, что, пока она носит Лийнил (так Финрод назвал ожерелье, из-за синих, льдистых огоньков, которыми оно переливалось в звёздном свете), её не оставит надежда на то, что Финрод вернётся живым.
Теперь в её доме было полным-полно народу как тогда, почти год назад, в лесной деревушке. Первым, ещё при Финроде, пришёл, как уже говорилось, Даэрон. Да так и прижился, найдя здесь дружбу и поддержку, какой не знал в Дориате.  Там никто не воспринимал его всерьёз, даром, что он считался старшим советником при короле Тинголе. Все и так прекрасно знали, что Тингол, да не унизят эти слова его королевское достоинство, смотрит на всё из рук жены, Мелиан Премудрой. Поэтому Даэрон особо и не ждал, что его будут слёзно умолять – не уходи, вернись, я всё прощу... Да и гордость не позволила бы ему свернуть с избранного пути.
А ещё в Дивный Дол (так на языке людей называлась Хранимая Долина, где они жили) пришёл Артаресто,  любимый брат Финрода. Тот перед отъездом взял с него слово, что он будет во всём помогать Эйриен, и Ородрет слово своё держал.  Изредка, наездами здесь  бывали и Артанис с Кэлеборном, приезжали развеяться, отдохнуть от пышной и церемонной придворной жизни, и заодно показать подрастающей дочери, Келебриан, где живут-поживают её дядя и тётя. Кстати, леди Келебриан, которая родилась ненамного позже Элронда, была с взаимного согласия их родителей наречена в невесты сыну Маэглина, дабы укрепить связь между Вторым и Третьим Домами Нолдор. И уж совсем редко в своих бесконечных скитаниях по Средиземью в погоне за орками заглядывали на огонёк Лютиэн и Берен. Приводили они с собой Элронда Маэглиниона. Родители передали сына на воспитание спасителю Маэглина, чтобы тот вырастил из Элронда настоящего воина. Уж с  Береном он нигде не пропадёт, а воин, как известно, ребёнка не обидит... И теперь Келебриан и Элронд целыми днями носились по лесу, по лугам, по саду, рассыпая везде золочёные бубенчики звонкого, беззаботного детского смеха. Лютиэн же было не узнать. Наивная мечтательница-синеглазка стала настоящей воительницей, во всем под стать своему мужу. Да и мужское платье, вышитое, правда, «женскими» узорами, было ей весьма к лицу.
А Даэрон, между прочим, обиды теперь на Берена не держал. Хотя душа его всё ещё ныла, как заживающая рана, он чувствовал, что и это скоро пройдёт. Злу, страху и ненависти не было места в этой долине. Словно сам государь Финрод незримо был здесь, улыбаясь каждому, видя друзей во всех, кто пересекал предел его владений. Как же его недоставало здесь...
*  *  *
- О, давно не виделись, как говорится. Гора с горою не сходится, а уж  эльф из Третьего Дома Нолдор и Майа... А ты ничуть не изменился. Все такой же... – улыбка Саурона стала ещё тоньше, голос – ещё язвительней и мягче. Майа любил поиграться со своей жертвой, как кошка с мышкой. То приотпустит, даст побегать, а потом – цап-царап, и в конце концов придушит да проглотит. В роли мышки на сей раз выступил Финдарато. Он стоял перед Сауроном  оборванный, избитый, с лицом, разукрашенным синяками и царапинами, но головы не клонил и взгляда не опускал, хотя из-за побоев еле держался на ногах. Саурон вообще-то привык, что поначалу все попавшие к нему в зубы эльфы ведут себя подчеркнуто гордо и надменно, а потом не выдерживают и «ломаются», валятся ему в ноги, просят отпустить, обещают богатый выкуп или верную службу. Финрод же, против ожидания, сдавать позиции не собирался, на реплики Саурона не реагировал, отмалчивался, не желая говорить с врагом. Ведь у эльфов, которые знали силу Слова, считалось – если ты с кем-то заговорил, ты словно протянул  меж собой и тем невидимую окружающим  ниточку, незримо связан с ним. А соединяться с Гортхауром Финроду вовсе не хотелось.
Саурон же думал, что спешить ему некуда. Поговорить по душам с князем Нолдор он всегда успеет. Главное, чтобы тот не успел подохнуть, пока не расколется: за какой такой надобностью он околачивался в трех шагах от стен Дол-Гулдура,  и к чему был этот маскарад с обряжанием в орка. Пока нолдо стоял в углу Северного Чертога, ёжась в своем рванье от сквозняков, что гуляли по зале,  Великий и Ужасный Майа сосредоточенно покрывал ногти чародейной жидкостью, которая превращает их в отполированные пластинки из кровавика-камня. Одновременно две заплаканные, бледные эльфийки в чёрных одеяниях занимались его волосами, вплетая в них ленты из серебряной парчи, прошитые крученой пурпурной нитью. Саурон стремился выглядеть так, чтобы его вид повергал и челядь, и армию, и узников в благоговейный трепет. Он менял наряды – один другого роскошнее и богаче – по пять, а то и по шесть раз на дню. Эльфийки - пряхи, ткачихи, швеи, вышивальщицы трудились и день и ночь, не покладая рук. Новое платье владыки Черной Крепости дошивалось как раз к его пробуждению, а последние стежки делались, когда он уже собирался одеваться. Он требовал, чтобы одежда подавалась каждый раз с золотой иголочки. А если хочешь прожить ещё денёчек, волей-неволей приходится выполнять самые тупые веления...   
Дол-Гулдур  особым удобством и обжитостью не отличался. Узенькие щелочки окон, пробитых высоко от пола, совсем не пропускали света. Факелы в ржавых держалках коптили  стены, нещадно чадили, наполняя воздух вонью. Вместо дверей были какие-то проломы в стенах, а чертоги соединялись хлипкими веревочными мостами, которые грозили вот-вот оборваться под тяжестью орков. Лишь в подземные темницы вела более-менее благоустроенная каменная лестница – Саурон дорожил своей телесной оболочкой, и так изрядно потрепанной во время осады Ангбанда.  Только Северная Зала, пожалуй, была самой комфортной и пригодной для жилья. Сырой, промозглый воздух прогревался постоянно – в покоях Саурона горел очаг, облицованный чёрным гранитом, специально привезенным из дальних восточных земель. Держалки для факелов были вызолочены. Прочная дубовая дверь запиралась изнутри на засов и три замка, а ключи Саурон носил всегда при себе. Под высокими сводами потолка, где клубилась мгла, пищали крупные нетопыри, которые отпускались по ночам на охоту – попить теплой крови. Стены были задрапированы шёлками всех оттенков красного цвета – от розоватого до почти черного. Драпировки колыхались от токов воздуха, и поэтому казалось, что по стенам  пляшет зарево дальних пожаров. Копоть и чад факелов, едкий смолистый запах дыма дополняли иллюзию бушующего пламени... Массивное кресло, изукрашенное резьбой работы эльфов-краснодеревщиков, также было затянуто тёмно-алым. Сидеть здесь имел право только Саурон. Остальным полагалось стоять либо пасть на колени. Пол же был  застлан ковром, сотканным из волос, срезанных у мертвых эльфов. Обстановка в целом была жуткая...
– Ну-с, так и будем в молчанку играть? – нарушил повисшую в зале  предгрозовую тишину Саурон, – может, все-таки сознаешься, зачем припожаловал? И мне с тобой хлопот меньше будет, и тебе долго мучиться  не придется. Чик, и все. Ай-я! Что творишь, мерзавка! Не дергай так!
  Последний возглас был обращен к одной из узниц, заплетавших ему волосы. Саурон слишком резко двинул головой, и в пальцах девушки осталась выдранная прядка. Не успела бедняжка и слова вымолвить, как Саурон коротко и резко взмахнул рукой, сухо треснул синеватый всполох, и убитая девушка упала к изножью кресла...
– Унести эту падаль!
 – Зачем... За что ты её... так?!  – от болезненного сострадания и внезапно нахлынувшего гнева у Финрода перехватило дыхание, и он, неожиданно и для Саурона и, тем паче, для себя самого, кинулся на того с кулаками.  Не удержать ни порыва бури, ни натиска штормовой волны, ни разгневанного нолдо... В мгновение ока Саурон был сброшен с трона и зажат в углу. Он настолько оторопел, что не мог сопротивляться, только слабо трепыхался, а Финрод вкладывал в каждый свой удар вековечную ненависть эльфа к силам Тьмы. Он  мог бы запросто вышибить дух Саурона из телесной оболочки, но на вопли Жестокого сбежалась оркота, и тут уж пришла пора Гортхаура радостно потирать руки.
 – Так его, стервеца, так, ребятушки, бей в мою голову! Давай, давай, не жалей! Так его, бунтовщика! Будет знать, как майар обижать.
Когда же старшой орк доложил, что Финрод «готов», Саурон распорядился приостановить избиение. Не забили бы насмерть, подумал он, а то кто меня развлекать будет? Нам без дураков скучно... И дал приказ отволочь Финрода с глаз долой, да забросить в самую глубокую и темную яму, соединенную с виварием. Пускай подумает над своим поведением. А когда поумнеет, тогда и можно будет из него сучить нитки, вить веревки, плести канаты и прочую нужную в государственном деле снасть (с). Если его, конечно, до той поры волки не сожрут...
А пока он сидит в яме и размышляет о своей горькой доле, Саурон  ужо придумает, чем себя развлечь. Можно, завернувшись в плащ из мягких совиных перьев, полетать-покружить над сухими елями, над бездонными черными болотами, под низким куполом затянутого паутиной туч неба, поухать, попугать лесных обитателей, а то и закогтить мелкую глупую зверушку. Можно, приняв облик статного молодца или красивой девушки, заманить какого-нибудь простачка в глухомань, закружить голову, да и исчезнуть в кустах. А после из кустов выломится огромный черный медведь (или волчище, это уж смотря по настроению), или бесшумно сиганет с дерева черный рысь... Сумел ты отбиться, вырваться из захвата страшных когтистых лап – твое счастье, не сумел – ори не ори в предсмертной муке, колоти кулаками, дери ногтями тугую шкуру, никто и косточек твоих не сыщет, нечего хоронить будет... И звериных следов потом никто не мог   найти – как найдешь то, чего нет!
А в подполье Финрод в компании посаженных туда же за подстрекательство рабов к бунту Анориэль и Трандуила,  неугомонного Берена, что попытался спасти своего лорда, Даэрона, который пошел с Береном за компанию, и Маэдроса с Маглором, которые отправились на поиски непутевого младшенького братца, и  которых Саурон зашвырнул сюда же «для полноты коллекции», не щадя голосовых связок, распевал оскорбительную песню (слова Даэрона, музыка Канафинвэ):
...Я  вчера целый день над врагом издевался,
Целый день под стеной их твердыни ходил.
Целый день я им пел и нахально стебался,
А сегодня во вражеский плен угодил.
И сижу за решеткой в темнице сырой,
Как вскормленный в неволе орел молодой.
Ох, за что ж вы цепями к стене прикрутили?
Я же просто пытался глаза вам открыть.
Оборвали все струны и морду набили...
Ну и пусть, все равно вам меня не сломить.
Ну и пусть, у меня запасных струн комплект.
Вот сейчас натяну и устрою концерт.
Трепещите, враги, я уже начинаю,
Буду песни орать я всю ночь напролет.
Краем глаза чегой-то не то замечаю...
Отойди от меня с этим кляпом, урод!
Рот заткнули, но я все равно не смолчу.
Песню я вам назло до конца домычу.
Пусть со слухом не все хорошо у меня,
Но зато всех врагов до кондры доведу.
Менестрелей боятся пускай как огня.
Не гоните - теперь все равно не уйду.
Не пытайтесь ворота захлопнуть за мной,
                Не спастись от меня за стеной крепостной! (с), (Йовин)
 - Молодчина, Ном! Ловко ты их прищучил. Эй, вы, там, наверху – слышите, али оглохли, а? – орал Берен, держась за медленно, но верно заплывающий глаз.
Послышался шаркающий звук шагов, звякнуло кольцо, ввинченное в крышку люка, одна за другой поднялись доски пола, и слабенький свет заслонила орочья физия, перекрещенная стальной решёткой.
   - Да чтоб вам пусто было, типун вам на язык! Распелись тут... вот спущусь – вы у меня попоёте...
   - Давай-давай. Ох, повеселимся. Нас тут все равно больше. А тебя Сау сам же волколакам скормит, за то, что с арестантами в разговоры вступал. Не посмотрит, что ты ветеран  обороны Ангамандо! – съехидничал Майтимо. 
- Не-ет, он тебя, голубчика, по-другому будет использовать, хе-хе. Старый извращенец...  – не удержался, чтобы не съязвить, обычно сдержанный Маглор.
- Кто тут распищался? Ты, Смертный? Ты, бывший король? Вы, щенки трижды клятого  Феанаро? – раздался сверху окрик Саурона, – а ну, прекратить живо! Не то прикажу поднять заслонку, вот тогда  и поиграемся  в  охоту на волков...  Сейчас, Угханк, ты спустишься в яму и будешь пропихивать этих мерзавцев в лаз по одному. Но заруби себе на носу: белобрысого  не трогать. У меня на него другие виды имеются.
Сверху посыпалась ржавчина – это орк поднял решетку. Потом в яму упала веревочная лестница, и Угханк, шепотом кляня Саурона на чем свет стоит, спустился к пленникам. При  нем был кузнечный инструмент – снимать с эльфов кандалы, которыми те были прикованы к стене. Орк собрался было расклепать Берена первым, но тут из своего угла поднялся, медленно, скрипя зубами – так больно ему было –  Финрод.
... Видели  бы подданные сейчас своего владыку! Орки, которые брали его в плен, избили его дочерна, содрали с него почти всю одежду, разыграв её в кости, а потом Финрод получил добавки во время потасовки с Сауроном... А гордость владыки – дивные, длинные, золотистые, как свет солнца, отраженный в водах ручья, волосы – спутались, сбились, поседели от пыли, земли и каменной крошки. Финрод был сейчас похож на подстреленного сокола – перья дыбом, крылья раскинуты бессильно, из раскрытого клюва капает     кровь – но взгляд, тяжелый, темный, непримиримый – прожигал насквозь,  такое в нем бушевало неистовое, гневное пламя. Финрода словно подменили.
 - Не смей! – Финрод произнес это тихо, задыхаясь (крепко помятые ребра тотчас отозвались болью), но было в его голосе столько ярости, с трудом сдерживаемой, столько какой-то неведомой доселе силы, что орк  даже отошел в сторонку.
 - Расковывай меня первым.
- Но...
 - Делай, что сказано. Ну!
 - Ты там что, уснул? Давай живее, не заставляй меня ждать! Иначе я спущусь сам, – крикнул Саурон, –  и кое-кто здорово огребёт.
-Но, ваша Тёмность, белобрысый требует, чтоб я пустил его вперед.
 - Ах, так? Что ж, Нолдо... Хочешь смерти своей – ты её получишь. Угханк, расковывай его! Хотя... нет, ноги освободи и ошейник сними, а руки пусть останутся закованными. Так будет еще интереснее.  Выполнишь – вылезай.
Конечно, Саурону не хотелось бы, чтоб Финрода волк загрыз первым. Дело тут было вовсе не в жалости. Просто обидно, что песенный поединок отменяется по причине неявки противника. Но волчья травля - зрелище тоже занимательное и поучительное. Пускай сокамерники поглядят, как волчара будет грызть их друга и брата, может, станут сговорчивее. 
Когда Угханк вылез из ямы, Саурон скомандовал:
 - Поднимай!
Залязгали зубчатые колеса, завертелись шестерни, загрохотала заржавленная цепь – видимо, этим механизмом пользовались нечасто, - и тяжелая кованая заслонка пошла вверх, открывая лаз, еще более мрачный и жуткий, чем самая яма, в которой сидели пленники. Там клубилась пульсирующая, живая тьма. Не просто отсутствие света, а воплощенный морок, который ведом каждому – и эльфу, и смертному, днем спящий где-то в закоулках и тупиках души, но вот ночью – поднимается он из своей норы, расправляя огромное гибкое тело и бросается на плечи предательски, из-за спины, опрокидывает, вцепляется в горло, и заставляет резко, как от толчка, просыпаться в испарине, с больно колотящимся сердцем...
И точь-в-точь такой же Древний безымянный ужас, светя из темноты глазами, в которых горели мёртвые болотные огни, неслышно переступая могучими лапами, вышел из лаза... В горле его отдаленным раскатом грома перекатывался глухой рык – берегись, я иду!
Волк был огромен, голоден и зол. А тут шевелилась, копошилась на полу, пытаясь вжаться в стену, теплая, налитая горячей кровью, пахнущая страхом добыча... Волк втянул воздух, как бы думая – с кого бы ему начать.
XVI.
...Его мы прозвали грозою волков...
Он знал, что свобода лишь кровью берется,
И взял её кровью...
        М. Семенова, «Песня надежды»
С волками жить – по-волчьи выть.
                Пословица
В яме стало тихо. Слишком тихо. И Финрод, выпрямившись, насколько позволял низкий свод потолка, распрямив плечи, медленно пошел на волка, а тот стоял, выжидая – мышцы под его грязно-серой шкурой так и ходили ходуном. И когда  Финроду оставалось всего несколько шагов, волк кинулся на него, сверкнув в полутьме ослепительными клыками. А дальше... битвы, подобной этой, никогда не свершалось под небесами Арды, и, дай, Эру, никогда более не свершится. Волк опрокинул эльфа, смяв его всей массой, и попытался перервать ему глотку, но не тут-то было. Финроду удалось высвободить руки, и он, озверев, ослепнув от боли и гнева, не хуже волка, кусаясь, плюясь, лягая эту серую тяжелую тушу, хлестал врага цепью по глазам, по морде, по оскаленной, брызгающей пеной, ощеренной пасти. Но, что самое страшное, за все время Финрод ни разу не подал голоса. Волчья шерсть и лоскутья одежды так и полетели. Берен, видя, что его владыке уготована участь погибнуть от когтей и клыков, рванулся, да так, что цепи не выдержали и порвались, а от стены брызнуло каменное крошево. Не выдержали, похоже, и жилы на его руках – из-под кандалов закапало красным. А в темноте кровь казалась черной...
Берен  махом оседлал волка, стараясь свернуть ему шею. Зверь мотал башкой, выл, норовил ухватить Берена, но тот вцепился в волка пиявкой. Эльфы попытались тоже освободиться от цепей, да где там. Закованы-то они были на совесть.
Вдруг  Маглор заметил, что его братец, прикованный рядом с ним, куда-то подевался, а цепи,  которыми он был скован, просто-напросто раскрошены, как сухая глина. И теперь на волка накинулся еще один эльф – его рыжие волосы, казалось, разбрасывали искры, как бушующее пламя. И глаза светились – ярко-синие, безумно отважные, яростные.
А за решеткой взвыли волки, учуяв живую кровь. Они прыгали и кидались на ограду, которая запросто могла не удержать такого напора... но пленников спасло то, что решетку-то ковали тоже эльфы, и поэтому она могла прослужить не одну сотню лет. И решетка не подвела, не вылетела из каменных пазов. Те безвестные эльфы даже после смерти своей не оставили сородичей в беде.
Через малое время, которое всем – и тем, кто был в яме, и тем, кто был над ямой, – показалось безмерно долгим, Саурон,  с нетерпением прислушивающийся к возне, крикам и вою в яме, решил, предварительно послав вперед орка (а вдруг волк ещё не насытился?), спуститься в ямину, дабы проверить, как зверь справился с поставленной задачей.
Но так и не дождавшись гонца, которого Берен нейтрализовал без лишнего шума, плюнул и отправился в яму самолично.
Картина, увиденная им, заставила его отвесить челюсть едва ли не до пола, заваленного взбарабошенной в драке соломой и забрызганного не поймешь чьей кровью. Первое, что бросилось ему в глаза, было тем, что недавно рычало, мерцало зелеными глазищами и ело у Саурона из рук. Волк был мертв. Но самое интересное, как водится, было ещё впереди. Мало того, что Берен  свободен – этот презренный эльда, обреченный на муки, был, похоже, жив. По крайней мере, пока. Его голова, с отметинами волчьих зубов на лбу, в крови, лежала на коленях у девчонки. А та хлопотала над ним, насколько позволяли ей скованные руки, и этот смертный ей помогал. Но Саурону одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Финрод – не жилец. Зря, что ли, Саурон каждодневно смазывал волчьи клыки особым снадобьем, безвредным для зверя, но смертельным для всякого, кого оный зверь кусал? Правда, что-то уж подозрительно долго эльф боролся со смертью. Ну да протянет пару часов, а потом – в Мертвый ров, на пир воронью... тут умирающий так глянул на Саурона, что до него дошло – не валяться Финроду в гнездовище Смерти, а вот как бы самому не пришлось туда отправиться, причем в самом скором времени...  И в пристальных, ненавидящих взглядах остальных пленников пронзительным, острым блеском меча, вырванного из ножен, мелькнула та же самая мысль. Все смотрели на него глазами, обжигающе-холодными, твердыми, как осколки льда. Саурон был так ошеломлен увиденным, что даже не услышал, как сзади к нему подкрадывался Майтимо...
* * *
Запад катился волной на Восток.
    Ария, «Баллада о древнерусском воине».
Я шел на битву, как на пир,
И бриз ласкал мое лицо.
       Лора Провансаль, «Обет»
  Тем временем, пока узники Саурона ратоборствовали с волком, невдалеке от стен Дол-Гулдура показалось пятеро всадников и около сорока  пеших воинов, спускавшихся по склону холма. Орки – дозорные  кинулись бить тревогу, но Жестокому было не до непрошенных гостей – он сам оказался в заложниках у своих же пленников. Поэтому орки метались без толку по крепости, как муравьи в потревоженном муравейнике.
А отряд уже приблизился к главным воротам Дол-Гулдура. Впереди всех, как и приличествует королю, на вороном жеребце, на лбу которого в неярком осеннем заходящем солнце серебрилась восьмиконечная звезда, ехал сам Феанор.  Волосы его, чернее ночи, развевались на холодном ветру, лицо было красивое, мертвое и злое, лишь в глубине тёмных глаз, которые казались ещё темнее из-за сурово сведенных бровей, зимними звездами мерцала россыпь морозных искр, то угасая, то разгораясь ярче прежнего...  Король был в вороненых пластинчатых доспехах, которые играли на свету пурпурно-лиловыми и изумрудными бликами и были изукрашены серебряными узорами. За плечами пламенным боевым стягом бился багрец плаща, сколотого на плече пряжкой, усеянной алмазами и рубинами – словно кровью брызнули на снег... Неживая рука сжимала богатую рукоять меча, скованного из галворна – особого металла, похожего по виду на черное стекло, но очень ковкого и прочного. Оружие из галворна, работы эльфа-кузнеца Эола,  постигшего, как говорили, тайный звон металла, заслуженно пользовалось доброй славой по всему Средиземью.  Даже умелец Феанор, искушенный в кузнечном ремесле, чтимом им выше многих искусств, не отказался получить в дар клинок из рук великого мастера. Уж кто-кто, а Феанор отлично разбирался в оружии. Меч этот сразу пришелся ему и к душе, и к руке, ведь Феанор смог услышать его голос, понять его душу, – а это дано не каждому.  Имя же меч получит в первом своем бою, чтоб и дальше с честью оправдывать, а Феанор никогда не будет вынимать его из ножен  во имя Зла.
Одесную его, на вороной же лошади под алой попоной, в белоснежном платье, затканном по рукавам, подолу и вороту серебряными цветами, расшитом жемчугами, в наброшенным поверх серебристо-переливчатом, как вода на речном перекате, плаще, ехала его племянница – Артанис Нэрвен Алатариэль. Её юное лицо разгорелось от ветра и от быстрой скачки, глаза – лёд бирюзовый – смотрели дерзко и чуть насмешливо, волосы цвета старого золота растрепались. Как будто не на битву она мчалась, а на праздник, где её давно ждут... Но лишь тому, кто не знал её нрава, она могла показаться беспечной эльфийской девой. Она тоже была опоясана мечом в чеканных ножнах, а рискни кто-нибудь заглянуть ей в вырез платья – оторопел бы, увидев под ним... мифрильную кольчужку. Даже складки её платья, вовсе неуместного в предстоящем кровопролитии, словно отсвечивали сталью.
А ошую гордо держались в седлах трое всадников: Бериад, Ванимо и... Тингол. Все они были в ослепительно сверкающих кольчугах, отделанных горным хрусталем, в туниках поверх кольчуг – Ахарнион в темно-зеленой, как хвоя ели, с золотыми переплетениями плауна, Ванимо – в одежде цвета морской волны, изукрашенной вышивкой в виде серебряных лебедей, а Тингол – в тунике небесного цвета, расшитой звездами. И на всех были накидки из ткани, похожей на парчу, но более тонкой и легкой, сколотые брошами в форме листков плюща.
Чуть поотстав, на черном, как непроглядная ночь, коне, ехал Маэглин. После гибели отца он поклялся страшной клятвой  уничтожить Саурона, для чего и присоединился к отряду. Сын Тургона был необычно для эльфа смугл, скуласт и темноглаз. Острые, даже злые на язык средние феаноринги тотчас приклеили ему прозвище «Смуглянка», но называть так Маэглина в глаза опасались – характер у него после трагедии в Гондолине сделался просто бешеный, так что даже сам Феанаро побаивался его задевать. Турондион был в белом плаще, в черных доспехах с золотым узорочьем, в позолоченном венце безо всяких украшений – владыка без трона, король без королевства...
Пеших воинов возглавляли Келегорм и Куруфин. Братья чуть не передрались, выясняя, кому же вести войско, но назревающее плюходействие было пресечено вмешательством Феанора. Иначе, если бы они так себя повели и дальше, кампании по освобождению узников грозил бы неизбежный провал. Братцы дали торжественное обещание отцу не решать споры кулаками и впредь. Теперь они, все ещё ярясь друг на друга, мрачно шли вперед с твердым решением сорвать злость на первом же попавшемся под руку орке. Но еще сильнее хотелось им вздуть этого выскочку-нолфинга, у которого хватало наглости ехать верхом, да еще впереди, тогда как они, сыновья самого Феанаро, должны были тащиться пешком у  племянника в хвосте.
Пехотинцами же были не только эльфы, но и смертные. Причем Эльдар дома Феанора были в черненных с серебром кольчужных доспехах, Арфинги – в позолоченных чешуйчатых с лазоревыми цветами, окружение Тингола – в дымчато-серебристых. Люди были  в доспехах из вощеной турьей кожи, пластины которых были соединены кожаными же шнурами. Такие доспехи были ничуть не хуже, чем из железа или тем паче из дорогого мифрила. Еще на  всех них были кожаные поножи и металлические наколенники И все были вооружены боевыми мечами, сапожными короткими ножами, за спиной у каждого был лук, а у бедра – стрелы в туле. Еще у многих синдар были секиры, а у людей – рогатины, оружие в умелых руках страшное, а в неумелых – и вовсе самоубийственное.
...Вот таким строем сборное воинство и подошло к  Дол-Гулдуру. Феанор подъехал к воротам и трижды протрубил в рог. Звук его, низкий, печальный и гулкий, далеко раскатился в предзимнем туманном воздухе, нарушив сумрачную закатную тишину. Но не открылись высокие врата.
 - Эй, дозорные! – крикнул Феанор, встав на стременах, – позасыпали, что ли?
Но крепость молчала, будто там все вымерло. Даже на вышке, что торчала у ворот, никого не было. Феанор вернулся к своим соотрядникам, чтобы решить: вынести ли ворота к орочьей бабушке или взять крепость в осаду.
Военный совет был прерван неожиданным криком сверху:
 - Эй там, внизу! Мы здесь! Да головы-то поднимите!
Феанор глянул вверх, ожидая, что сейчас его прошьют арбалетным болтом или стрелой, но ничего подобного не произошло. На крепостной стене стоял его старший сын.
 - Сейчас ворота откроем! – крикнул он,  – отойдите все,  а то зацепит.
В тот же миг дубовые, окованные железом створы затрещали, заохали, и ворота, ухнув, слетели с петель и с грохотом упали, подняв тучу пыли.
Когда пыль улеглась, атакующие увидели столпившихся возле пролома орков и эльфов, мало отличимых друг  от друга – эльфы все как один в немыслимых отрепьях, грязные, в крови.
Выяснилось, что феаноринги, взяв Саурона в плен, от его имени приказали освободить пленников и дать им оружие, якобы для обороны крепости. Ослушникам же грозила смерть. Что поделаешь, жить пока никому не надоело – пришлось подчиняться.
Эльфы же, к удивлению орков, с охотой расхватали мечи, копья и луки, надели доспехи и построились боевым порядком. Дело в том, что зачинщик бунта, Маэдрос, обладал даром общаться при помощи мыслей.  Этот вид общения назывался осанвэ. И те эльфы, чей разум еще не был погашен властью Саурона, услышали этот безгласный призыв и поднялись на врага. В итоге Дол-Гулдур был взят без выстрела – случай в истории Средиземья вообще из ряда вон выходящий. Досадно было одно – Саурон успел ускользнуть, причем никто даже не приметил этого, а уж на что эльфы наблюдательны и зоркоглазы.  Ведь на ворону никто не обратит внимания, пусть даже она покрупнее своих сородичей и у неё есть дорогое кольцо на лапе...

* * *
Мы успеем – в гости к Богу не бывает опозданий.
                ВСВ, «Кони привередливые».
Воины Света павших сжигают на кострах.
                Ария, «Смутное время»
Я не верил, что я мертв,
Я слышал брань и плач.
     Ария, «Не хочешь – не верь мне»
"Не позволяйте себе умереть, ибо вы облечены огромной ответственностью…"
...Боль засела в левом плече осколком стали и не дает пошевельнуться, сдавливая все тело узловатой толстой веревкой и опрокидывая в душный мрак. По сравнению с этой болью саднящий укус на ноге и порванные ладони – не стоящие внимания пустяки. Потерпи, брат, потерпи...
Феанор вынес тебя из гнилой затхлой ямины, а ты даже не смог открыть глаз – так измотала тебя неволя, так ты был слаб из-за тупой боли, от которой звенит в ушах и перед глазами все плывет и тает...
Инголдо, осталось еще немножко, потерпи...
Над тобой колдовали брат твоего отца и его сыновья, а ты задыхался в черной пустоте беспамятства, и твоя сестра, не пожалев платья, выпачканного в грязи, стояла возле тебя на коленях, истошно кричала тебе: «Не смей умирать, слышишь!», и ты услышал ее голос, стоя одной ногой на пороге Чертогов Мандоса, и устремился  вниз, как сбитая с неба звезда, и с разгона влетел в свою брошенную оболочку, вмиг согрев остывающую кровь, и вздохнул, и открыл глаза...
...и увидел плачущую Анориэль, и услышал радостную матерщину Берена, и понял, что суждено тебе жить вечно.
 – Не нолдо, а стихийное бедствие какое-то ходячее...  Я в твои годы и то таким не был, – ворчал себе под нос Феанаро, отирая края жутких рваных ран Финрода каким-то снадобьем, зашивая и перевязывая их («Ну да, кто бы говорил», – думал тот), – ох, племянничек дорогой, что ж ты так над собой издеваешься-то, а? Тоже мне, герой, Сау на поединок вызвал.  Да он тебя видишь как изувечил...  Как бы сказал Берен, плетью обуха не перешибешь... Ну почему ты пошел один, объясни?  У тебя что, ни братьев, ни прочей родни нет? Ой, подумаешь, какие мы обидчивые... Знаешь, Инголдо, что тебя сгубит? Твоя верность безмерная, сердце твое твердокаменное, доброта твоя безрассудная... Ищешь вечно приключений на свою... кгхм... голову.
Финрод же отмалчивался. Во-первых, дядюшка, как ни крути, в чем-то прав. Во-вторых, говорить очень трудно: наверное, подействовал яд волчьей слюны.
– Вот что, государь, воля твоя, но, коли оклемаешься, одного тебя никуда не отпущу, – промолвил Берен,– отныне куда ты пойдешь, туда и я. Разве так можно себя не щадить? О себе не помышляешь, так хоть о жене подумал бы. Ей-то каково было бы, если б ты тут... того... умер...
...В общем, Финрод оказался на редкость везучим – опять его спасли в самый последний момент. Видимо, Намо уже рукой на него махнул, мол, поживи еще, неугомонный эльда, а прибрать тебя к себе я всегда успею.
Пока  Феанаро возился с Финродом, остальные его спутники начали искать в Мертвом рву, что охватывал Дол-Гулдур обширным кольцом, тех эльфов и людей, которых еще можно было спасти. Таких было немного... Погибших же возлагали на погребальные костры. Их дым медленно и низко растекался над печальной землей, смешиваясь с густым туманом, наползавшим с северных болот, и последние лучи солнца пронзали эту призрачную завесу золотыми копьями, вместе с языками жаркого пламени озаряя скорбные лица эльфов, делая их подобными прекрасным ликам Валар.
А пленных орков принудили разбирать сорванные ворота, ломать крепостные стены и заваливать землей Мертвый ров, чтобы и следа от этого опоганенного места не осталось.
XVII.
Лучшее средство от истерики – хорошая затрещина.
                Б. Акунин, «Пелагия и Черный Монах»
...- Они лютню мою о стенку разбили!
 - Вот мерзавцы! Ладно, менестрель, не плакай, построишь новую, не хуже прежней.
 - Хорошо...  – Даэрон прерывисто вздохнул, как вздыхают маленькие дети после долгого плача, вытер глаза рукавом. – С чего я это вдруг так раскис? Да еще перед тобой, адан...  не сердись на меня, ладно? Прости, пожалуйста...
 - Задолбал прощения просить, уймись уже!
Хирд после взятия и уничтожения Дол-Гулдура  расположился на ночлег в нескольких лигах от того места, на берегу безымянной лесной речки. Люди, да и эльфы так вымотались, что заснули вповалку возле костров, едва сняв доспехи и даже не поев. Караульщиками вызвались Берен, Даэрон и Трандуил. Хотя всем троим положено было отсыпаться после заточения, никто из них не мог заснуть, как ни старался. Стоило кому-нибудь закрыть глаза, как он сразу же подскакивал с диким воплем. Как говорили все трое, им виделось одно и то же: побоище в яме.
 - Тш-ш-ш. Нишего не шлышиь?
Даэрон вовсе не шепелявил – просто звук «ш» не так слышен, как свистящее «с» или «ч».
 - Ага, вроде крадешша кто-то...  – отозвался Берен, который разгадал фокус Даэрона. – Слышу, а теперь и вижу.  Берём?
 - Берём.  Беш шума.
Две тени кинулись в кусты наперерез третьей, навалились, закрутили руки за спину, и раздался звук, похожий на мычание коровы с завязанным ртом.
 - Не ори, балда, всех перебудишь! – шепотом кричал Берен, отвешивая пленнику пинка. – И не кусайся!
Эти слова снова были подкреплены мощным пинком. А сапоги у Берена были тяжелые. С кожаной обсоюзкой...
-  Бе бубу болфе, не бубу, тофко офпуфтифе!
 - Не бубу, не бубу... Ишь, заладил, чисто сыч на суку... Что делать-то с ним будем, а, Даэр? Сейчас поджарим, или до утра отложим? 
 - Берен, ты что? Я, конечно, понимаю, что ты очень хочешь есть, но ведь это орк!  – Даэрон презрительно выплюнул это слово, как попавшую в рот муху.
-  Молчи лучше,– прошипел Берен эльфу на ухо, – это я так хочу, чтобы он раскололся и правду нам сказал, чего он здесь шарится.
 - Скорее ты добьешься обратного... Хоть он и орк, так тоже нельзя. Давай лучше разбудим Финдарато. Он даже с камнем общий язык найдет.
- Да нет уж, пускай спит – уж очень он намучился.  Зря все ж-таки я о еде разговор завел... Аж в животе забурчало. Эх, помню, однажды довелось мне по лесу весной, когда еще снег не сошел, три недели до жилья добираться. А весной не то что летом – ни ягод, ни грибов, птиц нет, дичь попряталась... Так веришь ли, так оголодал, что, когда ежа нашел спящего, так прямо сырым и съел...
 - Ежа? Живого?
 - Нет, конечно, я его сначала ножом, а уж потом  и сжевал, до последней косточки. Вкуу-у-усно...
 - Кто тут о еде говорит? Не травите душу, пожалуйста! До утра нельзя потерпеть?
 - Трандуил, перестань возмущаться. Лучше полюбуйся, кого мы заловили!
 - Ого, старый знакомый! Ну, здравствуй, приятель.
Вместо ответа коротышка-орк скорчил гримасу, которая, видимо, должна была напугать Трандуила, но эльф фыркнул и тут же зажал рот ладонью, чтобы не разбудить своим смехом остальных. Отсмеявшись, переведя дух и  стерев выступившие слезы, Трандуил, приосанившись, промолвил:
 - Ну, сознавайся. Откуда, куда, зачем?
Но орчонок  презрительно сузил и без того маленькие мутные желтые глазки, развязно отставил ногу и заученным тоном сказал:
 - Ты эльф. Эльфы – враги. Врагам – смерть.
Трандуил еще удивился, услышав, как бойко пленник изъясняется на синдарине. Похоже, этого шустрика специально вышколили, делая из него шпиона. Малой, видимо, наречия свободных народов Средиземья знал хорошо, да и политграмоту по пособию «Покорим Арду» (автор - выпускник Ангбандской ВПШ, зам. Темного Владыки Саурон,  Ц.У., использованные при написании, принадлежат Тано Мелькору) тоже вызубрил, а вот выдержки ему явно не хватало... Трандуил спокойно выслушал эту речь.  Потом, не разжимая губ, проговорил:
 - Ответ неверный. В расход  этого. Будет суп и мясо на второе.
Вообще-то Трандуил пошутил, но в плену он достаточно насмотрелся на орков и был не единожды ими бит. Поэтому он не удержался, чтобы не отквитаться, хотя издеваться над пленниками и не к лицу королю лесных эльфов. Но что тут поделаешь...  Тем более, Трандуила весьма насторожило то, что в такое время возле ночлега эльфов орки разгуливают, как будто так и надо.  И необходимо было «помочь» орку  разговориться.
Угроза подействовала на орка сильно. Его физиономия стала грязно-серой, как талый снег, глаза сделались как блюдца, он заревел, затрясся, так что застучали зубы, и повалился в ноги Трандуилу.
 - Не убивайте! Все скажу, и кто послал, и зачем. Только ногами больше не бейте! И не жарьте – больнааа! («А то тебя самого так пытали...» – подумал Трандуил).
Пленник скулил, икал и хлюпал носом, а слезы из него хлынули, как из пробитой бочки. Трандуил понял, что пора ковать железо, иначе потом из «языка» и слова не вытянешь. И начался допрос:
  - Кто послал?
 - Господин.
 - Зачем?
 - Убить эльфа.
 - Которого?
 - Со светлыми волосами.
 - Где господин?
 - Не знаю. Я убежал оттуда, когда пришли ваши, и начался пожар. Я влез на дерево, а рядом со мной на ветку села ворона. У нее еще на лапе была блестящая красивая штука, желтая. Она мне и говорит: «Поди следом за эльфами, дождись ночи, найди Светловолосого и убей». Я спрашиваю, чем, у меня ведь ничего нет. А она отвечает: «Делай что хочешь, но приказ выполни. Прилечу на эту поляну через три ночи, доложишь. Не выполнишь – живьем в землю зарою». А потом взмахнула вот этак крыльями и клювом  мне в лоб чуть не долбанула. Я газа закрыл, открываю – вороны нет, а под деревом Господин стоит, ну я спрыгнул, и ему – в ножки. Понял, он спрашивает. Я говорю, как не понять. Ну, говорит, выполняй приказ, иначе – пеняй на себя. В ворону сызнова перекинулся и улетел...
 - Вот уж воистину, Ар-Трандуил, проворонили мы Саурона... – после недолгого молчания подытожил Берен. – Хотя вдруг этот недомерок нам соврал? От этого племени можно ожидать чего угодно. Отвернись – а он тебе нож в спину всадит...
 - А что, милый друг, ты в кулаке зажал? Уж не эту ли самую желтую штуку? А ну-ка, покажи.
Трандуил протянул было руку, чтобы разжать грязный кулак, и едва успел ее отдернуть – орчонок только ляскнул зубами. И немедленно был ухвачен Береном за шиворот.
 - Я же тебя предупреждал – не кусайся! – прошипел он, крепко встряхивая маленького агрессора. –  А ты, Трандуил, чего подставляешься, без пальцев хочешь остаться? Нутром чую – эта штуковина у него, только как ее отнять...
Думал Берен недолго – за это время хороший стрелок успел бы тетиву на лук подъять, – но крепко, так что у него даже переносица вспотела. Он вздохнул и проговорил:
- Кажись, придумал... Пошли, господа эльфы,  на речку – золотишко мыть.
 - Среди ночи? Берен, ты, случайно, не повредился в уме? Какое золото?
 - Обыкновенное. Пошли, помоем этого грязнулю, а то разит от него – у меня и то нюх отбило.
 - Ну что ж, раз ты так настаиваешь... Пожалуй, запах и в самом деле, не очень...
 - Не пойду, не пой... – кляп из клочка рубахи Берена запечатал орчонку рот. В тот же миг Берен и Трандуил подхватили его под грязны рученьки и потащили к реке. Даэрон шел следом, держа на всякий случай меч вынутым из ножен. Орчонок ерзал, мычал и отбрыкивался короткими ножками. Окунули его раз, другой, орк наконец разжал кулак, и в воду булькнулось что-то маленькое и кругленькое.
 - Упустили! – ахнул Даэрон, разглядевший даже в темноте блеск золотого кольца. – Ну ничего этим смертным доверить нельзя! Лезь вот теперь в воду!
 - А чего чуть что, сразу смертные! Сам лезь! – взбунтовался Берен. В голосе его появилась какая-то новая властная, надменная нотка. Все хорошо знали, что Берен  очень упрям и несговорчив, но таких интонаций за ним не водилось раньше. Да и Даэрон как-то не так посмотрел на Берена, словно желая сказать: «Да этот последыш смеет мне прекословить! Как его Лютиэн только терпит, бедная... Ну, смертный, погоди!». Берен, перехватив этот взгляд, тут же поджался, как зверь перед прыжком. Даэрон чуть шевельнул пястью, и слабый ночной свет струйкой ртути стёк по лезвию его меча, от перекрестья до острия... Казалось, еще немного, и дело бы дошло до смертоубийства. Но Трандуил, даже не думая, что может огрести от обоих, быстро – хлоп-хлоп-хлоп по щекам и того, и  другого – привел забияк в чувство.
 - Идемте отсюда, – приказал он.
 - А что с этим делать? – каким-то севшим голосом спросил Даэрон, кивая на орка.
 - А пусть плавать учится! – ухмыльнулся Берен и приблизился к орчонку, который, увидев в руках Даэрона меч и вообразив, что его сейчас будут убивать, сидел тише мыши. Берен ухватил его, без труда поднял одной рукой, донес до речки и наподдал коленом... Орчонок сначала окунулся с головой, потом выскочил пробкой, шумя, глотая воздух ртом и брызгаясь, и пошлепал к другому берегу.


XVIII.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся – отревели...
    В.С. Высоцкий
Эльфы возвращались в Осто-ми-Таурэ. Они шли домой со сладким чувством победы и в то же время с горьким чувством вины перед теми, кого не успели спасти. Освобождено же было около сотни эльфов и людей.
Стояли тихие до звона, чудесные, ясные дни  лассэ-ланта, поры предзимья, когда листья уже облетели с деревьев, и воздух стал прозрачен, а очертания далеких гор – четки и чисты. Лесные опушки были уже желтыми, но кое-где  вдоль дороги глаз радовала теплая зелень запоздалой повилики. Ветер затеял с ветвями безумную пляску, и в лесу звучала негромкая предсмертная песнь поздней осени. День был дымчато-серый, но иногда сквозь облака сквозил ласковый солнечный свет и показывалось уже по-зимнему холодное, ярко-синее, как перо в крыле у сойки, небо.
Лесная крепость появилась перед путниками, когда Солнечная ладья уже прошла половину своей небесной дороги. Трандуил, сидя впереди Феанора, глядел на высокие, покрытые густым лесом седые холмы, что полукольцом охватывали обширную долину, и сердце его забилось больно и сладко, и зашумело в ушах.  Лес стал реже, и в самом центре этой долины видны стали высокие стены, сплошь укутанные до покатой кровли пахучим хмелем и  вьюном с пурпурно-красными крупными резными листьями. Казалось, время не было властно над этими землями. Все здесь было как прежде: и широкий двор, заросший травой, почти не видной из-под палой листвы, и  высокие могучие вязы, и гуща усыпанного оранжевыми ягодами шиповника, что рос вокруг дома, и сам дом, большой и красивый, и окна, отсвечивающие нарядными витражами. И Трандуил почувствовал вдруг себя, как в детстве, когда, вволю набегавшись по лесу за день, он возвращался под родную крышу.
Отворились ворота, и навстречу прибывшим вышли жители Осто-ми-Таурэ. А впереди шла высокая, статная эльфийка, светловолосая и кареглазая. Было на ней платье цвета мха с нашитым по вороту, груди и рукавам речным жемчугом, на плечах – темно-коричневая с золотом мантия, а на волосах, туго заплетенных в косы – венок из золотых кленовых листьев. Трандуил, едва завидев ее, слетел с коня, подбежал к ней и упал на колени, а она подняла и крепко обняла его. Это была Глорвен Таурэтари, мать Трандуила...
...Многие из обитателей крепости радовались, что снова могут встретить когда-то потерянных друзей и родных, но еще больше было тех, кто, ликуя с  остальными, потом безутешно лил слезы по погибшим.
Когда стемнело, в двусветном зале, где на троне владык Лихолесья восседал теперь Ар-Трандуил, зажгли свечи и факелы, и словно ожили всадники, и прекрасные девы на гобеленах разрумянились от огня, а соколы, казалось, готовы были  слететь с расшитых рукавиц ловчих. Мягкий полумрак залег под потолком, скрыв узоры на резных дубовых балках, и отблески света плясали на разноцветных стеклах витражей, отражаясь в них, как в воде. И ночь напролет пели попеременно Даэрон и Маглор... Звуки флейты и лютни сплетались в тишине словно тончайшие золотые нити, сверкающие и  нежные, как солнечные блики на черных девичьих косах. Шелест чаячьих крыльев, рокот морских волн, музыка звезд, ветра и леса сменяли друг друга. А потом Финрод взял арфу, прижавшись щекой к теплому дереву инструмента, провел пальцами по струнам ласково, словно касаясь волос возлюбленной, и расступились высокие стены, и бесшумно отворились окна – в зал хлынул яркий и ровный закатный свет, и шелковый ветер всколыхнул завесы, принеся с собой запах цветов, что ковром покрывают луга Заокраинного края, и лица всех, кто был в зале, словно помолодели, и из глаз слушателей ушли боль и страдание.  Что же касается голоса Финрода, то мольбы, рыдания и проклятия совершенно изменили его, и он звучал то необычайно нежно, то резко и даже хрипло. Все слушали его, не смея дохнуть, а арфа то пела, то плакала навзрыд, то стонала, и голос певца вторил ей, звеня,  рассказывая о несчастных и счастливых, о Добре и Зле, о лютой ненависти и святой любви, и о том, что творится и творилось на этой земле. Все было в этой  песне – только улови...
*  *  *
Вернувшись домой, то есть в Осто-ми-Таурэ, Финрод  нашел там жену и дочку. Девочка родилась в доме на Сирионе, но, после того, как Финрод пропал без вести, Ородрет решил, что лучше спрятать семью брата подальше от Саурона. Ведь орки могли разнюхать, где жил Финрод, и натворить такого, о чем и думать не хочется. Сначала Артаресто перевез Эйриен в выстроенную им крепость Минас-Тирит на острове Тол-Сирион, но когда и это место оказалось под угрозой (донес какой-то подлец), Эйриен вернулась наконец-то домой, в родную деревню. У Халет и Ванимо был полон дом внуков, а вот внучки не было. Черноволосая и синеглазая малышка просто влюбила в себя  дедушку с бабушкой. Да и тетки-дядья души не чаяли в девочке. Одна беда, наречь имя крохе мог только отец...  Так она и лежала, пока что еще безымянная, в плетенной из лозы колыбельке, которая качала еще ее маму. Черный кот Подарок стал для нее игрушкой. Он безропотно сносил и дергание за хвост и за усы, и ухотрепку. Девчонка тискала беднягу, и выражение лица у нее было при этом палаческое. Но зверюга и не думал обижаться: она, де, еще детеныш, какой с нее спрос. И мурлыкал так, что весь трясся, сладко жмурясь и потягиваясь, перебирая коготками одеяльце.
После того, как Ванимо пошел вместе с Бериадом и Тинголом  войной на Саурона, Эйриен решила, что ей стоит отправиться в Осто-ми-Таурэ, чтобы быть поближе к мужу. Ведь освобожденных эльфов планировалось разместить в крепости Трандуила, чтобы за зиму все отдохнули и вылечились. И Финрод был несказанно рад, что его семья оказалась жива и невредима и что все они снова в сборе.
   ...Тогда, в Дол-Гулдуре, Саурон, когда к нему приволокли пленного Финрода, решил испытать силы своего соперника в Песне, а Финрод, хоть и знал, что добром это для него не кончится, принял вызов. О, Саурон знал, за кем останется последнее слово в этой Песне. Финрод глядел в его светлые глаза, с жестокосердной насмешливостью смотревшие на эльфа. Вот и всё, как-то равнодушно подумалось ему. И тут же в голову Финроду бросилась кровь отца-нолдо. Ха, всё! Ну это мы еще посмотрим.   
Финрод вспомнил сказку про двух лягушек, угодивших в кринку со сметаной. Эту сказку как-то рассказала ему Халет. Одна лягушка, не рыпаясь, сразу захлебнулась, а вторая, не желая сдаваться, барахталась-барахталась, спахтала лапками масло и смогла выбраться из кринки. Прежде вечного покоя не опочивай – сказала ему тогда Халет. Теперь-то это присловье и пригодилось Финроду. И он, зная наперед, что ему не выйти отсюда, запел, как поют только перед смертью – не плача, не жалуясь, а надеясь. Надеясь, что и после смерти одного дерева лес не перестанет шуметь, что и после падения одной звезды ночь не станет темнее. И что он, Финрод, сын Финарфина, оставит что-то за собой в этом мире, где его больше не будет. И, быть может, кто-нибудь вспомнит однажды, что жил много веков назад эльф с упрямо-беззащитным  взглядом, верный своему слову... И Эйриен, мельдэ нин...
Но додумать он не успел – повалился в обморок. Саурон был тонким психологом. Он знал, что у эльфов от темноты и прочих прелестей, как правило, начинает ехать крыша, и это использовал. Вот и не вынесла душа Финрода чар Саурона, которые тот искусно вплетал в мотивы своей Песни. А еще Саурон обладал невероятным, глубоким, звучным голосом. Стоило услышать этот голос, и воля размагничивалась, а мысли о том, что надо бы воспротивиться, улетучивались вместе с сознанием...  Голос зверски четко вписывался в образ, который стремился создать Саурон,  надо сказать!
После чего лишившийся сознания Финрод был перенесен в одиночную камеру, где и  провел ночь. Утром его препроводили на допрос к Саурону. Чем этот  допрос закончился, уже известно...
* * *
Неделю спустя после возвращения освобожденных и освободителей в Осто-ми-Таурэ наконец-то пошел долгожданный снег. Уже к полуночи вся округа была белым-бела, а когда над горизонтом показалась луна и высыпали частые звезды, белоснежное покрывало заискрилось, замерцало неяркими, но веселыми огоньками. Дух замирал от этой красоты – черные деревья, стоя по колена в снегу, кронами словно подпирали опрокинутую чашу неба, из которой вот-вот готовы были просыпаться на землю игольчатые зеленоватые кристаллы звезд.
…Как же в такую сказочную, небывалую ночь можно усидеть в теплой тесноте стен, когда хочется допьяна, до звона в голове надышаться запахами мороза и леса?
…И загудело, заплясало на потаенной полянке, к которой нет ни хожева, ни езжева, пламя высокого костра – красное на черном – и снова запела арфа под пальцами Финрода, и холодный, чистый, как ток северного ветра, музыкально-низкий, словно песня снегиря, голос флейты Даэрона достигал стылого небесного купола. Берен отбивал ритм по стволу ветроломины, а остальные азартно хлопали в ладоши, чтобы было еще веселее. И три девичьи тени скользили в бликах неукротимого пламени – Лютиэн, Анориэль и Эйриен, и вихри алмазной пыли кружились вместе с ними. Подолы платьев темно-синего, черного и белого шелков, затканных золотыми цветами и звездами и расшитых жемчугом, закручивались водоворотами вокруг ног в беличьих сапожках. Полы плащей мелькали во взметнувшейся поземке. Русые и черные пряди переплетались, вспыхивая искорками.  Широкие рукава взлетали, как крылья. Все быстрее, ускоряя темп, доходя до исступления, до самозабвения,  танцевали самые красивые девы Средиземья. Пленяли их полузакрытые глаза, горящие неземным светом из-под длинных ресниц, и чаровали лукавые улыбки на смугло-золотистых от пламени лицах…
Тут не выдержали жаркие сердца Финрода, Берена и Даэрона, флейтист кинул свой инструмент Ванимо, а Финарато передал арфу Трандуилу. Они вбежали в круг, подхватив красавиц на руки, и завертелись с ними в сумасшедшей пляске. А потом вся лесная поляна зазвучала, подобно хору виол, лютен и флейт, и высоких, звенящих голосов звезд. Пела земля, пело небо! Снега, мрак и огонь слились в сияющее кольцо.
…Эту полянку Трандуил высмотрел уже давно. Когда-то, еще мальчишкой, он впервые заночевал здесь, пережидая, когда  утихомирится его отец. Уж, казалось бы, и гневаться особо было не на что – отец застал Трандуила в библиотеке, когда тот, забыв обо всем на свете, уткнулся носом в какую-то карту (если быть точным, в карту земель, граничащих с Ангамандо). Вообще-то, эта карта находилась в спецхране, но ушлый Трандуил ухитрился-таки вскрыть замок, открываемый заклинанием, пробормотав полную абракадабру. Ох и влетело же будущему королю от папочки за папочку с совершенно секретными материалами. Добро бы просто разглядывал, а то ещё додумался снимать копию. Шпионы же на каждом шагу стерегут! Чего он, Трандуил, добивается? Хочет отца и мать из-под головешек выкопать?
Тут Трандуил не стал дожидаться, пока папулин гнев дойдёт  до точки кипения, и дунул, куда глаза глядели. Вслед ему полетел бесценный кубок  гномьей работы – серебряное узорочье, украшенное самоцветами. Трандуилу было наплевать, что в лесу его могут подстеречь орки или люди – подсобники Саурона. Обида, гнавшая его,  была сильнее страха. Он добежал до полянки, по которой, теряясь в лесных зарослях, петлял светлый ручей. Ручей этот вытекал из глубокой естественной чаши с песчаным дном. Вода бросалась в голову не хуже мирувора, была вкусная, но такая холодная, что начинало ломить зубы, виски и затылок, и колотила крепкая нутряная дрожь. Напившись и ополоснув пылающие щеки, Трандуил немного успокоился и огляделся. Вокруг него высились огромные стволы сосен, сухо и горячо пахло смолой, песок под ногами был усыпан прошлогодней хвоей и щетинистыми шишками. В негустой траве мелькали алые мелкоцветные гвоздики, кое-где зеленел мох, а, пройдя несколько шагов, Трандуил выбрел на край обрыва. Далеко внизу по каменистому руслу гремела шальная вода, намывая золото солнечных бликов. Небесная высь таяла в летнем мареве. Место было чудесное, но Трандуилу отчего-то стало так тоскливо, что хоть с обрыва вниз головой. И лишь потом, много позже, он узнает, что именно под этим берегом река приняла его деда.
Когда стемнело, он натаскал из бурелома сухих веток, но уснуть не мог долго. Сидел и смотрел в темноту, сбывая ей обиду на отца. Свалился только на зорьке и заснул, не остерегаясь.
Когда же вернулся домой, отец ничего не сказал, лишь налил сыну мирувора в серебряный кубок. На нём была глубокая вмятина, а в гнездах недоставало нескольких камней.
И тут Трандуил заметил, что у отца в волосах появилась седая прядка. Ему стало душно от стыда за свой дурацкий проступок, и он, глядя в стол, проговорил:
 - Прости меня, ата…
 - И ты меня прости, хиньо. Я сам в этом виноват. В следующий раз придумаю заклинание позаковыристей…
Говорил отец очень сдержанно, но Трандуил понял, что прощён…
А на этой полянке он стал бывать все чаще и чаще, особенно после гибели отца… Ходил он туда всегда в одиночку.

XIX.
И не похож на монумент
Тот камень, что покой тебе подарил.
  В.С. Высоцкий
Погашу дыханьем ветра свет былой любви!
 Ария

Годы текли за годами, быстро и неудержимо, как речные струи на перекате, оставляя намытый песок недолговечных слов и выбивая на скрижалях скалистых высоких утесов нестираемые руны воспоминаний. Возводились новые сторожевые крепости, росли поселки земледельцев,  прокладывались торговые пути, и во всем Средиземье наступило затишье, впрочем, очень недолговечное, ибо со стороны Саурона можно было в любой момент ожидать какой угодно подлости. Но Эльдар и союзные с ними племена Атани находились в состоянии повышенной боеготовности…
 В Северном Мирквуде, казалось, забыли, что такое перемены к худшему. Жители Лесной Крепости жили беспечально, хотя и  зная, что краткое время благоденствия скоро пройдет и начнется не жизнь, а бег с препятствиями. Ну а коль скоро неприятности не заставят себя долго ждать, нужно вечно быть во всеоружии и настороже, дабы не позволить разбиться тонкой, словно лёд, перегородке, отделяющей мир  во всех смыслах от бедствий и войн. Поэтому перед молодым поколением Эльдар – Элрондом Маэглинионом, Келебриан Кэлеборниэль, Нолдованэ Инглориэль, Гилдором Инглорионом и Лайквалассэ Трандуилионом – стояла большая задача. Учиться ведению боя в строю. Учиться хорошо стрелять из лука – на любой скорости,  из любого положения и даже с завязанными глазами. Учиться жить в походных условиях. Учиться терпеть лишения и трудности. Учиться не терять свой облик ни в каких испытаниях. Учиться быть самим собой в любых условиях. Учиться соответствовать высокому званию Воинов и Эрухини. В учителях недостатка не было. Благо население Осто-ми-Таурэ славилось  на все Средиземье своей мудростью и познаниями – это были  истинные мастера Слова и  Дела, не расходящихся друг с другом. Финрод со своей семьей так здесь прижился, что представить его где-нибудь вне границ Лихолесья было просто немыслимо. Даэрон прямо-таки прикипел душой к Бериаду, что, в общем-то, и неудивительно – если знать некоторые подробности их жизней, о которых они предпочитали не упоминать. Феанор наезжал редко, но после его визитов все Лихолесье еще по полгода стояло на ушах...
  Всё шло своим чередом. Щедрое нежаркое лето сменялось рыжеволосой осенью, вслед за ней приходила белая суровая зима, а уж весной… Весной, как водится, происходят всякие чудеса.
Чудо на сей раз приключилось такое, что, пожалуй, только Намо Мандосу было  под силу в нём разобраться. 
А произошло всё так. Было это в конце месяца Этуил. На рассвете дня звезд последней седмицы вспыхнул и тут же погас в облаках зеленый луч, а ближе к полудню стражи на Западной вышке Осто-ми-Таурэ заметили всадника, едущего  по лесной дороге. Он не был похож ни на одного из Феанорингов, ни на эльфа из Дориата, ни на обитателя Бритомбара. Вот вершник приблизился, и эльфы едва не ослепли от сияния его волос, вьющихся на ветру, в свете весеннего дня. Поверх его дорожных одежд  был наброшен лазоревый плащ, затканный золотыми лютиками – словно цветущий луг. На сбруе белого коня весело и задорно перезванивались серебряные бубенчики и искрились кисточки, снизанные из граненых бусин темно-синего, глубокого зеленого и медово-янтарного стекла. Всадник вел себя так, словно долгое время провел в заточении – двигался весело и порывисто, то поднимал коня свечкой, то гнал во весь опор, а то ехал неспешно, наслаждаясь ярким солнцем и теплым южным ветром. Дышал и не мог надышаться сладким воздухом цветущих лугов, не отрывал глаз от смарагдового света листвы, насквозь пронизанной солнечными лучами. Словом, радовался и удивлялся краскам, запахам и звукам вновь и вновь открывающегося перед ним огромного мира.
Вот он осадил коня перед воротами Осто-ми-Таурэ, спешился, подошел было к воротам, но замер в нерешительности – впустят ли его или отправят откуда пришел, выстрелив им из баллисты?
Трандуил, вызванный на сторожевую вышку одним из дозорных, когда чудной всадник только показался на дороге, долго и внимательно вглядывался в лицо незнакомца. Ему казалось, что он где-то уже видел эти шалые синие глаза, эти светлые волосы, то отсвечивающие бронзой,  то схожие с полем спелой пшеницы, колышущейся под порывами предгрозового ветра, эти нервно-удивленно изломанные брови, словно вышитые гладью – та особая красота, даже не красота, а нечто такое в лице,  что взгляд выделяет невольно из толпы, ... нет, лицо было определенно  знакомое. Когда-то, за сотни лиг и лет отсюда, на раскаленных камнях, в облаках пара, он  видел это залитое потом и кровью лицо, побелевшие от боли и ярости глаза. Нет, не может быть! Он же сам видел этот чудовищный полет с неимоверной высоты, одновременно стремительный и замедленный, как в кошмарном видении – сине-золотая птица, оставляя на камнях темно-вишневые пятна, летит все медленнее и медленнее, и ее тело накрывает камнепадом… 
Он даже не думал, что в обличии его давно погибшего соратника может скрываться такая тварь, что, вырвись она на свободу – мало не покажется, нет, он кинулся вниз по ступенькам, наступил второпях себе на полу плаща, и едва не грохнулся, чего с ним  отродясь не бывало, и сам отодвинул тяжеленный засов, а уж бронированную створу ворот и не заметил как открыл.
 - Глорфиндель, ты???
…Сапфировый свет распахнувшихся огромных глаз, ресницы вразлет, брови  вразлет, а в глазах – омуты слез...
- Ну, рассказывай…
И вот что рассказал Лаурэфиндэ Золотой Цветок из Погибшего Гондолина, города, которому не суждено было стать Вечным.
- Как меня камнями завалило, все, наверное, видели. Дышать невозможно, холодно и ничего не видно – прямо как в могиле. Хотя я как раз в могиле и был… - Глорфиндель передернул плечами, вспомнив, видимо, то, что он тогда пережил.  – Знаете, это было ощущение полной безысходности. Только что ты был, дышал, по земле ходил и все, нет  тебя. Даже обидно сделалось. Лежу я под каменным гнетом, как кусок творога, только не сыворотка из меня, а кровь течет. И самое обидное – так глупо погибнуть, ничего и не совершив, не отплатив Врагу за владыку Тургона и за семью. Думаю, Манвэ Сулимо, Намо Мандос, Ирмо Лориэн, и Эру, конечно, помогите выбраться отсюда, надоумьте кого-нибудь из наших спуститься сюда, разобрать завал. Пусть если не меня живого, так хотя бы мертвого меня отсюда вытащат и похоронят честь по чести – предадут мои останки огню, хоть погреюсь напоследок. А дальше чудное началось, и чем дальше, тем чуднее. Во-первых, завал исчез сам собой, в мгновение ока, камень будто рассыпался от времени, даже пыли не осталось. Во-вторых, лежу я не на дне ущелья, на голых скалах, а на зеленой травке, украшенной цветами белыми, и надо мной качается дерево, бросая тень кружевную на траву, хотя солнца вроде бы не видно. То есть, светло, но свет какой-то необыкновенный, и не солнечный, и не лунный. И в воздухе словно разлит золотистый туман  Такое бывает, наверное, лишь по ту сторону рассвета...
Попробовал я  встать – встал, и нет боли никакой, и раны сами собой затянулись. И что самое интересное – одежда на мне новая, и такая-то ладная, такая удобная. Первым делом, конечно, я подумал, что, пока падал, камнем по голове получил и память мне малость отшибло. Иду я себе, дышу золотистым воздухом, слушаю, как поют соловьи, и все дивлюсь – где ж это я очутился? И вижу: сидит под деревом, спиной ко мне, прислоняясь к стволу, женщина в белых одеждах, а волосы у нее столь длинные, что укрыта она ими, как плащом, и такие черные, блестящие, но это не резкий блеск, а удивительно мягкий глянец, и  именно до таких волос хочется дотронуться, чтобы ощутить их струящуюся шелковистость. Но, когда  я к ней приблизился, то внезапно понял, что она … Я знал о таких случаях, когда фэа добровольно расстается с роа, ибо слишком истомлено пребыванием в Арде Искаженной, и жаждет отдыха и исцеления в Чертогах Владыки Рока, но никогда мне не доводилось видеть их воочию. Кто она? Как её имя? – спросил я у тишины. «Мириэль Сериндэ» - прозвучало у меня в ушах. И уразумел я, друзья мои, что отлетела фэа моя прямо в златые сады Ирмо Лориэна, а покореженное роа так и пребывает в обвальном склепе... Не знаю, сколько я там пробыл, сидя  в душистой тени дивных древ, день или тысячелетие, слушая, как звезды поют тихими, словно хрустальный звон, голосами, но я жалел об одном: что нет никого рядом, кому можно было бы рассказать, какая замечательная вещь – жизнь после смерти... и одиночество, пожалуй, единственное, что отравляло чарующую прелесть посмертного бытия... Словом, я со временем начал отчаянно тосковать о тех, кто оставался на том берегу Великого Моря, ведь сердце мое было разделено надвое между Средиземьем и Аманом...
И вот я вернулся сюда, ибо сказано было мне в Кругу Судьбы, когда я воззвал к Владыке Намо,  что в лихую годину на преломлении эпох из слабого выйдет могущественный, который победит величайшего, а мне будет  уготовано  помочь  стать слабому  победителем, выручив его из беды.
 ...Вот такое чудо и свершилось волею Намо ранним утром пятнадцатого числа радостного месяца Этуил...
А уже поздно вечером, когда все те, кто участвовал в обороне Ондолиндэ, собрались возле камина, в котором уютно потрескивало ласковое пламя на душистых поленьях, Лаурефиндэ, задумчиво всматриваясь в причудливое кружево, которое сплетали струи дыма, расспрашивал своих друзей о том, что сталось с леди Аредэль, лордом Маэглином и его семьей. Лорд Маэглин здравствует и поныне, и счастлив со своей  милой леди Итариллэ. Они обосновались в лесах Нан-Эльмот, куда орки и прочие рабы Саурона не рискуют соваться – уж очень хорошо организовал Маэглин охрану границ своего обиталища.  Сын  их Элронд  живет здесь, в Осто-ми-Таурэ, обучаясь воинскому искусству и самым разнообразным наукам, и он  обручен с дочерью Владычицы Галадриэль. А вот Белая Дева Нолдор, Аредэль...
Вот что рассказал о её судьбе Феанаро…
…Сейчас, когда лик Эндорэ исказился после многочисленных катастроф, от Окружных гор практически ничего не осталось. А ведь когда-то этот  край был одним из самых красивых мест Средиземья. Прекрасны были эти места, но чувствовалась уже опасная близость Ангамандо.  Земля вставала на дыбы, как необъезженный конь, и не всякому здесь можно было выжить. Лишь тем, кто не поддавался страху и искушению бежать отсюда прочь, отроги Окружных гор  открывали все грани своей головокружительной красоты, то рассыпающиеся дробными искрами изумрудных ледников, то клубящиеся туманами, подобно дымчатым узорам полупрозрачной яшмы.
Когда строился Гондолин, Град Поющего Камня, материала требовалось много, и поэтому Окружные горы были насквозь пронизаны множеством забоев, где добывался прославленный белый гондолинский мрамор. А после того, как строительство было окончено, Тургон, опасаясь нападения армий Моргота, повелел обрушить своды штолен, имевших выход на поверхность вблизи Ангамандо. Но, к несчастью, эта предосторожность не смогла спасти Гондолин от захвата и разорения. А вот один из уцелевших тоннелей стал для горожан «дорогой жизни».
… Когда гондолинцы, почти на ощупь бредшие в полумраке через чрево горного хребта, наконец-то выбрались наружу, дыша таким сладким воздухом, вновь увидев такую немыслимо-синюю звёздную бездну, плача от горя и радости, Ар-Фейниэль, посмотрев в сторону покинутого города, внезапно побледнела и стала медленно оседать на снег… А в этот самый миг в Гондолине, на крепостной стене Тургона разнесло на части «сауроновым огнём»…
Она смотрела на всех остановившимися, бессмысленными глазами и крепко сжимала дрожащие губы, словно боясь закричать, но губы не слушались, рот кривился в немом вое.
Ушла она на рассвете следующего дня, на глазах у Феанора, который неотлучно был при ней. Она стояла у окна, словно пытаясь разглядеть кого-то в предутренней мгле. Вдруг Феанор  заметил тень за окном и увидел, что стекло снаружи запотело, как от чьего-то дыхания. Пальцы Аредэль и того, кто был за окном, соприкоснулись, будто и не было между ними стеклянной преграды. В комнату ворвался северный ветер, гася свечи и огонь в камине. Аредэль тихо вымолвила: «Я иду…», а Феанор, подойдя к сестре и легонько дотронувшись до её плеча, тотчас отдёрнул руку – ладонь его обожгло смертельным холодом. И он понял: не стало его сестры, Аредэль Ар-Фейниэль, Белой девы Нолдор, красы Ондолиндэ… Она ушла к тому, кто её по-настоящему любил и ждал – к Тургону Нолофинвиону, к своей единственной и истинной любви...
И все долго сидели возле догорающего огня, думая каждый о  своем.  И, глядя в пламя, видели:  кто гибель гордой лебединой стаи Альквалондэ, кто охваченные свирепым огнем сосны и мечущиеся фигуры обреченных на страшную смерть защитников Лесной Крепости, а кто-то – первый восход солнца и отроги Пелори, словно отлитые из чистейшего золота... 

А Трандуилу виделась выжженная, покрытая пеплом мертвая каменистая равнина где-то далеко на востоке, и огромная огнедышащая  гора, истекающая лавой, и вдруг – бесконечная морская даль, в лучах заката, и тающий на горизонте парус. И сердце его оледенило острое предчувствие утраты... И чей-то голос тихо пропел:
Прощай, прощай, навек прощай.
К берегам своих мечтаний отчаль и прости,
Всё, что было, забудь,
И – в путь,
Но любовь забыть не обещай, не обещай.
Прощай...
Пусть грусть уйдёт, корабль плывёт.
Лишь одна ему печаль – что вдали
Виден берег родимой земли.
Плыви в даль,
Но не забудь свою печаль, свою печаль,
Прощай...
Но Трандуил, чтобы избавиться от этого гнетущего предчувствия, сказал себе:
... Вот все и в сборе.  И снова золотой звон арфы  вторит  дружному смеху под высокими  сводами  Лесного Чертога. И снова черный лед ночей тает от жаркого света костров, и тает лед в сердцах, и глаза зажигаются сиянием звезд, а звезды горделиво и в то же время ласково глядят с небес – творения Варды Элентари, и нет их прекрасней. И однажды ночью ты поднимешь лицо к небу, омытому светом луны,вдохнешь обжигающе-терпкую горечь ночного воздуха, и вспомнишь о тех, с кем делил свою радость и боль, о ком ты тоскуешь  и с кем ты когда-нибудь обязательно встретишься. И этому обязательно суждено будет сбыться. Просто жди и надейся...


                Атяшево-Саранск-Осто-ми-Таурэ
                май 2006- июль 2009г.