* * *
Дверь была закрыта. А вот ворота, через которые обычно заходила Ночка, неспешно цокая копытами по залитому бетоном двору, поддались и легко, без какого скрипа, пошли вперёд, открывая с детства знакомую картинку.
Справа от ворот, до самого погреба, высокий, в полтора человеческого роста, забор из плотно подогнанных дюймовых досок, отделяющий дядькино подворье от соседней усадьбы. Слева – застеклённая веранда, вход в дом с невысоким, в одну ступеньку, крылечком без перил, шиферным навесом над ним и, дальше, - глухая стена чулана.
Знакомая, не раз виденная-перевиденная и уже давно ставшая привычной, картинка. Но… Что-то не то. И – не так. Что-то незаметно, но упорно режет глаз и мешает воспринимать картинку как, действительно, знакомую. Искажает её, видоизменяя до неузнаваемости.
Залегшие по низу забора плотные заросли лопухов, перемежаемые местами дружной компанией из нескольких белых венчиков кашки? Да вроде они были и раньше. Ну, может, не такие высокие и густые… Их полоска не была такой широкой. Уже. Точно, пусть и ненамного, но всё-таки заметно – уже. И не поворачивала влево, к порогу погреба, где на несменяемом посту обычно сидели то одна, то другая, то обе вместе тёткиных кошки. В оправданной надежде на то, что забежавшая по какой то своей надобности в эту вкусно пахнущую дверь хозяйка, перед тем как выйти, не забудет вынести и, резким движением освобождая ложку, смачно шлёпнуть на бетон двора, ближе к теньку, отбрасываемому лопухами, какую толику молочного вершка или сметанки.
Лес был рядом. А в нём не только грибы, орехи или малина, но и мыши. Большие любители крупы, зерна, картошки и всего того, без чего и самим в хозяйстве – никак не обойтись. Потому самые эффективные в мире мышеловки в хозяйстве никогда не переводились. Сильно, дабы не притуплять охотничий инстинкт, их не баловали, но чем вкусненьким приваживать не забывали.
Кошек нет… Перевелись всё-таки.
Слева от входа в дом, ближе к погребу, привычно желтеет прибитый прямо к забору рукомойник, над и под которым прилажены две нешироких полочки. На верхней, вместе с вымытыми тёткой глиняными кринками, обычно сушились и подготовленные для консервации стеклянные банки. Чаще всего трёхлитровые. Вот, точно. Одна из них. Только почему-то не стоит, перевёрнутая на попа, а лежит на боку, до уреза горловины заполненная уже пожелтевшей водой.
Такое ощущение, что тётка отскочила на минутку в летнюю кухню к закипевшей на керогазе большой кастрюле с водой, чтобы заняться рассолом и вот-вот вернётся. Сейчас, сейчас… Только поплывёт по двору терпкий запах запаренного кипятком укропа, уже впитавший в себя незабываемую горечь очищенных и крупно порезанных корешков хрена, чьи острые нотки смягчаются и чуть глушатся мягкими полутонами вишнёвых и смородиновых листьев. Сейчас, сейчас…
Нет. Тихо в той стороне, где скрытая за углом чулана летняя кухня. Да и на полочке под рукомоем - пусто. Не стоит под ним небольшой оцинкованный тазик. Один из тех, которые у нас, на Севере, раньше часто встречались в банях и назывались шаечками.
Нет под рукомоем тазика, в который должна была стекать с вымытых рук или лица уже грязная, мыльная вода. Да и не может быть. Не только потому, что нет тазика. Потому, что воды нет в самом рукомое. И по старым, свившим внутри него плотное, улежавшееся гнездо, коричнево-жёлтым прошлогодним листьям, что каждой осенью падают с яблони, чьи ветви перевешиваются через забор с соседнего подворья, чувствуется, что воды в рукомое нет уже давно. Очень давно…
А вот этого – не было. И не могло быть там, где каждый день ходят люди. Прямо посреди двора, между крыльцом и забором, незнамо как и какою силою пробив бетонную корочку, - росток вязка. Большой – по пояс, в десяток веточек. Уже, наверное, и не росток. Кустик. И его брат-близнец на крыльце. Высунул свой, ещё тонкий и гибкий, ствол-веточку из-под ступеньки.
Лампочка под шифером навеса ещё жива, но в раме большого чердачного окна уже не хватает двух стёкол. Через открытую настежь дверь, из полумрака дома, в котором – незнакомые силуэты разбитой и порушенной мебели, веет затхлым, нежилым запахом плесени и чего-то кислого…
- Не надо, Лёль. Не ходи. Не ходи в хату. Нет там ничего хорошего. Прошлой осенью тут до самой зимы бомжи жили. Да и потом чуть. Пока мебель, чтоб топить, ещё оставалась.
Не ходи. Пусть лучше оно всё в памяти останется таким, как было когда-то.
Когда в доме было тепло. И не только потому, что в печи горел огонь, но и потому, что в нём жили люди. Не всегда весело и счастливо, но всегда - с надеждой на то, что их детям и внукам будет здесь… Не за синими морями и высокими горами. Нет, именно здесь их детям и внукам будет не хуже, чем им. А только лучше. Лучше и счастливее…
- Пусть, Ваня. Пусть останется…
* * *
Направо пойдёшь - коня потеряешь. Налево пойдёшь…
Так и здесь, в этих маленьких – раскинь руки пошире и коснёшься самыми кончиками пальцев противоположных стен – сенях. Направо – чулан, налево – веранда, прямо - дверь в проходную комнату.
Что в ней интересного? Ну, что может быть интересного в проходной комнате? Узкая койка у стены, сразу же, справа, от входа. Когда после дневной дойки Ночка опять уходила на выпас, а жара не давала возможности заняться каким нужным по хозяйству делом, на этой кровати, прямо в одежде, любила прилечь, передохнуть немного тётка.
На противоположной от входной двери стены вроде бы негромко, но так, что их отчётливо слышно в гулкой тишине большого дома, тикали ходики с кукушкой в деревянном, покрытом тёмным лаком домике. После ежечасной, то коротенькой, то длинной серии из традиционно спаренных «ку-ку», опускаясь вниз, шелестя шестерёнками и звеньями металлической цепи, приходили в движение тяжёлые гири в виде еловых шишек.
Между кроватью и стеной с часами, стоял небольшой, двухдверный кухонный стол, вплотную придвинутый к окошку, из которого хорошо просматривался внутренний дворик, ограниченный с противоположной стороны летней кухней, хлевом и сеновалом, стоящим стена в стену с погребом.
Вот и всё. Ничего интересного Проходная она на то и проходная, чтобы особо не задерживаясь, попасть из неё в другие, более интересные помещения.
Налево – в самую большую и парадную комнату. Залу. Здесь на просторном, приятно прохладном в летнюю жару полу, можно удобно пристроиться с какой интересной книжкой. А раньше – разложить немудрёные игрушки или понаблюдать из окна за воробьями, шумно скандалящими и суетящимися в палисаднике, у пристроенной в ветках ранетки кормушки.
Но зала – строгая комната, и, наверное, потому – холодная, несмотря на то, что одну из её стен почти полностью занимает широкое печное зеркало. Неуютно в ней. Потому лучше из проходной комнаты – прямо, на кухню.
* * *
Тётки нет. Суббота. В городе большой рынок. Вот тётка и уехала с самого ранья, ещё до свету, уложив в большую корзину несколько десятков яиц и два трёхлитровых эмалированных бидончика. Один - со сметаной. Второй – со свежим, три дня тому сбитым маслом.
После рынка она ещё обязательно зайдёт в церковь, так что ждать её только к ночи. И потому сегодня в доме хозяинуем мы с дядькой. Вернее, хозяинует он, а я так, с улицы прибежал. Обед.
Летняя кухня стоит и тоже скучает без тётки. Потому борща или вкусного куриного супа с потрохами и самодельной, приготовленной тёткой лапшой, - не будет. Жалко. Нет, окрошка, которую дядька сделал из белого, совсем не такого, как в городе, кваса, огурцов, редиски и холодных остатков той самой курицы, тоже ничего. Просто лапша, она не только вкусная, но и интересная. Даже на улицу совсем не хочется, когда тётка принесёт из чулана муку и начинает колдовать с ситом, водой, яйцами и как-то так незаметно вдруг из всего этого у неё под руками в небольшом эмалированном тазике оказывается приличный такой по размеру колобок
- Колобок, колобок, я тебя съем!
- Эй, Лёлька… Не балуй. Руки вон, посмотри, какие грязные! Да ты хоть умывался-то утром, шалапут? А ну, быстренько…
Ага. Аж заспотыкался весь. Чтобы пропустить самое интересное?
Сейчас этот колобок окажется на огромной доске, уже чуть присыпанной мукой. И почти сразу же над ним станет издеваться тёткина скалка, которую она предварительно обхватила белой, мучной ладонью и провела ею пару раз вверх-вниз по круглой, продолговатой деревяшке. А потом раз. И… Замелькала, замелькала в ловких тёткиных руках скалка. Туда сюда. Влево вправо. Опять – влево. Вперёд назад.
Фу-уу… Уже глаза закружились. И пока они приходят в себя…
О! Уже и нож у тётки в руке. В одной. Другой – чуть мукой на тонко раскатанный пласт теста и… Вверх вниз ножом по разделочной доске. И пока рука с поблескивающим в ней металлом медленно, но упорно продвигается туда, к противоположному краю доски с этого можно взять уже готовую лапшинку:
- Тё-оть…
- А?
- А чё её варить? Она и так…
- Ой, не дождаться ему. Второй батя. Такой же торопыга. Не трогай лапшу. Не трогай, кому сказала! Щас – тряпкой. Вон, миской накрытые яйца варёные. Ещё остыть не успели. Огурцы – в ведре. Выбери который побольше. Маленьких мы на засолку. Зимой есть будешь. Да помой, помой огурец-то! Куда? На улицу? Хлеба-то к огурцу отрежь! И присоли.
- А-аа…
Нет тётки. В летней кухне пусто и грустно без хозяйки. Сегодня мы с дядькой. И потому обедаем дома. Тоже на кухне, но не летней. Обычной.
Дядька на лавке, спиной к стене у выходящего в садок окна, через которое хорошо видно, как Пиратка, лёжа в теньке, что отбрасывает на его будку большая груша, безуспешно пытается разгрызть какую-то косточку, пробуя её на прочность то одним, то другим рядом зубов. Я – на табуретке, правым боком к проходной комнате и спиной к печи, что своей плитой заняла остатки кухни, а зеркалом распространилась на спальню.
На столе большая миска окрошки, в которую уже занырнула деревянная дядькина ложка. Алюминиевую, как у меня, он на дух не переносит. Мол, тяжёлая. Да и «скус» с неё не тот. Не знаю, не знаю.
Я ж пробовал. И сравнивал. Когда он на огороде возился. Алюминиевая – легче. Точно – легче. А «скус»… Вроде одинаковый. Только деревянная ложка – не такая удобная. Она глубокая. И если прямо, не всё за раз в рот выливается. Надо сначала чуть проглотить, а потом - остальное. А если боком её, так вообще. Эти остатки на подбородок часто выливаются.
- Лёль…
Деревянная ложка мягко прошлась по моей руке, в которой зажат кусочек хлеба.
- Лёль, так из общей миски не едят. Вот, смотри. Зачерпнул ложкой. Но в рот её, тут же, над миской – не отправляешь. Нет. Эт мы только вдвоём. А как несколько человек к столу сядут и все свои головы к миске? Вот шишек-то понабивают! А как потом у них всех головы болеть будут? И как им с такими головами работать?
Нет. Зачерпнул ложкой, приподнял её над миской… А сам ровненько на табурете сидишь. Ровненько. Вот так. Поднял ложку? Теперь – под неё кусочек хлеба, что в другой руке у тебя. Чтобы на стол не капало, пока ложку от миски ко рту несёшь. А донёс, вот тогда. Ложку – в рот и потом – хлебушком заел.
Снова пустую ложку – к миске. Зачерпнул. Так. Вот, смотри. Чтобы с ложки на клеёнку стола не капало, ты, перед тем как кусочек хлеба под неё подставишь, проведи ложкой по ободку миски. Лишняя жидкость и стечёт обратно. В миску. Понял?
- Понял, понял…
- А как понял, что сидим? Давай. Наворачивай. Кто как ест, тот так и работает. Тебе ещё воды в бочку для Ночки от колодезя наносить. Не мне же с моей ногой?
- Да нормально. Я помню.
- Одним ведром! Два не бери. Тяжело.
- Два – для равновесия лучше.
- Тогда полные не наливай…
* * *
Строгая комната эта зала. Холодная. Неуютно в ней. Потому лучше из проходной комнаты – прямо, на кухню. А из неё – в спальню.
Хотя, в спальню можно и из залы. Только… Что в ней днём делать? На улицу, на улицу!
Вот вечером, - другое дело.
Кровать в спальне большая, широкая. Левее и чуть выше неё - приоткрытое окно, занавешенное марлей, в которую с той стороны бьются, досадливо зудя, комары. За окном темно. Не видно даже веток ранетки, которые должны быть где-то тут, совсем рядом. Протяни руку - достанешь.
Нет. Не видно. Только слышно, как играет, шелестит листьями слабый, ещё ленивый после дневной жары ветерок. Да время от времени, потревожив листву, с глухим шумом падает в уже начинающую желтеть траву палисадника червивое яблоко. Одно. Вот, второе. Где-то там, внизу оврага, зазубренным смычком заводит свою нехитрую мелодию цикада.
Темно в комнате. Тихо. Только зудят за окном комары, шелестит листвой уже начинающий делиться ночной прохладой ветерок, падают яблоки, пиликает на своей скрипке цикада.
Пусто и немного неуютно на большой широкой кровати одному. Вообще-то здесь должен быть и отец. Но сейчас лето. И он – на сеновале. Вот если зимой, - он придёт. Но позже. Когда глаза сами собой закроются, так и не дождавшись вечерней сказки. Их отец не очень любит. И знает плохо. Даже про колобка и то, я – лучше его. Он вечно, то зайца пропустит, то про волка забудет.
Тётка – должна знать. Она ж Кольке, когда он маленьким был, – рассказывала?! Только ей – не до того. Она до сих пор на летней кухне. Ставит на завтра какую-то «опару»…
По сказкам – это бабуля. Но её тут нет. Она там, в Казачке, осталась, Где речка, станция, клуб и больница. А ещё этот. Сельсовет…
* * *
Прям за порогом, уже в сенях, прохлада не по-летнему пасмурного утра. И дождик своими иззябшими за ночь капельками, - в шибку окна:
- Тук-тук… Тук-тук! Впустите, люди добрые…
Ещё не проснувшиеся глаза и не смотрели б на эту, в общем-то вкусную, пшенку... Тяжёлая металлическая ложка из нержавейки с противным, гулким стуком постоянно выпадает из руки на чистую столешницу… И вдруг… От порога, сторожко снимая с коромысла на лавку только что принесенные с колодезя вёдра, бабуля:
- Мыша, мыша…
- А?..
- Дэ була?..
- И дэ?..
- На пОли…
- И шо?..
- Шо заробыла?
Кусок сала!
- И?!
Ложка стремительно ускоряет свой разбег вслед за убегающей от бабули присказкой…
- Дэ ж тие сало?
Некогда! Только глаза пошире и выгоревшие брови – вверх!
- ?!!
- Пид лавкой!
И бабуля, наклоняясь, внимательно смотрит под лавку, на которой уже стоят почти до краёв наполненные вёдра:
- У чём загорнуто?
В халявци!
В тряпице, значит…
Ложка со скрежетом уже царапает дно миски...
- А?!
- А дэ ж та халявка?!
Шея, как только можно, вытягивается вверх и чуть в сторону… Ну, что там под лавкой?! Проклятая столешница! Огромная, как то колхозное поле, на котором совсем не видно бабулю, когда она с бригадой уходит пропалывать буряк…
- Дэ?..
- А дэ ж та халявка?
Мыши поточили…
И бабуля, не разгибаясь, почти из-под лавки, разводит руками… «Нэма...»
- А дэ ж ти мыши?
И вдруг… Стремительно поднимаясь из наклона, бабуля - тебе навстречу, громко, но мягко и ласково, прямо в лицо:
- Му-у-урррм! Кит зъив!!
Ну, вот! Знал же, знал!! И опять не страшно испугался…
Ещё мгновение и - уже где-то в верху, почти касаясь вихрами матицы, в сильных бабулиных руках… И её довольный смех... Всё! Каши то… Тоже... «Нэма»…
* * *
Холодная эта зала. Строгая. Неуютно в ней.
А на кухне или в спальне, что летним днём делать? На улицу, на улицу! Или луч-че – в садок?
* * *
- Всё так, Иван. Именно так. Не пойдём. В дом – не пойдём. Пусть лучше оно всё в памяти останется таким, как было когда-то.
В садок? Давай в садок.
Продолжение - http://www.proza.ru/2009/12/07/319