На гладкой поверхности стола лежали две дольки моих ладоней. Рядом стояла кружка с коричневым чаем. Рядом лежало мое лицо. Эти фрагменты из одной моей жизни сейчас были чужими. Чужими они были несколько секунд, но, достаточно, чтобы немножко испугаться. Я подняла голову, руками обхватила кружку с горячим чаем. Напившись чая, я долго смотрела на свои ладони. Они казались шагреневой кожей моей жизни. Мне вдруг мучительно захотелось ощутить прикосновение маминых рук. Я закрыла глаза и увидела избитую, комковатую, глинистую дорогу. Она, дорога, вела к радости, маленькой моей детской радости.
Ноги шагают по дороге, почти бегут, не знают усталости, подпрыгивают, скачут на одной ножке, идут задом на перед, пятками вперед, пальцами назад. И наоборот. Снова, и еще наоборот. Это я иду рядом с моей большой мамой, у нее в одной руке вместительная сумка, почти пустая. В другой руке сетка с продуктами - на дорогу: вареные картофелины, половинка круга ноздреватого белого хлеба, несколько красных помидорин и литровая банка молока. Знаю, что мне предстоит дальняя дорога, могу устать, боюсь этого. Но возможность время от времени подержаться за подол маминого платья, за сетку, в которой прощупываются теплые картофелины, - дает покой, от которого ноги сами собой вышагивают, подстраиваясь под ритм шагов моей большой мамы. Она идет рядом со мной. У нее строгое лицо, широкий шаг.
Мама работает моей учительницей в школе. Она получила три зарплаты вместе за отпуск, и мы идем в соседнее и дальнее село Белоглинское, чтобы купить на зиму мне одежду, валенки, а главное: лаковые блестящие туфли на каблучке для выступлений на сцене актового зала школы и на сцене деревенского клуба. Как только я начинаю думать об этих туфлях, так сердце начинает биться слишком быстро и мне приходится прижимать левую ладошку к левой стороне груди и крепко прижимать. Держать, пока не успокоится. Но про туфли все равно хочется думать и думать. Мама широким шагом, легко идет по дороге. Из своей деревни мы уже вышли, впереди далеко виднелась березовая роща. Редкая, а сквозь нее - та же глинистая, корявая дорога. Чуть ближе расположена колхозная дойка. Раннее утро, но там уже доят коров, гудит мотор и слышно его, аж в деревне. Мычат коровы, ревет, надрываясь, бык. На дороге нам встречаются люди, мама останавливается и степенно здоровается. Несколько минут, которые для меня становятся мучительными, она рассказывает о своей жизни, разных делах, спрашивает и выслушивает чужие. Певучие голоса у меня в сознании сливаются, и я засыпаю, склонив свою голову к маминой руке. Как только разговор заканчивается, я просыпаюсь, и мы идем дальше. Проходим мимо колхозной дойки. Маму окликает и догоняет невысокая, чуть пожилая женщина в цветастом платке и черном халате. Разговор ведется на повышенных тонах. Тарахтит мотор, ревут коровы, женщине приходится кричать, чтобы быть услышанной. Мама говорит громко, широко, как и шагает. Ее слышно хорошо. Они разговаривают долго, у меня слипаются глаза, я прижимаюсь щекой к маминому животу и, несмотря на шум, засыпаю стоя. Мама опускает пустую большую сумку на траву и поддерживает ладонью мою голову. Мне снится улица села Белоглинского, магазин, продавщица стоит в платке и халате, протягивает мне белые лаковые туфли, с бантиками, на высоких каблуках. Туфли стоят на ее розовых ладонях и блестят до боли в глазах. Продавщица кричит: "Есть только белые, черных нет!" Я открываю глаза и вижу доярку, она трясет меня за плечо и протягивает конфету. Я сонно улыбаюсь, беру конфету, разворачиваю и бросаю обложку, конфету закладываю за щеку и мы идем дальше.
Сон еще не прошел совсем, я иду быстро, стараюсь успеть за мамой. Мне хочется видеть продавщицу с туфлями, но впереди и сзади дорога, по сторонам кукурузное поле. Сладкая, горячая, сонная слюна течет по подбородку, сглатываю ее, слизываю и окончательно просыпаюсь. Мама идет по дороге не очень быстро, потому я успеваю нырнуть под длинные, узкие, зеленые листья на поле, ищу зрелый початок кукурузы. Мама редко мне покупала куклы в магазине, потому я делала их сама из тряпок, старых носков, палочек, пустых катушек из-под ниток. А летом мы играли кукурузными початками, длинные их волосы были разноцветными. Мы их заплетали в косички, закручивали вокруг головы куклы-початка и у нас получались зеленые дамы с шикарными прическами. Я нахожу и сламываю толстый початок с красными длиннющими волосами и спешу на дорогу за мамой. Выбегаю из кукурузного поля и, к своему страху и ужасу, не вижу маму. Лента дороги ведет вверх, выше синее небо, по бокам зеленая кукуруза.
Почти рассвело, но все цвета вокруг еще темные. Бегу по дороге вперед, роняю кукурузную куклу и тут же забываю про нее. Бегу и не вижу маму, по моим щекам начинают течь слезы, лихорадочно глотаю маленькие соленые капельки, всхлипываю, поскуливаю, бегу сильнее. Добегаю до неба и вдруг врезаюсь головой в мамин живот. Реву в голос, прижимаюсь к теплому, мягкому, родному маминому животу. Мама стоит, в одной ее руке пустая сумка для новых вещей и обуви, которые мы скоро купим и сетка с продуктами на дорогу. Другой рукой она гладит меня по волосам, по мокрым щекам. Ее ладонь, подушечки пальцев мягко и чуть шершаво гладят мое лицо. У меня постепенно, от горла и по всему телу разливается тепло и покой. Слезы мои быстро высыхают. Снова дорога, мама идет привычным широким шагом, будто измеряет расстояние. Я иду, прыгаю, то на левой, то на правой ноге, впереди или рядом с мамой. Иду за мамой, стараясь повторить ее шаги. Ноги заплетаются, я падаю, поднимаюсь, подтягиваю свои носки и снова иду. Кукурузное поле заканчивается, начинается редкий березовый лесок.
Идти становится страшно. Люди рассказывали жуткие истории, будто жили здесь в шалашах беглые каторжники и у всех проходящих отнимали продукты. Злые они были, потому что были голодными и отощавшими. Одна старушка шла в Белоглинское, чтобы в магазине купить себе кирзовые сапоги, а ей дорогу преградил большой, бородатый каторжник. Старушка ойкнула, села на траву и чуть от страха не умерла. А тот схватил сумку, открыл ее, выхватил хлеб, бутылку с молоком и убежал. Старушка сидела, плакала, а как отдышалась, то пошла дальше по дороге в Белоглинское, деньги в кошельке беглый не тронул. Мы идем по петляющей дороге между деревьями. Мама ускорила шаг, я почти бегу, но успеваю за ней. Мама скрылась за очередной березкой, я запинаюсь о старый корень, что торчал из земли и падаю. Разбиваю коленку, из ссадины сочится кровь. Вскакиваю с земли, потихоньку реву, слез нет, поскуливаю и бегу. Догоняю маму, но она не останавливается, а наоборот, все убыстряет шаг. Я вдруг понимаю, что моя большая мама тоже боится беглых каторжников. Это открытие меня поражает будто удар молнии, я приседаю. И теперь бегу и боюсь больше за маму.
Быстро срываю оскоминный лист подорожника, лижу его языком, смачиваю слюной и прилепляю на кровоточащую ссадину на коленке. Оглядываюсь, теперь я храню маму от беглых каторжников. Наконец, проходим этот лесок, снова дорога, теперь она пролегает между пшеничными полями, стройные колоски уже чуть стали коричневыми, стоят и каждый будто только и ждет, что я забегу на поле, двумя крепкими ладошками потру колос и зеленые, но уже твердые, налитые зерна останутся у меня в руках. Отправляю их в рот и бегу за мамой. Идем в горку, ноги мои устают, я останавливаюсь, ложусь на землю, поднимаю ноги, чтобы усталость с них ушла в землю. Лежу так несколько минут, потом вскакиваю и догоняю маму. Так проделываю несколько раз, пока мы не оказываемся на холме, откуда, хорошо видно село Белоглинское. Оно больше нашей деревни, несколько домов многоэтажные. Все дома кирпичные, на двух хозяев. Мы останавливаемся, отходим от дороги в поле. Мама вытаскивает хлеб, картофелины, молоко, помидоры и соль. Расстилает на земле полотенце, раскладывает продукты. Руки мы сначала вытираем о траву, она влажная, потом о полотенце и едим. Я набиваю рот до круглых щек, хлебом и картошкой, жую и запиваю молоком. Моя мама ест хлеб и помидоры, обильно посыпая все солью. Одолев голод, мама убирает оставшиеся продукты в сетку, и мы идем по улицам села к магазину. С нами никто не здоровается, мы здесь чужие. Магазин работает, мама долго примеряет на мне валенки, шерстенную форму, два фартука: белый и черный. Чуть не плачу, напоминаю ей о лаковых туфлях, веду к прилавку, где они, блестящие с бабочкой стоят. Мама держит их в руках, хмурится, говорит: "Клеенка, непрочные туфли". Я чувствую, что у меня в груди возникает и разрастается горячее, жгучее пятно, оно разрастается и грозится вылиться горючими слезами.
Я уже открываю рот, чтобы зареветь в голос... Мама покупает туфли. Потом покупает еще что-то, а я просто хожу за ней, от счастья еле передвигая ноги. Дай мне волю, так прижала бы я к груди свои лаковые туфли и побежала б без оглядки домой в деревню. Но моя строгая мама покупает еще большой кусок коричнево-желтой портьерной ткани, укладывает покупки в сумку, та сразу становится толстой, высокой, тяжелой. Мы выходим из магазина и идем в местную столовую-буфет, там мама мне покупает стакан томатного сока и сладкое песочное пирожное. Садимся за тонкий металлический стол, я ем, мама на меня смотрит, иногда говорит: "Ешь-ешь, ешь-ешь". Я ем долго, по маленькому кусочку и глоточку. От покупок, от вкусной - не домашней, не повседневной еды мне становится приятно, и радостно. Мы идем по улице, потом по дороге, тяжелая сумка тянет мамину руку вниз, потому обратно мы идем чуть медленнее, чем в село Белоглинское. Я от счастья танцую, прыгаю вокруг мамы. Удивляюсь, что моя мама совсем не радуется, а идет также спокойно и размеренно, широким шагом. Моя мама большая, величественная, до самого неба, от нее исходит тепло, она очень моя и родная. Когда идем через лесок, то навстречу вдруг попадается деревенская старушка. У нее три сына, все разъехались по соседним деревням, оженились, завели деток. И бабка Степанида теперь ходит к ним и живет у всех по очереди. Сейчас идет в Белоглинское.
Мы останавливаемся и садимся вместе перекусить, Степанида угощает нас сладкими пирожками с клубникой. Вкусно, я вытаскиваю из сумки и меряю свои черные лаковые туфли. Надеваю их и стою, не смея ступить. Разве ж можно в них, таких новых и блестящих ходить по черной земле или зеленой траве, ведь можно перепачкать. В них можно только скользить по свежевыкрашенному полу нашего школьного коридора или выскобленной до блеска сцены или по только что вымытому полу комнаты дома. Я стою в туфлях, потом снимаю их, долго держу в руках, дышу на лаковую поверхность, рукавом натираю - блестит и отражает мое довольное лицо. Мы идем дальше, по дороге домой. Мама говорит, что купила она красивые и прочные портьеры и достаточно дешевые, что теперь наши окна наденут новые платья и похорошеют. Я смеюсь, мне нравится, как моя мама говорит про окна. Впереди на дороге видно нашу деревню Воскресенку, деревянные одноэтажные дома. Но наша деревня расположена вокруг озера, смотрится она гораздо лучше, чем какие-то другие деревни, села и даже города...
Я отнимаю руки от лица, поправляю волосы и ухожу из кухни. В моей комнате висит картина на стене. Там серо-коричневая дорога, она петляет, ведет, по ней если идти в обуви, то можно устать и натереть мозоли. Лучше по ней идти босиком, так быстрее, только поначалу придется морщиться от боли, ведь на дороге валяется много острых камешков. Но если идти долго, то привыкаешь, и ступни становятся почти нечувствительными к боли. Тогда можно уже идти быстро, широко шагая размеренными шагами. Дорога на картине бежит полукругом вверх, там стоят три березы и за каменной оградой стоит церковь, чуть дальше кладбищенские кресты. Но на церковь я пока еще только смотрю, еще, ни разу не дошла, хотя уже много раз начинала путь, шла по этой дороге. Ведь только, кажется, что она имеет начало и конец. На самом деле на этой дороге нет начала и конца. Есть только дорога, а выше небо с мятежными облаками.
Я много лет не была у своей мамы. Моя жизнь изменилась, жизнь моей мамы осталась прежней, она жила в своем доме в Воскресенке, в деревне разбросанной вокруг озера и так же степенно здоровается с прохожими. Я решила купить маме подарки, пошла в городской многоэтажный магазин. Купила много, набила большую сумку и собиралась уже выходить из магазина, но вдруг остановилась. На витрине стояла черная блестящая музыкальная шкатулка. Я ее купила, и целый вечер для меня играла музыка, и белая балерина скользила по зеркальной поверхности. Утром я уехала к маме. Я долго не была у мамы, в последний раз моего пребывания мама была такая же большая, спокойная и величественная, как в моем детстве. Я двое суток ехала в поезде, потом в автобусе. Перед поездкой я послала телеграмму и на автобусной остановке в деревне меня ждала мама. Я сразу не смогла ее узнать, долго всматривалась, она превратилась в маленькую суетливую старушку. Для меня это было шоком. Моей мамой была большая, величественная, сильная и очень спокойная женщина. Встретила же меня старушка. Я отдаю маме все подарки, вещи и обувь пришлись ей как раз в пору. Потом вытаскиваю из сумки музыкальную шкатулку, ставлю на стол, завожу пружину. Черная лаковая шкатулка с хрупкой балериной в деревенской избе смотрится нелепо, как в детстве туфли на черной комковатой земле. Мы допоздна сидели с мамой и вспоминали мое детство, лаковые туфли, длинную дорогу в село Белоглинское и смотрели, как белая балерина танцует по зеркальной поверхности. Потом моя мама встала со стула и нечаянно задев, уронила со стола черную блестящую музыкальную шкатулку. Та жалобно звякнула и разбилась на стеклянные кусочки.
На следующий день я собралась ехать обратно. Я не смогла простить своему детству, что моя мама стала старушкой. Снова я была в дороге, ехала в автобусе, в поезде двое суток. Все старалась осмыслить, сколько же прошло времени, что моя большая, спокойная, вечная мама ушла, а осталась только старушка. Наверное, она ушла по дороге в мое детство, а я осталась. Может быть, я отстала немного передохнуть. Или забежала на минуточку в кукурузное или пшеничное поле, сорвать початок, съесть крепкое зерно. А скорее всего, заблудилась в нарисованной картине, все иду и иду по дороге, которая ведет к куполам церкви. А прикосновение ладоней к лицу дает только обманное подобие тех ощущений, когда зареванная я утыкалась в мамин живот. Мама рукой чуть придерживала мою головенку, гладила ладонью. И уходили все беды от меня, оставались только радость и покой. Куда все ушло? Кто теперь успокоит? Остается только мне, наплакавшись, сказать: «Спасибо мама тебе за мое детство и прости меня за свою старость».