"Ну почему, почему ты больше не заходишь за мной? Помнишь, как было раньше? Ты забегал по утрам, стягивал меня с кровати вместе с тёплым пледом, я падала, заплетаясь в собственных конечностях, что-то недовольно бубнила себе под нос, а ты кидал мне в лицо мужские рубашки, побуждая к тому, чтобы я пошла на кухню и приготовила тебе кофе. Пока ты что-то рассказывал, я слушала, правда слушала, одновременно украдкой пытаясь поспать, скрючившись в немыслимых позах на холодном паркете, подложив под голову скомканную рубашку. Ты расхаживал по комнате и рассказывал, рассказывал, а я потом часто обдумывала эти твои слова, когда ехала в метро или если удавалось найти свободное местечко в автобусе и пристроиться на него. Потом ты замечал, что я, как тебе казалось, тебя не слушаю. Тогда ты начинал сердиться. Так по-детски и совершенно чисто и безупречно.
У тебя была безупречно чистая злость. Была ... почему была, она и теперь есть, просто я её больше не вижу. Ты кого-то другого пинками и толканиями нежно гонишь на кухню ни свет - ни заря, просишь приготовить тебе кофе, потом натягиваешь на сонные тела свитера, впихиваешь их в мешковатые джинсы, ставишь в ботинки, обматываешь шарфами, кидаешь сверху шапки, шляпки и - вуаля - вот тебе готовый собеседник на раннее утро воскресенья. С тобой можно было часами бродить по городу, не думая о времени и не беспокоясь о тишине. С тобой ведь всегда можно было поговорить. По крайней мере, пока я тебя слушала. Но потом это стало происходить всё реже и реже, я совсем забыла про тебя, а ты долго стоял однажды утром у моего окна, смотрел в него глазами побитой собаки, недоумевая, почему закрыта форточка, почему я не оставила тебе дверь открытой. Я забыла ...
Ты стоял там и смотрел, как я просыпаюсь, выключаю раздражающий будильник, лениво иду наливать себе чай вместо кофе, не обращая внимания на то, что происходит за окном. Я больше не улыбалась, а если улыбки появлялись, то они совсем не напоминали тебе те, что выдавало моё сонное, но счастливое лицо во время прогулок с тобой. ... Ты стоял там до самого вечера. Надеялся, что я всё же обращу на тебя внимание. И не мог понять, что произошло, в чём ты провинился, что больше не можешь рассчитывать на мою поддержку, на мой паршивый, надо сказать, сваренный в кастрюле, кофе по утрам, на мой растерзанный вид, шатающийся по городу и умеющий пользоваться всем, что видит вокруг, начиная общественным транспортом и заканчивая листьями на дороге, на мои дурацкие истории и несмешные шутки, на моё безупречное желание понять и самые искренние улыбки, адресованные тебе. И только когда я потушила свет и выключила компьютер, ты, простояв ещё какое-то время, не в силах попасть даже в мои сны, которых попросту не существовало, осознал, что тебя предали. И уныло, оглядываясь, ушёл по снегу, вверх, к себе, чтобы больше не возвращаться.
У тебя там зима. И тебе холодно, я знаю. Я чувствую. Это, может, звучит слишком самоуверенно, но ... слушай, ну, чего ты ломаешься, а? Тебе же нравился мой отвратный кофе и мои бредни, мои выдумки и игры, в которые мы играли, ну, не отрицай, чего ты, а? Нет, прости, всё не то... Я не хотела. Тоже глупо звучит...
Просто возвращайся. Пожалуйста. Мне не хватает тебя. Они, вокруг, ничего не понимают. Они говорят о тебе, но даже не подозревают, что твоё имя пишется через дефис. А я... Я же нужна тебе! ... Глупая ... Вру ... Ты нужен мне ..."
Девочка сложила лист бумаги и приложила его к стеклу. В её мешковатых штанах гуляли рваные облака, в волосах - ветер, по губам лился дождь, а плечи периодически содрогались от прокрадывающегося под шарф холода. С глазами побитой собаки она уже почти сутки стояла у огромного окна, за которым, в комнате, за столом, спиной к ней неподвижно сидела фигура.
Когда бросают тебя, хочется бросить весь мир. Как она этого не понимала раньше.
Хотелось плакать. И стучать по стеклу. Вместо этого она терпеливо держала двумя руками сложенный пополам лист бумаги, письмо, прислоняя его вплотную к стеклу.
"Б-гу", - гласили выцарапанные заканчивающейся ручкой, зажатой в замёрзжих пальцах, буквы. Сидящий за столом плакал.