Земному миру было наплевать, как эта женщина относится к жизни. А женщине было все равно, ей просто хотелось выработать оптимальное безболезненное отношение к живой жизни. Чтобы это отношение не мешало думать, осознавать явления, происходящие с ней и наблюдать за природой, людьми и созданным ими миром. Чтобы оно не давило страхом смерти и скукой, как защитным облаком от страха неизбежного конца этой живой жизни. Скука была старухой, она ехала в трамвае номер один до Мукомольного переулка и ела апельсин.
Ногтями оторвала кусочек кожуры и от этой ранки пальцами и ногтями начала чистить оранжевый апельсин. Старухе очень хотелось апельсин. Она тяжело дышала, открыла рот и языком слизывала с губ желание. Кожура была толстой, пальцы быстро стали липкими, сладкими, мокрыми, скользкими. Это не вызвало у старухи отвращения к апельсину, наоборот, желание съесть апельсин стало таким же страстным, как в молодости - желание любить мужчину. Старуха уже поедала глазами апельсин. Пальцы наконец-то очистили его от кожуры. Плод лежал на белой мягкой ладони. Старуха помедлила несколько минут, предвкушая и чувствуя желание всего тела - погрузиться и съесть апельсин. Все чувства ожили, ее тело напряглось, живот стал упругим и прохладным. Ей очень хотелось съесть этот апельсин.
Ее пальцы разорвали нежную оранжевую плоть. И, дрожа от нетерпения всем телом, она, пальцами начала заталкивать куски, дольки, кусочки апельсина в рот. Громко чавкая, хрюкая, присвистывая, мусоля и плямкая, чмокая, она ела апельсин. Тело насыщалось, теплая волна смыла напряжение, расслабила живот и сделала его теплым и ласковым.
Последний кусок в две дольки вошел в рот. Старуха зарычала от удовольствия. Апельсин вошел в пищевод, растекся истомой по всему телу. Старуха полностью расслабилась, она оглохла, ослепла, перестала воспринимать мир. Лениво подумала, что жить стоит только ради такого насыщения, а все остальное время в этой жизни - томительное ожидание и предчувствие. Старуха вдруг обмякла и рыхло осела на жестком сидении койки-места в трамвае. Трамвай стучал колесами в ритме надорванного человеческого сердца. И старался, убегал от скуки, которая зазмеилась длинным кабинетом, длинным столом с зеленым сукном, бумагами, папками, стройными спинками стульев. Длинный, гладкий, лаковый, ковровый кабинет завораживал прозрачной водой в графине, красно-кирпичным чаем в стакане с дорожным подстаканником. В длинном кабинете, за массивным столом, в высоком кожаном кресле сидел маленький генерал. Большие клоунские очки сидели на носу нелепо, странно, страшно. От маленького генерала исходил закон и порядок. Пор-ряд-ок. Маленький генерал ссутулился, съежился. Закрыл глаза. Потом резко вскинул голову. И напряженно всмотрелся вперед.
Под его взглядом превратилось в пепел: бумаги, папки, графин с водой, зеленое сукно, стол, стулья с прямыми спинками. В обожженном кабинете осталось только кожаное черное кресло. В кресле сидел маленький генерал в больших клоунских очках на носу. Звезды на погонах таинственно поблескивали начищенностью. Звезды, пятью лучами текли с погон, плеч, пола, земли - смертельной скукой. На болезненно-высоких лобных костях генерала проступили слова написанные угольком: "Жизнь продолжается только благодаря порядку. Хаос – смерть».
Пятилетний мальчик не знал скуки, он стер надпись со лба маленького генерала ладошкой и убежал за зеленой стрекозой на зеленое поле. Это было огромное поле не скошенной травы. На поле росли одуванчики и ромашки. Одуванчики ждали ветра. Ромашки просто росли. Зелень множилась на тысячи травинок. Поле травы было не скошено, зелено. По полю шла девушка в свадебном платье. Волосы распущены, волнами - до колен. Женщина на горячем поле не скошенной травы ждала жениха. Долго, до слез смотрела на горизонт, где зеленое поле переходило в голубое небо. Потом также долго смотрела на горизонт, где голубое небо переходило в зеленое поле. Жениха все не было. Долго. Ровно тридцать три года. Женщина в узком свадебном платье ждала жениха. Пристально всматриваясь в горизонт, где голубое небо граничило с зеленым полем. Долго. Тридцать три года. Старуха в свадебном платье сидела на придорожном камне и смотрела за горизонт. Подул северный резкий ветер. Старуха на свадебное платье надела черный плащ, накинула на голову черный капюшон, взяла в руки косу.
До ныне она скользит тенью по земле и равнодушно отделяет, мертвое от живого. В ее мире нет горизонта, надежды, любви, тепла, ласки и нет живой жизни. Скука. Расползается чернильным предательским пятном по белой скатерти. До ломоты в зубах. Больной гнилой зуб можно расковырять, острием булавки, дупло, как следует. Боль пульсирует, голова раскалывается на мелкие кусочки от боли. Тогда нужно уйти в солнечный день и лечь навзничь на траву. Смотреть на солнце, пока горячие лучи не пропитают тело теплом и не начнут пульсировать в нем в такт ужасной, невыносимой зубной боли. Нужно соединить и перемешать боль и солнечное тепло и пропитать траву и землю под собой. После сильной боли, тело на удивление чувствительно, а сознание воспринимает все так, словно мир только что создан, а сознание только что воспринимает мир. Но чистота быстро проходит. Знание паутиной оплетает чистоту восприятия. Пока не сделает его тусклым, серым, положенным в пространство ограниченное небом и землей. Разделенное - ночью и днем, общением и одиночеством. Одиночество одето в серые одежды, оно с тонкими, бледными руками, бесполое, интеллектуальное существо с мягкими пухлыми губами. У одиночества ловкие тонкие пальцы и способность к раздвоению личности.
Одиночество может удовлетворять любые свои потребности само себе. Одиночество не любит бога. Нет, оно не против бога, но ему все равно. Одиночество любит только себя, свое тело, свою душу, потребности и каждую свою мысль. Его мысли похожи на животных. Они вполне могут сойти за больших серых крыс, которые ночами любят бесшумно пробраться в постель к спящей молодой женщине. Проскользнуть под одеяло, под невесомые ночные одежды и лечь на теплый гладкий живот, прижавшись облезлым красным хвостом к нежной атласной коже обнаженной ноги. И тепло исходящее от спящей женщины растапливает на крысе пристывшие нечистоты. Крыса в сладкой истоме пищит от наслаждения. Под утро она бесшумно уходит в свою нору. Крысы серыми мыслями убивают у одиноких людей желание воспринимать мир, видеть, чувствовать другого человека, неравнодушного к тебе, сопереживать вообще и жалеть.
Моя горячая ладонь ложится на белый лист бумаги. Он нагревается и сгорает. Моя прохладная, уставшая ладонь лежит на черном сгоревшем листе. Голос того мужчины, глаза которого ласково смотрят на меня в каждом сне, слышится: "Останься..." А в явь: "Я занят, очень, очень занят".
Тоску лучше всего изгонять в декабрьский снегопадный вечер. Накормить попугая и черепаху. Налить в длинный фужер лимонного Чин-Чина, с тоником. Сесть за письменный стол. Включить настольную лампу с зеленым светом. Положить на стол белый лист бумаги, карандаш. И закрыть глаза.