ЗАБЫТАЯ МОГИЛА
Дождями нещадно размытая,
средь белых, как пух, ковылей
мне встретилась чья-то забытая
могила в тумане полей.
Таких, неухоженных, тысячи,
глядят они кротко на свет,
и даже год смерти не высечен,
и даже фамилии нет.
Лишь только, весной растревожена,
течёт из-под камня вода.
Я знаю — другие ухожены,
и Родина ими горда,
трава на них стрижена, полита,
как зеркало, гладок гранит,
и каждая буковка золотом
другим в назиданье горит.
Им каждый придёт и поклонится,
но мне эти дали милей,
хотел бы я тихо покоиться
средь белых, как пух, ковылей.
Здесь пахнет полынью и мятою
и ласточка целит в зенит,
и каждая бабочка радует,
и каждая тропка звенит.
ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ
В трубы позолоченные дуя,
попивая терпкое винцо,
хоронили бабушку седую
и совали розы ей в лицо.
Говорили искренне, без фальши:
«За труды спасибо, за ребят!»
А чего бы чуточку пораньше,
этак бы годков на пятьдесят?
Но была распахнута могила
и у той могилы без труда
всё, что причиталось, получила
бабушка за прошлые года.
ПУСТЫЕ СТРАХИ
Шла комета к земле, чтобы всё разнести на куски:
нагрешила земля, были силы небесные правы,
а мой прадед-чудак под берёзою плёл лапотки
и косою косил за рекою медовые травы.
Говорили ему: «Ты, Данила, чудачества брось,
всё равно ни к чему перед смертью вытягивать жилы, —
он, рукою махнув, говорил, улыбаясь: «Авось,
пронесёт и теперь — мы не то на Руси пережили».
И, представьте себе, не пустыми слова старика
оказались — земля в ту годину и впрямь уцелела,
Аргентину тряхнув и Кувейт поцарапав слегка,
стороною прошло грозовое небесное тело.
Нынче в небе комет, словно мошек в лесу, развелось,
и опять на краю балансируем, вроде бы, братцы, —
я рукою машу, говорю, улыбаясь: «Авось…» —
и советую всем в опасеньях своих разобраться.
Что на звёзды кивать, Нострадамусу кости трясти?
Я тревоги свои в суете и заботах рассею:
если все на земле будут сеять и лапти плести,
то любая беда обойдёт стороною Расею.
ИКОНЫ
Нагрянули, словно вороны,
устроили в доме бедлам:
«Зачем тебе эти иконы?
Отдай их, бабуленька, нам!»
Ответила чинно и строго,
отвесив ребятам поклон:
«Побойтесь, родимые, Бога!
Как можно лишиться икон?»
Совали и сахар, и водку,
метали на стол пятаки, —
смотрела спокойно и кротко:
«Не тратьте запала, сынки!»
Уехали парни на «Волге»,
не выгорел чёрный пиар,
а ночью случился в посёлке
от искры небесной пожар.
Три бани, четыре сарая,
все избы сгорели дотла
и только последняя, с краю,
осталась, как прежде, цела.
Глядела бабуля смущённо,
как люди теряли жильё,
сияли, как солнце, иконы
в спасённой избушке её.
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
Исхоженною тропкою,
родимой стороной
старушка неторопкая
брела к себе домой,
в своё родное Дедово,
где к ночи там и тут
неспешными беседами
завалинки цветут.
Несла бабуля полное
малиною ведро
и зла она не помнила,
и помнила добро.
Был дом родимый рядышком,
да ослабела вдруг,
перекрестила бабушка
и Дедово, и луг,
ведёрочко поставила,
вздохнув: «Не донесла…»
в копну присела старая,
да тут и померла.
Вечерней зыбкой сыростью
повеяло с полей,
и небо наклонилося
над мёртвою над ней.
МУЖИЧКИ
Не беда, что выросла сурепка
на полях и клевер слабоват, —
мужички, поддатенькие крепко,
вечерком по лавочкам сидят.
На Дону, на Лене и на Каме,
как мильоны лет тому назад,
машут они яростно руками,
о России спорят и шумят.
Каждый путь в тумане ей укажет,
выведет к сияющей горе,
а она, родимая, всё та же,
что была при батюшке-царе.
Русь моя! Оставь пустые звоны!
Это всё не нами решено,
и твои дремучие законы
не переиначить всё равно.
Никому вперёд не подражая,
не глуша свои колокола,
конная, иконная, льняная,
Русь моя, живи, как ты жила!
ФИКУС
Всё в неспокойном этом мире
идёт желаньям вопреки:
в столицу, в новую квартиру
переезжают старики.
Кастрюли, веники, горшочки,
корзину с голубым котом
и фикус в деревянной бочке
везут они в свой новый дом.
А фикусы давно не в моде,
смеётся внук их молодой:
«Оставьте этого урода
и не тащите за собой.
На нём не расцветают розы,
ну, а какой от листьев прок?»
А на глазах у бабки слёзы,
молчит и хмурится дедок.
Им тот цветок за сына-брата,
оставить — Боже сохрани:
под этим фикусом когда-то
сидели счастливы они.
А родилась дочурка Натка,
Он и мальцу создал уют:
её скрипучая кроватка
в его тени стояла тут.
Как это вдруг всё разом бросить,
забыть и в город не возить,
пускай шофёр сердито просит
машину малость разгрузить?
†††
Снова птицы за море струятся,
грусть-печаль у лета на лице.
Что-то не слыхать о нашем братце,
об Иване, русском молодце.
Где-нибудь у моря-окияна
отдыхает, как заведено.
Раззадорить русского Ивана,
раскачать от века мудрено.
Он ещё когда-нибудь проснётся,
явится, умён и даровит,
по земле со звонами пройдётся,
города и веси удивит.
А пока он пьёт да озорует
и в заморский рядится наряд,
всякие горынычи шикуют
и его угробить норовят.
ПЕРО
Чтоб не мытарствовал во мраке
я без руля и без ветрил,
мне Александр Григорьич Раков
перо однажды подарил.
Он облетел все страны мира,
наш гордый питерский орёл,
и в знатном домике Шекспира
его когда-то приобрёл.
Какое выпало мне счастье,
какую оказали честь —
пера заветного касаться,
где светлый дух Шекспира есть!
Когда тебя коснётся гений
и преподаст свою печать,
нелепо предаваться лени
и вирши слабые писать.
В ХЛЕБНОМ ПОЛЕ
Грохотал за лесом гром,
громко пели птицы.
Жала матушка серпом
спелую пшеницу.
На меже, где золотел
луч полдневный алый,
под берёзкой я сидел,
полугодовалый.
То ромашку обрывал,
то жука тиранил —
не канючил — понимал —
некогда мамане.
Вот дожнёт она постать,
серп на землю бросит,
будет Ваню целовать
в темечко и носик.
А пока терпи, казак,
облетает жито,
ты же парень, сибиряк,
деревенский житель.
Видишь, в поле зреет злак,
лютик золотится?
Повезло тебе, чудак,
На селе родиться.
ВОЛЬНЫЙ СТРЕЛОК
Как я в юности любил,
обожал охоту!
Много вальдшнепов убил
и утей без счёту.
Сколько белок и зайчат
погубил умело!
Попаду, наверно, в ад
за такое дело.
А теперь я тихий дед,
не пылю без толку,
не охочусь много лет
и продал двустволку.
Никого уже во мгле
не беру на мушку
и жалею на земле
каждую зверюшку.
У меня радикулит
и волос не густо.
Может, Бог меня простит
и грехи отпустит?
РАЗУМ И ДУША
Боится разум наш порог
переступить черты зловещей -
как перед бурей мотылёк,
он перед смертию трепещет.
Душе отпущены века —
когда земной наш путь прервётся,
она, как птица в облака,
откинув саван, унесётся
и будет над землёй летать
клубами сладостного дыма,
и наше тело утешать,
гниющее в земле родимой.
Кто от забвенья оградит,
кто обезсмертит нас с тобою?
Пусть разум утомлённый спит —
душа не ведает покоя.
В РОДНОМ ДОМЕ
Всё попили и поели, и все песни перепели,
завалились на пуховую постель.
В незавешенные окна звёзды ясные глядели,
и поскрипывал в тумане коростель.
Было тихо и спокойно, и светился подоконник,
и цвела на нём бордовая герань.
Рано-рано встала мама, со стены сняла подойник.
Ну, куда она, куда в такую рань?
Нам-то — рано, мы ведь дети, а родители в ответе,
чтобы всем нам было сытно и тепло.
На реке за поворотом растянул
наш батя сети — серебро в его ладони потекло.
Старики мои родные, заводные, шебутные,
отдохните вы, ей-Богу, хоть часок!
Ваши смутные желанья, ваши думы и страданья
Просочатся, как вода через песок.
Календарь перелистаем, словно облачко, растаем,
вы останетесь в глуши своей одни.
Но жива ещё покуда ваша гвардия седая
и Господь её, высокую, храни!
газета "Православный СПб", №8, 2009