Новый год получился таким русским, пустым и несуразным. Шел снег, шел дождь.
Из всей нашей семьи остались только я и сын. Не рожденная дочь Аннушка встречала Новый год и готовилась к Рождеству с Господом. Муж искал покой и волю в чужом городе. Родители отдыхали от нас и были недовольны мирозданием.
За стеклышками окна шел дождь. А в комнате от елки пахло вечностью. Если в России «на», или «перед» Рождеством идет дождь, значит, что-то нарушилось в нас и в чередовании лет и событий. Мороз должен быть и снег по колено. И чтобы все с удовольствием ходили в овечьих полушубках и в валенках. Чтобы похлопывали рукавицами, чтобы поскрипывал снег. И большие сильные люди несли из леса настоящие елки в деревянные избы. Но что-то нарушилось, и на Новый год идет дождь. Что-то нарушилось, и мы встречаем Новый год без мужчины. И продолжает разрушаться. До рождества осталась неделя и нужно хотя бы остановить это разрушение. Но все от Господа, нужно ли противиться событиям или попытаться создать другое, новое. Семью. Россию. А может быть и ничего не нужно создавать. А лечь под икону Господа, вытянуть босые ноги и тихонько помереть, никому не мешая. Можно, если ты одна. Но кто будет кормить, заботиться о твоем сыне и плакать о дочери? На этом свете никто, значит нужно остановить разрушение или создавать новое. Семью и Россию.
Однажды, спасаясь от пустых разговоров, я бродила по улицам южного города. На окраине этого города забрела на заброшенную улочку, где жили старые, престарые люди. Их дома нежились на солнышке в зелени садов. Переспелые абрикосы опадали, и некому их было собирать. Казалось, что все крепко уснули. Дома были мазанками из глины, но аккуратными, ухоженными.
Я медленно шла, и не хотелось мне возвращаться к пустым разговорам. А хотелось остаться на этой улочке жить, навсегда. Здесь было тихо и сквозь зелень садов виднелись купола невысокой церкви. Здесь было слишком хорошо и спокойно, что казалось все обманным.
Я, не спеша шла по улице. И встретилась мне женщина, именно та, которая должна была встретиться. Она искала... должно быть, кого-то искала. Спрашивала у прохожих и спрашивала у слепой, которая сидела на скамеечке у своего сада.
Эта женщина стояла около слепой, и я вдруг почувствовала, что она мне знакома. Остановившись, я услышала их разговор. Женщина спросила у слепой:
- Скажите, пожалуйста. Я ищу одну старушку, она пела в нашем церковном хоре. Ей было девяносто девять лет. У нее был очень хороший голос. Но неожиданно она перестала приходить в церковь. Батюшка попросил меня узнать, что с ней. Не нужна ли ей какая-нибудь помощь?
- Эта старушка жила на нашей улице? - спросила слепая.
- Да, она жила в этом, соседнем, мазанном глиной домике. Но почему-то окна и двери у этого домика забиты досточками.
- Эта старушка умерла. А домик продали. Ее сын продал домик.
- Давно умерла?..
- Где-то с полмесяца назад. А дом продали только вчера.
Мне стало грустно, но нравилось, что эта умершая женщина пела в церковном хоре.
- Как звали ее? Раиса. Да, Раиса. Она приходила, останавливалась у самого входа и пела. Она не очень любила о себе рассказывать. На разговор вообще была скупа.
- Да, ее звали Раисой,- сказала слепая,- но у нее еще было и отчество и фамилия...- И.
И она произнесла вдруг мою фамилию, мое имя и мое отчество.
Я молчала. Стояла поодаль от двух женщин и молчала.
- Это была очень хорошая старушка. Я ходила к ней в гости. Она всегда меня чем-нибудь угощала. И иногда это было моей единственной едой за весь день. Еще, моя соседка, рассказывала мне удивительные истории, она называла их сказками. Они о сильных, красивых людях, которые умели любить и жалеть. Мужчины были мужественными. Женщины, верными и добродетельными. Они строили себе дома и жили в них, рожая всех зачатых детей. Самым страшным пороком у них было нежелание детей. Они жили свободно и счастливо. Они будто строили новую, другую Россию. Эти сказки были, слишком сказочными. Но я любила этих людей и верила в их существование. Вот... соседка умерла, а я живу в ее сказках.
- Да, это была очень хорошая и достойная старушка.
Слепая продолжала сидеть и странно улыбаться. Женщина пошла по дороге к церкви. Я все стояла.
- Если бы всем рассказать эти сказки, то многим было б светлее жить и легче умирать...- слепая, будто смотрела в мою сторону.
Я внимательно посмотрела вслед уходящей женщины. Она в это время повернулась, мне показалось ее лицо знакомым. Я пошла за ней, побежала. Нагнала у самой церкви. И заглянула в ее лицо... Это была я. Но намного лет старше. Может быть на двадцать, тридцать лет. Я взяла ее руку и поцеловала.
- Девочка моя милая,- сказала она. - Хочется мне рассказать о твоей жизни, что тебя ждет. Да Господу не угодно. Все, что он хотел тебе передать, я передала.
Она поцеловала меня в лоб. Перекрестила и вошла в церковь. Мне было немножко страшно, и радостно. Когда я смотрю свои фотографии и вижу себя молодой или маленькой девочкой. То тоже говорю:
- Девочка, милая моя девочка. Я тебя жалею и понимаю. Но тебе все равно придется пережить - то-то и - то-то... много всего. Но покоя и счастья нет у меня и сейчас. Бедная моя девочка, ничем не могу тебе помочь.
А на фотографиях я совсем пацанка и мне тяжело с другими людьми. И с собой тяжело.
Потом, попозже, я зашла в церковь и долго стояла перед Казанской Божьей Матерью. Не молилась, просто поставила свечку и стояла, смотрела на Ее лик. И постепенно Ее покой, и Ее материнская радость заполнили мою душу. И тогда я пошла обратно в дом, где вели пустые суетные разговоры. Этот дом был моей судьбой.
Много раз я вспоминала ту женщину, себя, на много лет старше. Видела ее, беседовала с ней и в болезни, и в бессонные ночи и в тягучих грезах наркоза. Она была мне, то старшей сестрой, то матерью, то желанной подругой. Помогала, предостерегала, советовала.
А этот Новый год действительно оказался ненастоящим. Мы шли с сыном с праздничного новогоднего представления по лужам, дышалось весной. Зашли в продуктовых магазин и набрали много нужных и ненужных продуктов. И со свертками тихо брели по лужам. Шел дождь, оставалось девять часов до Нового года. Малыш был грустным, ведь Дед Мороз выступал в валенках, а на улице кругом вода. Как-то все не соответствовало. Хотелось много снега и метели. Морозного красного солнца. Мы шли по лужам и вспоминали прошлый Новый год. Что-то нарушилось даже в чередовании времен года. Вокруг меня все нарушалось и рушилось. А в моей душе? - Я посмотрела на сына. Забота о нем и спасет меня. Я буду радоваться вместе с ним, когда на Рождество подарю ему много дорогих красивых игрушек. А сейчас нам хотелось поскорее оказаться в квартире, у наряженной елки. И не смотреть в окно на дождь.
Если, конечно, у нас получится. Ведь все время мы смотрим на улицу, боимся, что без нас там произойдет что-то необычное, невероятное. Тем более в Новогоднюю ночь. Хочется увидеть сказку или чудо. Если даже тебе девяносто девять лет.
А мне сегодня было гораздо больше. Мне было девяносто девять лет, одиннадцать месяцев, тридцать дней, двадцать три часа, пятьдесят пять минут и шестьдесят секунд. Я жила в глиняной мазанке и ко мне каждый день в гости приходила слепая соседка. Я кормила ее белым хлебом с абрикосовым вареньем и поила чаем из смородинового листа и душистой мяты. Слепая жадно ела и облизывала белые пальцы. Она насыщалась и напряженно замирала. Она хотела услышать красивую добрую сказку. Я была стара. И тоже любила поесть, но со слепой рядом есть не могла, брезговала. Мне казалось, что она может выхватить у меня изо рта кусок и быстро проглотить. Мне хотелось тоже кушать. И я обманывала слепую. Говорила, что иду взять свежие газеты из почтового ящика и выходила в сенцы. Быстро спешила в летнюю кухню. Там я торопливо ела. Тот же белый хлеб и абрикосовое варенье. И так же облизывала липкие и сладкие пальцы. Запивала холодным чаем. И шла к слепой. Я садилась напротив нее. Нам обеим было хорошо. Сытно. Сегодняшняя сказка была про Аннушку, которой едва исполнилось пятнадцать лет и про Алексея, ее будущего мужа. И про Аннушкиных родителей, Елену и Виктора. Слепая улыбалась.
Осень в тот год была сухая. Солнце светило, было не так тепло как летом, было и прохладно. Но, все же, была теплая осень. Всем на радость. Аннушке исполнилось пятнадцать лет. Отец уже подумывал избу рубить для дочери и зятя. Алексей и Аннушка дружили давно. Замечательная пара. Господь сам ищет хорошим людям пары. Браки совершаются на небесах. А на земле их разрушает дьявол. Нет, не дьявол, а мелкие бесы. Самые мелкие, они дразнят мужчин и женщин мнимой свободой. И те бросают семьи, но не находят свободы. И создают новые семьи. И снова бесы манят свободой. И снова разрушается семья. Множатся брошенные дети. А брошенный ребенок, всю свою жизнь, до старости болен этой брошенностью, ненужностью родителям, но не Господу.
Слепая сердито бормотала, она хотела слышать хорошую сказку. Боли и горя ей хватало и в жизни. А я, я была совсем старенькая и давно желала смерти. Мне хотелось наконец-то лечь, вытянуть ноги, успокоить от суеты руки, обмягчить тело. Но слепая требовала последней сказки. Сказка должна быть со счастливым концом.
Осень в тот год была сухая. Самое время для свадеб. Их поселение было свободным. Люди высокие и красивые. Волосы у всех цвета пшеницы спелой. Они были смелые и веселые.
Я рассказывала про их мужчин, они были ласковые и мужественные. Слепая улыбалась, у нее тоже был мужчина, но он куда-то делся. Однажды она проснулась и ее руки не нашли его. Она спрашивала у соседей, но те отводили глаза. Слепая не могла видеть их глаза, она могла только слышать ответ. "Он умер",- ответили ей однажды соседи. И она поверила. Если люди говорят: "он умер", это значит, его нет, и никогда не будет рядом, до самой ее смерти. А дальше... А дальше, как Бог даст. Каждому.
В сказке Алексей и Аннушка любят друг друга, насмотреться не могут. Назначили свадьбу. Дом срубили уж наполовину. Но тут в их поселении появилась девушка, необычная. Маленькая, гибкая, смешливая, остроумная и темная кожей. У нее были черные волосы. У девушек поселения волосы светлые, чуть рыжеватые. А эта, странная, темная кожа, черные длинные волосы. Она ходила по селению, и черные волосы отличали ее от всех девушек и делали притягательной. Парни обращали на нее внимание и бросали своих возлюбленных. А темнокожая красавица и одевалась странно, во всех одеяниях она обнажала свой ласковый живот. Алексей тоже ей увлекся, совсем потерял голову. Девушка рассказывала о своей стране, и там было сытнее, свободнее, чем здесь. Алексей слушал, и ему хотелось там жить. Виктор был опечален, ему не хотелось терять зятя. И было обидно за свое поселение. Оказывалось, что они зря ушли от людей, хотели быть вольными. Аннушка гладила пшеничные кудри Алексея. Видела его задумавшимся и будто не с ней. Нет, совсем не ревновала, но все равно тихонько плакала.
На следующий день пошла Аннушка к деревенской колдунье Евгении. Спросила о стране, откуда появилась та девушка. Евгения засмеялась и ответила, что эта страна глупее всех остальных, потому что у них глупы все мужчины. Их женщины потому и ходят по странам, городам, селениям. Скоро в их поселении появится много таких темнокожих девушек, и они станут не такими необычными. Наши парни перестанут обращать на них внимание. Наши девушки нежнее, ласковее, а эти красавицы, слишком быстро старятся. За год они превращаются в старух, похожих на ведьм. Наши мужчины всех бросят. И они уйдут в другое селение. Им суждено всю жизнь находить мужчин на один год.
- Но почему так? - Анне стало жаль свою соперницу.
- Так захотел Господь. - Отвечала Евгения.
Когда Аннушка шла от колдуньи, то увидела много темнокожих девушек, которые, открыто, зазывали парней знакомиться с ними. Они умели ласкать и целовать даже, при людям, и давали ласкать себя нескольким мужчинам сразу. Сначала это нравилось. Но потом мужчины поселения отвернулись от них. И девушки ушли. Постепенно успокоились люди. Родились дети. Умерло несколько стариков. И воспоминания не осталось от черных красавиц. У Алексея и Аннушки родились дети, два сына да дочь. Алексей желал, чтобы они были счастливы. Хотел построить им всем дома. Вспоминал ли он свою странную девушку,- нет, его жена была вернее и ласковее.
Сказка получилась. Слепая улыбалась. Вытирала пальцами больные глаза. "Иногда муж сколько лет живет с женой, а не чувствует и не ценит ее. А узнает другую, чужую женщину, только тогда оценит свою". Это сказала слепая. Она улыбалась. И была довольна сказкой. Но пора было расходиться.
Я провожаю слепую соседку до ее калитки. Прощаюсь. И говорю, что мне пора идти в церковь. Я иду домой, в свой домик. Ем свежий зеленый борщ. Собираюсь идти в церковь. Надеваю чистые светлые одежды. Я никогда не надеваю в церковь темные одежды, если только на обряд отпевания. Одеваюсь, расчесываю свои светлые - пшеницы спелой, чуть седые волосы. Ложусь на кровать под иконой Господа. Мне хочется отдохнуть перед дорогой в церковь, ведь она только кажется, что близко. А далё-ко. Я ложусь. И будто разговариваю с Господом Богом. Я чувствую, что очень устала. Мне тяжело. И вдруг мне становится легко. Я вижу уставшее тело. Глажу его. По морщинистой щеке. По волосам. Жалею его. Но меня зовет голос... нет свет... да. Я растворяюсь в свете.
***
Пока иду с сыном по дождю, домой - тихо и светло умираю в южном городе России. Мне нравится умирать. Потом я вздыхаю, открываю глаза и бреду по лужам и вспоминаю, что скоро Новый год, а идет дождь и мы с сыном остались одни. По чьей-то вине нас бросили. Кто-то желал этого. Долго добивался. Я иду в полуразрушенный семейный очаг, по полуразрушенной России. А может быть, женщине всегда так кажется, когда ее предают. Ей кажется, что рушится мир. А может быть наши жизни очень маленькие, иначе мы бы просто не замечали этих предательств. Нам бы было все равно. Но сейчас очень больно.
Мы приходим в нашу квартиру, закрываем плотно шторы, чтобы не виден был дождь. Включаем свет. Елка блестит. Включаю телевизор, показывают мультипликационные фильмы. Сын погружается в них. Я глажу малыша по голове. Когда прикасаюсь к нему, мне кажется всегда, что прикасаюсь к мужу. Они очень похожи. Я глажу сына подольше. Он улыбается и целует мне руку. И мне кажется, что всю эту свою брошенность я придумала сама. Вот сейчас придет электричка из того города, где он живет. И муж приедет. И все будет по старому, и ласковые глаза, и ласковые руки. Я просто должна подождать. Русские женщины совсем разучились ждать. На Руси умели ждать и по нескольку десятков лет. Разве ж я не могу? Вот сейчас к вокзалу подошла электричка, он вышел и пошел на автобусную остановку. Еще тридцать минут. Нужно подождать, ну сорок, ну от силы час, и он, мой муж, приедет. И все, а остальное глупости. Я сажусь у окна. Видно дождь, дорогу, автобусную остановку. Я жду. Подходит сын, спрашивает:
- Мама, папа сейчас приедет?
- Да, конечно. Конечно, сейчас приедет.
Сын садится рядом со мной, и мы вместе смотрим на дорогу. Подходят два автобуса. Проходит час и полтора. Ждать больше бессмысленно. Сын начинает капризничать. До Нового года остается три часа. Мы ужинаем. Малыш уходит поиграть в свою комнату, но я знаю, что он сейчас тихонечко ляжет в кровать и будет плакать. А лицо уткнет в подушку, чтобы не был слышен его плач. Я подхожу к нему, сажусь на кровать и глажу его по теплой голове. Праздник уходит из нашего дома. Он исчезает незаметно, тихо. И сонливое настроение заполняет нашу квартиру. Сын плачет и засыпает. Осторожно снимаю с него синие колготочки, шорты и белую рубашку с галстучком. Все одето для папы. Малыш спит. Я укрываю его, крещу, и комнату, каждую стенку, окно и дверь. В глазах сына невысохшие слезинки. Я осторожно целую их и ухожу на кухню. Самое мое место, в одиночестве на кухне, в праздничную ночь. Грустно.
Если мужа сейчас нет, то я его могу придумать. Вот он торопится. Электричка опоздала, автобус задержался. Он в черном мягком пальто, и ондатровой шапке, и высоких кожаных сапогах со шнурками. Он торопится. Выходит из автобуса, перебегает дорогу. Дождь и скользко. Хлопает дверь в подъезде. Он идет по ступенькам. Звонит три раза, это наш условный звонок. Это он. Еще немножко не верю. Бегу из кухни. Я стараюсь бежать помедленнее, слишком долго ждала. Но все-таки вот уже и дверь. Я смотрю в глазок и вижу моего любимого. Открываю, и тоже медленно, ведь потом долго еще буду вспоминать все это, как он последний раз приезжал. Каждую мелочь. Ну, слава Богу, приехал. Где ж еще ему встречать этот семейный праздник, как не со своей женой и сыном. Мне хочется побежать и разбудить малыша. Но что-то меня удерживает. Я открываю дверь. Нет. Никого нет. Я глажу холодный замок теплой ласковой ладонью. Мне не хочется закрывать дверь. Мне хочется чуда. Но чуда, в той России, в которой живу – нет, и не может быть. Я закрываю дверь и ухожу на кухню.
Представляю, какая на этом празднике у мужа может быть женщина. Она должна быть с темной кожей, черными волосами и черной душой. Но имя у нее должно быть русское, обманное. Господь таких женщин посылает в наказание, а бесы их используют, чтобы разрушать семьи. Они напускают мороку в души мужчин и женщин. А рассеивается она, когда уже ничего нельзя вернуть. Свобода, деньги, желание их иметь, это все бесовская морока, если для этого бросают детей, особенно сыновей.
***
За окном шел мокрый тяжелый снег. Люди бежали по улице, желая только одного, - побыстрее, прибежать в свое жилище. Я долго смотрела на людей, и они стали делать невероятные вещи. Они кружились по дороге, и свет от фонарей и фар автомобилей освещал их и делал сказочными. Женщины расстегивали шубы и кружились. Они хотели стать снежинками. Я долго смотрела на них. Потом отпустила. Люди снова побежали по домам, где их ждали мужчины и женщины. Сначала они будут пить шампанское, есть салаты и праздничный торт, потом целоваться. А потом парами лягут в постели, и будут любить друг друга. Как во все времена, во всех странах любили мужчины и женщины. А одиноким женщинам останется только мечта. Когда они устанут, то тоже лягут в постель. Их сон будет без сновидений. Их тела с погашенным желанием будут служить ведьмам до утра. Ведьмы таких женщин используют для строительства красных помостов девственницам-самоубийцам.
Я долго смотрела в окно, мне захотелось побродить под мокрым снегом. Заглянула в комнату сына. Он спал. Перекрестила еще раз его, каждую стенку в комнате, окно и дверь. Оделась и вышла на улицу. Было мокро и противно. Я пошла к коммерческому ларьку, купила плитку шоколада с орехами и пошла обратно. Около меня затормозила легковая машина. Олег, мой почти сосед выскочил и закричал:
- Ты одна! Я все понял! Пошли ко мне, у меня лимонный Чин-Чин с тоником. Поговорим за жизнь.
Я подумала о Чин-Чине с тоником и кусочками льда... И села к нему в машину. Олег жил в моем доме, но в другом подъезде и на другом этаже.
Он жил один. У него была странная квартира. Словно жил здесь вовсе не он, а его белое большое фортепьяно. Закончив консерваторию в столице, он приехал в наш тихий городок с желанием писать свою музыку. С помощью друзей занялся коммерцией, купил квартиру и начал много пить спиртных напитков. Это все днем, а ночью играл на фортепьяно и все-таки сочинял свою музыку. Женщины у него не задерживались. Когда появлялись, то для всех было одно условие: чтобы утром исчезали. Утром он выносил присутствие только своего фортепьяно.
Я сидела на полу, на толстом ковре. Олег играл Баха и что-то говорил. Двенадцать свечей горели у потолка. Тени ложились на фортепьяно. Я пила Чин-Чин, кусочки льда бились о стекло стакана. Про себя я медленно произносила: фо-р-те-пья-но. Мне нравилось это слово. Его можно было пять раз перевернуть во рту и проглотить. Оно немножко горчило.
Олег говорил, что, не может, сесть за фортепьяно не выпив два стакана водки. Не может. Потому что. Эта проклятая коммерция и проклятые киоски, и проклятые тряпки и эти дуры, что там работают, настолько забивают мозги, что их прочистить можно только водкой "Столичная". И именно двумя стаканами залпом. А вообще жизнь прекрасна. И женщина прекрасна. Особенно у них ему нравятся грудки. Этот предмет у женщин прекрасен.
- А совсем вообще, мне жизнь охренела. Хочется уехать и начать все сначала. Бедным, но гордым. И свободным.
Олег предложил начать новую жизнь вместе со мной. А для начала остаться с ним. Утром никуда не уходить и сделать ему омлет с малиновым вареньем. И какао. И хлеб чуть-чуть обжарить.
- Малыша я твоего усыновлю. Куплю ему кучу игрушек. Буду к нему очень внимателен. Буду возить его на санках, и покупать жвачки и леденцы на палочках. Он ко мне быстро привыкнет. А потом ты родишь мне тоже сына. И у нас будут два прекрасных, умненьких сына...
Мне надоело его слушать, я попросила сыграть что-нибудь свое. Олег замолчал. Походил по комнате и сказал, что все он говорит серьезно. Он долго над этим думал. И боится совсем спиться.
Мне стало совсем скучно. Я поднялась с ковра и пошла в прихожую. Олег повысил голос, почти закричал:
- Ну что тебе нужно! Как с тобой еще разговаривать! Если б стал тебя раздевать, ты бы разозлилась еще больше. К тебе вообще невозможно подойти. Тебе все не нравится. Ну и спи одна.
Я вышла из его квартиры, из его подъезда. Побежала к своему ребенку. Только, когда закрыла дверь на замок и цепочку, тогда успокоила дыхание. Заглянула в комнату сына. Он спал. Я ушла на кухню.
В дверь тихо постучали. Я подошла, открыла. Олег стоял грустный и мокрый. В руках у него была розовая роза, одна.
- Извини, ты права, я слишком привык к одиночеству и водке. По-настоящему, мне никто не нужен.
Я взяла розовую розу. Погладила его по щеке.
- Мне хочется открыть тебе свою тайну.- Сказал он.- Я уже третий день сплю на фортепьяно. Не смейся. Я раздеваюсь догола и ложусь на его гладкую-прегладкую поверхность. И мне так хорошо... как могло бы быть с тобой. Прости.
Я поцеловала его по-матерински в лоб и закрыла дверь. Он стучал, еще, потом ушел.
Поставив на огонь чайник, я достала праздничный торт из холодильника. О муже думать не хотелось. Но все время представляла, что он сейчас с этой темной женщиной и занимается любовью.
"Нужно, наверное, мне очень сильно разозлиться и наслать на нее какую-нибудь порчу. Лежит она с моим мужем и вдруг вся почернеет, и по ней заползают мерзкие жабы и змеи".
Можно еще что-нибудь придумать.
Торт одной есть не хотелось, и я придумала себе мужчину.
Он не входил в дверь, а просто появился на кухне. Высокий, в черном пальто, и в черной широкополой шляпе. У него были светлые волосы и пушистые усы. Он был придуманный из моего рассказа. Рассказ получился неудачным, а мужчина остался. Он снял шляпу, улыбнулся. Был немножко грустным. Снял пальто и шарф. Я всю одежду унесла в прихожую и повесила аккуратно.
Когда вернула на кухню, стол уже был накрыт. Я подумала и достала шампанское и апельсины. Погладила его по волосам. Они мягкие и пахли одеколоном "Миф" и табачным дымом. Мы немножко поцеловались. Мне нравилось с ним целоваться. Рассеивалось тревожное настроение, становилось уютно.
Но он был слишком придуманным, и делал только то, что хотела я. Это было скучно. Мы пили шампанское. Я ему рассказывала о своих обидах на мужа. Он слушал и молчал. Когда я поужинала и выпила бокал шампанского, то рассеяла моего придуманного мужчину. Он был из неудачного рассказа. Но перед тем как исчезнуть, он вдруг выбился из моего контекста и сказал:
- Какие вы все, слишком настоящие и больные. Больны концом двадцатого века.
И он исчез.
Я посмотрела на часы, была половина второго ночи. Зажгла свечу и сидела на кухне, смотрела в окно.
На улице также шел снег, шел дождь. Фонари освещали строго очерченные круги вокруг себя, а дальше было темно.
Я вышла из кухни, походила по своей комнате. Намеренно перекрестила только комнату ребенка. А свою нет. Потому что начинала злиться на ту темную женщину, которая уводила моего мужа. Я чувствовала, что бесы крутят вокруг меня хвостами. Моя злость становилась нехорошей, черненькой. Им это нравилось. Я решила чуть поколдовать. Достав одежду мужа, разделась, сняла с себя все, в чем так долго ждала его и почувствовала облегчение. С брезгливостью отбросила эту «ожиданную» одежду. Надела трусики, майку, сорочку и галстук мужа. Надела носки и ботинки. Пиджак. И смотрела на себя в зеркало.
- Вот твой муж.- Сказала я.- Он приехал и раскаивается во всем содеянном. Он приехал и больше никуда, ни на час, не уедет. Он встает на колени и просит прощения.
Я встала на колени. Потом покружилась по комнате. Покачала головой, пора было
побриться. «Ведь твоя жена не любит, когда ты колючий»- услышала я свой голос.
Я открыла воду и взяла бритвенный станок в ванной комнате. Взбила крем для бритья в пластиковом стаканчике, намылила щеки и подбородок. Мой муж не любит электрических бритв, и я его поняла. Провела по щеке лезвием, сверху вниз. Появилась красная дорожка. Провела по другой щеке, еще одна красная дорожка. Провела по подбородку, слева на право. Потом над верхней губой. И соединила дорожки в квадрат.
В дверь легонько постучали. Я открыла. Олег удивленно смотрел на меня.
- Я просто хотел тебе сказать, что есть еще Рождество, вечер перед Рождеством. Твой муж обязательно приедет...- сказал Олег.
- А бриться совсем не обязательно...- тоже сказал Олег.
- Я знаю, спасибо...- сказала я.
- И еще, у тебя сын. Ты главное не забывай, что у тебя есть сын. И он сейчас самое главное в твоей жизни.
- Спасибо.- Сказала я Олегу и объяснила: - Понимаешь, бог в душе и на иконе. А здесь, со мной, он мой муж. Он для меня как бог. И его нет, значит, я одна. Одна против темных желаний, не смогу долго противостоять им.
Олег погладил меня по волосам.
- А я не могу долго с тобой философствовать, мне хочется тебя раздеть.
Он ушел. Я закрыла за ним дверь.
Умылась и сняла пиджак, галстук, брюки, сорочку мужа. Его трусики мне снимать не хотелось, они были уютными. Я сняла его майку и надела халат. И снова сидела на кухне и смотрела в окно. Подумала вдруг, смогла бы убить ту темную женщину, из-за которой мой муж не приехал к нам? И почувствовала, что смогла бы. А если их будет много, то смогла б всех убить. И муки совести не очень мучили бы. Ведь разрушение и убийство - одно и то же. Она разрушила мою семью, а я ее убила. И никто не смеет меня осудить.
Я смотрела в окно, увидела женщину в светлом. Она перешла через дорогу и остановилась напротив моего окна на втором этаже. Я знала, что это я, но намного лет старше. Женщина в светлом хотела мне что-то сообщить. Она остановилась и говорила, но мне не было слышно. Я открыла окно, и мне захотелось ей сказать:
- Доброй ночи, я снова одна. Хочу, чтобы мне было девяносто девять лет. Хочу, есть белый хлеб с абрикосовым вареньем со слепой соседкой и ничуть не брезговать. Хочу лечь под икону Господа умирать. Хочу приходить в церковь, останавливаться у самого входа и петь, славить Господа. И хочу, чтобы меня приютили в маленьком деревянном домике возле церкви, где живут старые некрасивые убогие одинокие старухи, которые кормятся от церкви и добрых людей. Хочу пить там чай со сладко-приторным яблочным вареньем и есть пряники, которые пахнут ладаном. Еще хочу чтобы всегда говорили: слава Богу, и не дай Господь и никогда не упоминали нечистого...
- Доброй ночи. Я не хочу сидеть одна на кухне, чтобы приходил Олег и рассказывал про свое белое фортепьяно. Я боюсь, что мне тридцать лет, ведь это и есть самая настоящая старость. Когда мне будет тридцать три года, тогда первая старость пройдет и будет зрелость. Жить, конечно, станет легче, это, несомненно. Но сейчас мне тяжело и кажется, что я старее, чем все пятидесятилетние и семидесятилетние женщины. Мне кажется, что мое лицо покрыто морщинами и все потеряло смысл. Мне хочется лечь на полу, закрыть глаза и больше не вставать, никогда. Мне не хочется видеть людей. Но сначала мне нужно убить ту темную женщину и вернуть мужа. Хотя я уже ненавижу своего мужа и уже, наверное, не смогу лечь с ним в одну постель, как раньше, обнять его и рассказать, что моя жизнь без него, это цепочка глупых действий и событий. Моя жизнь без него, это ожидание, когда он приедет. Моя жизнь без него, совершенно не имеет смысла. А другие мужчины мне не интересны. Они глупы, бездарны...
Я хотела еще ей прокричать, что хочу быть единственной женщиной своего мужа... но она, эта женщина в светлом, которой была я, еще раз что-то сказала. Я прислушалась и услышала:
- Твой муж болен...
- Чем? - спросила я.
Она не ответила, посмотрела на меня и ушла в темноту. Я пыталась сделать на улице яркое солнце, чтобы разглядеть, куда я ушла, но не смогла. Но зато перестал идти дождь и повалил снег, на улице стало прохладнее. Природа решила потихоньку восстанавливать правильную цепочку событий.
- Мой муж болен.- Сказала я. - Он болен женщиной, чужой, потому пока интересной. А когда женщина становится своей, она становится скучной, и надоедливой. Хочется что-нибудь на десерт.
Я ушла в свою комнату, сняла его, мужа, трусики и сняла халат. Легла в постель. Было прохладно. Вдруг подумалось, что пора, наверное, мне влюбиться в генерала. Я повторяла про себя слово: ге-не-рал. Оно будто колечко с проломленной последней ступенькой. Важно уже завтра влюбиться в генерала, тогда мне будет легче пережить обиду на мужа. Генеральши должны быть очень толстыми и мне, придется, есть, много пирожных, чтобы стать настоящей генеральшей. Иногда генеральши бывают очень худыми, тогда мне, придется, вообще перестать есть, и только пить кефир. Генеральшей стать нужно уже через неделю.
Я начала засыпать, и вдруг почувствовала, что куда-то падаю. Это ощущение испытывала и раньше. Наверное, когда человек уходит в мир сна, но еще не достаточно объят сном - он чувствует этот переход в другой мир. Чувствует, что его тело уходит в совершенно иной мир, чем реальный, с постелью и ночником. Ему кажется, что он падает. В это время нельзя открывать глаза. Лучше всего, с закрытыми, взять и перекреститься. Только потом открыть веки. Во сне человек совершенно беззащитен и бес легко проникает в душу. В это хрупкое время, секунды, наверное, ими и пользуются темные силы, успевают взять душу для своих черных дел. В мире невидимом для человеческого глаза, где идет постоянная борьба добра со злом. В этом мире много света и тьмы. Свет вытесняет тьму, тьма заслоняет свет. И еще там много теней. Это люди во сне. Если сны хорошие, добрые, смешные,- значит, светлое побеждает темное. Если злые: война, слезы, обиды,- то наоборот.
В момент перехода в сон, я взяла и открыла глаза. Я падала, подо мной ничего не было, ни белой простыни, ни даже пола. Внизу была чернота, бездонная. Я вдруг подумала, что сильно хочу чаю. Встала с кровати и пошла на кухню, там включила газ, потом подумала, что можно себе еще сделать гренки с сыром. Включила вторую конфорку в газовой плите. Потом почему-то подумала, что нужно сначала отдохнуть немного, а потом поджечь этот газ и поставить чайник и сковороду. Я так подумала и села на пол на кухне. Кто-то начал звонить в дверной звонок, я подумала, что это Олег и старалась подольше не открывать. Посидела еще, потом пошла и открыла. На пороге стоял муж. Он сразу обнял меня, и словно все закружилось вокруг. Волны, бледно голубые и бледно красные нахлынули. Это был он, мой муж. Он был рад, он желал меня. Что-то говорил, смеялся. Добирался на пассажирском поезде в общем вагоне, а в городе долго не мог поймать такси. И очень хочет есть, а еще больше видеть меня. Мне стало хорошо, и не было никакой тревоги. Я сняла с мужа его черное мягкое пальто и солдатские кожаные сапоги на шнуровке, и ондатровую шапку. Я все аккуратно повесила и поставила в прихожей. Я повела мужа на кухню, чтобы сразу накормить с дороги. Но он поцеловал меня, и снова все поплыло перед глазами. Это был он, мой муж. Мне было здорово с ним. Он был нетерпелив, и я чувствовала, что женщин у него не было давно. Мне стало радостно. Я лежала, отдыхала. Целовала его и немного плакала. Потом повела все же кормить. Салаты оказались нетронутыми, а шампанское не откупорено. Я кормила мужа. Кормить мужа было также приятно, как и ласкать. Мы пили шампанское, много, открыли еще бутылочку "Сангрии". Долго говорили ни о чем. И снова пошли в постель. Когда я с ним легла, то почувствовала тревогу. Он был какой-то холодный. И делал все так, как хотела я. Потом подумала, что все это глупости, ведь муж со мной и на улице подморозило. Значит, все становится так, как было раньше. А может быть, и вообще ничего не было. Все приснилось. Но что приснилось? - Или то, что муж не приехал и сын плакал или наоборот, что муж приехал и мне с ним хорошо. Пусть будет лучше последнее. Ведь я сейчас вижу его, чувствую, глажу, целую. Хотя он какой-то странный. Я провела рукой по его ноге, холодная. Провела рукой ниже. Копыта. Твердые и холодные. Мне сразу стало тоже очень холодно, больно, обидно. Вся наша близость показалась обманом. Я полежала еще рядом с ним. Погладила по щеке. И попросила:
- Можешь ли ты мне дать ту женщину...
Я знала кто оН. Но не знала мелкий ли это бес или приближенный к красному помосту и сможет ли выполнить мою просьбу.
- Можешь ли ты дать мне ту женщину, которая увела моего мужа?
оН сразу расслабился и все меньше походил на моего мужа.
Я стояла, внизу была чернота. Потом появилась невысокая женщина с черными волосами до плеч. Она была совсем девочка. Была голой. Что-то странное замечалось в пропорциях ее тела. Будто ее пытались сделать как всех живых женщин. Но от чрезмерного усилия, перестарались. И сделали все слишком подобно. От этого исказились нормальные пропорции женского тела. Великоватые плечи и чуть короткие ноги. Но, все же, она была красива. Злость, о которой я уже забыла, снова нахлынула на меня. Вспомнилось, как плакал сын. Как долго я жду мужа.
Я сходила в ванную комнату и взяла новое лезвие. Вернулась к этой женщине. Смотрела на нее. Та была растерянна. Бес лежал в постели. оН не любил, когда его обнаруживали. Сразу становился беспомощным. Рассеивалась морока, все его деяния при ярком свете становились гадкими и пошлыми, теряли странность и таинственность. Есть у него сатанинские силы делать пошлое, - сладострастным, желанным, красивым. А разрушительное, - необходимым, для будущего спокойствия и счастья. Но как только больше света проливается на его деяния, то все сразу в прошлом. А человек остается с пустой душой и холодным, перегоревшим сердцем, не способным делать ни хорошие дела, ни зажечься истинным горячим чувством, ни понять и почувствовать любящее тебя сердце другого, светлого человека. Человек - словно сгоревшая и расплавившаяся свечка.
Я узнала эту истину из глаз стоявшей предо мной женщины. Она не хотела сопротивляться мне. Наверное, устала разрушать или ей не нравился этот свет и кто-то ждал на другом. Женщина стояла и ждала, ей хотелось подсказать, как можно ее убрать с этого света. Это я знала сама. Но перекрестить я хотела кого-то другого. оН это почувствовал и замер в постели. Испуганно сжался и совсем перестал походить на моего мужа.
Не было у меня желания убивать эту женщину. Мне хотелось снять с нее все человеческое и сделать ее такой, какая она на самом деле и вернуть ее моему мужу. Чтобы научилась различать божеские создания, от бесовских.
Перекрестившись, я подошла к женщине и отрезала ей бритвой волосы. Потом сняла с нее лицо, груди. Все легко отходила от нее. Я скатала в комочек ее лицо, груди, волосы и бросила на пол. Она стояла предо мной, была без лица, но еще женщиной. Я не стала лишать ее полового органа, сняла живот и тоже бросила на пол. Больше она не сможет услаждать моего мужа ласками. Я посмотрела на беса. оН улыбался, я делала именно то, что ему было нужно.
- Верни ее... на место, откуда взял...- сказала я бесу.
Когда я повернулась, женщины не было.
- Спасибо,- сказала я бесу.
оН снова стал стараться походить на моего мужа. Звал в постель. А я вспомнила сына и перекрестила свою постель и беса. Еще раз, еще. И закрыла глаза. Теплая, чуть душная зеленая волна окатила меня. Словно все смыла, постель, беса, приезд моего мужа. Все превратилось в маленькую слезинку, которая покатилась по щеке моего сына. Он во сне вытер ее кулачком. И свет для меня померк на минутку. Ровно посередине, в темноте, распахнулось маленькое окошечко, и синий свет залил пространство вокруг меня. У меня было очень тяжелое тело, будто налитое свинцом. Хотела поднять руку и не смогла. С большим трудом я подняла веки.
Я лежала в деревенском доме. В головах у меня висела икона Господа. Я лежала в горнице на кровати. Синий свет стал прозрачнее, я узнала дом в южном городе России, где кормила абрикосовым вареньем слепую. Но двигаться не могла. Тело уже остыло. Я вдруг подумала, были ли у меня скорбные слезы? После них душа отходит от тела. Я увидела себя со стороны. Погладила рукой по своим волосам, по щеке. Но я не была старой. Мне было тридцать, а не девяносто лет. Еще была совершенно голой. Мне захотелось прикрыть свое тело чем-нибудь. Неожиданно синий воздух начал колебаться. Что-то щелкнуло, синий воздух стал розоветь. Сильно заломило в груди. Я услышала, что кто-то меня зовет. Это был голос слепой. Она ходила по комнате и громко звала:
- Раиса!.. Ты где!.. Раиса!
Она шарила впереди себя руками, и охрипло, кричала:
- Бог послал сказать тебе!.. Раиса!.. Ты где?!..
Она наткнулась на кровать, пошарила, нашла мою голову. Подняла ее цепкими, сильными пальцами и трясла. Громко кричала. Синий воздух разорвался и стал розовым. Он пропустит ее крик, умножив его десятикратно.
- У тебя плачет ребенок!!! Раиса, у тебя ребенок плачет! Раиса!
Этот крик разорвал седую пелену, будто плотную мешковину, с треском. Я очнулась, приоткрыла глаза.
Я сидела на полу в кухне. Очень пахло газом. Газ проникал в мозг, усыплял.
До меня снова донесся крик слепой:
- У тебя плачет ребенок!
Я вскочила, выключила газ в обеих конфорках, открыла форточку. Вдохнула морозный воздух и задохнулась. Начался кашель, потом сильная рвота. Я не хотела бежать в ванную, открыла кран на кухне... умылась. Холодная вода смывала ночной ужин и запах тошноты. Я открыла окно. Газ уходил из окна и растворялся в белом прозрачном воздухе мороза. Шел снег. Все лужи подморозило и присыпало снегом. Новогодняя ночь была настоящая.
Мне стало холодно. Выскользнув из кухни и быстро прикрыв дверь, я надела в ванной халат. Зашла в комнату сына. Он спал.
Я вернулась на кухню. Закрыла окно, форточку оставила открытой. Перекрыла совсем газ.
Ушла в свою комнату, легла в постель. Хотелось плакать. Вспомнились слова:
- Болен твой муж.
В душе появилось какое-то смутное желание. Потом прояснилось желание и превратилось в уверенность, что нужно делать именно так. Я встала на колени перед иконой, и рассказала обо всем, что произошло и как мне тяжело одной. И про эту темную женщину. Попросила Господа, чтобы простил моего мужа, меня. Я встала на колени перед Господом. Вытерла слезы, и увидела, что лежу на кухне, и заходят люди, пытаются мне помочь. Моего сына уводят в другую комнату. Меня поднимают и несут в прихожую, потом на улицу и загружают в машину. Черная машина меня увозит. От меня остается одна молитва, которая окутывает моего сына и не дает ему осмыслить всего происшедшего. Тут входит стремительно в квартиру Олег и забирает испуганного ребенка к себе домой. Он трезв и решительно настроен. Олег ведет мальчика, а соседи отводят глаза. Они не хотят брать на себя такую обузу - чужого ребенка. Молитва рассеивается и исчезает. Остается только мальчик, растерянный, заплаканный и совершенно несчастный.