На златом крыльце сидели:
царь,
царевич,
король,
королевич,
сапожник,
портной…
Эта златокудрая дворовая считалка билась в горло Ниночки, убегавшей от дяди Геры с вовсе не приставшей толстушкам резвостью. Шоколадные конфеты «Куйбышевские», кулечек которых дядя успел таки сунуть в ее потные кулачки, скорбно шурша, падали на дорогу. Конфет жаль, но останавливаться нельзя. Кровь бешено пульсирует в висках, асфальт, как наждак, впивается в истонченные подошвы сандалий. Родной подъезд отрезан «противником», и девочка отправляется в столовку, где работает директором ее мама…
***
Когда родители разошлись, они стали делить Ниночку надвое. Но она не делилась. И тогда отец с его новой супругой решили девочку украсть. Осуществить этот коварный план вызвался элегантный, похожий на поэта Серебряного века, младший брат отца Гера. Он подъехал к дому племянницы на авто цвета асфальта и предложил ей прокатиться. Гера – пожарный из Пензы – несколько лет спустя погибнет в геенне огненной. А в тот день, придерживая одной рукой шляпу, которую пытался умыкнуть жуликоватый северный ветер, кривым желто-коричневым от курения пальцем другой руки Гера показывал на стоявшую неподалеку «Победу».
Но только он Ниночку и видел…
***
Она вдруг с ужасом поняла: заблудилась! Подошла к милиционеру (точь-в-точь похожему на Дядю Степу), спросила, задыхаясь: «Т-варищ милиционер, – в каком-то фильме именно так обращались к постовому, – скажите, т-варищ милиционер, где здесь «Пельменная»?» Засмеявшись и откозыряв, как положено, по уставу, Степа препроводил ее прямо до мамы. Увидев дочку под конвоем, Людмила заплакала.
Милиционер худой, прямо «глист в скафандре», на лице «одне буркалы торчат». Мама из чувства благодарности предложила ему откушать пельменей (она всегда предлагала откушать пельменей проверяющим из санэпидстанции в надежде, что они не будут слишком въедливыми и придирчивыми), но он, сглотнув слюну, нерешительно отказался: на службе, мол, не положено, и, уходя, снова взял под козырек.
Администратор Петр Абрамыч весело перебранивался с посетителем, нашедшим в пельмене суровую нитку:
– Ну, подумаешь, нитка... А что, мне за сорок копеек туда вам коверкотовый костюм надо было положить?
Говоря это, он почти одновременно подхалимски гладил Ниночку по голове и угощал шоколадом «Аленка».
– Боже, Людмила Анатольевна, какой ангел ваша девочка! – кричал «Петр Драмович». – Что вы делаете с ее волосами, наверное, завиваете? А ресницы… Красите вы их, что ли?! Вот если бы и наша с Ханей девочка была такая же симпапушечка…
– Ваша тоже неплохая, напрасно вы, Петрдрамыч…
Дома мама и бабушка громко обсуждали возможность привлечения отца к ответственности за попытку украсть их «кровиночку». Писали «в инстанции».
Но через полгода отец оставил их в покое и так. У него появилась еще одна дочь – Наташа, и заботы о хлебе насущном поглотили все его свободное время.
***
Мама приворовывает, но совсем чуть-чуть: так, иногда принесет мясной фарш или кусочек маслица. Ниночкина семья сыта, но плохо одета. У них запущенное, убогое жилище. Ниночка сравнивает свою комнату и апартамент соседей по коммуналке – веселых рослых военных, приехавших из Германии: там красиво, у Ниночки бедно и ничтожно. Там на двуспальной кровати, убранной каким-то волшебным кисейным покрывалом, расставив в стороны полненькие ножки и ручки, сидит новехонькая белокурая кукла в голубом шелковом платье с белым кружевным воротничком, с закрывающимися глазами и загнутыми кверху длинными ресницами! На ногах у нее – белые носочки и голубые сандалии! И… трикотажные белые трусики в кружевах – таких нет ни у кого из Ниночкиных знакомых и уж тем более у нее самой. Платья и стыдное, пузырящееся на талии и бедрах белье ей шила бабушка из хлопчатобумажных тканей в горошек и мелкий цветочек.
Куклу как «истинную арийку» (так ее представил Ниночке рыжий хозяин майор Торчилин) зовут Клара. Если ее наклонить вперед, а потом сразу назад, то она отзовется неожиданно резко и стеклянно: «Мут-ти».
Лакированный буфет полон тонкой изящной фарфоровой посуды и прочих трофеев, как уверяет соседка Зинка, «эти сволочи Торчилины всю Германию обобрали, прежде чем домой в Расею вернулись»! В кладовку ведут две двери: одна большая, и в этой большой – дверка поменьше. Ниночка думает: она для домового или для кошек с собаками, однако за неимением последних сама легко пролазит в отверстие. За сказочной дверцей есть маленький стульчик, окрашенный зеленой масляной краской, который Ниночка берет и уносит иногда в свою комнату – так он ей приглянулся! Но соседи всякий раз отбирают у нее стульчик и ставят его назад в кладовку.
Куклу тоже... Дают подержать всего на минутку, и тогда Ниночка приходит к ним как тень, как прозрачный астральный двойник самой себя. Ниночка давно так умеет, сидя в одной комнате, находиться одновременно и в другой. Как это происходит, она не может объяснить. И вот тогда никто не щиплет ее злобно за ухо, и не замечает, как она долго-долго стоит и смотрит с порога на Клару в задумчивости: «Где Карл, который украл у нее кораллы? Остался в Германии, не захотел ехать за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство? Да и не убили ли его случайно на войне, как бабушкиного мужа деда Макара? Но ведь Клара может оказаться обыкновенной заколдованной принцессой. И оживет, если к ней на коне в яблоках прискачет прекрасный принц (да нет, не прискачет, принца, похоже, тоже убили)».
В коридоре коммунальной квартиры стоят неподъемные сундуки «с добром», один сундук бабушкин. Спрятавшись за ним, пятилетняя Зинкина дочка Инна, спустив трусики, иногда занимается мастурбацией. Когда родители находят ее там, они приходят в неистовство и принимаются обвинять друг друга во всех смертных грехах. Отец, потерявший на войне ногу, орет: мол, дочка вся в мать, такая же проститутка! – и скачет за Инкой на одной ноге, пытаясь охрястать ее ремнем вдоль спины, но ему, кажется, ни разу так и не удается это сделать. Наверное, детям нельзя часто повторять бранные слова: потом, когда Инка вырастет, она и впрямь сделается шалавой.
Спрятавшись как-то за сундуком, Ниночка увидела в темноте коридора, как майор, покрывшийся испариной и покрасневший, хлопнул пробегающую на кухню маму по попке и сказал хриплым срывающимся шепотом: «Приходи, моя в санатории», а Людмила в ответ засмеялась вдруг голубиным воркующим смехом.
Ниночке представилось, что майор – убийца, он заманивает к себе хорошеньких женщин и превращает их в куклы. Или расчленяет и складывает части в свой холодильник: косточки отдельно, жир отдельно, голову сушит и сажает на кол своей изгороди на даче. От этих мыслей ее вырвало.
Вечером мама и бабушка не отходили от постели девочки, мерили подскочившую температуру. Ниночке снился один и тот же сон: за ней летала, страшно вращая глазами, высушенная голова тети Томы...
***
Спустя два года майор расстался с привезенной с войны супругой и женился на Людмиле. Заплаканная и сразу постаревшая лет на десять Тома увезла с собой куклу, кровать и буфет, а молодожены приобрели дорогую венгерскую мебель. Майор вынес из кладовки тот самый стульчик с облупившейся зеленой краской и подарил Ниночке, а она постеснялась сказать, что он ей уже не нужен.
Бабушка сказала категорично: «Э-эх, Людка, девчонку недорастила и замуж выскочила! А кому из этих кобелей до чужого дитя есть дело? Да и на чужом горе счастья не построишь…»
Спустя два года мать с отчимом переехали в однокомнатную квартиру с видом на Волгу.
***
Бабушка умерла осенью. Она боялась холодов, говоря по весне: «Ну вот, кажется, и еще одну зиму пережили. И слава Богу!».
После похорон, дождавшись, когда уйдут мать и отчим, Ниночка вынула альбом и, глотая слезы, стала перебирать фотографии. Вот она первоклассница, веснушчатая с пышным бантом, в накрахмаленном белом фартуке. Этот фартук сшила ей ба, она тогда, уже почти ничего не видя, просила внучку вдеть ей нитку в иголку: «У тебя глазоньки-то молоденьки, а я, карга стара, совсем ослепла».
Вот они вдвоем с соседским Мишкой держат в руках щенков дворовой псины Инги.
– Мишка на наш балкон так свой нос-то и подымат, – отмечала бабушка.
Сидя на кухне с подругой Андреевной, она на все лады расхваливала Ниночку:
– Озорники-то, они на все способны. Она у нас и в музыкальную школу, и в художественную, и в обычной школе отлично успеват. Только и вижу, ее красно пальтишко мелькат: туда-сюда, туда-сюда…
***
Ниночке, гордости школы, талантливой рисовальщице и поэтессе, учителя прочили блистательное будущее на гуманитарном поприще. Но всем на удивление ее выбор пал на политехнический институт. Свою роль здесь сыграла мама, сказав как отрезав: «Филологом будешь только через мой труп, мне твоего папаши-литератора по горло хватило».
– Вам бы замуж, – сердито бубнил в рыжую спутанную бороду профессор математики по прозвищу Карл Маркс, выводя в зачетке очередной трояк, – вот где вы сможете проявить себя наилучшим образом. Но при чем тут математика?..
***
Первое чувство поразило Ниночку на свадьбе однокурсницы, где ей встретился бывший шафером жениха лейтеха Петр Дербенев. Оставшись поздно ночью наедине с Петром в одной из комнат загородного дома, где проходили свадебные торжества, Ниночка слабо пыталась противостоять натиску нового знакомца, быстрым и уверенным жестом расстегнувшего застежку на ее бюстгальтере. Он действовал с поистине наполеоновской настойчивостью, а посему девические бастионы скоро пали.
Несколько месяцев спустя они словно в тумане прошли через тяжелый бракоразводный процесс и разборки, устраиваемые его бывшей супругой.
Потом, обмирая от каждого телефонного звонка и стука в дверь, Нина ждала его из Афгана, куда новоявленный муж уехал сразу после свадьбы. Ей несказанно повезло: дождалась! Он явился с войны осунувшийся, больной, и Ниночка сделала все возможное, чтобы подлечить его расшатавшиеся нервы. Как-то очень быстро – оглянуться не успели – родилась дочка, еще через год другая.
К тому времени Нина бросила, чуть-чуть не дотянув до диплома, изрядно наскучивший «политех», стала подрабатывать санитаркой в стационаре, мыла подъезды, убиралась в квартире профессора филологии, читая заодно книжки из его библиотеки.
Казалось, ничто не может помешать их все еще восхитительным и окрашенным в романтические тона отношениям с Петей, а после рождения второго ребенка Ниночка вдруг испытала оргазм и сказала себе, что до этого ровным счетом ничего не понимала в любви.
***
И вот грянул гром: она увидела Петю целующимся с красавицей лет двадцати! Мистика: Ниночке незачем было ходить в то дорогое кафе, ноги сами ее туда принесли. У нее не было денег даже на кофе. И вот, здрассте-пожалте…
Петя и его новая пассия сидели в уголке зала, не замечая никого вокруг.
«Лучше бы помереть, чем так-то!» – подумала Ниночка и в горьких раздумьях ретировалась. Ей даже в голову не пришло скандалить – упаси Бог, – она чувствовала себя неловко оттого, что уже считала Петю своей собственностью и вдруг... Никогда ни в чем нельзя быть уверенной, в мире нет ничего постоянного, надежного, в нем нет стабильности. А ведь еще недавно все было так замечательно…
***
«Приворот, отворот, лечение по фотографии, снятие венца безбрачия – такса вполне умеренная», – таинственно сообщила, вручая ей в руки адрес, консьержка из профессорского подъезда.
Ниночка отвела дочек к матери и отправилась на вокзал, чтобы через некоторое время усесться в междугородную электричку «Куйбышев – Сызрань».
Ясновидящая Галина проживала в деревянном домике на окраине Чапаевска, и, едва взглянув на клиентку, вошедшую с замиранием сердца в невысокую замусоренную горницу, посреди которой сидел черный петух с бельмом на глазу, сказала, будто к кому-то прислушиваясь:
– Муж твой тебя оставил не сам, его приворожили. Отворожить мне его ничего не стоит, только он после этого долго не проживет.
– Ну, нет уж, извините, зачем же в таком случае?! – Ниночка заплакала, размазывая тушь и слезы по щекам.
– А тогда, дорогая моя, смирись, вон ты какая красавица, неужели себе не найдешь кого? Найдешь!
Гостья заплакала еще горше.
– Ладно, не реви, вернется к тебе твой мужик, не такие уж сильные чары у вашей разлучницы. Вернется, да только... тут же у него появится новая любовь. Если его не бросишь, то так и будешь всю жизнь делить с кем-нибудь своего кобеля. А сейчас иди на Волгу с мужниной рубашкой. Бери за рукав и изо всех сил полощи в воде, приговаривая: «Речка, сыра вода, ползучи берега, смойте, сполощите с раба притытку, заротку, устотку, бабью щекотку. Ее целования, всякие обнимания, ее шепоточки, поволочки, зазывки, примывки, прикормки и припитки…».
Списав заговор, Ниночка стала прощаться. Дойдя до калитки на ватных от страха ногах, обернулась. Ей показалось, что Галина криво улыбается, глядя из окна.
***
В тот день Петя явился домой за полночь, и нашел жену в сильном подпитии. Рядом валялась пустая бутылка из-под «Губернаторской» и мокрая – в болотной тине – рубаха в клеточку. Он брезгливо поднял с полу рубаху, отнес в ванную комнату, затем зашел в спальню и запер дверь на ключ. Набрав номер телефона, доложил:
– Лола, моя-то пьяная в драбаган!
– Притвора! – воскликнула Лолита, будучи вне себя от ярости. Она, как никто другой, знала цену таким состояниям. Казалось, Петр уже у нее в руках: сегодня он должен был сообщить этой своей – уборщице – о разводе и вдруг…
Лола переоценивала себя: Петя, конечно, чуточку сошел с ума от чувств, задаривая студентку мединститута цветами, закармливая ее конфетами и мороженым, таская умную хорошенькую девочку по дружеским пирушкам. «Мне кажется, я играю роль твоей любимой обезьянки», – хохоча, говорила она ему…
Но стоило Петру увидеть свою супругу, – он начинал думать, что Лола – ошибка, таких сколько угодно, а любовь у него все же одна – Ниночка.
– Что будешь делать?
– Вызову «скорую», как бы чего не вышло.
– Ладно, я сама приеду, твоя ведь ни разу меня не видела, – вымолвив это, она сразу же бросила трубку, боясь, что Петр станет ее отговаривать…
***
– Ну, что ты надумала, дурочка? – спросил Петр, ловя Лолу в объятия и прижимая ее к стене прихожей. Тяжело дыша, стал задирать юбку дрожащими руками, ловить прокуренным ртом ее кокетливые ускользающие губки, а затем, легко подхватив на руки, понес в спальню…
Проснувшись в холодном поту, он приоткрыл глаза. Пахло бензином. Рядом безмятежно спала Лолита. В углу спальни с перекошенным лицом стояла Ниночка, держа в руках канистру и поливая горючим все вокруг – увидев соперницу в своей постели, она окончательно решила умереть, но не одна, а вместе с коварным изменником и его любовницей.
Реакция Петра была молниеносной, он бросился к супруге, успевшей-таки чиркнуть спичкой. Язычки огня залихватски пробежались по бензиновой дорожке в соседнюю комнату. Запулив изъятой у поджигательницы пустой тарой в стену, обезумевший мужик стал стаскивать и бросать на прожорливое пламя матрацы, одеяла – все-все-все, что попадалось ему под руку.
В наружную дверь уже стучали, беспрестанно звонил телефон.
Погасив кое-как огонь, Петр пошатываясь вошел в спальню.
Обрывки мыслей подирали воспаленный мозг: случилось непоправимое, все, что он так тщательно скрывал, – а он ясно понимал, что даже под дулом пистолета не рассказал бы жене о Лолите, – вылезло так гадски наружу, и Ниночка никогда, никогда теперь ему этого не простит...
Неожиданно в окне показалась любопытная рожа пожарного: «У вас, что ли, горит?»
– Да потушили уже, е...! – махнул на него рукой Петя. Чумазый, в одних трусах, он молча упал в кресло, вспомнив совет командированного, встретившегося ему на Севере: «Если не знаешь, что предпринять в данный момент, то не предпринимай ничего».
Так они и пребывали в безмолвии, застывшие и точь-в-точь похожие на странные восковые фигуры из музея мадам Тюссо. А в дверь все стучали и стучали настойчиво.
Лола первой нарушила молчание. Нащупав ногой тапочки, она встала, оделась и заявила:
– Ну, я пошла! Чава-какава!
Петр не пошевелился, не проронил вслед Лоле ни слова, но стоило входной двери захлопнуться, – бросился к Ниночке, охватил руками ее колени и принялся покрывать ноги жены страстными влажными поцелуями. Она заплакала, сначала тихо-тихо, потом громко, навзрыд. Выяснение отношений закончилось его почти звериным рыком: «Ниночка, прости меня, если можешь!» и авангардным сексом.
Этот случай стоил ей месячного пребывания в отделении неврозов. Реабилитация под руководством опытного психотерапевта навсегда избавила ее от привязанности к Дербеневу.
«Боже, как еще совсем недавно я могла любить это ничтожество?» – удивилась Ниночка, выйдя с одного из последних сеансов местного светилы.
***
Людмила Анатольевна, похоронившая Торчилина, узнав о происшедшем, настояла, чтобы внучки жили у нее. Она уговаривала Нину пойти учиться дальше, предлагала ей протекцию в плановом институте. Мать была неисправима и, даже оставив свою работу в пищевой сфере, умудрилась сохранить всемогущие СВЯЗИ. Но Ниночка однажды уже обожглась на политехническом и на этот раз направила свои стопы в архитектурный…
***
После того как Дербенев оставил Ниночку – а это рано или поздно должно было произойти, – представители сильной половины человечества надолго у нее не задерживались. Последний – ярко-рыжий, похожий бакенбардами на верблюда и редко моющийся художник-сюрреалист Сева – назвал ее мужененавистницей, и хлопнул дверью так, что отлетел большой кусок штукатурки.
Он отправился в соседнюю пивную завивать горе веревочкой, оставив после себя нещадно исчирканный карандашом и ручкой томик моральных размышлений Ларошфуко.
«Нет таких людей, которые, перестав любить, не начали бы стыдиться прошедшей любви», – сказал Ларошфуко.
«Неверно!» – чиркнул Сева рядом.
«Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу», – сказал Ларошфуко.
«Верно!» – отозвался Сева.
Он написал: «Глупо!» – у «Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым» и «Верно!» – слева от фразы: «Если мы решим никогда не обманывать других, они будут беспрестанно обманывать нас…».
Нина, глотая обиду, замазала пробоину в стене шпатлевкой и отдала «измордованного Ларошфуко» в переплет. А чтобы окончательно решить проблему с противоположным полом, спустилась на Волжский проспект и купила в секс-шопе, стесняясь, – вдруг, кто из знакомых увидит! – вибратор, он же заменитель мужского пениса на батарейках. Всего за 48 долларов 30 центов – аккурат половина ее премии.
«The ideal self-satisfies for women. The love finger», – гласила надпись на коробочке. Запутавшаяся в волнующих складках темно-коричневой простыни загорелая белокурая красавица с гигантской обнаженной силиконовой грудью, в розовом пеньюаре, кружевных трусиках в тон пеньюару и с розовым же бантом улыбалась призывно и ленно…
Нина забросила пенис на шкаф. До лучших времен.
***
Она бежала к остановке автобуса, опаздывая на службу в департамент по строительству и архитектуре, и каблучки ее хищно клацали железными набойками по свежевымытому поливальной машиной дорожному полотну.
Ведущий архитектор – именно так звалась ее должность – не главный и уж тем более не заведующий отделом, в общем, по характеристике бывшего супруга Дербенева – «нет никто и звать никак». Говоря это, он, конечно, подсознательно имел в виду себя и, пытаясь оскорбить, больнее ранить, переносил на Нину свои собственные комплексы и недостатки. Как там, у Ларошфуко – «Человек, не имеющий своих недостатков, не с таким удовольствием подмечает их у ближних...».
Она едва втерлась в переполненный «Мерседес» и, задыхаясь, стала пробираться к приоткрытому окну за глотком свежего воздуха сквозь влажную спрессованную, как засахаренные финики в упаковке, «пассажирскую массу».
– О Господи, спаси и помилуй! – взмолилась она, вжатая автобусной толпой в огромный живот, обладатель которого возвышался над головами других, и посмотреть ему в глаза невысокой – «метр с кепкой» – женщине не было возможности. Пришел на ум старый народный афоризм: «Ничто так не сближает, как общественный транспорт». Автобус дернулся, она, качнувшись, воткнулась в потную громадину носом и алыми – в яркой помаде – губами.
– Моя рубашка! Вы мне ее испортили! – грустно констатировал владелец живота. Он обиженно засопел и стал толстыми пальцами-макаронинами ковырять пятно от помады, – как будто так просто можно было его убрать. Нина, извинившись, вынула носовой платок и остервенело принялась оттирать следы своих губ с нежно-голубой рубашечной ткани. Но, увы, получилось даже хуже, чем было: химическая смесь въелась в каждую ворсинку, вмятину, трещинку и пушинку нежного полотна.
– Испортили, – с надломом повторил гигант, – и поправить вы это сможете, мадам, только пригласив меня к себе на рюмку чаю.
В следующий миг объявили ее остановку, и, успев тихо удивиться: «Ну, почему же сразу надо говорить пошлости?!» – Нина была выплюнута, как абрикосовая косточка, толпой из автобуса. Ее одиннадцатисантиметровый каблук тут же вонзился в щель на асфальте и предательски хрустнул: возможно, именно так Бог наказал незадачливую особу за сумятицу в ее прелестной головке.
Поджав ногу, как цапля, она стояла затем минут сорок и, насупившись, ждала, пока колоритный армянин в павильончике «Ремонт обуви» прибьет ей отлетевший каблук.
Перед глазами прошелестели несколько страничек жизни с супругом. Свекровь ее ненавидела:
– Мерзавка, сколько будешь пудрить мозги моему дураку (подразумевая под «дураком» Дербенева-младшего)!? Мне все известно про твои похождения.
– Что, завидки берут, Лидь Петровн? Известно дело: б...дь-свекровь снохе не верит…
Армянин ворвался в ее воспоминания, потрясая отремонтированной туфлей. Встав, наконец, на обе ноги и расплатившись, Нина взяла в руку пудреницу и взглянула на себя в зеркальце.
– Нет, это не рот, а черт знает что такое, – расстроилась она и размашисто намазала начинающие стареть губы остатками губной помады. Ну, да ладно...
– Маненька собачка до старости щенок, – ласково говорила ей бабушка. – Пользуйся этим, внученька. Она и пользовалась. Все мужчины были традиционно младше Нины лет на восемь – десять.
***
Руководитель их управления, Флора Олеговна Пущина, которую за глаза все называли Флорой Фауновной или просто Фло, пятидесяти двух лет от роду, в штат набирала преимущественно умных задастых и «горбатых» (с климактерическими горбиками) климаксоидных теток, справедливо полагая, что именно они, прошедшие хорошую школу совдеповских учреждений, и составляют цвет нации, науки, а заодно и культуры, конечно. В таком предпенсионном окружении 30-летней «с хвостиком» Нине не приходилось слишком напрягаться, думая, что надеть, зато ей легко удалось прослыть революционеркой, она, вдруг решив: гори все синим пламенем, – взяла да и укоротила одну свою драповую юбку так, что ягодицы слегка из-под нее засверкали. «Во, бля! – полушепотом сказал, завидев ее, ведущий архитектор Лев Хазов. – Нин, ну ты просто супер!»
Скоро, однако, «нонконформист» была вызвана на ковер к Пущиной, после чего юбка, безжалостно скомканная, обрела приют в мусоропроводе, а еще через день изумленная Нина заметила свой умопомрачительный «прикид» на девушке-азербайджанке, освобождающей по утрам мусоропровод от его блевотного содержимого… Таков непреложный закон природы: если в одном месте убыло, то в другом – непременно прибудет.
***
– Нинк, шефиня мечтает отправить тебя в командировку. В Суздаль, кажись, – через губу промолвил Лева, столкнувшийся с коллегой на выходе из курительной комнаты. – Она хотела послать меня, но ты же знаешь?..
Как не знать? Супруга Льва Иваныча Афина трудилась у них же в конструкторском отделе и ревновала Леву так, как могла ревновать только много раз наставлявшая мужу рога (в далеком – увы! – прошлом) дама. Ее ревность не была вовсе лишена оснований, и поползновения донжуана уехать дальше Поляны им. Фрунзе заканчивались истериками «древнегреческой богини» местного разлива. В молодости она была прехорошенькая, но лет пять уже как боролась со старостью.
– Имели бы совесть, у меня мать-старуха и двое детей! – Нина намерена была отстаивать свои права до последнего, постучав решительно в дверь Флоры Фауновны.
– Нина Венедиктовна, двух мнений быть не может, вы у нас, как один из самых перспективных сотрудников, должны непременно участвовать в конференции по проблемам строительства заводов по переработке промышленных отходов. Там будут настоящие зубры науки.
Девственно-наивная Фло издевалась или вправду не знала грубой и неотвратимой действительности? Командированные «зубры», вырвавшиеся из дому, напоминали только что вышедших из леса партизан времен гражданской войны. Они, даже не удосужившись обозреть местность, подобно дикарям, кидались в круговорот непроглядного пьянства и всех вытекающих из данного состояния последствий. Ох и насмотрелась Нина на этих ловеласов, донжуанов недорезанных, ограниченных в своих и так убогих фантазиях 20 рублями суточных….
– Флора Фа… Флора Олеговна, девочки месяцами меня не видят, моя мама пожилой человек!
– Повторяю, двух мнений быть не может, – черные усики начальницы затопорщились. – Или едете, или я передаю вашу тему Льву Ивановичу. Но учтите, вы пожалеете….
Фло милостиво дала день на сборы и прощание с семьей, проворковав напоследок вполне дружелюбно: «Как будто едете не на пять дней, а на год, в самделе!».
***
Купив билет на поезд и нагрузившись на рынке продуктами, Нина вползла в автобус на полусогнутых. Народу немного: до часа пик оставалось минут сорок. Тяжело опустившись на сиденье, женщина косо поглядела на сидящих напротив пассажиров, и вдруг!.. Она заметила на животе одного из мужчин удивительно знакомое пятно... От губной помады! Нина, как архитектор, была неравнодушна к цвету, форме, фактуре предметов, у нее была прекрасная зрительная память, и пятна, сделанного намедни, она просто не могла не узнать. Носитель алой метки, лысеющий полноватый блондин с голубыми глазами, ее не помнил.
– Пятно! – почему-то обрадовалась Нина. – Это я вам его сегодня утром… нанесла, – с трудом подобрала она нужное слово и, путаясь в пакетах и сумках, нехотя заковыляла к выходу.
Расхохотавшись, толстяк поднялся и, громко сопя, сошел на остановке вместе с Ниной:
– Вы это так сказали, словно нанесли мне тяжкие телесные повреждения.
И отбирая у нее сумки:
– Давайте помогу доставить ваш «специальный» груз.
Он сказал это ТАКИМ тоном, его руки так неотвратимо и нежно коснулись ее натруженных лапок, что у Нины ухнуло все внутри:
– Вот только влюбиться мне не хватало, – подумала она и решила сурово стоять на страже своих пошатнувшихся бастионов. Но чувство накатило так мощно, так стремительно, что она уже не знала, как ей себя вести, чтобы не угодить в ручищи этому самцу, этому орангутангу, жиртресту недорезанному, который только и мечтает – она в этом ничуть не сомневалась! – только и мечтает воспользоваться ее слабостью и в следующую же минуту выбросить. На помойку, то есть, истории...
«Мужененавистница!» – вспомнила она вдруг прощальный приговор Севы.
А может, и правда…
Нина дрожащими руками открыла входную дверь, решив немедленно распрощаться, но ее спутник словно остолбенел на пороге.
– Ну ладно уж, входите, – предложила она.
***
– Снимайте рубаху, я постираю.
Евгений Вайнгартен, филолог, «сам из поволжских немцев», торопливо, как будто Нина могла раздумать, снял рубашку и, оставшись голым по пояс, плюхнулся в кресло: «Дочки? – кивнул на фотографии. – У меня тоже двое. Мужики только!»
– Дочки, – крикнула Нина из ванной комнаты. А у вас, наверное, жена ревнивая.
– Мы – в разводе.
– А дети как же?
– С-со м-мной живут, – сказал Евгений, немного заикаясь. Он тихо подошел и встал за спиной у Нины.
Жена его Люда, работавшая геодезистом в СМУ, сбежала с кавказцем-отделочником «куда-то под Сочи». О муже и детях не вспоминала.
– Мой, бывший, тоже… у...ще тот еще! Выгнала я его, короче...
– Так вы одинокая женщина? – изумился Евгений. – Никогда бы не подумал… А я вот уезжаю. На каникулы отвез мальчиков к маме в Александров, теперь взял отпуск, чтобы забрать их домой, к школе надо готовиться.
– С ума сойти, и я завтра еду в Суздаль, это ж одна – Владимирская – область!
– Нина, а поедемте вместе, – Женя сказал это, удивляясь собственной смелости. Он понял, что никуда не сможет уйти от этой маленькой своенравной красавицы, лихо использующей ненормативную лексику.
– А как же билет? – слабо сопротивлялась Нина. Но, как фаталистка, она решила для себя, что это – судьба.
– Сдать немедленно! Можно я вас поцелую за знакомство? Знаете, Н-ниночка, у меня такое ощущение, что мы с вами знакомы очень-очень давно! – Он легко приподнял женщину, в растерянности теребившую в руках мокрую рубашку, и с силой прижал к себе, рубашка оказалась зажатой между ними, и по их животам заструились тоненькие струйки воды. – М-можно я …вас… тебя… поце…
***
Нина решила немного опоздать на конференцию, так как ее присутствие там ровно ни на что не влияло. Последний бурный роман – с авангардистом – она пережила год назад, и не было, в сущности, никаких препятствий для того, чтобы безоглядно вручить первому встречному всю силу своих нерастраченных чувств. Это была странная поездка с остановками у каких-то лесных речушек. Кончался август, но погода стояла жаркая, не умолкая стрекотали кузнечики, время, похоже, остановилось. Женя ставил палатку, ехал в ближайшую деревушку за вином и продуктами, возвращался, и они вместе готовили ужин на костре. Как-то сразу отпала необходимость в одежде: умопомрачительная жара безоговорочно ее упразднила.
Но настало время прощаться. Женя привез Нину в Суздаль и, оставляя в туристском комплексе, не смог сдержать слез:
– У меня такое чувство, – не увидимся больше.
– Ну, нет уж, Жень, и не рассчитывай. До встречи в Самаре через неделю, – ее оптимизм был явно преувеличен, а сердце сжималось в предвкушении разлуки.
***
В воскресенье Нина с дочками еще валялась в постели, когда позвонил Женя. Он почти кричал в трубку: мол, вернулся, люблю, жду в гости. Да и мальчишки с барышнями мечтают познакомиться.
Троица не заставила себя долго ждать и через два часа уже стояла у дверей квартиры в унылой панельной девятиэтажке на отшибе 15-го микрорайона. Подъезд этого памятника совдеповскому строительству был, что называется, «туши свет»: облезлые, испещренные надписями стены, как и везде в «русских гетто», где неотъемлемыми атрибутами стали слово из трех букв, обоссанная и заплеванная кабина лифта, стены с надписями «Людка дура» и «Лена – б...дь».
Зато в хорошо отремонтированной квартире пахло салатами и курами-гриль, стол ломился от яств. Весело перезнакомившись и обменявшись приличествующими в таких случаях любезностями, приступили к трапезе.
Раздался стук в дверь.
***
– Кто бы это мог быть? – удивился Евгений и пошел открывать. Вернулся побледневший. За ним, стуча костылями, следовало безобразное одноногое существо. Короткая неаккуратная стрижка, сломанный или провалившийся от сифилиса нос, коричневое лицо с чистыми голубыми глазами: такие глаза, словно промытые спиртосодержащими напитками, часто бывают у бомжей. Пол существа был, кажется, женский. Оно по-хозяйски прошло к столу и, отставив костыли в сторону, уселось на диване, прохрипев:
– Денис, Ленечка, здравствуйте, я ваша мама! Вот, заболела и стала никому не нужна.
Люда разрыдалась. Следом за матерью заплакал Денис: он представлял иногда, как они встретятся и как она ему подарит велосипед, а он ей – свои любимые переводные картинки. Или стартовый пистолет. И как она к ним вернется жить навсегда.
Глядя на них, расплакались и другие дети.
Нина скомандовала, чтобы девочки собирались домой, но Евгений сказал им твердо:
– Останьтесь!
И Люде:
– Выйдем, поговорим...
Ее не приняли родственники нового мужа: узнав, что мать сбежала от собственных детей, все как один от нее отвернулись. Вахтанг нервничал, стал надолго исчезать из дому. Люда запила – благо виноградное вино было свое, ночью пьяная попала под машину и ей покалечило ногу, которую пришлось ампутировать. Вернувшись из больницы и увидев, что в доме хозяйничает другая, избила ее костылем до полусмерти и подалась на родину. На вокзале преступницу остановили и препроводили в СИЗО. Соперница выжила, Люде дали несколько лет тюрьмы. Выйдя на волю, она вспомнила, что в Самаре у нее остались родители, дети и любящий муж…
– Люда, – Евгений, потрясенный, вглядывался в изуродованные черты когда-то страстно любимой им женщины, – ты… ты сама во всем виновата!
– Сама виновата, понимаю, но я уже и так наказана, хуже некуда. Я и так несчастная, я раскаялась и хочу жить вместе с детьми.
– Вспомнила о детях! Да посмотри, на кого ты похожа! Да и что хорошего ты можешь им дать?! А нос, что с твоим носом, сифилис?! Где ты живешь, Люда?!
– У родителей у своих, муженек мой дорогой! Думала, что ты хотя бы выпьешь со мной за встречу. Кстати, сифилис у меня уже вылечили. Шутка. Не ссы, Маруся, я Дубровский!
– Нет, это выше моих сил! Уходи! Бери деньги, вещи, все, что у нас есть, только…
При слове «деньги» Люда, не дослушавшая мужа до конца, оживилась и зачастила: «Ухожу, ухожу, ухожу!». Получив пятисотрублевую купюру, она привычным жестом сунула ее за бюстгальтер, потом вспомнила, что уходит, не залудив стакана, и заканючила:
– Ну что ты, так и не нальешь мне? Ска-а-атина же ты, Женек!
Он, брезгливо морщась и чуть не плача, почти вытолкал нежданную гостью и, захлопнув за ней дверь, вернулся в комнату.
Денис и Леня, увидев побелевшее лицо отца, заплакали еще горше.
– Евгений, и мы пойдем, – сказала Нина.
– А я никуда не уйду, я право имею! – на лестничной клетке билась в истерике подыхающая без опохмелки Люда, загородившая своим тучным телом двери лифта. Увидев Нину, она вскочила весьма проворно для своих костылей и с размаху, что было сил, ударила ее по лицу, взвизгнув:
– Я право имею!
Из рассеченной губы потекла кровь, но Нина и девочки, охваченные ужасом, уже ничего не видя вокруг и не чуя под собой ног, неслись по ступенькам вниз.
Люда у Жени так ни разу больше и не появилась, зато, говорят, приходила в детский сад, принесла младшенькому в подарок пузырек из-под выпитого ею вместе с друганами-алкоголиками одеколона…
Продолжение следует.
Татьяна Самойлова-Брагилевская