Бошняк

Саша наблюдает в окно за конюхом Селимом.

Длинноволосый, курчавый, бородатый, в белой рубахе и красном жилете, Селим похож на еврея или цыгана, но он мусульманин. Он молится – точно так же, как молился, бывало, Мусат, татарин, служивший здесь конюхом до него. Только Мусат редко молился во дворе, чаще уходил в соседнее село, где была мечеть. А Селим в мечеть не ходит – он дичится татар, хоть и одной с ними веры.

Селим выучился кое-как говорить по-русски, но в его речи то и дело мелькают непонятные словечки вроде малороссийских, например, «нема», «треба». И ежели какое русское слово произносится с ударением на последний слог, то у Селима это ударение попадает на слог вперёд, как у поляков. А ещё он очень странно произносит букву Е: то, подобно украинцам, обращает её в Э, а то выговаривает как-то на французский манер – гдие, лието, диелать…

Одним словом, Селим – бошняк. Так зовёт его вся дворня, только вряд ли кто может объяснить, что это значит…

Селим угрюм и нелюдим. Практически ни с кем из прочей прислуги и дворовых людей не общается, кроме разве мальчика Петрика, который помогает ему в конюшне. Да ещё из кухни заглядывает иногда Тонька, дочь повара Ивана и горничной Ксюши. Тонька любит петь, и Селим учит её своим диковинным песням, где поётся сплошь про всяких султанов да пашей, живущих в Стамбуле у Босфора. Девчонка явно мало что понимает, но ей нравится.

Про Стамбул и Босфор Саша знает – это в Турции. Но Селим ведь не турок? Папа, когда ему нужно отдать какие-либо распоряжения по лошадиной части, говорит с ним на особом языке, в котором слышится что-то похожее на русский. На нём же конюх поёт свои песни. Язык этот называется сербским.

Про страну Сербию Саша тоже знает. Отец его, Николай Петрович Астафьев – бывший дипломатический агент. Он не раз рассказывал сыну о сербах. О том, что когда-то давно, в те самые времена, когда над Русью ещё владычествовали татары, Сербию завоевали турки. О том, что сербы, как и мы, православные христиане. О том, как Россия пытается защитить их от засилья османов. И о том, как однажды турецкий султан направил сербскому князю ноту с требованием выслать русских дипломатов, и в ноте этой в числе прочих упоминалось имя посольского секретаря Астафьева.

Саша и сам видел сербов. По воскресеньям в усадьбу приходили музыканты с трубами, барабаном, гармоникой, и играли для господ и простых людей свою музыку. Поначалу Селим, увидев этих людей, радовался, пробовал заговорить с ними, но сербы бранили его и гнали. Только цыган-скрипач заступился однажды за конюха.

И они сошлись. Когда музыканты заканчивали играть, сербы шли в господский дом или в людскую, где их потчевали, а цыган частенько оставался рядом с Селимом. Они садились рядом – прямо на земле, – курили трубки, беседовали. Иногда скрипач начинал наигрывать какие-то мелодии, такие же тягучие и печальные, как и песни, которые пел бошняк. Бывало, что они пели вместе.

Для Саши этот Селим вскоре сделался загадкой, которую мальчик решил непременно разгадать. Вот он вроде говорит по-сербски, но не серб; поёт про турецких султанов, но не турок; исповедует магометанство, но и с татарами не находит общего языка… И что же всё-таки это означает – бошняк?

Пока Саша размышлял обо всём этом, Селим окончил свою молитву, ушёл к конюшне и занялся починкой какой-то сбруи. Его тут же обступила толпа соседских ребят.

Были шестидесятые годы – время разночинцев. Сословия становились ближе друг к другу, и дети поняли это первыми. Если раньше родители-дворяне стремились уберечь своих отпрысков от влияния низов, то теперь они всё чаще закрывали на это глаза. И кадеты, гимназисты, дети еврейских, немецких и итальянских врачей, служивших в различных лечебницах, и дети тех, кто из года в год приезжал пользоваться услугами этих лечебниц, и окрестных помещиков, и помещичьей и курортной прислуги – все росли вместе.

В Сашиной компании заводилой считался кадет Анастасий, сын астафьевского друга семьи и кума, подполковника Терлецкого. Анастасию было четырнадцать лет, и для ребят он был непререкаемым авторитетом. В компании было ещё несколько кадетов, которые иногда звали его Стас, и только тем, кто, подобно ему, носил гимнастёрки, он это позволял. От других же мальчишек требовал, чтобы они всегда именовали его полным именем, которым он очень гордился, и даже, бывало, в шутку грозил кому-нибудь, что в случае неповиновения заставит именовать себя Анастасием Александровичем и на «вы».

Саша услышал, как галдят его товарищи, и вышел к ним.
– Идитэ, – раздавался голос бошняка, произносившего это слово на свой манер, с ударением на первом И, – идитэ, курац вам у очи!
«Курац» у сербов срамное слово. Папа часто осаживает конюха, чтобы тот не говорил его при людях. Но мальчики мешают Селиму заниматься делом, от их крика у него шумит в голове, и он не знает иного способа их прогнать. Они, впрочем, всё равно не понимают…
Однако вскоре они сами оставляют неприветливого конюха и переключаются на Сашу.
– Вот этот, – спрашивает его Анастасий, – ваш человек?
– Наш, – нерешительно отвечает Саша, – а на что тебе?
– А чего он такой бука?
– Ну… видно, оттого, что бошняк.
– Это как понять – бошняк? – удивляется кадет.
– Не знаю, – говорит Саша, – только весь двор у нас говорит, что он бошняк; наверное, так оно и есть.
– Видать, с башни свалился! – каламбурит кто-то из мальчишек.
– И ты вместе с ним! – добавляет другой, и все смеются.
– Тихо! – командует Анастасий. – Поди, Александр, узнай у кого-нибудь, что это за бошняк такой, а мы тут подождём.

И Саша идёт. Поскольку папы – уж папа-то наверняка смог бы объяснить про этих самых бошняков! – дома нет, то он идёт в кухню к Ивану. Повар считается самым образованным из всей дворни, его любимые слова – «известное дело» и «например сказать», и за это слуги его уважают.
 
В кухне происходит неожиданное: мальчик сталкивается почти нос к носу с Тонькой.

Тоньке пятнадцатый год, она начинает уже «входить в пору» и часто становится предметом внимания слуг помоложе, а в последнее время – младшего Терлецкого.
Тонька старше Саши, но ведёт себя с ним уважительно. Она думает, что он в очередной раз пришёл на кухню за слоёными булочками, которые так хорошо у неё получаются.
– Александр Николаевич, слоек сегодня нэма, – говорит она, явно подражая Селиму, и при этом изящно проводит рукой по своей аккуратно заплетённой косе, лежащей у неё на правом плече.
– Отчего так? – спрашивает Саша, на время забыв, что пришёл вовсе не за этим.
– Не пекла я, – отвечает Тонька всё с той же деловитостью, закидывая косу обратно за спину и снова вытаскивая, но уже на левое плечо – зато что полоскать с Глафирой ходила.
Саша рассеянно кивает. Девочка сумела завладеть его вниманием, но ему пока невдомёк, что она оттачивает на нём свою науку обольщения, поэтому к нему быстро возвращается рассудок. Он встряхивается, проскальзывает через кухню и открывает дверь кладовой. Тонька же удаляется, вполголоса напевая песню:
Со вьюном я хожу,
С золотым я хожу…
– и продолжая перекладывать свою косу с плеча на плечо, как этот самый «вьюн».

Иван занят своим обычным делом – лежит на лавке в кладовой и курит трубку, турецкую, с крышечкой и длинным кривым чубуком, специально выменянную у Селима, чтобы можно было высовывать её за окно и дымить сколько влезет, потому что когда в кухне накурено, то барыня ругается, а вслед за нею Ксюша и Тонька, и тогда Ивану – хоть на стену лезь.

Глядя на него, Саша думает: недаром поэт Крылов сделал кота и повара героями одной басни! Иван, который во всякое время, когда не стоит у плиты, валяется на своей лавке, и вправду чрезвычайно похож на то ленивое животное, в коем видится что-то от его грозных родственников – львов, тигров, пантер – но вместе с тем ему до них ужасно далеко.

Повар сдержанно зевает и спрашивает:
– Что угодно, батюшка Александр Николаич? Маменька велят к обеду плиту разводить?
– Да нет, Иван, – говорит Саша. – Я к тебе по своему делу. Вот скажи-ка мне, отчего это нашего Селима все кличут – бошняк?
Иван затягивается из трубки и хитро щурит глаза – это признак того, что он готовится сказать умную фразу. Он выдерживает паузу и наконец отвечает:
– Известное дело – потому бошняк и есть… Это его прозвание, вроде как по роду-племени. Вот есть, например сказать, русские, хохлы, татары, немцы есть… Сербы вон ходют… Ну, а он бошняк.
– А где они живут, эти бошняки?
– Вот этого не знаю, – признаётся Иван. – Это вы лучше у папеньки вашего спросите. Одно скажу: не наш он человек, Селим этот. Вот, например сказать, Мусатка, царство ему небесное, татарин был, по-нашему плохо разговаривал, но его хоть понять можно было. А уж как этот начнёт огород городить, так и не разберёшь ничего…
– Как же ты с ним трубками менялся? – ехидничает Саша.
– Да Тоньку послал, она и обменяла. Они уж там как-то друг друга понимают, одному богу ведомо… Хотя тут, конечно, известное дело, что чешется у ней… – тут Иван сказал непристойное, – у Тоньки-то. Только не ровня ей этот Селим, и думать неча! Вот я ей скажу…
Но его планы по воспитанию Тоньки Сашу не интересуют. Мальчик выходит из кухни и останавливается в нерешительности посреди двора.

Папы дома нет, он уехал с Терлецким на охоту в горы, за Севастополь, и раньше завтрашнего обеда они не вернутся. А мальчишки ждут, им ответ на вопрос насчёт бошняка нужен прямо сейчас. Если Саша ничего не разузнает, они сочтут его невеждой, начнут дразнить. Вообще не возвращаться к ним, скрыться в своей комнате или убежать куда-нибудь? Это ещё хуже: тогда он окажется трусом, с каким ребята вообще не станут водиться, а если Анастасий пожелает, могут и наподдать. Даже если и не дойдёт до драки, всё равно сам себя будешь презирать так, что жить не захочется…

Но вот Саша видит Селима, который уже закончил чинить сбрую и сел на землю, чтобы выкурить трубку. Мальчик знает: это надолго. От Ивана конюху досталась такая маленькая, коротенькая трубочка, что ему приходится набивать её два раза – балканские жители курят гораздо больше, чем русские, старший Астафьев часто говорил об этом. К тому же, когда Селим курит, он кажется не таким угрюмым и злым. И Саша, решившись, окликает его:
– Селим, а Селим!
– Слушаю, молодой господин! – отвечает тот.
– Никакой я тебе не господин, а просто Саша. Скажи-ка мне: правда это, что ты бошняк?
– Э-э… – кажется, что вопрос вызвал у Селима задумчивость. – Что хочете знати, молодой господин Саша? Тако, ба, люди кажут, что я бошняк, а по-нашему будэ – босанац.
– Пускай «босанац», – соглашается Саша. – Но откуда ты?
– С Балкана, ба, – отвечает коротко Селим.
С Балкан? Это уже кое-что…
– Из Сербии? – продолжает расспросы Саша, вспомнив, что конюх говорил по-сербски. Но тот энергично мотает головой.
– Нэ-э-э… Серби зли люди, господин Саша. Очень зли люди.
– Почему же злые? Вон они как красиво играют…
– То вам красиво. А нам кажут: ви муслимани, ви издаице*! Э! Какви ми издаице, ба, ако** нас турци научили, а кажут: ако не хочете, смэрть вам! Тако стали муслимане, а серби нас зато и знать не хотят, ба! Очень зли люди ти серби, господин Саша… нэмойте*** с ними…
– Всё это понятно, – перебивает его Саша, хотя ему, конечно, мало что понятно: Селим немилосердно мешает сербские и русские слова, – но ты мне так и не сказал, из какой ты страны…
– Како из какой, ба? Из Босны…
– А где это – Босна? Рядом с Сербией? Ты ведь по-сербски говоришь…
– Рядом, рядом, ба… А я говорю, а они меня и знать не хотят. Они кажут, что у Бога виеруют, а како виеруют, когда таки зли люди?..
– Будет, Селим, будет, – сочувственно говорит Саша, взяв конюха за руку. – Нельзя волноваться. Мы с папой не злые люди, ведь так?
– Нэ, – отвечает тот, успокоившись, – ви добри люди, добра господа… Э! – вдруг спохватывается он, – надо к коням идти. Прощайте, господин Саша!

Теперь Саша спокоен. Он узнал, что бошняки живут в стране, которая называется Босна, и находится она на Балканах, рядом с Сербией. Бошняки (точней, босанцы) и сербы говорят на одном языке, но терпеть друг друга не могут, потому что одни христиане, а другие мусульмане. А мусульманами босанцы стали, потому что не хотели, чтобы их убили турки. Всё это Саша, вернувшись к ребятам, сообщает Анастасию.

Но тот задаёт новый обескураживающий вопрос:
– А почему он здесь, твой Селим? Не лень ему было из этой самой Босны в Крым идти?
– Наверное, потому же, почему и греки в стародавние времена здесь поселились… – говорит Саша сперва нерешительно, а потом добавляет: – Историю-то учил небось?
– Историю-то я получше твоего учил! – передразнивает Анастасий. – Греки сюда пришли, потому что им торговать надо было. Или вот немцы – их царица Екатерина поселила. А бошняк чего? И сербы эти, которые тут по усадьбам играют?
Пренебрежительный тон кадета выводит Сашу из себя:
– Почём я знаю? А тебе, между прочим, раз про греков и немцев объяснили в твоём корпусе, то и сербов с бошняками тоже могли объяснить! Или говорили, да ты плохо слушал?
Это кажется Анастасию похожим на бунт. Он уже сжимает кулаки, но вдруг понимает, что повод для драки в общем-то незначителен.
– Дурак ты, – цедит он сквозь зубы. – Ладно… Спроси у отца, а мы у тебя завтра спросим.
И уводит мальчишек с астафьевского двора, пересмеиваясь с ними по поводу того, что у Саши отец почти двадцать лет служил при посольстве в Сербии, а он не знает таких «элементарных» вещей (от которых, по справедливому Сашиному замечанию, сам Анастасий ещё более далёк).

А Саше обидно. Не потому, что его назвали дураком, – папа научил его не реагировать на такие слова, – а потому, что заставили обнаружить своё неведение. И ему ещё больше хочется знать, как же в действительности обстоит дело со всеми этими сербами и бошняками.

* * *

Были шестидесятые годы – время больших перемен в стране и полное безвременье для Севастополя, так как несколько лет назад Россия, по настоянию европейских держав, была лишена права иметь военный флот на Чёрном море. Турки, впрочем, оказались в таких же условиях, но разве нам от этого легче? Астафьев и Терлецкий по пути с охоты заехали в город и, несмотря на неплохую добычу, вернулись домой весьма удручённые. Их настроение вскоре передалось семьям.
– Нет теперь жизни в Севастополе! Раньше была жизнь, а теперь нет, – вслед за отцом повторял Анастасий.
Сашина мать тоже вздыхала.
Но Саша радовался. Радовался, что наконец-то папа вернулся и поможет ему разгадать все загадки.

Папа корит сына за то, что тот нахватался простонародных, по его мнению, Селимовых словечек. Мол, говорить надо вовсе не «бошняк» и даже не «босанац», а «босниец». Папа недоумевает по поводу Анастасиевых насмешек над Сашей: ему кажется, что если они со старшим Терлецким дружат, то и между их сыновьями иных отношений быть не может. И вместе с тем папа действительно проливает свет на тайну – одну из многих тайн, что скрывают в себе Балканы.

Оказывается, люди, живущие между Адриатическим морем и Сербскими Карпатами, действительно говорят на одном языке, но в древности они делились на разные племена. Потом часть этих племён, подобно русским, приняла христианство из Византии – это и есть сербы. Из них позже выделилась небольшая группа, называемая черногорцами. Другие – их зовут хорватами – попали под влияние римского папы. А между сербскими, черногорскими и хорватскими землями живут как раз боснийцы. Они не стали ни православными, ни католиками, а основали свою церковь и назвали себя «богомилами». Но вот на Балканский полуостров пришли турки, исповедовавшие магометанскую религию. Христиан они либо убивали, либо угоняли в рабство, либо заставляли платить огромную дань. И тогда боснийцы, чтобы сохранить свою жизнь и свободу, согласились стать мусульманами. Но многих из них и это не спасло от тяжёлой руки османов…

При Екатерине Великой много стало в малороссийских землях появляться сербов, а когда Крым присоединился к нашим владениям, то и в Крыму. Они искали у сильной, православной, братской России защиты от притеснений и надругательств над своей верой. И было в Сербии несколько крупных восстаний, после которых многие люди разъезжались по всему свету – кто в Европу, кто вовсе за океан, в Америку, а кто опять-таки в Россию. Некоторые из хорватов и боснийцев тоже решили отправиться подальше от спахиев и дахиев (то есть турецких помещиков и военачальников). Как раз незадолго до Крымской войны уехал и Селим со своей семьёй.

Сербы не приняли Селима в свою общину – ведь он был мусульманином. А крымские татары оказались ещё злее, чем турки. Они выгнали Селима из города Кезлев****, где тот попробовал открыть шорную мастерскую. И с тех пор почти полтора десятка лет он скитался по всему Крыму. Пас помещичьих лошадей и овец, был и сезонным рабочим в садах, и в Бахчисарае извозчиком, и носильщиком в севастопольском порту… От лихорадки потерял жену и сына, а один раз и сам чуть было не умер. Словом, крепко досталось боснийцу. Но однажды, на счастье, случилось ему попасть по яблочному сезону в сад к помещикам Терлецким. А когда сезон уже подходил к концу, в усадьбе их соседа Астафьева внезапно погиб конюх. Мусат никогда не ввязывался в обычную для татар поножовщину, но в тот раз кто-то крепко оскорбил не то его семью, не то друзей, честь которых отстоять так и не удалось… И Астафьев предложил Селиму стать новым конюхом.

* * *

Раннее утро. Селим, помолившись, идёт со двора в конюшню. Вот раздаётся его голос:
– Петре! Иди, помоги!
– Иду! Зараз, дядьку Селиме, – откликается Петрик.

Услышав крики, Саша с беспокойством открывает глаза, но тут же снова засыпает. На все его вопросы даны ответы. А к чему беспокоиться, если всё знаешь?

И ещё он решил, что теперь будет каждый день ходить в конюшню навещать Селима - ведь тот совсем одинок. Это Петрик общается с конюхом больше по делу. Это Тонька глядит на него, как выражаются в народе, масляными глазами. Это тот цыган готов прибиться ко всякому, у кого найдётся горсть махорки. А он, Саша, докажет, что умеет быть настоящим другом...

Фрунзе (Крым) – Москва, 2009

* предатели (серб.)
** если (серб.)
*** не надо (серб.). Здесь: не надо с ними общаться
**** Кезлев – татарское название г. Евпатория