Одержимые войной. Часть 2. Воля. Главы 5-6

Глава Пятая. ПРОЩАЙ, ДРУГ!

Несколько недель в следственном изоляторе оставили  на  Володе неизгладимый след. Пока в стране происходили очередные чудовищные события, из полосы которых она вышла неузнаваемой, выпавшее на долю художника сломило его волю. Он  плохо спал, ночами мучаясь приступами стенокардии, заглушаемыми старым «народным средством». Стакан всегда был наготове. За месяц он потерял не менее 5 килограммов, щёки ввалились, борода засеребрилась сединой. Прежде гостеприимная мастерская походила на склеп, по пыльным коридорам которого гулял лишь холодный сквозняк, ероша лоскуты небрежно разбросанной бумаги. Хозяин, нечесаный, помятый, полдня бродил из конца в конец жилища, не притрагиваясь ни к холстам, ни к эскизам, изредка жуя, что найдёт в холодильнике или на столе, не прислушиваясь ко вкусу. В «придворный» магазин выходил редко, поздними вечерами, когда соседей не встретишь. К телефону не подходил. Сам никому не звонил. Что с того, что ему принесли официальные извинения, сняли обвинения? Жизнь сломана, и смысла в ней нет.
Когда к нему вломился, иначе не скажешь, Шмулевич со своими проблемами, до которых Туманову не было теперь никакого дела, оба были в изрядном подпитии. Кабы не это, не отворил бы. Но свой свояка чует издалека. Гриша стоял перед дверью, с початой бутылкой портвейна в руке, а другой со всей силы давя на звонок. Художник не переспросил, кто – просто подошёл ко входной двери и раскрыл настежь:
– А, это ты? – бесцветно прошелестел, отодвигаясь и уступая дорогу, – Заходи.
Гриша протянул портвейн и шагнул внутрь. Туманов сделал затяжной глоток, не ощутив ни вкуса, ни градуса, оторвался и уставился на незваного гостя.
– Ты чё?  – не понял Григорий.
– А ты, Гришанечка, сволочь!.. Ну да хрен с тобой. Раз пришёл, поговорим... Не прошло и полгода... Лучше поздно, чем никому...
– Хорош дурака валять, Туманов! Надо как-то жить дальше. Понял? Что было, то было. Но надо жить! Никто не виноват.
– Никто не виноват? И это говоришь ты?? Убийца так и не найден. И пока он не найден, мы с тобой оба виноваты!
– Ты охренел! Я-то при чём?
Гриша сделал неверное движение к бутылке, едва не пролив содержимое. Туманов перехватил его руку и прошипел:
– Кабы не ты... Не понял до сих пор, что это ты? Каждый раз, как появляешься, задница. И не только здесь! За тобой всегда чёрная тень. Слушай, Шмулик, а почему ты оказался в Афганистане, а?
– Да хватит называть меня этим прозвищем! – закричал Григ.
– Ого! Ты возмущаешься? А разве не ты сам себе взял псевдоним ещё гаже? Или ты уже не Шмулевич? А, Григорий Эдвардович?
– Ладно, – устало махнул рукой охолонувший Григорий, – Я пришёл к тебе как к другу. Потому что мне больше некуда придти. Совсем некуда. Понимаешь? Дай выпить.
Туманов протянул бутылку Бергу. Тот глотнул, поморщился и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Володя не дал:
– Ты неисправимый кретин, Гришаня! Говоришь, некуда идти. А жена, мать?
– Так ты ничего не знаешь? Туманушка, да пойми же ты, нет у меня больше ни жены ни сына. А у матери, кажется, теперь новый муж, и ей я вряд ли сейчас нужен.
– Дурак ты! Сын матери всегда нужен... Ну да говори, горемыка, с чем пожаловал.
– Скажу. Только дай дух переведу. Тошно...
– Ему тошно. Сколько времени прошло? Как же ты до сих пор не понял, что твоя Таня – единственный, кто тебе нужен?
– Да всё я понял. Только...
– Что только?! Всех вокруг разогнал, подставил, теперь ему тошно. А я вот никого уж не зову... Мне тоже тошно. Тошно видеть вас всех. А тебя особенно,  – Голос художника всё же потеплел. Григорий бросил на друга короткий благодарный взгляд и начал:
–  Конечно, мне не стоило... Нет, не то... Знаешь, Володя, на Руси прежде был такой обычай. Когда наставало время принимать какие-то решения, шёл человек к другому и исповедовался. Без этого нельзя было решение принять.
– Оно, конечно, – нарочито окая, проговорил Туманов, – Ты у нас шибко русский человек, Шмулик-Берг.
– Володя, я просил, – укоризненно вставил Григорий.
– Ладно-ладно. Молчу. Хочешь быть русским, а не евреем, Бога ради. У нас теперь всё можно! И незваный гость нонече лучше татарина. Не перебиваю больше.
Гриша ответил колкостью на колкость:
– Я вот смотрю на тебя... да и вообще на художников. И удивляюсь: как вы там в сплошной бороде рот находите, когда кашу едите.
– Мы-то, – попробовал улыбнуться Туманов, – Так это кто как, милок, кто как. Одни по запаху, другие по слуху, а третьи на ощупь да по памяти. Енто кому как сподручней. А что?
– Ты вот меня коришь: нерусь, шарахаюсь туда-сюда. Прав, наверное. Это у таких, как ты, русичей-бородачей всё предельно ясно. Хлеб, водка, крыша над головой есть, остальное авось как-нибудь приложится... Молчи, не перебивай. Я правду говорю. Вот и у маменьки   моей... Женишка отрыла себе на 20 лет моложе. Мне чета. Ещё и хохол. Натурально хохол, по-русски с акцентом. И на него смотрю: так же, всё как-то само собой получается. Ни тебе проблем, ни тебе угрызений. Взял да и нашёл себе подругу, в матери гожа. А то, что у ней сын, что там, может быть, проблемы есть, его вроде как не касается!
– Я не понял, Гришаня, ты что, завидуешь, что ли?
– Кому? Ему?? С ума сошёл! Я просто не понимаю. Как можно жить так-то вот запросто, без задней мысли, куда поведёт?
– А тебе, вишь ты, только бы заднюю мысль, да поглубже! Это, батенька,  к сексопатологу или проктологу, а не ко мне...
– Да иди ты! – незлобиво огрызнулся Григорий, – Ведь понимаешь, о чём я... Взять ту же Таню...
– Эк ты! Взять... А что ж не взял-то, а? – перебил художник, ёрнически вытянув шею и привзвизгнув фальцетом, – Небось, хотелось! А ведь нет же! Это тебе не сладкая тёлочка на тёплую полочку. Тут, брат, настоящее. А ты...
– Да, прекрати же ты, Володя! – заорал Григ, – Что ты всё на пошлости сводишь? Я же не об этом.
– А о чём, Гришанечка? О чём ты ещё можешь мне сказать, друг ты мой ситной?
– А вот, о чём, – совсем тихо выдохнул Берг, – Ведь всё просто, если рассуждать, как она говорит: взял, сказал, всё как есть жене, развелся по-хорошему, сел на поезд, сделал, так сказать, предложение девушке, и айда под венец!
– Слушай, мужик, я чтой-то не догоняю: а ты любишь ли её? Поставлю вопрос прямее. А любишь ли ты вообще кого-нибудь?
Воцарилась пауза, чем дольше тянулась, тем труднее начать с ответом. Видя затруднения друга-приятеля, художник сделал ещё один глоток, протянул остатки Бергу и ответил на свой вопрос сам:
– Не боись, Гришаня! Осуждать не стану. Я тебе про себя скажу. Многих я перелюбил в этой жизни. Ну, так случилось. Я вообще человек влюбчивый. Но никому жизни не поломал. Это заметь! Потому как нет и не было во мне никакого устремления  проникнуть  слишком глубоко в чью-то душу. Коли не хотят меня туда впускать, так и не вломлюсь. Это, как длина члена... Прости за сравнение. Кто глубоко не войдёт, только в приятности и останется. Души, так сказать, не заденет.
– Фу! Пошлости говоришь, – фыркнул Гриша.
– Ничо, мне можно, – покачал головой Туманов, – Я всех любил поровну. Кстати, и тебя люблю, хоть ты и свин, каких мало. Но об этом после. Сейчас не об этом! – хмельной Туманов слегка запнулся языком, Гриша слабо улыбнулся и дальнейшее слушал уже без напряжения: – Но Надюху я... Ой, парень! Я полюбил её, как никого не любил. И тут никаких ограничений, никаких подстраховок. Понимаешь ты? Это – как затяжной прыжок без парашюта. Все расчёты, все задние мысли, Гришанечка, они в ентом деле побоку! Потому что тут либо жизнь, либо смерть. Нельзя на пять процентов помереть и чуть-чуть забеременеть. Либо – либо! А мне вот, в этом «либо-либо» выпала смерть... Так-то!.. – Володя помолчал и продолжил глуше, не глядя на Гришу, словно обращался не к нему, а к кому-то внутри себя, – Я думал, что самое главное у меня в жизни – вот эта мазня, – он сделал неопределенный жест рукой, изображая движение кисти по холсту, – Ну, дурак был, что сделаешь! Разве это может быть главным? Главное в жизни – только жизнь! Живая жизнь, Гришаня, и ничего важней быть не может. Но ты знаешь, парень, как я споткнулся в этой жизни? Ничерта ты не знаешь! Я позволил себе глубоко войти. Это уже не секс за три копейки в парке на скамейке. Это... это... Ну да хрен с ним, что там это! Я по-настоящему полюбил! Настоящая любовь – это когда... когда настоящая жизнь. Понимаешь? А настоящая жизнь всегда заканчивается настоящей смертью... Вот мне  сороковник, самый, так сказать, возраст, чтоб уж сесть на какой-нибудь ветке, свить последнее гнёздышко, и уж кувыркнуться оттедова башкой вниз, как срок подоспеет! Так-то... Ан видишь, как оказалось. Не дали. Снова    один. Помнишь, у Чайковского на стихи Ратгауза: «Сно-о-ва, как прежде оди-ин», – пропел Туманов не очень чисто, но с большим чувством, – Вроде как в пору руки на себя накладывать... и всё такое. Только знаешь, Гришаня, больно уж театрально это будет! Всякие вам трагедии.  На кой нам сказки про ГамлЕта и тень евонного отца? – Туманов перевёл дух. Странно получалось: Гриша пришёл, чтобы выговориться, а за него это делал тот, к кому он пришёл! Опять, ребята, всё не так, всё не так, как надо! Эх, чёрт! При чём тут Высоцкий?! – Ты говоришь, у тебя ничего нет, – продолжил Володя сухо. Будто протрезвел даже, – А посуди сам, чего именно нет. Сравни хотя бы с тем, чего нет у твоего друга. Есть жена, с которой разводишься. У меня воспоминание о той, что не стала мне женой. Есть сын, всё равно останется тебе сыном, хочешь того или нет. А мне Бог детей не дал! У тебя есть любимая, которую ты, кажется, в который раз кидаешь, как мячик. Но она есть. А у меня... И, наконец, мама! А я? Почитай, круглый сирота. У мамы твоей есть жених, и он может стать тебе настоящим другом. Тем более, говоришь, вы с ним едва не ровесники. Есть жильё, есть перспективы. И ты ещё плачешься о чём-то? И плачешься кому?? Мне??!
– Володя, – тихо произнёс Григорий, – я вовсе не плачусь. Мне очень нужен твой совет. Я за этим и пришёл.
– Ему нужен мой совет! А ты спросил меня, что мне нужно? Ты вообще кого-нибудь спрашиваешь? Тебе холодно, ты пошёл греться. Тебе жарко, ты охлаждаешься. Тебе больно, просишь, чтоб тебя утешили. Тебе хорошо, лезешь ко всем со своей радостью. Ты вообще-то замечаешь в этом мире что-нибудь, кроме себя самого? Ну, спрашивается, какого лешего ты припёрся ко мне? А может, я тебя и видеть-то не хочу! Это тебе в голову не приходило? Тоже мне, гений непризнанный... Иди вон к своему Аронычу и плачься в его искусствоведческую жилетку с отворотами. Я-то при чём! И вообще... – Володя распалялся всё больше. Гриша никогда его не видел таким прежде, – Разберись для начала со своими бабами и со своей женилкой, которую ты отрастил раньше, чем мозги в голове народились. Понял?  Думать надо в этой жизни не членом, а головой!!!  А то ему хочется и рыбки красненькой поесть, и на ёлочку влезть, и штанцов не ободрати! Так не бывает, Хайрулла Абрамович фон Вскрик-Перепердищенко. Ласковый телок, конечно, посасывает двух маток, бывает. Зато потом ему промеж рогов от двух быков... У меня своих проблем по горло! И ты мне с ними ровным счётом, ну никак!.. Я ж не прошу тебя: «Ай, Гришаня! Ай, помоги! Ай, помираю...» А попросил бы, так ты ж меня враз и послал бы в краткое сексуальное путешествие. Что, не так?
             – Туманчик, ты чё? – шепнул Гриша, едва тот перевёл дух и захлопал глазами, как нахохлившийся воробей в голодную студёную зиму.
– Да, и вправду... Чего это я.  Ну, извиняй, браток! Переборщил малость... Это мы так, по-скоморошьи, куражимся помаленьку... – прокряхтел Туманов и вышел на кухню. Воротясь с початой бутылкой водки, громко брякнул ею по столу – едва не разбил, плюхнулся на табурет и скорчил гримасу – не то смеётся, не то злится, – А ты тоже хорош! Где пропадал-то, свин этакий?..
– Да, нет, в сущности, ты прав. Чего говорить! – забормотал невпопад Гриша, – Я действительно последняя скотина. И самое печальное, всё-то я понимаю, а силёнок стать на путь правильный не хватает. Вот говорю себе: «откажись от предложений Зильберта, не покупайся!» А внутри так вот как-то всё ёкает, и я... соглашаюсь. Говорю себе: «срочно вызывай Татьяну, расписывайся с ней, ставь всё на места», а какой-то бесёнок в башке шепчет: «погоди, ещё Настя с сыном вернутся, ещё не всё потеряно...» Ну, на кой ляд мне эта Настя? Ну, уже отсохло всё! А боюсь! Перемен боюсь. Вроде, не старик, вроде ещё жить-поживать, малышей наживать. Ан глядишь ты, боюсь! И чего, спрашивается, боюсь? Какая-то гадина в башке сидит и подзуживает: мол, нет гарантии, что с Таней не будет, как с Настей... и с другими...
– Стопроцентную гарантию тебе дадут в морге, – мрачно заметил Володя и, пошатываясь, побрёл куда-то вглубь мастерской. Возвратился со свёртком. Протянул его Грише и сказал: – Помнишь её портрет?.. Вот, держи. Только на подрамник натянуть. Всего делов-то...
– А зачем снял с подрамника?
– Не знаю. Я вообще ничего не знаю, – устало махнул рукой художник, – Что-то делаю на полном автопилоте. А что... Ты знаешь, Гришаня, у меня такое чувство, что иногда сюда заходят какие-то люди.
– Приехали! – выдохнул Берг, – У тебя бывают гости. Что с того!
– Нет, не о том. Как будто у кого-то ещё есть ключи от мастерской, и они здесь ходят. Иногда в моё отсутствие, а в последнее время вообще при мне. Я же почти никуда... Ходят, ходят, что-то выискивают. Может быть, этот самый портрет. Я тебе сказал тогда, что не хочу его больше видеть, так вот и забери его. Он – твой. Может, нам от этого обоим полегчает. Давай ещё выпьем!
– Володя, ты пугаешь меня. Может, тебе надо к врачу? – с тревогой коснулся плеча друга Григорий. Но тот отдёрнул плечо и раздраженно пробурчал:
– Какого хрена! На врачей денег не осталось... Смотри, покажу!
– Что смотреть-то?
Вместо ответа Туманов вяло прошаркал к буфету, достал оттуда какие-то бумажки и, возвратясь, протянул их Грише. Тот, прижимая к груди драгоценный свёрток, бросил взгляд на бумаги в руках художника, успев лишь разглядеть, что это почтовые переводы.
– Что это? – недоумевающе воздел бровь Берг.
– А вот, что. Хочу, чтоб в жизни был хоть какой-то смысл. В стране развелось «новых русских»... Чем их больше, тем больше бездомных детишек и сирот. Видно, такое правило... Не знаю. Мне подфартило с заказами. Но быть «новым русским» не желаю! Потому все эти хреновы бабки – детям. Это переводы в детские дома. Только и всего.
– Но они подписаны каким-то Суркисом? –  недоумевал Гриша.
–  Эта сволочь когда-то занимала эту мастерскую. Про него всякое говорят, я его знал мало. Но знаю: сволочью был преотменнейшей. Так пусть хотя бы после смерти его душе будет... Да чёрт с нею, с душой-то! Просто не хочу от своего имени... Ещё скажут, начнут восхвалять... Вот, дескать, традиции благотворительности живы в среде наших художников... После первого перевода выискалась какая-то журналистка. Дура! Всё допытывалась, не воспитывался ли я в этом детском доме... или у меня там отпрыск «левый» воспитывается... тьфу, мерзость!.. Да какие у меня творческие замыслы, не хочу ли я подарить детям ещё и картину... или кружок рисования у них открыть... На счёт кружка, конечно, интересно... Можно подумать. Только, сам понимаешь, какой из меня педагог? Могу и по шее накостылять, если достанут, и выпить люблю... Словом, не по мне это. А она, знай себе, строчит и строчит. Тиснула-таки статейку в дамском журнальчике.
– А почему дамском?
– Да потому, что кроме баб его никто не читает!.. Да пошло оно всё к такой-то матери!.. После этой статейки посылал деньги от чужого имени. А то ведь после публикации ко мне заказчики зачастили. Нарисуй им то, продай им это! А я не хочу!! Я хочу, чтобы все оставили меня в покое... Мне умирать скоро.
– Володя! Дурак! О чём ты! Ты ж молодой мужик, ей-Богу...
– Оставь это! Не барышня, – отмахнулся Туманов, – Мне лучше знать, когда чему пора. И потом... Знаешь, я тебе так скажу. Вот сейчас совсем серьёзно, ты послушай. Тебе бы от меня и от этой мастерской держаться подальше. На версту не подходить сюда. Совсем...
– Это почему?
– Плохое место, вот почему! Я знаю, кто здесь ходит. Покойники. Слишком уж много их тут набралось. Зовут меня к себе, пора, дескать...
Григорий не выдержал и саданул друга по шее:
– Да что ты такое говоришь-то! Ёлки-палки! Допился! Типичная «белочка»! Всё, с этого момента – сухой закон! Для нас обоих. Иначе...
– Что иначе? Что может быть иначе?! Ты говоришь, тебе какой-то бес «левака» шепчет. Так не только тебе! Ко всякому свой бес приставлен. Не скажу, один на всех, или у каждого свой, но у всякого есть, точно! Нам, художникам, этих бесов хорошо видать. Когда пишем портреты, видим не только внешность, а и всё, что вокруг болтается. Ты знаешь, сколько всякой дряни крутится вокруг  каждого из нас?.. О-о! Это иной раз просто невозможно посчитать, сколько дряни. Только вот одни люди умеют на эту дрянь плевать, другие с нею договариваются, как тот же Суркис, а третьи... типа тебя, вот, например, страдают от неё. А знаешь, почему страдают, а?.. Не знаешь. А потому, дорогой мой друг, что воли не хватает, простой волюшки.  Была бы воля, так кажному такому бесу по рогам надавать – плёвое дело. А как нету её, так и начинается... У меня немного есть. Осталось ещё, хе-хе! Так вот я все эти остатки на благое дело и употребил. Вот в эти самые перечисления. А как только иссякнут... Нет, не деньги! Что деньги? Бумага, фикция! Как только воля иссякнет, так и ноги протяну. Потому что нет у меня больше в жизни никаких естественных стимулов. Пора, значит... Понимаешь?.. Так что забирай портрет, друг ситной, и делай-ка ты отсюдова ноги подобру-поздорову, инда покойники дуже разгорячились кругом. Послушали нашу с тобой беседу задушевную, да и закопошились по углам, мать их за ногу!.. Того и гляди, как бы не съели слабовольного... Просекаешь тему, а?
Григорий испуганно таращился на художника. Шутит? Бредит? Или в очередной раз придумал себе роль, в которую поверил и играет? Ведь пришёл, что называется, по старой памяти. Ноги привели. Не к кому больше: Михельбер омерзителен, к Зильберту с душевными проблемами не пойдёшь, мама занята Костей, ничего вокруг не видят оба, не слышат, кроме друг друга, Таня далеко, да и не объявишься перед ней вот так, без уверенности в себе. Куда-то её образ опять улетучился. Как же случилось, что нет у Григория друзей? Локтев? Глаза бы вообще не видели! Да и не был он никогда особо близким человеком. Ну, с годик посотрудничали, ну служили когда-то вместе, так мало ли... Кто ещё? Глизер? Туда же. Приятелей-товарищей по Досуговому центру Гриша растерял. Не звонил, не встречался. Да и желания не возникало. Там, конечно, были приличные и интересные люди. Может, и дружба могла бы возникнуть с кем-то. Но не завязал отношений вовремя, теперь  поздно. Кто ж ещё? Кузина Верка. С этой-то всё понятно. Она, конечно, девчонка хорошая, да и родня, в общем-то, но уж больно поверхностная какая-то. Поговорить не о чем. Консерваторские однокурсники разъехались кто куда, да и с ними сложились ещё в годы учёбы весьма натянутые отношения. Оно и понятно: ВУЗ творческий, все друг другу, по большому счёту, конкуренты. Особой дружбы не вырастишь. Почему-то всплыл в памяти образ мимолётного знакомства в горячие августовские дни: Бессонов-младший. Эх, чёрт! Вот с этим наверняка можно было бы дружбу завести. Только, где он, что он? Что-то и отца его давненько не видать и не слыхать. Жив ли?.. Как же вышло, что единственным близким человеком у Гриши был художник, который теперь делает всё возможное, чтобы правдами и неправдами, в шутку и всерьёз указать ему на дверь? Ради обозначения прекращения отношений даже ненормального из себя корчит! Зачем? Неужели не видит, что нужен, очень нужен? А разве ему самому Гриша не нужен, несмотря на разницу в возрасте? Ведь у самого-то, небось, тоже с друзьями не густо...
Гриша оторвал от груди свёрток с последней картиной Туманова, положил ему руку на плечо и, придав голосу максимум тепла и нежности, на какие только способен, заговорил, глядя прямо в глаза:
– Володя! Ты изумительно талантливый, чистый душой человек. Тебя легко могут сбить с толку всякие гады, которыми земля полнится. Но не надо поддаваться, я прошу тебя. Ты очень нужен мне. Ты очень нужен современному искусству. Без тебя на этой земле похолодает.
– Ага! Начнётся малое оледенение, – съязвил Туманов, мягко уворачиваясь от руки на своём плече.
– Да прекрати ты! Послушай. Я шёл к тебе за помощью. Извини, я действительно был неправ. Вернее, не совсем прав. Наверное, самая большая помощь, которую я могу получить, это оказать её тебе. Может, конечно, глупость говорю, но получается, что чем больше в своей жизни мы отдаём другим, тем, в конце концов, больше в нас самих прибывает. Вот ты помогаешь несчастным сиротам. Знаю, не от того, что тебе не нужны деньги, и ты решил умирать. Это ты рисуешься. Не надо! Лишнее, Володя. Ты помогаешь детям, и через это себе, своей душе помогаешь. Болит она у тебя. Тоскует. Я мало знал Надюху, не успел познакомиться по-настоящему, но поверь, моя душа тоскует по ней вместе с твоей. Но это не значит, что нам с тобой нужно туда же, за нею... Нет! С того света она, наоборот, нам обоим приказывает: «живите! во имя моё живите и трудитесь!» Я буду поступать в аспирантуру. Затем, чтобы, наконец, заняться настоящим делом, ради которого живу на свете. Я столько времени убил на пустое. Метался. Денег искал, дешевой славы... На баб разменялся. А надо лишь не забывать, ради чего живёшь. Всего-то! Вот ты – ради картин, рисунков, а я – ради концертов, которые буду давать. Вот встану за дирижёрский пульт...
– Ой, Гришаня! Заткнись, пожалуйста, Обломов ты наш! Лет 5, наверное, только и мечтаешь: вот встану за пульт, начну творить... А делаешь что? Брось, и не мечтай. Стань сначала просто человеком. Вернее, нет. Просто мужчиной. Потому что на свете только 2 профессии, чтоб ты знал: мужик и баба. Всё остальное – так, специализации. Мужиком будешь, так и всё будет. Настоящий мужик – он по жизни и художник, и ремесленник, и врач, и духовник, и пахарь, и отец. Потому что мужик. А это значит, у него есть на то настоящая мужская воля. А настоящая баба... Такая, какой была Надюха... или как твоя Таня, которой  ты, змий, недостоин, потому что она как раз настоящая, а ты только мечтаешь... Так вот, настоящая – она и муза, и портниха, и повар, и хозяйка, и сестра, и любовница, и мать... В одном флаконе. И всё для одного! Вот встретились двое настоящих, и пошло от них настоящее потомство. И стало на земле легче дышать. А у нас всё наоборот. Одну настоящую убивают. А у другой настоящей всё мужик никак мужиком не станет. Вот возьму, пока ты в свою аспирантуру собираешься, да и уведу от тебя твою Татьяну!
– И это говорит человек, который собрался помирать! – со смехом молвил Гриша и осёкся, увидев глаза Туманова, – Володь, ты что?
Туманов  засмеялся,  отшвырнул квитанции и воскликнул:
– Святая Простота! Как будто одно исключает другое! Вот заделаю грандиозного дитятю с настоящей женщиной по имени Татьяна, чтоб след по себе на земле-матушке оставить, и отвалю по-тихому под сень вековых елей и дубков на деревенском погосте! А ты будешь нам свадебный марш Мендельсона дирижировать. Чем не перспектива?
Григорий развернулся к выходу. Внезапная, как это всегда у него и бывало, ярость была готова выплеснуться наружу, и ему очень не хотелось, чтобы под её клокочущую волну подвернулся друг, сказать по чести, и бывший её явной причиной. Но её слепая сила была чересчур велика, чтоб совладать с нею. Не хватало ещё под пьяную руку подраться с другом в его мастерской, в довершение всех их приключений! Гриша отпер дверь, шагнул на лестницу и уже там услышал вслед:
– Постой! Не обижайся! Я пошутил. Лучше давай выпьем на прощание ещё и разойдёмся по-человечески.
Берг с лестничной клетки крикнул в открытую дверь мастерской:
– Я простил тебя, Туманов. Но и пить с тобой больше не хочу. Спасибо за беседу. Было очень занятно.
Развернулся вновь и зашагал вниз. Проскочив полпролёта, услыхал последнюю реплику художника:
– Помни, друг! Только 2 профессии...
Чушь собачья, а не разговор по душам! Неприятный осадок не вытравить. Ну, с чего он вдруг взъярился и ушёл? Мало ли, сколько  колкостей Туманов отпускает? Всегда был такой. Не повод, чтоб вставать в позу. В конце концов, прав, у него-то дела куда хуже. Невесту  похоронить –  не всякий переживёт. И под подозрением столько времени побывать, в тюряге отсидеть ни за что, ни про что! Если разобраться, они должны бы относиться друг к другу как товарищи по несчастью! А он что устроил? Взял и обиделся на глупую шутку... Если разобраться, шутка была с прямым умыслом. Ведь подталкивает его Володя, подталкивает: хватит, дескать, тянуть, пора решать уже! Не  резиновая  кукла,  живой  человек...  И так сколько времени ждала его! Эх! И впрямь, 2 профессии! Как всё некстати! Надо и аспирантурой вплотную заняться, там серьёзные экзамены. Надо и с матерью разобраться, что у них там с Костей, в самом деле. Поговорить, да и решить раз и навсегда: если  живут вместе, пусть по-человечески, оформят отношения, пусть муж прописывает жену к себе, тогда квартиру можно будет разменять – часть достанется сыну, а часть... Ах да, они же в Израиль собрались! Тогда зачем ей алименты и жилище? Не по-людски всё это. Он один в трёхкомнатной, а ребёнка в другую страну увозят! А что, если не дать разрешения? Пусть живёт в России! Наверное, можно было бы через суд оставить сына... Да, но тогда придётся опять обращаться к Вольфензону. А там наверняка всплывут тёмные делишки, и начнут говорить: то ли он украл, то ли у него украли, но лучше дел с ним не иметь... Чёрт возьми, люди таковы! Нет, не нужно всего этого затевать. Что он, в самом деле? Уже смирился, уже согласился про себя. Будет у него израильский сынок Борька... Не по-людски всё! Ой, не по-людски! В любом случае, все эти вещи нужно скорей уладить, и вот только после этого, когда всё улажено по-совести, можно ехать к Тане, подавать заявления, и... Кстати, а почему, собственно, только после этого? Разве нельзя всё делать параллельно? Просто определиться с тем, что главнее, а что можно подвинуть на второй план!
Ну, конечно! Самое главное сейчас – не теряя времени, как следует подготовиться к экзаменам. Их на-потом не передвинешь. Вторым делом – написать Татьяне и объяснить, что нужно некоторое время для решения квартирного вопроса, и, как только он его уладит, рассчитавшись с прежней семьёй по своим обязательствам полностью, так сразу они поженятся... Интересно, а кто придумал эти самые обязательства? Так ли уж обязательны они, когда люди расходятся? Помогать сыну он и не отказывается,  как любой порядочный мужчина, он будет и деньги высылать, даже в Израиль, и принимать участие в воспитании, если через границы ему такое удастся. Ну, там письма писать, звонить... Если ему, конечно, это позволят. А то пока получается, что Анастасия не слишком-то приветствует их общение. Даже по телефону... Тоже мне, кошка! У самой рыльце-то в пушку! Интересно, а как давно она крутит с Игорюшей Михельбером?
...Да и чёрт с ними! Не его уже дело! Надо разобраться с действительно своими делами. Например, вот ещё: нужно, наконец, определиться с псевдонимом. И сделать это нужно до поступления в аспирантуру. Оставляет он себе прозвище Шмулевич или несёт гордое немецкое имя Берг? До чего же трудно оценить все за и против!  С одной стороны,  еврейский псевдоним совершенно очевидно обеспечивает успех. Как-то так получилось, что всё еврейское нынче в моде и в фаворе. А с другой стороны, Гриша в последнее время всё отчётливее начинал испытывать неприязнь практически ко всем евреям. Многократно усилилось в нём эта неприязнь после того, как он увидел в своем соседушке и школьном приятеле вероятного будущего отчима своему сыну. «Вот те раз, и вот те два! – думал Гриша, – Будет мой сынок, когда вырастет Борисом Игоревичем Михель-Бергом». Гоня от себя это чувство, которое он в себе осуждал как неприличное для культурного человека, он, тем не менее, не мог от него избавиться. Во всех без исключения евреях, с кем только доводилось сталкиваться, проскальзывало что-то неуловимо гаденькое, липкое, будто какая-то  невидимая  слизь смазывала их тельца. Тот же Игорёк! Благовосвоспитанный до тошноты, этакий пай-мальчик, правильный и глупый, как курица... Ан глядишь ты, этот дурачок без труда получает красный диплом, устраивается на престижную высокооплачиваемую работу и невест перебирает, как чётки... Хотя всё равно женится не сам, а только на той, кого подберёт ему его хлопотливая мамаша. Неужели мамочка подобрала сынку его Настю? Ох, и мамочка! Эту утконосую рыхлую даму Гриша вообще не переносил на дух. Едва завидя её, с детства старался куда-нибудь исчезнуть под благовидным предлогом. А та, похоже, и не замечала, какое впечатление производит, всячески подчёркивая нелепость своей фигуры нелепостью одежд, а уродливость своего лица чудовищным макияжем и невообразимыми клипсами на пухлых ушах. Фу, какая гадость! Вот папашка куда симпатичнее. Владлен Исаакович сухопар, поджар, на горбоносом лице огромных размеров квадратные очки, сквозь которые глядят на мир умные серые навыкате глаза. Приятно заглянуть. А каков собеседник! Говорит на 3 языках, прочитал чуть ли не всю мировую поэзию от Данте до Вознесенского, сам пописывает стихи и даже публикуется в периодике. Хотя это, конечно, всего лишь хобби. Жаль, что и в нём сквозило что-то завораживающе мерзкое. То ли периодически оттопыривающаяся нижняя губа, когда её обладатель говорит о пище или деньгах, то ли вечная неряшливость в причёске (немытые седые волосы торчком в разные стороны вокруг лысины), то ли некоторый нажим на собеседника, с кем бы ни говорил. В общем, еврей, а значит, тоже не без недостатков... Марик Глизер. Этот вообще мерзопакость ходячая! И пахнет от него ужасно, и голос такой, что аж передёргивает, и походка ужасная, и фигура с толстым задом не внушает симпатии. Как только к такому бабы тянутся? Неужели только из-за кошелька? Моисей Аронович, конечно, авторитет колоссальный и умница большой. Да и грех на него Бергу сетовать: столько всяких благ ему сделано! Только вот беда – заставить себя уважительно слушать его пришепётывающую картавую речь, когда старик словно бравирует всеми её недостатками, выставляя их максимально рельефно напоказ, просто никак! Вдобавок эта постоянно потная пухлая ладошка, и рукопожатие... Мамочки, какое чудовищное рукопожатие! Возьмёт твою ладонь,  слегка  стиснет  и  начнёт тянуть вниз и на себя, вниз и на себя, мелко подёргивая. А захочешь вырваться, чёрта-с-два выпустит! Будет шепелявить тебе прямо в глаза, подтягивая за руку к себе поближе и масляно так улыбаться... Жена его, Софочка, в целом ничего себе, миленькая старушка. Только больно уж раздражает, что в этой жизни её интересуют только евреи. Любой разговор сводит обязательно на еврейскую тему, словно других тем в природе вообще не существует. Младший Зильберт, братик Ароныча, которого Гриша знал плохо, вроде бы ничего себе, да уж больно бабник. Как и положено красавчику, конечно. Только что это за мужчина, главное достоинство которого в том, что он такой красавчик? Интересно, а может, он ещё и бисексуал? Уж больно смазлив, уж больно за собой следит! Гомосексуализм у Гриши вообще всегда вызывали омерзение. Если Зильберт-младший гей, всё с ним ясно – и зачем так хорош собой, и почему при этом неприятен... В общем, как  ни крути, а с евреями у Берга особой любви не выходило. А раз так, то на кой ему еврейский псевдоним?
Размышляя примерно подобным образом, Гриша вышел на улицу, кутаясь в куртку от пронизывающего ветра, и направился в сторону автобусной остановки. Погода, мягко говоря, не для прогулок. Остановка была напротив дома, в котором располагалась мастерская Туманова, и, дойдя до неё, на противоположной стороне улицы, Гриша бросил машинальный взгляд в сторону его окон. В мастерской горел свет, и был отчётливо виден силуэт художника, застывший прямо у окна. Что-то в этом силуэте показалось Бергу странным.  Он принялся всматриваться и долго не мог понять, что же не так. И вдруг неведомая сила сорвала его с места и погнала обратно, в мастерскую, где прошло столько незабываемых дней, вечеров, ночей с другом, в компании интересных людей. Сердце глухо стучало в ушах. Прохожие шарахались в разные стороны. Наверное, по-идиотски выглядел молодой человек в куртке с капюшоном, сорвавшийся с места и, не разбирая дороги, летящий туда, откуда только что вышел...
Берг вспорхнул на последний этаж. Дверь была раскрыта.
– Володя! – окликнул он. Ответа не последовало, – Володя! – закричал Григорий и рванулся внутрь.
В мастерской горел свет – и на кухне, и в коридоре, и в комнатах. Точно специально включили полную иллюминацию. Грише показалось, что в дальнем конце коридора мелькнула фигура. Он вновь окликнул друга, обращаясь к промелькнувшему видению и опять не услышал ответа. Более того, тишина показалась противоестественной. Едва не столкнув стоящую у стены раму, Григорий рванулся в комнату, которую видел с улицы. И замер на пороге. То, что привиделось ему с улицы, было явью. Ужасной, невообразимой, не вмещающейся в голову, но явью! На карнизе с кожаным ремешком вокруг шеи висело тело человека, с которым 10 минут назад он разговаривал! Они пили портвейн, спорили друг с другом! А теперь это только тело...
С минуту Гриша молча таращил глаза на висящее тело. Он не видел бесшумно скользнувшую на лестницу за его спиной фигуру. Он не слышал стремительно зашелестевших вниз суетливых шагов. Он не понимал, что с каждой секундой тают шансы на спасение повешенного. Да и были ли они? Безжизненное тело висело неподвижно. Из нелепо искривлённого рта свисал иссиня-чёрный язык. Влажные штаны пахли испражнениями, а воскового цвета руки бессильными плетьми вытянулись вдоль неподвижного туловища. Смерть уже присвоила себе добычу, отметив гадкою печатью всё, что ещё 10 минут назад  трепетало жизнью. Несчастной, болезненной, полной скорби и смятения души – но жизнью! Гриша очнулся. Метнулся к висящему, стал приподымать его, ослабляя давление ремешка. Ничего не получалось. Да и тело не подавало признаков жизни.
– Володя!!! – вне себя завопил Григорий так, что стёкла задрожали, а из соседних квартир повысыпали на площадку люди.
... И снова, как в дурацком американском кино про бесконечно повторяемый день*), понеслась заезженным кругом тупая череда знакомых «процессуальных событий». Гришу не задержали на месте происшествия, картина которого показалась вызванному на место участковому предельно ясной. Берг дал свидетельские показания, объяснив, что пришёл к другу, где обнаружил его мёртвым, и был отпущен домой. Но уже на другой день к нему домой явились незваные гости с ордером на обыск. Мамы с Костей не было, Григорий был один, и поддержать его было некому. На вопрос, что они хотели бы найти, один из прибывших оперативников как-то странно усмехнулся и ответил, мол, любые предметы, имеющие отношение к уголовному делу. Гриша торжествующе подумал о том, как хорошо, что он  додумался не тащить домой вчера картину Туманова. Словно ангел надоумил сделать по дороге домой крюк и оставить последний дар художника в долгосрочной камере хранения на вокзале. Григорий не мог знать, что едва возбужденное по факту смерти Туманова уголовное дело в течение нескольких часов было объединено с другим, где художник в течение более месяца, а он сам 2 недели фигурировали как подозреваемые. Смерть одного автоматически наводила тень нового подозрения на второго, и к моменту прихода милиции Григорий Берг числился главным подозреваемым в двух убийствах, и в санкции прокурора значилось: «В случае обнаружения улик подлежит заключению под стражу».
Среди понятых оказался Игорь Михельбер. Он таращил круглые глаза на соседа и не мог выдавить из себя ни единого членораздельного слова, когда к нему обращались. Обыск длился долго. Всё это время бывшие одноклассники не обмолвились друг с другом ни репликой. Квартира методично превращалась в мусорную свалку. «Опера» хоть и старались особо не свинячить, но обыск есть обыск, тем более, если никто толком и не знает, что собственно ищут. Когда дошли до маминой спальни, Гриша не выдержал и воскликнул:
– Чёрт возьми, может, вы всё-таки объясните, что хотите найти?
– Похищенные у Вашего подельника ценности. Сами до сих пор не поняли? Если они у Вас, значит, Вы, и никто иной – убийца Туманова, – не отрываясь от своего «грязного дела», отвечал один из «оперов». Григорий всплеснул руками: 
– Какие, к чёртовой матери, ценности! Вы с ума сошли? Володя был моим другом! Я сам вызвал милицию, обнаружив тело, – и вдруг осёкся. Вспомнил слова из Таниной записки. Он должен был предупредить Туманова о каком-то «археологическом мусоре», и не сделал этого. Как ввалился давеча к Туманову, так из головы вылетело! А вдруг, предупреди он его об опасности, художник был бы жив? Господи, неужели он и впрямь повинен в его гибели? Сыщики по-своему расценили замешательство хозяина квартиры и с удвоенной энергией принялись перетряхивать полки, ящики стола, выстукивать стены и плинтусы. Гриша, не ведая того, сам подал повод усомниться  в себе.
– Уважаемые понятые, – через несколько минут пригласил один из «оперов», – подойдите, пожалуйста, сюда. Григорий Эдвардович подойдите и Вы. Как Вы объясните происхождение этого предмета?
В руках у оперативника посверкивала серебром дорогого оклада, украшенного разноцветными камушками,  небольшая икона.
– Никак, – насупившись, пробормотал Григорий, – это не моя вещь. И я её у себя никогда не видел.
– Отлично, отлично, – скороговоркой проговорил второй, достал из папки постановление прокурора и протянул Григорию, – вот, ознакомьтесь. – Гриша пробежал глазами текст и побледнел. Это было По-становление о заключении его под стражу в случае обнаружения у него похищенных из мастерской ценностей. – В течение трёх дней Вам будет предъявлено обвинение. Собирайтесь.
– Гриша, как ты мог? – выдавил из себя Михельбер и добавил вовсе несусветное, – Что, из Афгана все убийцами возвращаются?
– Горюшка, – протянул Берг прозвище Михельбера, как со школьной скамьи к нему не обращался, – Я всегда знал, что ты полный идиот. Что ж, у Насти появится достойная её партия...
Через час Гриша сидел в одиночной камере следственного изолятора Городской прокуратуры, а ещё через пару часов Анна Владиславовна и Костя пересекли порог разгромленной квартиры и, узнав от подоспевшего с новостями Михельбера подробности, моментально вызвонили адвоката Вольфензона. Тот назначил им встречу в кафе напротив своей конторы, и вскоре они уже сидели втроём за столиком. Анна Владиславовна нервически перебирала пальцами предметы на столе, беседовали мужчины, она лишь то и дело вскидывала на них совершенно сухие глаза, в которых бился раненной птицей один вопрос: «За что?» Костя периодически поглаживал её по руке, не отрываясь от беседы, и иногда бросал короткий взгляд, говорящий: «Пробьёмся!». Он старался говорить без своего характерного акцента. Лишь изредка в речи проскальзывали украинские словечки. В течение получаса собеседники договорились об адвокатской поддержке, заключили официальный договор, оставалось только оплатить установленную пошлину. Это будет сделано с утра, и уже завтра Вольфензон будет у Гриши.

Глава Шестая. БАШНЯ

Английский костюм с серебристым отливом отменного кроя, белоснежная тонкая сорочка с изысканно подобранным галстуком, великолепные туфли итальянского мастера, идеальная причёска в деловом стиле, строгая кожаная папка в руках и уверенная походка, которой обладатель всех вышеперечисленных достоинств стремительно перемещался коридорами здания Государственной Думы, недавно открывшегося после ремонта и реконструкции, – таковы вкратце черты облика депутата Государственной Думы Председателя НДПР Дмитрия Павловича Локтева. Ничего в этом холёном человеке не осталось от взрывного юноши, кем он был когда-то, бегая с автоматом в руках по далёким афганским горам. Ничего не осталось и от энергичного молодого человека с крепким рукопожатием и верным словом, каким он был в начале комсомольско-номенклатурной карьеры. Теперь это был настоящий государственный служащий. Скорее плотный, нежели рыхлый, скорее высокий, нежели мал ростом, скорее брюнет, нежели блондин, скорее моложав, нежели молод, словом типичный образчик породы преуспевающих дельцов излёта тысячелетия.
В некоторый час утра, когда зимнее солнце ещё весьма  невысоко над горизонтом, и честные люди либо ещё спят, либо уже работают, площадь перед Белым Домом в Москве пересекал этот представитель нового класса, перекинув через одну руку плащ, излишний ввиду постигшей Москву скоротечной оттепели, а в другой сжимая кожаную папку, с плотно прижатым к ней букетом цветов. Праздный наблюдатель отметил бы: так цветы не носят. Головками вниз, стебли продеты через петлю кожаного ремешка, закрывающего папку, накрепко прижаты к ней крупным большим пальцем, а указательный, украшенный перстнем с чёрным камнем, нервически теребит целлофановую упаковку. Так можно нести предмет абсолютно неодушевлённый, например, свежую газету, в утренней спешке недочитанную, и ещё не ставшую никчёмной. Лицо депутата также не несло на себе того обычного отпечатка, коим, как правило, украшаются лица мужчин, приготовивших букет цветов в дар. Эти дивные создания природы, предназначенные ею для продления рода растений, человеком употребляются в качестве жертвы, а потому не могут, даже если сами по себе кому-либо не нравятся, не вызывать живого отклика в душе человеческой. Очевидно, у депутата Государственной  Думы, спешившего в ранний час к месту службы с букетом, либо вовсе испарилась  куда-то душа,  либо не осталось в ней  ни  капельки живого чувства,  обыкновенно испытываемого к живому, или же душа его была не вполне человеческой, так как нелепо прижатые к деловой папке его рукою цветы были отдельно, а он в дорогом костюме – отдельно. Подойдя к стеклянным дверям величественно возвышающегося над Москва-рекой здания, с облика которого турецкие рабочие деловито и тщательно устраняли следы недавнего преступления, Локтев остановился, поправил цветы и, обозначив на свежевыбритом лице контуры свежей молодой улыбки, решительно шагнул внутрь. Лацкан его английского пиджака украшал депутатский значок, хорошо различимый и издали, однако, при входе, его, как и положено, остановил охранник, потребовав предъявить пропуск. Дмитрий Павлович с тою же улыбкой выполнил требование и прежней походкой продолжил движение. Было ещё не так многолюдно, как в первые дни после выборов, когда с раннего утра тут толпились новоизбранные со своей челядью, снующие представители «второй древнейшей профессии», воровато озирающиеся по сторонам агентами всевозможных спецслужб и важные собой люди из аппарата Президента. Всё тогда было внове, всякому хотелось подольше понаслаждаться свежими ощущениями. Эффект новизны быстро прошёл. Уже через неделю пребывание в этих стенах, сопряжённое с рутинной работой и получениями благ, коих  лишено остальное население подвластной твоим решениям страны, стало обыденностью, перестало вызывать ощущения, привило привычку пафосно нести своё величество мимо окружающего ничтожества, и Локтев стал приходить на службы с каждым днём всё позже и позже, всё меньше времени отводя на «свободное парение» по коридорам Белого Дома вне регламента заседаний и совещаний. Однажды он и вовсе опоздал к началу пленарного заседания, войдя в зал уже после регистрации депутатов, и немало удивился, что не получил за это даже устного замечания. С того раза он стал позволять себе всё больше вольностей в обращении со своим рабочим временем, благо оказалось, что всегда можно найти массу уважительных причин не выходить на работу, продолжая получать зарплаты, премии, пользуясь услугами личного шофёра и тому подобное.
Сегодня Дмитрий Павлович торопился. До начала заседания далеко, а он уже в Белом Доме! Причина столь необычно раннего прихода политика на рабочее место заключалась в том, что у него была встреча. И не просто встреча, а встреча с той, кого он решил осчастливить брачным союзом с собою. Галя Прицкер работала в Белом Доме служащей машинописного бюро. В её обязанности входила распечатка стенограмм заседаний фракции НДПР, ведение архива этих заседаний и подготовка выписок из протоколов. Она была удивительно хороша собой, умна, всегда весела и жизнерадостна, её гардероб отличало присутствие тонкого вкуса, а манера разговаривать была  столь изысканна и неповторимо привлекательна, что неженатый депутат, что называется, купился сразу. А когда выяснил, из какой семьи происходит это чудо, решил для себя твёрдо добиваться её руки и сердца. Ни один человек в Белом Доме не оказывался на своём месте случайно, будь то уборщица столовой или грузчик. Неслучайной была и Галина Леонтьевна Прицкер, недавняя выпускница МГУ, дочка директрисы популярной телепрограммы и известного писателя-фантаста, публиковавшегося под громким псевдонимом и владевшего в Москве одной из крупнейших торговых сетей на паях с известным всему миру меценатом армянского происхождения. Дмитрий Павлович рассчитал, что брак с Галочкой для него весьма неплохая партия, поскольку одновременно открывал дополнительные возможности телевизионного освещения собственной персоны и возглавляемой ею политической структуры, и заодно давал некоторые дополнительные преимущества перед крепкими москвичами, на любого провинциала глядящими свысока.
Локтев проявлял чудеса настойчивости, ухаживая за молоденькой служащей машбюро, и в короткий срок добился значительных успехов, заметных настолько, что некоторые коллеги-депутаты уже иронически подтрунивали, интересуясь, ну а когда же, собственно, свадьба. Дмитрий Павлович пропускал колкости мимо ушей, продолжая кружить очаровательную головку Галочки Прицкер. Но, как оказалось через некоторое время, вскружить её голову так, чтоб она забыла, кто она есть, всецело отдавшись захватившей её буре чувств, не так-то просто. Вот они, еврейские корни! В который раз молодой депутат шёл на штурм неприступной крепости, бомбардируя её то цветами, то подарками, то увлекательными культпоходами, то заманчивыми деловыми предложениями, но всякий раз приходилось трубить отбой и возвращаться на исходные позиции. Самое удивительное, что однажды девушка охотно пошла на интимную связь с ним, но при этом ни на шаг дело не сдвинулось в сторону брака. А именно создание семьи с Галиной Леонтьевной интересовало Дмитрия Павловича в первую очередь. Хотя и от сексуальных отношений с очаровательной девушкой получил колоссальное наслаждение. Но это, как говорится, во-вторых...
Дмитрий Павлович подошёл к дверям машинописного бюро без плаща, оставленного, естественно, в гардеробе, и без папки, которую занёс в кабинет фракции на попечение секретаря, с одними цветами. Перед тем, как постучать, расправил букетик, глубоко вздохнул и ещё шире распахнул улыбку, обнажая идеально ровный ряд белоснежных зубов, под цвет сорочки.
Галочка была в помещении одна. Сегодня у служащих не было срочной работы, сотрудники подойдут позже. Он знал: Галя дежурит сегодня, а значит, готовит сегодняшний пакет документов, и будет в утром своём кабинете непременно одна,  стало быть, они смогут  переговорить без лишних свидетелей.
– Доброе утро, дорогая Галочка! – сияя, как начищенный пятак, возгласил  Локтев, протягивая букет.
– Это снова мне? – с кокетливым жеманством в голосе выдохнула девушка, приседая в игривом книксене.
– Разумеется, тебе. И только тебе! – отвечал депутат, – И я рад в этот ранний час видеть тебя, моя прекрасная фея, и готов хоть каждый день дарить тебе цветы.
Он сделал шаг к «своей фее», но она, приняв цветы, ловко увернулась и прошмыгнула вглубь кабинета. Там, в углу, на стеллаже возвышалась ваза синего стекла, куда девушка и определила подарок. Только после того, как цветы заняли своё законное место, она воротилась к Локтеву, всё это время восхищённо следившему за её быстрыми движениями по кабинету.
– Проходи, Дмитрий Павлович, – наконец позволила она, – чаю не изволишь отпить со мною по случаю столь раннего визита?
– С удовольствием. Только столовая наша ещё закрыта, а к чаю я ничего не догадался принести моей принцессе. Впрочем, если нужно, я распоряжусь, и мигом всё будет сделано.
Локтев уже потянулся было к мобильному телефону, но Галочка легко прикоснулась к его руке со словами:
– Не надо. У меня всё есть своё. Сегодня я угощаю своего могущественного покровителя.
В словах девушки Дмитрию Павловичу почудилась какая-то издёвка, но он не смутился и, продолжая улыбаться, последовал за нею к маленькому столику у окна; там уже пыхтел готовый отключиться электрочайник, на салфеточках покоились затейливо разложенные сладкие булочки и конфеты, которых, впрочем, Локтев терпеть не мог, но виду показывать сейчас было нельзя, и были приготовлены две маленьких фаянсовых чашечки.
– О! – воскликнул депутат, разглядывая убранство столика, – кажется, меня уже ждали?.. Или ещё кого-нибудь? А нет ли у твоего могущественного покровителя счастливого соперника?
Галочка рассмеялась и отрицательно покачала головой. Кажется, сегодня, дело может пойти на лад! Полный воодушевления и готовясь к решительному бою за взятие «неприступной башни», депутат уселся напротив хозяйки стола и пристально посмотрел на неё.
Ловко уплетая за обе щёки сладкое, нимало не беспокоящаяся о своей точёной фигурке девушка прихлёбывала чай и оживлённо осыпала Дмитрия Павловича словами, от которых у него сначала потемнело в глазах, а потом начал ползти мороз по коже.
– Мой дорогой господин! Я полагаю, неспроста занятый чрезвычайной важности делами государственный муж спозаранку удостоил своим вниманием скромную персону юной прелестницы. У меня есть все основания полагать, что за таким поступком скрываются более чем серьёзные намерения. Так вот, опережая всё, что мне скажет мой дорогой господин, сразу отвечу. Прежде, чем он решится на столь рискованный в жизни каждого мужчины шаг, он должен знать три вещи. Первое. Я бисексуальна и никогда не изменю своим пристрастиям к любимой своей половине человечества. У меня немало вхожих в мой дом подруг, знакомых также и  с моими родителями и не вызывающих у них какого-нибудь напряжения. Более того, пару раз мы замечательно проводили время втроём с моим папа Леонтием Израиличем Прицкером и Гуленькой Азизянц. Так что если мой господин желает наслаждаться моим обществом в качестве хозяйки его прекрасного дома, он должен быть готов принимать в этом доме и моих подруг. Весьма возможно, некоторые из них захотят пригласить и его в нашу компанию, – произнося эту речь, Галочка ничуть не менялась в лице, не краснела, не запиналась, точно речь шла о цвете платья на завтрашней вечеринке или о потерявшейся шпильке. Она продолжала откусывать кусочек за кусочком ароматного десерта и запивать горячим чаем. Это Локтев сидел неподвижно, как истукан, лишь то и дело поднося чашку с чаем ко рту, делая рефлекторные глотательные движения и не ощущая вкуса, – Второе, – продолжала девушка, – Если конечной целью предлагаемого союза мой господин видит изготовление маленьких локтеобразных человечков, то фи-и-и! это просто противно. Когда-нибудь, естественно, нам придётся изготовить одного. И он должен быть окружён всеми благами и заботой, какие только сможет предоставить ему наше общество. Но это будет нескоро, тогда, когда уже ничего нельзя будет поделать. Увы, суровая необходимость продолжения рода требует жертвовать своим благополучием ради него. Но это исключение я сделаю один раз и очень нескоро. Кстати, на западе широко распространён институт суррогатных матерей. Вполне возможно перенести эту практику и на нашу почву.
Галочка замолчала. А в голове ошарашенного Локтева стремительно проносились обрывки мыслей. «Суррогатная мать? Что же это такое? Кажется, слышал... Но там же медицинские проблемы. Это когда баба не может родить... Какая же она тогда баба?! Западная практика на нашей почве. Звучит респектабельно... Тьфу, гадость! Как может быть респектабельным то, что так противно?.. Кстати, а как всё это соотносится с нашей партийной программой? Не загреметь бы в скандал... У нас там записано, кажется, всемерное поощрение здорового образа жизни... Ну, да! А кто сказал, что разнообразный физиологически удовлетворяющий организм секс не элемент здорового образа жизни? Правильно, никто... А если потребности этого самого секса в противоречии с деторождением, то достижения науки должны быть вполне предоставлены в пользование человеку... Например, такие, как суррогатное... э-э-э... как там его? А, вспомнил, материнство!..   Надо будет заказать Сергункову написать для нашей молодёжи популярную брошюру о современном сексе, подписать её на пару с ним и выпустить от нашей партии как пособие тиражиком этак в полмиллиона... Кстати, вполне прибыльный может оказаться проект...»
А Галочка, покончив с булочками, продолжала, уминая конфеты:
– Третье. Как современная, далёкая от всяких глупых предрассудков девушка, я не настаиваю на том, чтобы мой муж был обрезан. Хотя для того, чтобы будущий маленький человечек не считался в определенных кругах недоразвитым мемзером*), некоторые действия надо будет предпринять... Но об этом я позабочусь сама в своё время... Так вот, я, конечно, ни на чём таком не настаиваю. Но и мой избранник должен проявить себя как современный, далёкий от всяких там предрассудков человек. А стало быть, прежде чем мы сможем официально объявить всем о нашей помолвке, дорогой господин депутат должен сделать красивый жест. Ну, например, пожертвовать от имени своей партии какую-нибудь сумму на ремонт синагоги в Марьиной Роще. Или на подарки к хануке*) для еврейских детей. Или ещё что-нибудь такое...
– Если я не ошибаюсь, – просипел в ответ ошарашенный депутат, – праздник хануки уже прошёл в этом году. Ты же не собираешься тянуть с ответом целый год, моя прекрасная фея!
– А почему бы и не потянуть? Удовольствие приятно растягивать, мой милый господин.
Локтев открыл было рот что-то ответить. Но Галочка стремительно приложила свой восхитительный пальчик к его губам и заворковала:
– Тс-с! тише, тише! Не надо возражать, мой милый политический деятель. Я знаю программу твоей партии, что там много-много всяких ограничений. Вы и о защите русского народа пишете. Всё правильно, дорогой мой! Всё правильно. Надо, надо писать, надо периодически подкидывать гойскому большинству кость, чтобы не было бунтов, чтобы в стране было процветание, чтобы никто не вздумал отнять у депутатов то, что они имеют. Ведь так? И потом... Разве красивый жест в сторону национального меньшинства противоречит прекрасным словам патриота о защите интересов русского народа, а? А если кто-нибудь из ваших глупых гоев наберётся наглости возопить о национальной несправедливости, то всегда же найдётся миллион способов заткнуть простачку ротик. Ведь так?.. Да, и ещё одно. Не все красивые жесты обязательно демонстрировать всем. Кое-что делается на широкую публику, а кое-что – для избранных зрителей. Уж это-то мой господин, я думаю, давно и прекрасно знает. Иначе не был бы он столь успешным и влиятельным в этом мире. Ведь так?
Локтев не нашёлся, что ответить. По спине уже не то, что мороз поднимался, а в разные стороны, шарахаясь и натыкаясь друг на друга, бегали колючие мурашки, прислушиваясь к которым депутат окончательно терял способность складывать обрывочные мысли в слова. А Галочка с победоносным выражением на лице завершала:
– И последнее. Мой дорогой везунчик должен знать, какие головокружительные перспективы для него и его партии открываются в случае союза с семейством Прицкеров. Он может выбиться в число наиболее влиятельных людей в стране, не прилагая к тому не то, что титанических, а почти никаких усилий. Разве только, – Галочка томно закатила глазки и сладко потянулась с такой хищной грацией, что мурашки на спине Дмитрия выстроились в ряды и колонны и принялись маршировать в такт пульса, а сам он испытал почти мальчишеское возбуждение, – разве только в постели. Но эти усилия и полезны и приятны. Ведь так?.. Да-да, именно влияние! Грандиозное влияние депутата Локтева от нашего союза будет крепнуть день ото дня. Конечно, учитывая происхождение и некоторые особенности личности, влияние Дмитрия Павловича Локтева будет несколько специфическим. Но ведь не думает же дорогой мой депутат, что когда-нибудь его назначат Генеральным Секретарём ООН или подарят Нобелевскую премию Мира, а?
Наконец, Локтев обрёл дар речи и прошептал:
– Ты всё-таки фантастическая женщина!
– Я просто умница, – весело заключила Галочка, отодвигая от себя опустевшую вазочку из-под конфет и тарелочку, где ещё недавно покоились сладкие булочки, – Так вот, только сейчас, сегодня, здесь, пока мы одни, ты должен мне ответить, согласен или нет на все мои условия. Если отказываешься, обещаю, мстить не стану. Я выше этого. Но и помогать никогда не буду. Итак, каков будет ответ моего господина?
Локтев пожевал губами, тараща глаза на очаровательную собеседницу, и почему-то представил себе в эту секунду, как несметное количество сладкого, только что перемещённое со стола в милый ротик, идеально приспособленный как для поцелуев, так и для орального секса, расползается по стенкам пищевода, желудка, кишечника и начинает неспешно булькать всей своей вязкой массой, рассасываясь и разлагаясь на простейшие составляющие, выделяя при этом изрядную порцию летучих веществ. Он непроизвольно засмеялся, и на лице Галочки вдруг возник настоящий испуг. Не понимая его причин, Дмитрий Павлович, продолжал заливаться, не в силах остановиться, и чем громче и заливистей становился его смех, тем испуганней делалось лицо девушки. Наконец, она гневно вскрикнула:
– Что с Вами, господин Локтев? Может, минералочки?
Дима осёкся, и, утирая набежавшие слёзы, выговорил, еле дыша:
– Спасибо, дорогая, всё в порядке. Сам не знаю. Просто ты так смешно закончила, что я... что мне... Ну, просто анекдот какой-то! Давно так не хохотал... Ладно, извини, пожалуйста. Неожиданно как-то, сама понимаешь... В общем... в общем... Да чего там, конечно я согласен! Какой разговор!
Галина Леонтьевна просияла, поправила причёску и протянула к своему визави ручки:
– Вот это правильно! Никогда не пожалеешь о своём выборе, это я тебе обещаю. Дай я тебя обниму.
Дмитрий Павлович потянулся навстречу девушке через стол, и едва его щёк коснулось её горячее дыхание, как голова у него закружилась, а жгучая волна желания стала накатывать снизу такими упругими толчками, что казалось, что сейчас он опрокинет стол. Галочка перехватила эту волну и, легко выскользнув из своего французского джемпера, оказалась перед ним в сиянии всей своей бесстыжей прелести. Он воровато оглянулся на дверь. Хоть и ранний час, но ведь могут и войти. Она засмеялась и со словами «Какие же вы, мужчины, пугливые!» по-кошачьи скакнула к двери, дважды повернула ключ и во мановение ока вновь стала перед ним, на ходу отстёгивая ажурные чулочки.
...После стремительного, полного исступлённого сладострастия совокупления с будущей женой на её рабочем месте в постоянном страхе быть потревоженными, весь рабочий день депутат Локтев провел как во сне. Машинально давил на кнопку, участвуя в работе голосовательной машины депутатского корпуса, что-то кому-то невпопад говорил, отдавал какие-то распоряжения помощникам, среди которых были старые, ещё в Фонде Ветеранов проверенные товарищи, такие, как Саид Баширов, Надя Чукина, Марик Глизер... Далее, после пленарного заседания какие-то совещания по фракциям и депутатским группам.  Накануне один из депутатов от НДПР направил депутатский запрос в Генеральную прокуратуру о последних событиях в Грозном. Локтев, внутренне ни во что не включаясь, демонстративно отчитывал депутата, проявившего не согласованную с фракцией активность в щепетильном вопросе. Тот вяло возражал. Товарищи деловито кивали на слова вождя и укоризненно покачивали головами на слова провинившегося. В итоге решили ограничиться устным порицанием депутата, а тот пообещал свой запрос отозвать. Потом кто-то пространно высказывался в том духе, что «Дудаевских отморозков надо мочить до посинения» и не то, что задаваться вопросом, законно или незаконно вести боевые действия, а «вовсе залить на хрен напалмом эту «маленькую, но гордую» республику, чтоб другим было неповадно». Ему возражал редактор партийного издания депутат Краевский. Дискуссия, возможно, и интересная для падкой до скандальчиков прессы была никчемной, по сути. Локтев откровенно зевал и поглядывал на часы. Скоро конец рабочего дня, наверняка ждут сюрпризы от Прицкеров...
Предчувствия не обманули мужчину, впервые за 40 лет жизни вполне испытавшему настоящее влечение к женщине. Едва он переступил порог предоставленной ему скромной 4-комнатной квартиры в центре Москвы, как раздался телефонный звонок.
– Дмитрий Павлович, добрый день! Это Вас беспокоит Леонтий Израилевич Прицкер. Вы узнаёте меня?
– Разумеется, Леонтий Израилевич, – с трудом преодолевая дрожь в голосе, ответил Локтев.
– Замечательно. Вы бы не смогли принять моё приглашение отобедать со мной в воскресенье? Мы с Вами обсудили бы ряд важных для нас обоих вопросов.
– Разумеется, Леонтий Израилевич, – повторил Локтев и услышал в трубке сухие щелчки, не сразу сообразив, что это смеётся на том конце его собеседник. Леонтий Израилевич отщёлкал свою дюжину «хе-хе» и неизменившимся тоном проговорил:
– Тогда я рад пригласить Вас в воскресенье в 15 часов в ресторан «Седьмое небо». Это на Останкинской Башне. Знаете ли, люблю бывать там, откуда столица видна как на ладони. Согласны, Дмитрий Павлович?
– Разумеется, Леонтий Израилевич, – в третий раз изрёк Локтев и тут только сообразил, до какой степени глупо выглядит с этим своим вымученным ответом. Он попробовал что-то добавить к своим однообразным словам, но Прицкер его перебил:
– Мы будем только вдвоём. Пожалуйста, никого с собой не берите. Охрана пусть отдыхает внизу. Кстати, и в ресторане в это время никого не будет, кроме нас. Вот-с. А Галочка подойдёт к нам вместе с моей супругой к шести. На десерт. Ну, а в семь вы с Галочкой сможете покинуть наше общество, если сочтёте его для себя скучным. Или мы продолжим вечер вместе, если, конечно, у Вас никаких дел.
– А что Вы могли бы предложить на вечер? – задал, очевидно, глупый вопрос Локтев, впрочем, вполне естественный.
– О! Там есть много вариантов. Вы играете в казино?
– Нет, никогда не играл, – честно ответил Локтев.
– Тогда я мог бы познакомить Вас с одним из самых чудных заведений такого типа в нашем городе. Там иногда отдыхает замечательный мальчик Ромочка Абрамович. Рекомендую. Вот-с. А можно посетить театр. Вы любите театр?
– Не знаю, Леонтий Израилевич. У меня как-то не было времени на театр. Наверное, люблю.
– О! Вы напрасно, напрасно так не цените своего досуга! Театр – это такая великая вещь, доложу я Вам. Так что, если захотите, я смогу стать Вашим гидом по театральной Москве. Это очень, очень интересное путешествие.
– Да, наверное, – согласился депутат, – только вряд ли его можно уложить в один вечер.
В трубке вновь раздались щёлкающие звуки. На сей раз не дюжина, а полдюжины. После них голос Прицкера стал глуше и бархатистее:
– О! Вы так правы, как Боже ж мой! Не сказать. Словом, на месте и выберем, что по душе. Мы договорились?
– Да. Спасибо, Леонтий Израилевич. Какую сумму мне следовало бы при себе иметь?
– О! Как Вы легко можете обидеть человека, если говорите такие вещи! Я же Вас приглашаю, значит, я и плачу. Вы же для меня не просто гость. Вы, можно сказать, свой человек. А свои  люди, свои люди, они, знаете ли, завсегда договорятся, – пробасил Прицкер и завершил свою речь несколькими сухими щелчками, в конце которых прозвучало: – Итак, до встречи в воскресенье, мой дорогой депутат.
...Ещё несколько дней протянулись в рутинных делах. Галочка исхитрилась взять не то отгулы, не то больничный. В общем, на работе её не было, и, понимая, что не стоит до воскресной встречи искать её, Локтев, тем не менее, испытывал некоторое беспокойство. А в субботу безо всякого предупреждения нагрянул Беллерман. Владислав Янович был скор в движениях, но нетороплив, сосредоточен, но не хмур, говорил быстро, чётко, немного давил, по своему обыкновению, но при этом в его интонациях появилось нечто новое, чего прежде Локтев не замечал. Проговорили они около двух часов. Главное, что вынес Дмитрий Павлович из разговора, это то, что Беллерман, во-первых, абсолютно в курсе его личных дел, а во-вторых, всецело их одобряет. Однако почему-то настаивает на том, чтобы  Дмитрий Павлович завтра ни в коем случае не отказывался от предложений Прицкера продолжить вечер вместе и составил бы ему компанию в том месте, куда Леонтий Израилевич его поведёт. На вопрос, что же это за место, Беллерман почему-то отвечал: «Не знаю». В общем, опять профессор темнил, в свойственной ему манере. Это немножко раздражало, и под конец разговора Локтев спросил, а откуда у господина консультанта такие подробные сведения о его жизни. Профессор загадочно улыбнулся, положил Дмитрию Павловичу руку на плечо и сказал, внезапно перейдя на-ты, как уже давно к нему не обращался:
– За годы нашего общения, дорогой Дмитрий Павлович, ты мог бы уже и усвоить, что от меня у тебя тайн нет и быть не может. Мы же союзники. Или что-то изменилось?
– Пожалуй, нет, – задумчиво ответил Локтев и тут же получил:
– Что значит «пожалуй»?
– Видите ли, Владислав Янович, в последнее время мы редко общаемся, живя в разных городах, и уровень стал, как бы это сказать...
– Продолжайте.
– Ну, я заседаю в Госдуме, политик, публичный человек, а Вы всегда в тени, профессор... В общем, трудно представить, чтобы наши дорожки пересекались. Поверьте, я не в обиде. Я понимаю. Да и привык уже. Но вот Вы появляетесь, обнаруживаете потрясающую осведомленность. И как Вы хотите, чтоб я к этому отнёсся?
– Вы забыли некоторые наши уроки, любезный господин депутат. Я напомню. Ваша публичность, Ваш пост, Ваша, если хотите, игра, в известной степени результат моих усилий. И я мог бы сделать так, чтобы всё это прекратилось, если бы мне это было нужно. Но когда-то мы с Вами договорились о том, что мы союзники. А я союзнических договоров не нарушаю. Часто это делают те, кто их заключает со мной. Тогда им приходится крайне туго. Так вот, дорогой мой, не нарушайте и Вы обязательств передо мной. Москва – важный этап в Вашей карьере. Но только этап. Будут и другие. Кто знает, на каком из них снова потребуется помощь личного психоаналитика! Не разбрасывайтесь такими вещами, не пренебрегайте нашей дружбой. Я понятно говорю?
– Да, вполне, Владислав Янович, – спокойно отвечал Локтев, испытывая нарастающее беспокойство. Профессор же с грустью в голосе ещё говорил какие-то слова. А перед самым прощанием заметил:
– Ваш союз с Прицкерами вскоре так перевернёт Вашу жизнь, что Вы ещё будете искать меня, просить помочь Вам. И я помогу. У всякой медали две стороны. Пока Вам светит светлая, наслаждайтесь ею. Когда обернётся тёмная, ищите способы развернуть медаль обратно. Всего-то! Счастливой встречи с будущим тестем!
... Солнечный день пронизывал почти что осязаемыми лучами света всё пространство медленно поворачивающегося вокруг оси исполинской Башни ресторана. Публики в самом деле не было. Все столики были пусты. Только за одним из них напротив друг друга сидели двое. На лацкане пиджака одного из них красовался значок депутата Госдумы. Вокруг шеи другого сверкала золотом великолепной пробы массивная цепь, витая витиеватым орнаментом, посреди которой сияла Звезда Давида, украшенная шестью маленькими бриллиантами.
Леонтий Израилевич Прицкер был собою весьма и весьма хорош. Всё выдавало породу. И живые карие глаза, с жадностью впитывавшие в себя всякий предмет во всех его деталях, на котором останавливались, и тонкая кожа, равномерно усеянная бледными веснушками, отчего такую кожу именуют леопардовой, и огненно-рыжая с обильной сединой шевелюра, величественной волной окаймлявшая его продолговатое словно выточенное из мрамора лицо, и окладистая густая рыжая борода, тщательно прикрывавшая заострённый подбородок и  плотно сжатые маленькие  губы.  И,  конечно  же,  речь.  О!  Эта изысканная речь интеллигента в седьмом колене, изобилующая всеми богатствами русского литературного языка, притом слегка приперчённая одесским юмором! Скольким людям вскружила голову, уводя от реального восприятия мира, подобная речь литературных кумиров поколения – Жванецкого и Арканова! Сколько читателей, полагавших себя знатоками и ценителями русской классической литературы, ушли вслед за им подобными стареющими комиками в сторону местечкового цинизма и «генитальной мудрости»! Воистину в представителях этой породы людей «мускулы в штанах» не менее важны «масла в голове»! Впрочем, всего этого Локтев, разглядывая будущего тестя, не замечал и не мог заметить. Перед ним был, прежде всего, крепко стоящий на земле делец, являющийся вдобавок отцом его избранницы, в которой поразительным образом преломились черты облика отца.
В свою очередь, Прицкер разглядывал поздоровавшегося с ним будущего зятя и отмечал цепким взором наиболее ценные для себя детали. Да, несомненно, этот «крепкий бычок» способен на многое. Это видно по массивным надбровным дугам, надвое разделяющим невысокий, но широкий лоб, и плотно сомкнутым челюстям, от усилия которых по широким скулам расходятся тугие, как канаты, желваки. Взгляд «бычка» также впечатляет: так смотрят потенциальные или действительные убийцы, преподаватели спортивных школ по дзюдо или каратэ, оценщики антикварных салонов и контролёры в общественном транспорте. Пожалуй, для депутата Государственной Думы такой взгляд скорее редкость, нежели правило, ибо все они, в той или иной степени, скорее жертвы, чем палачи, скорее ученики, чем тренеры, скорее товар, нежели купцы и более зайцы, чем контролёры. Стало быть, одной из наипервейших задач ближайшего будущего для этого молодого человека должно быть перемещение из кресла депутатского в кресло министерское. Туда, где и власть реальнее, и положение устойчивее. Так, это понятно! Ещё важно было отметить, что Дмитрий Павлович Локтев совершеннейший плебей, в отличие от породистого Прицкера, ведущего родословную чуть не от Царя Соломона. Это, в принципе, тоже замечательно. Старая, веками отбираемая кровь застаивается, и, во избежание вырождения, её требуется время от времени освежать. Вот почему издревле хитроумные раввины тайно благословляли блуд и браки знатных евреек с самыми что ни на есть последними гоями. У них отчего-то проблем с кровью не было, и рождавшиеся в результате таких мезальянсов детишки, по Закону признаваемые еврейскими, поскольку пришли в мир из чрева еврейки, на несколько поколений отводили беду от хиреющего рода, продолжавшего далее придерживаться вековых запретов на смешение с чужаками, пока того вновь не требовала опасность вырождения. Неколебимо верящий в мудрость родовых установлений Прицкер заключил для себя, что в целом, для красавицы дочки кандидатура вполне подходящая.
  Начиная неспешный разговор с депутатом, крупный московский предприниматель с первых слов приковал внимание собеседника к трём главным вещам. Первое: не следует воспринимать публичные декларации как условие следовать им в личной жизни. Это для политика глупо. К тому же, неизвестно, сколько ещё времени оставаться Локтеву всего лишь политиком. Как старт неплохо, но не всю же жизнь класть на алтарь словесных дебат и игрищ с рейтингами! Второе: нужно всегда помнить: жизнь одна, и не привязываться к привычкам типа родины, традиции, языка. Это означает постоянную внутреннюю готовность вспорхнуть туда, где будет лучше в данный момент, будь то Париж, Нью-Йорк, Тель-Авив или Сидней. Родиной следует считать весь земной шар, причём сразу и целиком. И третье: вступая в союз с Прицкерами, нужно отдавать себе отчёт, что отныне именно этот род – его род, а не безвестные Локтевы, с которыми ни связи, ни памяти не осталось. Дмитрий Павлович выслушал Леонтия Израилевича, с одной стороны, пытаясь внутренне выставить аргументы против его тезисов, с другой, с каждым его словом, подпадая под всё большее обаяние собеседника, у которого всё – и тембр голоса, и манера говорить, и построение фраз – было так изысканно красиво, что хотелось просто слушать и слушать. Довольно быстро, сам не заметив, как, Локтев согласился со всеми его  доводами и заявил, что вполне разделяет его взгляды, только не вполне понимает, как их можно провести в жизнь, не разрушив достаточно целостной картинки того, чем на сегодняшний момент является жизнь депутата Локтева. Леонтий Израилевич нимало не смутился выраженным сомнением и коротко ответствовал в том духе, что время всё расставит по местам.
Следующая часть беседы протекала в  другом  положении медленно свершающего круг ресторана относительно оси: солнце скрылось за корпусом Башни, столик погрузился в относительную тень, и панорама за окнами естественным образом сменила краски. Заправлявший на правах старшего и хозяина положения беседой Прицкер обозначил тему так: «Каковы на текущий момент нужды НДПР в финансах, прессе, людях и научно-идеологических разработках?»
Локтев с готовностью изложил своё видение проблематики, уделив первостепенное внимание финансовому вопросу. Леонтий Израилевич с удовлетворением отметил, что у «бычка» вполне земные запросы, стало быть, с ним будет легко и просто справляться в будущем. На всякий случай проверив, не играет ли Председатель политической партии с ним в игры, снова подкинув на обсуждение тему науки и снова получив акцент на деньгах, Прицкер радостно заявил, что это-то как раз наилегчайший вопрос, и его можно будет решать, начиная с завтрашнего же дня. Однако, как заметил будущему зятю будущий тесть,
хотелось бы знать наверняка, что идеологией и наукой в партии занимаются настоящие специалисты, и здесь проколов не будет. На это Локтев своевременно ввернул позаимствованную у Беллермана фразу о том, что главное в политике искренне играть свою роль, а не разбираться в каких-либо научных тонкостях. Прицкер внимательно глянул на собеседника и помолчал некоторое время. Ответ Локтева был для него неожиданным. Так может говорить только очень умный человек, а Леонтию Израилевичу в будущем зяте требовался не ум. Не означает ли произнесённая Дмитрием Павловичем фраза, что пока ставить на него преждевременно? Прицкер отпил вина из хрустального бокала, снова бросил взгляд на Локтева и улыбнулся. Он понял, что политик озвучил не свои слова. Вслух заметив, что у Локтева хорошие советники, он постарался тотчас переключиться на детали финансовых взаимоотношений. Однако замечание о советниках Локтев без внимания не оставил и через некоторое время вернулся к нему. Спросив, что имеет в виду его собеседник, говоря о советниках Локтева, получил ответ: «Только то, что сказал». Вот уж воистину: как хочешь, так и понимай!
Однако далее стали говорить о вещах и вовсе странных. По крайней мере, поначалу, Дмитрий Павлович был даже несколько шокирован откровенности, предложенной его собеседником  при  обсуждении деликатной темы. Прицкер заговорил о сексуальной ориентации Локтева и его наклонностях. Оно, конечно, возможно, что отец невесты заинтересован в полноценной половой жизни собственной дочери, но всё же, это как-то странно и несколько неловко!
Постаравшись быть предельно аккуратным в формулировках и не слишком  точным  в  подробностях,  Локтев наметил несколько общих штрихов к своему интимному портрету, однако не преминул заметить, что владение более подробными тайнами из личной жизни общественного деятеля является слишком сильнодействующим оружием и неплохим капиталом, потому ему не хотелось бы самостоятельно передавать такой капитал в чьи бы то ни было руки. Леонтий Израилевич согласился со словами Дмитрия Павловича, однако добавил, что настоящий союз возможен только в случае объединения тайн, и тут же принялся довольно пространно рассказывать о своих любовных приключениях не только ранней молодости, но и недавнего времени. Не умолчал он и об опыте группового секса вместе с дочерью, особо оговорив, что с нею, разумеется, никакого инцеста не было, но в коллективных «мероприятиях» она принимала самое деятельное участие. Закончив описывать детали оргии, он испытующе посмотрел на будущего зятя и спросил, не смущает ли его такая информация. Локтев,  кого от медленного кружения на огромной высоте вокруг Башни, от обилия выпитого и услышанного уже подташнивало, всё же совладал с собой, ответив, что, во-первых, многое из рассказанного Прицкером знает уже, а во-вторых, не относится к числу ханжей, так что...
– Так что, мой будущий зять, я могу считать, что своего рода обмен верительными грамотами между нами состоялся?  –  заключил Прицкер и поднял бокал.
– Да, состоялся, – чувствуя, как кровь отливает от лица, в свою очередь, поднял бокал Локтев.
Они сдвинули бокалы, по круглому залу ресторана пробежал звон хрусталя, и в этот момент к ним подошла Диана Васильевна Прицкер, урождённая Мунц, некогда ослепительной красоты, но и сейчас ещё вполне привлекательная женщина, которую в одних кругах считали пропавшей без вести или умершей, а в иных называли сотрудницей всех мыслимых разведок мира. Так или иначе, шлейф легенд и домыслов за нею тянулся давний и огромный, однако ничего из них Локтеву было не ведомо, поскольку Диану Прицкер он знал заочно только как директора популярной телепрограммы и мать своей прелестницы невесты. Естественно, не мог знать Локтев и того, что некогда эта женщина обладала фантастическим даром накликать беду на тех мужчин, которые чем-либо не угождали или досаждали ей. В юности работая натурщицей, погубила она немало душ живописцев, одни из которых заканчивали в сумасшедшем доме, другие уходили в безвестность, третьи в небытие. Разумеется, не знал Локтев, что красавица Диана имела некогда отношение к семейству Калашниковых, с которым породнился Андрей Долин, канувший неизвестно куда при загадочных обстоятельствах c год назад. Ничего не знал политик о тайных связях Дианы Васильевны с семейством Суркисов, вершившим в его родном городе большие дела на ниве торговли антиквариатом и связанных со всеми «отцами города». Удивительное дело, но столь важная информация от пытливого взора молодого политика ускользнула. А вместе с нею осталась для него неведомой и неясной связь между деятельностью самого Прицкера и, например, коллег и давних конкурентов Беллермана, вроде Валентина Давыдовича Целебровского или Логинова. Если бы Дмитрий Павлович сумел сопоставить хотя бы те крохи имеющейся у него информации и вытащить из них недостающие звенья, объединяя в логическую цепь, наверное, во многом сориентировался бы иначе ещё до сегодняшней встречи. Но искренне играющий в свою политическую игру депутат Госдумы, располагал только тем срезом информации, до которого допускали тайно ведущие его по его скользкой карьерной дорожке могущественные люди, тщательно оберегающие свои тайны от любого взгляда, тем более, столь заинтересованного.
Диана Васильевна подплыла к мужчинам полная величественного достоинства женщины, привыкшей всегда видеть соседний пол у
своих ног. С возрастом она обрела вдобавок достаток и шарм, что позволяет повелевать ещё и некоторой частью женщин. Единственным человеком, на кого не распространялось её царственное снисхождение, а, напротив, к кому сама питала пиетет, был её муж, путь к браку с кем пролегал в стольких мучительных для неё изломах прежней её судьбы.
Важно поздоровавшись с Локтевым и поцеловав мужа в щёку, Диана Васильевна воссела на галантно поданный ей стул за общим столиком и сообщила, что Галочка прибудет с минуты на минуту, после чего задала вопрос, как Дмитрий Павлович находит новое колье, в котором госпожа Прицкер предстала сегодня впервые. Ясное дело, требовалось выдержать экзамен на произнесение светских комплиментов, без сдачи которого путь в высшее общество Прицкеров и их окружения Локтеву был заказан. Дмитрий Павлович извернулся и отпустил нечто столь велеречивое и переутончённое, на что только был способен, отчего супруги весело переглянулись, и смущённый экзаменуемый понял, что хотя бы удовлетворительная оценка у него есть. Далее последовал ни к чему не обязывающий разговор о новостях культурной жизни столицы, о недавно открывшемся ресторане японской кухни, об очередной выходке примадонны Пугачёвой и ещё о куче всякой ерунды. Стараясь не выглядеть несведущим деревенщиной, Локтев так сосредоточился на этой болтовне, что не заметил, как рядом возникла точёная фигурка Галочки в фантастическом облегающем платье с глубоким вырезом на спине, обнажающим её ниже, чем до пояса, глядя на которое видавший виды депутат сробел и на секунду потерял дар речи. Воистину, дочка была достойна своей мамаши, и знай её в иные годы молодой человек, он бы смог это по-настоящему оценить! Увы, Диану Васильевну Локтев не знавал в прежней красе, и видел перед собой только свою избранницу, казавшуюся ему единственной и неповторимой.
«Семейный обед» продолжался, разговоры текли всё более непринуждённые, тем более что подоспела очередь десерта, за коим вообще не принято беседовать о чём-то серьёзном. Однако перед самым окончанием торжественной трапезы Леонтий Израилевич в присутствии жены и дочери обратился к будущему зятю со словами:
– Ну что ж, считаю, мы плодотворно отдохнули и поработали. А главное, Прицкер обозначил Локтеву условия и рамки, выполнение и соблюдение которых гарантирует будущей чете Локтевых полнейшие благополучие и состоятельность, не правда ли, Дмитрий Павлович?
– Точно так, Леонтий Израилевич, – отвечал Локтев, мельком глянув на свою избранницу. Та будто бы не заметила его взгляда, однако сразу после его ответа её ресницы слабо дрогнули, отвечая тревожному движению мысли. Она явно прислушивалась к каждой мелочи, произносимой отцом и женихом, и делала какие-то свои выводы, коими не спешила с кем-либо делиться.
– Ну, тогда я как отец официально объявляю вас женихом и невестой, дорогие мои дети, а Вам, Дмитрий Павлович, отныне разрешаю обращаться ко мне «папа», но только в семейном кругу.
– Поздравляю вас, дети мои, и присоединяюсь к моему мужу, – пропела Диана Васильевна и тут же добавила: – Предлагаю красиво отметить сегодняшнее событие. У меня 4 приглашения в Интеллектуальное Казино Владимира Ворошилова на сегодняшние ночные съемки. Играть будет шестёрка Друзя, а в числе приглашённых господин Довгань и господин Боровой, с которыми Вам, Дмитрий Павлович, неплохо бы свести личное знакомство.
– С удовольствием принимаю приглашение, Диана Васильевна, – быстро ответил Локтев, – А разве они не играют в прямом эфире?
– Это и будет прямой эфир. Знаете ли, быть он-лайн так романтично! Обожаю...
– Ещё раз спасибо за приглашение, Диана Васильевна...
– Мама, – поправила его госпожа Прицкер и улыбнулась. Локтев виновато улыбнулся в ответ и одними губами прошептал непривычное слово «мама».
– С этой Башни, – шепнула Галочка будущему мужу, – мы начинаем возводить нашу пирамиду. Запомни, дорогой!