"Пятилетка пышных похорон" в воспоминаниях нерадивого студента-журналиста
и в анекдотах того времени
Итак, их было пятеро – главных геронтов эпохи советского застоя, вершивших судьбами своей страны и мира в самый разгар «холодной войны» При жизни и в первые дни после смерти им воздавались невероятные почести. Перечисляю их, если можно так сказать, в порядке убывания – Михаил Суслов, Леонид Брежнев, Юрий Андропов, Дмитрий Устинов, Константин Черненко. На пятерых приходилось пять Золотых звезд Героя Советского Союза и девять медалей «Серп и Молот» Героев Социалистического Труда, остальные регалии СССР, братских социалистических и развивающихся стран и вовсе не поддавались пересчету. Пять переименованных в увековечение памяти городов. Из всех только усопший первым Суслов не был удостоен упоминания на географической карте страны. Зато в честь последнего – Черненко назвали сразу два небольших поселка на букву «ша», видимо потому, что она в русском алфавите следует сразу за «ч» – Шарыпово в Красноярском крае и Шолданешты в Молдавии. Татар, например, очень повеселило то обстоятельство, что в честь бровастого генсека перекрестили город Набережные Челны. Фактически, считают они, никакого переименования не было, просто из прежнего названия изъяли некоторые лишние буквы. А вот жители Ижевска активно возмущались, что их любимая столица Советской Удмуртии на три года стала Устиновым. В Рыбинске, в свою очередь, людям к такой практике было не привыкать. Этот старинный приволжский город Ярославской области в 20 веке уже побывал однажды Щербаковым (был такой партийный советский деятель средней руки), а после 1984 года на какое-то время принял имя всемогущего председателя КГБ Андропова, сменившего Брежнева на посту генсека. Что касается, заводов, пароходов, колхозов и совхозов, обретших звучные фамилии выдающихся партийных и советских деятелей, верных продолжателей дела Ленина, то их также было не перечесть.
Этот период, непосредственно предшествовавший горбачевской перестройке, в народе смеха ради назвали пятилеткой пышных похорон. Одновременно был введен в обиход новый вид спорта, которому НОК СССР (шутка!) предложил незамедлительно предоставить статус олимпийского, поскольку нашей великой и могучей стране не могло быть в нем равных – «гонки на лафетах». Строго говоря, если бы члены Политбюро умирали по одному человеку в год, то их как раз хватило бы на целую пятилетку без аврала и штурмовщины. Но в советской традиции организации труда и производства было принято брать на себя повышенные социалистические обязательства и всегда перевыполнять план. Так что, уложились в три года и полтора месяца.
Лично для меня вся эта катавасия начиналась как-то мистически. Осенью 1981 года мы, студенты трех курсов факультета журналистики Кишиневского госуниверситета, участвовали в битве за урожай в селе Сесены Каларашского района. В мужском покое местного лагеря труда и отдыха установили полутораспальные кровати, и наши юноши были вынуждены спать по двое под одним казенным одеялом, что выглядело со стороны очень смешно и не совсем прилично. И только мне одному, как самому упитанному, выделили отдельную койку. Располагалась она в уютной нише, и над ней висел стенд с благообразными физиономиями членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС. Фотографии партийных вождей не были прибиты к рейкам, каждую лишь зафиксировали с помощью двух гвоздиков. И вот в одну прекрасную ночь они, расшатавшись, стали один за другим падать на меня сверху.
В те дни факультетская газета «Гаудеамус», являвшаяся вместилищем всякого рода агитационно-пропагандистских глупостей, безразмерная, как орифламма, которую можно было бы растянуть во всю длину над самой широкой эспланадой в мире, в частности, писала, что в то время, как многие наши мальчики дружат с девочками, а девочки, в свою очередь, с мальчиками, и они ежевечерне посещают колхозные стога, разметанные по всей округе, комсомолец Тхоров спит с членами Политбюро. Поскольку над шедевром партийно-советской печати значился культовый лозунг тех лет «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», преподавательским составом и студенческим активом было принято решение подвергнуть это предположение жесточайшей цензуре и беспощадно вымарать. Предполагалось, что один человек никак не может спать сразу со всеми членами и кандидатами, руководящими КПСС и СССР в перерывах между партийными съездами.
Хотя это была чиста правда. Поначалу я пытался в кромешной темноте развешивать «падших» руководителей по местам, однако потом, осознавая всю тщетность своих усилий совладать с этим непрерывным «звездопадом», стал попросту складывать их в изголовье. Иногда по утрам справа от подушки образовывалась кипа из десяти-двенадцати портретов высшей партноменклатуры. Со временем я до такой степени натаскался, что мог безошибочно по продолжительности характерного свиста, издаваемого летящими фанерками, к которым были любовно приклеены лики кремлевских небожителей, определять, кто же из них грохнулся на меня на этот раз… Суслов… Брежнев… Андропов… Устинов… Черненко… Рашидов Шараф Рашидович… Пельше Арвид Янович… Двое последних, к слову, также преставились во время «пятилетки (вернее, трехлетки с гаком) пышных похорон», но я выбрал для своих мемуаров наиболее значимых из них.
Примерно в таком порядке, каком падали по ночам, они потом и умирали. Реакция на их уход в обществе была неоднозначной.
Товарищ Суслый
Михаил Андреевич Суслов – бессменный «серый кардинал» брежневской эпохи, аскет до мозга костей, был равнодушен к роскоши, регалиям и прочим побрякушкам. Зато он очень любил навешивать таковые на дорогого Леонида Ильича. Ибо эти церемонии неизменно сопровождались бурными ласками, коим так любили предаваться партийные соратники. А засос, который главный идеолог страны поставил генеральному секретарю во время награждения того третьей Золотой звездой Героя Советского Союза и седьмым по счету орденом Ленина в 1978 году, вообще признан хрестоматийным, и, по слухам, запечатленный на фото, хранится в экспозиции мирового музея поцелуев.
Говорят, Брежнев остро переживал смерть своего любимого «целовальника». Он чувствовал, что остается без опоры. Суслов был очень влиятельным человеком в КПСС еще со времен Сталина, а когда в 1964-м свергали Хрущева, все «заговорщики» во главе с Леонидом Ильичом прибежали к нему на полусогнутых и не предпринимали никаких действий до тех пор, пока он не дал добро на отрешение Никиты Сергеевича от власти. Суслов в свое время отметился, руководя региональными партийными структурами в Ростовской области, потом в Орджоникидзевском (ныне Ставропольском) крае и, наконец, в Литве, где бескомпромиссно боролся с проявлениями «буржуазного национализма». В Молдавии же он был практически не известен, по-моему, даже ни разу здесь не был, поэтому его кончина не вызвала у местных жителей никаких особых чувств.
Но его имя при жизни все равно приводило всех в трепет. Журналист, неверно отразивший какое-либо событие с его участием, мог в одночасье лишиться работы. Показателен такой случай, произошедший на нашем факультете. Одного студента попросили отпечатать каждому из двадцати пяти сокурсников комплект вопросов к экзамену по теории и практике партийно-советской печати, обещая плюс балл при сдаче. Старая, раздолбанная «Эрика» пробивала не более трех листов, вложенных в нее и «забутерброденных» копировальной бумагой. Труд, стоит признать, был титанический. Когда работа была выполнена, заказавший ее профессор, стал скрупулезно проверять текст на предмет наличия ошибок. Один из билетов содержал вопрос об «исторических решениях» очередного идеологического пленума ЦК КПСС со ссылкой на выступление Суслова. Дотошный буквоед не поверил своим глазам, прочитав «доклад тов. Суслого М.А.» Он просклонял искаженную фамилию «серого кардинала» в уме, и у него в именительном падеже получилось «тов. Суслый». Во всех комплектах ошибку затерли ластиком и впечатали буквы правильно. А незадачливому студенту, когда он напомнил преподавателю об оговоренном «плюс балле», тот наоборот оценку снизил, предупредив, что за подобного рода опечатку в отношении столь важной и значимой персоны вообще можно вылететь из университета.
Суслова не стало 25 января 1982 года, в ноябре ему должно было стукнуть 80. На третий день после этого прискорбного казуса бренные останки главного идеолога КПСС в обитом красным батистом гробу взгромоздили на старинный орудийный лафет и повезли к Кремлевской стене. Беспрецедентная гонка началась. Решено было похоронить его в спрятанной в тени ленинского Мавзолея Гранитной шеренге с установлением бюста, расконсервировав ее более чем через двадцать лет после последнего погребения. Тогда, в 1961-м, в ней тайно, под покровом ночи, зарыли вынесенного из усыпальницы вождя мирового пролетариата мумифицированного Сталина.
Леонид Ильич Прежний
И опять вмешивается некая мистика. С утра 10 ноября 1982 года, мы, группа нерадивых студентов, прогуливаем занятия, выпиваем по случаю дня рождения сокурсницы в известном на весь Кишинев злачном месте, прозванном в народе «вигвамами» за характерную индейскую стилизацию, что находится напротив магазина «Подписных изданий». Речь неожиданно заходит о вечном.
Кто-то спрашивает: мон шеры, а что, предположим, будет, если, того и гляди, завтра умрет Леонид Ильич Брежнев. В ответ сразу было сказано, как отрезано: третья мировая война. Но в процессе возникшей дискуссии выясняется, что больше всемирного Армагеддона участников застолья беспокоит, будут ли продавать спиртное. Все сходятся во мнении, что если «пятизвездочный» генсек отойдет, в стране, наверняка, объявят длительный траур, во время которого придется надолго завязывать. А он, мрачно изрекаю я, как человек, знающий основы мировой политики и истории на приемлемом дилетантском уровне, может продлиться месяца этак полтора. Для пущей убедительности апеллирую к факту четырехлетней давности, когда умер лидер дружественного нам Алжира Хуари Бумедьден. По такому печальному случаю, нас об этом постоянно извещало советское телевидение, наши арабские братья горевали, помнится, сорок дней. При этом все были уверены, что, когда это произойдет, в студенческую аудиторию обязательно ворвется гонец, закинет трагически голову, картинно приложит правую руку ко лбу, выкрикнет скорбную весть и заплачет. А мы сначала замрем, как во время знаменитой гоголевской немой сцены, а потом тоже все разрыдаемся. Знать бы нам тогда, что на момент нашего разговора 75-летний Брежнев уже «того», то, возможно, что так бы все оно и было.
Но на следующий день все вышло совсем по-другому. Я, облаченный в застиранную полевую армейскую форму, которая на мне, несмотря на избыточный вес, висит мешком, несу службу на военной кафедре. Я – дневальный (пишу с гордостью), ловко орудую метлой, подметаю листья на небольшом плацу, притулившемуся к заднему двору корпуса университетского юрфака. Слишком много их намело ветром под днище стоящих тут же старых, наполовину сгнивших бронетранспортеров. Придется нагибаться и выгребать. Я и не заметил как ко мне присоседился дежурный офицер майор Медведев, изящным движением руки расстегнул гульфик своих парадных галифе, и стал справлять малую нужду прямо на колесо броневика, подрыгивая ногами от удовольствия, которое испытывают преимущественно люди, которым вдруг внезапно приспичило, но они долго вынуждены были терпеть.
Не прерывая процесса, офицер напутствовал меня:
– Ты что это, курсант, так хреново подметаешь листья? Вон их сколько у тебя под БТРами. А ну лезь туда.
Я, пока еще не скрепленный жесткими требованиями воинской присяги, мог не выполнять дурацких приказов, поэтому ответил старшему по званию спокойно и по-хамски:
– Я собирался, было, это сделать, но теперь, когда вы, товарищ майор, сходили на них по-маленькому, даже не подумаю.
– Ну, ладно, – примирительно произнес Медведев, – не гоношись ты так, боец. Нынче нам нельзя ссориться друг с другом. Страна должна объединиться в единый лагерь. Нет больше нашего Леонида Ильича.
И тут опять по какому-то мистическому стечению обстоятельств разверзлись хляби небесные, и крупными хлопьями посыпал редко бывающий в это время года в Молдавии снег.
– Как это нет? – переспросил я.
– Так нет. Скончался вчера. От инфаркта миокарда.
Вот вам и вся торжественность момента. Нет, я, конечно, как вестник беды тут же побежал к своим побратимам по оружию, свободным от караульной службы. Они неподалеку, в дворике, как раз в этот момент снимали затыльник с крупнокалиберного пулемета Владимирова танкового, сокращенно КПВТ. Под руководством опытного наставника майора Чухлова массивная стальная «чушка», которая если вдруг спружинит и угодит куда-нибудь в стенку, то обрушится весь ветхий корпус юрфака, уже освобождена от захватов, долговязый офицер, которому она была нацелена как раз в то место… ну, в общем, людям среднего роста придется в самый что ни на есть пупок, принимает ее на корпус, но при этом упругий снаряд ему помогают держать, по меньшей мере, еще десяток рук.
О том, что он испытал сразу же после моего появления, вспоминал сам майор Чухлов на разборке этого инцидента неделю спустя:
– Я, понимаешь, из последних сил удерживаю этот грёбаный затыльник, а тут прибегает этот толстый кретин с метлой в руках, и кричит истошно: чуваки, Брежнев умер!
Естественно, все остальные, также пока еще не присягавшие на верность Родине, эту металлическую дуру на пружине тут же отпустили, обступив меня и по-дружески попросив повторить, что я им только что сказал, и лишь один майор, скрепленный этой самой клятвой Отчизне, продолжал оставаться на своем боевом посту. Его лицо исказила гримаса невыносимой муки.
– Идиоты, меня же сейчас кастрирует! – заскрипел он.
Но замешательство в рядах однокурсников продолжалось, и они еще минут пять не обращали никакого внимания на стоны и стенания курсового офицера. И только когда Чухлов уже собирался было, на манер барона Мюнхгаузена на пушечном ядре, вылететь с этим самым злополучным затыльником в сторону той самой стенки, которую бы наверняка после этого обрушило ценой жизни храброго майора, мои друзья опомнились и спасли его от страшной участи.
Стоит заметить, что весть о кончине бровастого генсека повергла советское общество только в кратковременный шок, когда от внезапности услышанного начали сходить с рельсов поезда, сталкиваться автомобили, стало с удесятеренной энергией срывать вентили труб парового отопления и прорывать главные коллекторы городских канализаций. А потом все устаканилось. Практически весь советский народ был отправлен в незапланированный трехдневный (на период объявленного траура) отпуск, чтобы он, значит, с горя чего-нибудь не натворил. На боевом дежурстве остались только стратегические силы ракетных войск, пограничники, милиция и журналисты. Последние должны были в течение нескольких последующих дней заполнять полосы своих газет официальными сообщениями ТАСС и репортажами с траурных мероприятий, захлестнувших огромную страну. Но главного, чего мы так опасались, не случилось. Водку людям оставили. Власти посчитали, что так скорбеть можно.
Вечером в общежитии скорбно и печально справляли поминки по усопшему. В маленькую комнатушку всего на три койко-места набилось человек пятнадцать. На столе с обильной выпивкой, хлебом и квашеной капустой, стоял маленький телевизор, экран которого при желании можно заслонить детской ладошкой. По коридорам ходили наряды милиции, усиленные профессурой и активом факультета журналистики, которые бдительно следили, чтобы все гитары были зачехлены. Пить, повторяю, можно было, причем сколько влезет. Зашедшая проверить, не веселимся ли мы в столь скорбный для Родины час, преподавательница дактилографии в сопровождении дюжего сержанта обратила внимание на то, что у нас целых две незачехленных гитары.
– Вы что, играете здесь на гитарах? – спросила она строго. – За игру на гитаре – отчисление из университета.
Неформальный лидер компании, сверх всякой меры циничный Гоша, которого отчислили несколько раньше, поэтому ему уже ничего не было страшно, обратил к ней свое лицо. На пышных усах висели капустные водоросли, а по щекам текли огромные, как горошины, слезы.
– Что вы такое говорите? Как можно играть на гитарах, когда в стране такое горе?
Все знают, как он, человек вполне артистичный, погрузился в такое траурное состояние. По системе Станиславского. Как раз в это время в телевизоре показали посещение Колонного зала Дома Союзов представителей православного духовенства и других конфессий. В этот момент, судя по всему, Гоша с усами в капусте представил себе, что это не бровастый генсек возлежит в батистовым гробу в окружении сотен атласных подушечек с регалиями, а он сам, изгнанник с факультета журналистики за пьянство и аполитичные высказывания и поступки, и тогдашний предстоятель РПЦ, патриарх Московский и Всея Руси Пимен Извеков осеняет его последним крестным знамением. После этого и потекла по небритой щеке скупая мужская слеза.
А вот бабушка, попавшаяся мне по дороге домой после трехдневного бдения в общежитии, плакала, как мне показалось, вполне искренне. Она истово крестилась и причитала, что мол, все, поели белого хлебушка, а что будет потом, одному богу известно. Я тогда и представить себе не мог, насколько пророческие предсказания произносила эта чудовищная, сморщенная, как мерзлое яблоко, Кассандра, и что, во всяком случае, для многих людей ее возраста сытые времена в скором времени действительно закончатся.
Тогда страна, видимо, так торопилась распрощаться с застойными брежневскими временами, что гроб с генеральным секретарем не просто опустили в могилу за Мавзолеем, а упустили его, не удержавшегося в хилых старческих руках соратников и сподвижников. И в этом тоже многие увидели тревожное знамение. Они поначалу думали, что забальзамированное тело второго Ильича положат рядом с мумией первого в его мрачной усыпальнице. Однако место на подиуме, где когда-то возвышался сталинский саркофаг, так и осталось вакантным. Через какое-то время в Гранитной шеренге кремлевского некрополя установили еще один бюст - с бровями. Через несколько дней о Брежневе забыли. У страны появился новый «верный продолжатель дела Ленина» Юрий Андропов, почти сразу предложивший ей жесткий путь обновления. Впрочем, это был только начальная стадия «пятилетки пышных похорон».
Кролики – это не только ценный мех
Во времена расцвета застоя – этого уникального этапа тотального проявления маразма на высшем государственном уровне, Молдавия считалась одним из центров кролиководства в СССР. Знаменитая реприза про кроликов, которые «не только ценный мех», исполняемая Владимиром Моисеенко и Владимиром Данильцом, а еще раньше легшая в основу малометражного фильма в сатирическом киножурнале «Фитиль» с Александром Панкратовым-Черным и Бориславом Брондуковым – на самом деле была обычным рабочим моментом, зафиксированным на Гостелерадио Молдавской ССР. Брали интервью у одного знатного кроликовода, который поведал собеседнику и про ценный мех, и про три-четыре килограмма диетического «мяска, легко усвояемого организмом». Дед с двадцати попыток так и не смог произнести правильно слово «усваиваемого», поэтому в эфир пришлось пустить уже знаменитое «усвояемое». История, согласно компаративистской теории «бродячих сюжетов», распространилась далеко за пределами Молдавии, и теперь усердно эксплуатируется артистами легкого жанра.
Зимой 1984 года в рамках так называемого «творческого дня» я должен был посещать редакцию «Молодежи Молдавии» раз в недели и брать у тамошних мэтров журналистские задания. Как сейчас помню, 7 февраля меня отправили на Республиканское совещание кролиководов, где многие ораторы как раз объясняли мне, а заодно и руководителям профильных министерств и ведомств, что кролики – это не только ценный мех.
После многочасового внушения очень хотелось написать что-то этакое, эпохальное, чтобы в редакции все ахнули. Три дня просидел я дома за рабочим столом, не разгибаясь, выпил чашек тридцать крепкого кофе (с тех пор я его не пью) и извел не менее двух килограммов писчей бумаги. Напечатав лишь пару-тройку строк, я резко выдергивал лист из каретки, комкал его и зло бросал на пол. То, что выходило из моих прохудившихся от непосильных студенческих тягот мозгов и из-под пальцев, мне категорически не нравилось. Налицо был кризис жанра.
И вот, наконец, муза посетила меня. Без пяти три пополудни 10 числа я вымучил из своего «де Люкса» 180 вдохновенных строк о небывалом расцвете кролиководства в Молдавии. Увлеченный творческим процессом я даже не обратил внимания, что весь день в радиоточке играет классическая музыка. Но вот прозвучал сигнал точного времени – 15 часов. И траурный голос известил мне, что днем раньше перестало биться сердце очередного «верного продолжателя дела Ленина» Юрия Владимировича Андропова. Тут я со всей очевидностью осознал, что кролики мои сдохли, как и те нежные ушастые создания известного литературного кроликовода - незадачливого персонажа «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова отца Федора Вострикова после того, как обтрескались на помойке тухлой капустой. Никто не опубликует моей проникновенной статьи в ближайшие десять дней, а потом она устареет, станет не свежее этой самой тухлой капусты и улетит в корзину.
Я ехал в троллейбусе в редакцию в подавленном расположении духа и с чувством глубокой творческой неудовлетворенности, за окном валили большие хлопья снега, напоминая о том дне, когда сообщили о смерти Брежнева. А в «Молодежке» уже вовсю скорбели, причем делали это весело и непринужденно. Всю неделю за журналистов из других изданий будет работать только агентство АТЕМ – республиканское подразделение ТАСС, информируя широкую общественность о том, как она сама же и скорбит в эти дни. В литературном отделе, где едва помещалось два стола, расселось не меньше десяти человек, была выставлена целая батарея винных бутылок, коллеги демонстрировали большое горе, режась в карты и кости. Я, прежде чем присоединиться к траурным мероприятиям, позвонил одному своему знакомцу и в разговоре, вспомянув майора Медведева, произнес его знаменитую фразу:
– Страна должна сплотиться в единый лагерь.
Неожиданно все, сидящие в кабинете, зашикали на меня:
– Ты с ума сошел?! Такие вещи говорить по редакционному телефону?! Забыл, в какой стране живешь?! Решил загреметь в «контору глубокого бурения» (альтернативная расшифровка аббревиатуры КГБ) за свои слова?!
А после, когда я уже повесил трубку, повели себя более снисходительно.
– Ну, Тхоров, ты пришел последним, поэтому бросай свои кости на стул, разливай вино и мечи кости на стол.
«Какие мы все-таки все циничные люди!» – подумал я тогда. И много позже, когда «совок» рухнул, я особо не удивлялся, поскольку прекрасно понимал, что страна, где говорят одно, делают другое, а думают третье не могла просуществовать долго.
Юрий Андропов умер, не дожив четырех месяцев для своего 70-летия, от острой почетной недостаточности в сочетании с подагрой, правя страной ровно год и три месяца. Значительную часть этого времени ему приходилось осуществлять общее руководство страной прямиком из реанимации, что не вселяло особого оптимизма. Предложенная бывшим председателем КГБ СССР альтернатива развития, как раз призывающая покончить с «трехмерной» сущностью советского бытия, поначалу была принята подавляющим большинством советского народа с энтузиазмом, но когда людей стали хватать средь беда дня в кинотеатрах, парикмахерских, парках и нещадно увольнять с работы за прогулы, этот пыл заметно угас. В анекдотах той поры люди поздравляли всех с новым 1938 годом, на который пришелся самый пик сталинских репрессий, поменяв две последние цифры местами в цифре 1983, ознаменовавшей андроповскую борьбу за дисциплину труда.
Могу с полным основанием считать себя жертвой «андроповских репрессий». В том самом году ареопаг комсомольской организации госуниверситета, в который входили ныне вполне сформировавшиеся демократы, православные христиане и буржуазные националисты, исключили меня из этой могучей организации за неуспеваемость… по физкультуре. Придурковатый тренер-преподаватель, сейчас он, кажется, работает правозащитником, видимо, хотел сделать из меня, 120-килограммового на тот момент чудака, чемпиона мира по легкой атлетике, и заставлял в обмен на зачет наматывать километры по кругу бывшего Республиканского стадиона (теперь он на манер римского Колизея лежит в руинах, как горькое воспоминание о несостоявшемся бегуне на дальние дистанции Александре Тхорове). А мне-то всего один раз в жизни до этого забег, причем не стайерский, а спринтерский, и удался, когда я с метлой в руках несся стремглав, чтобы сообщить своим товарищам о смерти Брежнева. Еще немного таких спортивных упражнений, и я, наверное, совершенно изможденный, принял бы участие в гонке с героями моих воспоминаний, но только без лафета. Мне бы его никто не предоставил.
Несмотря на очевидные перегибы, кратковременное пребывание у власти Андропова сегодня на постсоветском пространстве оценивается преимущественно позитивно. В отличие от Суслова, чья деятельность на посту главного идеолога КПСС осуждается, Брежнева, которому стали сочувствовать только в последние годы, или всегда и всеми презираемого Черненко, к нему сформировалось отношение устойчиво уважительное. Его труды признаны глубоко научными и сегодня много публикуются. Из-под пера Юрия Владимировича вышли четыре тома лирической поэзии. Международная американо-российская Академия безопасности учредила в честь него орден. К Молдавии он имел косвенное отношение. В Тирасполе похоронен его сын Владимир, имевший уголовное прошлое и умерший от алкоголизма 35 лет от роду. Всемогущий председатель КГБ сочувствовал своему неудачливому отпрыску от первого брака, помогал ему материально, но личных контактов не поддерживал, не желая подавать пример многим простым коммунистам, которых нередко наказывали по партийной линий за плохое воспитание своих детей и совершаемые теми антиобщественные поступки.
А величественные бюсты с усами, бородами, бровями и лысинами в Гранитной шеренге за Мавзолеем Ленин между тем стали плодиться, как кролики отца Федора Вострикова в период кроличьего гона.
Время сочинять анекдоты
Как только Константин Устинович Черненко, какое-то время проработавший в Молдавии в качестве заведующего отделом агитации и пропаганды местного ЦК и за это время закончивший Кишиневский пединститут экстерном и на тройки, сменил на высших постах Андропова, все сразу стали ждать, что он вот-вот умрет. Новый генсек и председатель Президиума Верховного совета и впрямь выглядел неважнецки. Выступая с пространными и лишенными малейшего ораторского блеска речами, он говорил еще хуже Брежнева, постоянно задыхался, видимо, от астмы.
Это было время небывалого всплеска жанра политического анекдота. За год и без малого месяц пребывания «Кучера» у руля страны, баек о нем было создано более чем за всю 18-летнюю брежневскую эпоху о дорогом и горячо любимом Леониде Ильиче. Чего только стоит отчетное собрание в одном всесоюзном НИИ, который вынужден был в связи рокировкой Андропов-Черненко прекратить работы над искусственное почкой и начать – над искусственным интеллектом. А знаменитая просьба одесситов еврейского происхождения, попросивших в связи с его внезапной кончиной переименовать «жемчужину у моря» в Константинополь. Получив отказ, мотивированный тем, что на противоположном берегу в проливе Босфор уже есть большой город, имеющий такое историческое название, находчивые жители мировой столицы юмора не стали по этому поводу унывать и предложили: «Тогда переименуйте нас в Усть-Константинополь». Или появление новой ветки московского метрополитена с порядковым перечислением станций – Брежневская, Развалюхинская, Андроповская, Дисциплинарная, Черненковская. На последней машинист электровоза обязательно объявлял: «Переход на Брежневско-Развалюхинскую линию».
Словом, все ждали смерти Черненко, отражая ее наступление априори в устном народном творчестве, а умер сначала совсем даже не Устинович, а Устинов Дмитрий Федорович, маршал и министр обороны, в бытность еще Сталина нарком вооружений СССР. Помните анекдот про Брежнева о том, что ему собираются делать операцию по расширению груди, поскольку золотые звезды уже некуда вешать. Так вот, примерно в это же время бытовала и другая байка, что Устинову будут вставлять в позвоночник титановый штырь. Дело в том, что по весу на нем было куда больше наград, чем на Леониде Ильиче. Только одних орденов Ленина – 11 штук против брежневских восьми (хочется спросить риторически, зачем одному человеку сразу 11 орденов Ленина?). Мундир министра обороны представлял собой тяжеленную кольчугу из платины и золота. Так вот, чтобы его спина ненароком не переломилась надвое во время какого-нибудь торжественного церемониала, и было принято такое превентивное решение.
Дмитрий Устинов, не имевший к Молдавии ровным счетом никакого отношения, умер от «непосильной ноши» 20 декабря 1984 года в возрасте 76 лет, и стал последним в истории Советского Союза выдающимся деятелем, урну с прахом которого законопатили в Кремлевскую стену.
Все мрут и мрут…
Черненко скончался два с половиной месяца спустя, 10 марта 1985-го. К тому времени я уже был не просто студентом, а человеком со статусом. Мне пришел вызов на работу в АТЕМ (Молдавское информационное агентство при Совете Министров МССР). Я, как человек, отличавшийся тогда особым прилежанием, ни на час не появился на преддипломной практике, проведя двадцать дней в прощании с молодостью. А на двадцать первый меня разыскал по телефону будущий начальник и властным голосом приказал прибыть на расправу, пообещав, что от нашего разговора будет зависеть возьмут ли меня на работу в уважаемое правительственное учреждение или отправят на три года трудовой повинности по месту первого распределения – в поселок-герой Тараклию, где только что прорыли ирригационный магистральный канал, который должен был принести живительную влагу Дуная в засушливую Буджакскую степь.
Я готов был смиренно склонить голову, покаяться и немедленно приступить к работе, но вот беда как раз в этот день мне позвонили приехавшие накануне из Москвы друзья-студенты, тоже будущие журналисты Юра Солтыс и Эдик Захаров, ныне, к сожалению, покойные, и я ехал в наглую отпрашиваться у своего шефа на студенческую ассамблею по вышеназванному поводу, клянясь обязательно появиться на службе назавтра.
Владимир Николаевич Новосадюк был человек добрый. Во всяком случае тогда. Выслушав мою просьбу, он почти сразу решил, что такой ценный экземпляр, как я, не стоит ссылать в Тараклию, а то он напьется там с горя и, того и гляди, утонет в ирригационном канале. Поэтому шеф мне лукаво подмигнул и сказал:
– А вот насчет своей ассамблеи шиш ты угадал!
И рассказал мне анекдот, ставший хитом тринадцатимесячного черненковского правления, применительно к возникший в тот день реальности.
– Ты только не смейся, Тхоров. Сегодня умер Константин Устинович Черненко.
Моя физиономия изобразила муку. Проницательный руководитель отдела общественно-политической, военной и спортивной информации, заметил это и помягчел.
– Ну, ладно, – сказал он, – иди в свою шашлычную, или куда ты там намылился, но чтоб в три часа, как штык и как стеклышко был на траурном митинге на мебельной фабрике (советский порядковый номер ее не помню, но теперь эта фирма называется «ICAM» - авт.). Потом вернешься не обратно в шашлычную, а в редакцию, и напишешь небольшой репортаж.
Без пяти три я, как ураган, ворвался на проходную передового предприятия, и с ужасом для себя узнал, что митинг провели на час раньше. Что же я объясню оказавшему мне такое высокое доверие товарищу Новосадюку? Оставалось лишь хвататься за голову.
– Не убивайтесь вы так, – успокоил меня вахтер. – Поднимайтесь на третий этаж в такой-то кабинет. Там сидит профсоюзная активистка, которая открывала митинг. Она даст вам свою речь.
Поднявшись наверх и открыв массивную дверь профкома, я на минуту остолбенел. На столе пыхтел здоровенной самовар, а рядом сидела женщина, будто купчиха, только что сошедшая с полотен Маковского и Кустодиева, и пила чай из глубокого блюдца.
Придя в себя, я вспомнил вдруг почему-то Жванецкого.
– Какое горе, – сказал я ей.
– Да, неизбывное горе, – согласилась со мной она, и в этот самый момент собрала своими мясистыми губами остатки чая в блюдечке, издав при этом булькающе-чавкающий звук.
– А почему вы провели митинг на час раньше? – поинтересовался я.
– Как же! – оживилась вдруг активистка. – Сколько уже можно проводить эти митинги? Каждый год проводим, а они все мрут и мрут!
Пришлось согласиться с ее аргументацией. Узнав, что мне надо, «купчиха», сигнализировав мне еще одним характерным звуком, сопровождающим смачное чаепитие, передала старый, пожелтевший, ломкий от многократного использования листок бумаги. Я развернул его и как будто поперхнулся ее же чаем. На нем было напечатано: «Скорбь переполняет наши души. После тяжелой и продолжительной болезни перестало биться сердце верного продолжателя дела Ленина… (далее на полстраницы скучное перечисление должностней и регалий усопшего)… дорогого и горячо любимого Леонида Ильича Брежнева». Зачеркнуто ручкой, сверху написано ручкой «Юрия Владимировича Андропова». Зачеркнуто карандашом, сверху написано карандашом «Константина Устиновича Черненко».
Заметив, что я кашляю, она вдруг встрепенулась и вырвала у меня из рук листок.
– Да что я вам такое дала?! Мы же все заново перепечатали. У нас уже места не осталось, а они все мрут и мрут! – и передала мне новый белый пока совсем не замусоленный листок бумаги, еще хранящий краску свежей машинописной ленты.
Вернувшись в редакцию, я сел за печатную машинку и играючи, как заправский журналист, набрал свою первую после обретения официального статуса журналиста АТЕМ статейку, которая начиналась просто и проникновенно: «Скорбь переполняет наши души. После тяжелой и продолжительной болезни перестало биться сердце…» Это была ода в публицистике на смерть Константина Устиновича Черненко.
А потом я еще писал о будущих педагогах, удостоенных стипендии имени Черненко. Их учредили сразу две номиналом по 100 рублей каждая для лучших из лучших студентов, несмотря на то, что сам выпускник-заочник КГПИ начала 50-х годов прошлого столетия был завзяточным троечником и особыми талантами не блистал. С одним из них, к слову, я до сих пор поддерживаю хорошие отношения. Он отличный художник и дизайнер.
***
«Купчиха» с мебельной фабрики ошиблась. Никто больше не умер, окромя самого СССР, и перепечатанный листок с траурной речью ей больше не понадобился. На смену плеяде геронтов пришел Михаил Сергеевич Горбачев, который объявил перестройку, ускорение, госприемку, борьбу с пьянством и алкоголизмом, новое мышление, а в результате всех этих комбинаций, примененных в комплексе, рухнул казавшийся монолитом Советский Союз. А последний советский генсек на поверку оказался крепким ставропольским комбайнером. Здравствует и поныне, пережив по возрасту и Брежнева, и Андропова, и Черненко, и Устинова. А до сусловского рубежа в 79 лет ему нынче рукой подать. Чтоб он был здоров несмотря ни на что.
--0--