Глава 22.
Смерть не избавляет от боли. Она лишь черта отделяющая страдания сопровождающие нашу жизнь от вечных
страданий. Не исключено конечно, что уготовила она страдания эти вечные, лишь мне одному. За неверие моё, должно
быть, уготовила. О, как я не верил в неё! Не верил всею душою. Не верил всем сердцем. Не верил Ариману предоставивш-
ему более чем веские доказательства скорой моей кончины. Не верил апсудианам пытавшимся на практике предъявить
это доказательство. Не верил стрелам летящим прямёхонько в сердце. Не верил клинкам падающим на беззащитную плоть.
Не верил и спасся. Но сейчас? Сейчас я просто не успел задуматься. Я не успел усомниться в её возможностях. А она?
Она предательски подкралась сзади и отомстила.
Жалкая, ничтожная смерть, ну почему?.. Почему, ты не осмелилась сразиться со мной лицом к лицу? Ты слишком
боялась. Ты подползла, извиваясь на своём трухлявом чреве... Ты подкралась татем в ночи... Ты подкараулила. И вот:
Улиссандр в твоей власти. Жалкая, ничтожная смерть. Я в твоей власти, и я - ничто. Нет меня. Есть только боль. Боль
раздирающая всё моё искалеченное тело. Тело, которое больше не существует, как не существую и я. Существует лишь
боль. Может, и не моя эта боль? Может кто-то другой страдает? Может душа моя переселилась в тело младенца, орущего от спазмов и выбирающегося на свет из материнской утробы? О, боги, неужели же, так болезненен приход в этот мир? Град и глад в этом мире. И боль...
Выходит, я родился сызнова? Нет уж! Умер - так умер! Да сколько можно? Туда сюда. Никакой последовательности.
Нету вам согласия моего на эти побегушки. Ушёл я от вас. Ушёл и хлопнул дверью. Нету меня.
Меня-то, может быть и нету, а вот боль?.. Град на боль! Чтоб ей сдохнуть! Но она не собиралась умирать. Боль мечтала длится вечно...
А ведь это везение несказанное, что умер я именно так. Умер внезапно и весело. Умер и задуматься не успев. Ха! А, что, кабы умудрился я, испустить дух под бамбуковой пилкой апсудиан? Вот уж был бы номер! Пила резанула сонную артерию и славный Улиссандр
отправился к предкам. Улиссандр мёртв, но и мёртвым он продолжает чувствовать как отделяют его значимую, пусть и не особо значительную часть. Как тупые зубцы задевают позвоночные диски, как вгрызаются в них. Трут и трут. Точат и точат...
Спасибо судьбе за эту лёгкую и достойную смерть. За смерть в бою. Смерть с оружием в руках. Смерть воина. Смерть доблестного мужа. Знать бы ещё, что этому доблестному мужу, делать теперь? Лежать корчась от боли? И как долго? Кто там вякнул про вечность?
Плевал я на вечность. И на смерть я плевал. Вот только Лахаме... Лахаме? Неужели я мог забыть про неё из-за какой-то
несчастной смерти? Где ты Лахаме? Зачем?.. Зачем я умер без тебя? Внезапно спасительная мысль забрела в хладные мозги поверженного героя. Судя по всему, Великий Евнух на полном серьёзе решил поменяться местами с шейх-ин-шейхом. А раз
даже я пал в столкновении с ним, кому же ещё устоять? Трудно сомневаться в том, что подлому лицемеру удастся завладеть
престолом и конечно же Лахаме, при таком раскладе, не сдобровать.Ну и слава Ю` Юпатеру! Хоть здесь-то всё обстоит
благополучно. Надеюсь, ожидание не затянется: евнух скоренько обстряпает дельце и великодушно велит отрубить
голову моей мечте.
На миг я даже позабыл о мучительной боли. Но, град и глад, только на миг. Ибо нет, увы нет, ничего постоянного в
худшем из миров - в загробном мире. Буйная радость, тут же почти, сменилась, жгучим, ни с чем несравнимым отчаяньем...
Лахаме без головы? Как же я буду целовать её губы, гладить её волосы, взирать в её лазоревые глаза? Ага, да как я вообще
буду куда-то взирать, если ничего, ну равнёхонько ничего не видно. Да и на что тут собственно смотреть? Нет тут Лахаме.
И ничего тут нет. Есть лишь боль. Боль и тьма. Ну отчего?.. От чего я не вижу? От чего смежились мои очи? От чего закрылись
чудные мои зелёные глазки? Кстати, и отчего? Отчего бы их и не раскрыть? Хоть и из зряшного любопытства...
Какой-то мрачный силуэт, низко склонялся надо мной. Выходит, даже и в кромешной тьме вечного небытия, сохранил я
свои сказочные способности. Теперь, я уже отчётливо различал духа преисподней. Что же он делает? Что бы то ни было, но
боль от этих его действий, была невыносимой. Град! Демон лез своими тощими, дрожащими от садистского вожделения
пальчонками в мою открытую рану. Что ж, пусть наслаждается. Пусть упивается моими судорогами. Пусть сытит ненасытную свою жестокость. Пусть... Я выдержу и это. И не воображай, жалкий служитель жалкого мира, что ранняя смерть улучшила мой характер.
Что я сдамся теперь - не воображай. Нет боли способной сломить Улиссандра. Да и вообще, боль куда-то отступила. Я победил
её. Я смеялся над ней. Я смеялся над смертью. Смеялся ей в лицо. Что? Не нравится?.. Смерть устало отшатнулась и
томно стряхнула пот со лба. Что, устала голубушка? Не унывай, это только начало. Раньше надо было думать. Теперь-то
что? Майся сердешная... Мне стало её немножко жаль. Так долго мечтать обо мне, ворочать мозгами, планы изобретать
всяческие и заполучив наконец бесценного своего Улиссандра - не добиться никакой взаимности. А и правда, что если смерть
влюблена в меня? Она грезит Улиссандром, аппетит потеряла, ночи не спит горемычная... А он не идёт, шляется себе где
ни попадя, и не взгрустнёт даже по ней. Горькая участь у смерти. Тяжко ей без меня.
Смерть похоже ещё на что-то надеялась. Она желала подлизаться ко мне, умилостить жестоковыйного Улиссандра. Ну уж, кстати сказать, для такой-то цели, могла бы подыскать посудину и получше. Грубообработанная, в каких-то мерзких потёках, с
трещиной на краю чашка, коснулась моих губ. Что ж, Улисс, он ведь тоже не злыдень какой-нибудь. Если с ним по хорошему,
то он, очень даже великодушен.
Капли влаги попали на мои губы и похоже, закипели на них. Только сейчас я понял, что рот мой это раскалённая дыра,
высохшая и обугленная. Дыра жаждавшая глотка воды. С жадностью осушив всю чашу, я высунул язык показывая, что
не против повторения.
Ах ты, противная тварь! Лапками разводишь? Так-то ты добиваешься моего расположения? А я уж, чуть было не пожалел
негодницу. Ну уж, нет. Финита! Не будет тебе моего сочувствия. И вообще, я люблю Лахаме. Мысленно, но тем не менее,
очень красноречиво, я повернулся к смерти задом. Нужна мне её тухлая жижица. Да я и прежде пил исключительно из сострадания
к болезной. Испугалась? Оправдываешься? Лопочешь, что-то на тарабарском своём диалекте. Эхе-хе, и говорить-то
беззубая, как следует не выучилась, а подишь ты, вообразила себе... Любви возжаждала? И ни кого-нибудь же выбрала глупенькая,
а самого Улиссандра. Что уж, теперь пенять? Терпи! Да, что она там гнусит? Наконец смутные поцокивающие звуки, слились в нечто
членораздельное,
- Водица соцится по стенке и набегает в пиалу где-то за пол цяса...
Ну и мирок! И в таком-то, я должен провести остаток своих дней? Рожна себе, остаток! Вечность?.. Ну уж, извините!
Я резко вскочил. Точнее, попытался, ибо смерть, жалкая, трусливая смерть, настолько опасалась и мёртвого Улисса, что опутала
всё его тело, каким-то тряпьём. Рано ликуешь. Я рванул презренные путы и,.. потерял сознание.
Мир потихоньку возвращался. Ох и пакостный был этот мир: выщербленные стены, сочащийся слизью, неровно вырубленный
потолок. А это ещё, что? Покрытая бурыми наростами решётка делила мерзкий мир на две, равно мерзкие части. Смерть боится,
что я сбегу и отсюда? И такое ничтожество зовётся смертью? Ха, легка на помине. Ну до чего же страмна? Да, шансов понравиться Улиссандру, бедняжке, явно не доставало. Сказать по правде, я почти простил, то что она шкодливо ударила сзади, а не сошлась
со мной в честной схватке. Трудновато вызвать трепет любви с такой мордашкой. Хотелось прикрыть глаза лишь бы не видеть
её осклабившейся в улыбке физиономии. Физиономия эта была испещрена морщинами, одна из которых, чуть приоткрывшись
оказалась дырой беззубого рта. Редкие, седые волосинки перемежались на крохотной черепушке с коростой гнойных расчёсов.
Смерть, похоже маялась золотухой. Да ну что ж, ты такая невезучая? Лишь бирюзовые глаза смерти, хоть и полиняли потеряв
былую яркость, но всё же, были невинны и чисты.
Эх, горе горькое. И, что мне с тобой, такою, делать.
Смерть не внушала ни любви, ни почтения, ни даже страха. Клянусь, не утрать я вместе с жизнью, чувства юмора, всласть бы
посмеялся над сходством смерти с... Град! Вытаращив глаза я хрипло прошептал,
- Раб? Второй Великий Раб?
- Лезы мальцьик. Тебе не нузно шевелиться.
- Я жив?
Дряхлое видение кивнуло,
- Зыв есьсё.
Я уронил измученную разговором голову и тут же услышал,
- Выпей мальцьик.
Губы мои мелко дрожали и многие, бесценные капли скатились по подбородку. Всё же, стало легче. Где я? Что с Моро? Спасся
ли Али? Море вопросов и нет ответов. Ясно одно: я жив. Я чувствую, я вижу. Я видел всё туже, мерзкую камеру. Я видел
дрожащего старца спасшего мне жизнь. Заметив, что я открыл глаза Великий Раб улыбнулся,
- Тебе мальцьик дользно быть легце. Я шептал заклинания. Я знаю много-много заклинаний. Только некоторые забыл.
Кажется, он вовсе и не был слабоумным. Да, что ж это за времена, когда, что не старец, то - лицемер? Ну, я ещё мог понять
шейх-ин-шейха, но этот-то зачем? Ну зачем одному из лидеров сектантов-фанатиков прикидываться кретином? Неужели
старец боялся вызвать подозрения Махмуд Бея в стремлении к первенству?
Слегка приподнявшись и опершись на стену я спросил,
- Где я?
Старик, силясь вспомнить засопел и, вначале медленно, а затем всё больше располяясь заговорил,
- В песьсере. В песьсере за стеной Дома Апсу Великого Гада... Я тебя вспомнил мальцьик. Ты просил Лахаме. Это был плохой
день. Ты просил Лахаме, а потом сразался и многих-многих убил. Мне не залко. Но это был плохой день. Плохой, потому цьто,
после слов твоих, мне захотелось... Захотелось того, цего давно узе Зофир не мог, - слёзы блеснули на голых, розовых веках,
- У Зофира есть зёнушка... Она совсем-совсем молоденькая. Но узе не мозет Зофир, а раньше Зофир мог. У Зофира есть
доцька. Маленькая, двенадцать будет. Но теперь, - венозные руки всплеснулись и беспомощно повисли, - зёнушка злится на
Зофира: поцьему Зофир не мозет? Злится и не разрешает Зофиру на неё смотреть. Смотреть, когда она глоенькая. Злая зёнушка!
В тот, плохой день, Зофиру оцьень-оцьень захотелось. Зофир богатый. У Зофира лавка древних манускриптов.
Зофир бывает и во дворце. Там есть у Зофира старый друзок - привратник шестой башни, - слёзы уже вовсю заливали морщины. Старец всхлипывал, но не в силах был прервать рассказ, - Луцьсе бы Зофир пошёл домой. Но Зофир так сильно хотел, а добрый привратник
всегда пускал Зофира посмотреть. Посмотреть, как плескаються в водицьке голенькие девоцьки шейх-ин-шейха. И оцьень дёшево:
всего за два серебрянных... Разве Зофир делал плохо? Просто смотрел. Девоцьки, такие хорошенькие, плескались. а Зофир
смотрел в дыроцьку. Цьто им, залко? Кому Зофир делал плохо? Но в тот, оцьень плохой день, появился этот целовек, - в
чистых глазах старика сгустилась злость, - Оцьень плохой целовек. Он был в капюшоне. А Зофир испугался и вытасьсил
кинзальцьик и хотел убить оцьень плохого целовека. Цьтобы он никому не рассказал. Но оцьень плохой целовек был
сильный и Зофир упал на пол, а гадкий, оцьень плохой целовек сказал,
- Я тебя знаю. Ты Зофир с иноземного квартала. Ты торгуешь книзьками. Но теперь, тебя посадят на кол.
- Ну и пусть. - подумал я тогда, хотя и поцювствовал какой-то зуд сзади. Пусть посадят. зофир смелый. Никто не знает, какой
Зофир смелый. А целовек, плохой оцьень, сказал есьсё,
- Я знаю, у тебя есть доць. Я рассказу ей, цьем занимается её старенький папаша, - а потом прибавил, - Эге, а киньзальцик-то
приметный. Бронзовый и с ребром зёсткости: луристанский кинзальцик. Да ты, старый развратник. есьсё и апсудианин. Плохо же
придётся твоей доцюрке.
И тогда, заплакал Зофир, - Не говори хоросенький целовек доцьке. Не делай ей злое. Я дам тебе много-много денюзек...
Старик насупился и раздражённо посмотрел на меня, - И поцьему я тебя не убил, когда ты был такой беспомосьсный? Нет,
Зофир перевязал твои раны, шептал над ними заклинания, а теперь, из-за тебя, гадкий мальциска, Зофир вспомнил такое плохое.
Зофир не хоцьет вспоминать... Зофир, не всегда был залким вторым рабом. Это Зофир любясьсий книзки, выцьитал про
апсидиан. Это Зофир нашёл песьсеру в заброшеной соляной выработке. Это Зофир был Первым Рабом. Велик и могуць был Зофир.
А тереоь из-за глупого мальцьика, Зофир дользен вспоминать свой позор...
- Ты был Первым Рабом?!
Зофир, или может Жофир, гордо выпрямился,
- Зофир был Первым Рабом Великого Гада. Зофир создал организацию. Каздый слушался Зофира. А кто не слушался - умирал.
Вот какой сильный был Зофир. Сильный из сильных. Вот, - он сжал костлявый кулачёк, но тут же, глаза его погасли, а тщедушные
плечи опали, - Поганая старость... Старел Зофир и не заметил, цьто у всех остальных Великих Рабов есть свои целовецьки.
Зофир думал, цьто все целовецьки только его. Глупый Зофир... А двенадцать лет назад, как раз, когда родилась доценька
Зофира, седьмой, самый ницьтозный Раб, Махмуд Бей, - морщинистое лицо исказилось злостью, презрением и страхом, -
Тьфу! Он был тогда сотником яныцяр, и он слуцяйно выкрал проклятый талисман Пальмиры. А эти гадкие целовецьки сразу
отвернулись от Зофира. Его оставили Вторым Рабом, но смеялись, всё время смеялись над ним. Гадкие целовецьки смеялись
над бессилием Зофира. И тогда умный Зофир решыл прикинуться дурацьком. От дурацька, насмешки отскакивают. Глупцы,
они потешались над бедным Зофиром, а Зофир отомстил им. Всем отомстил...
- Ты рассказал об апсудианах тому человеку?
В выцветшей голубизне глаз сверкнул гнев,
- Рассказал. Но не сразу. Сначала я решил заколдовать того, плохого целовека. Но плохой целовек оказался оцьень-оцьень
сильным. Он только посмеялся, - Не нузны мне твои денюзьки. Плохо будет твоей доцьке.
И тогда Зофир подумал: " Цьто видел он хорошего от этих проклятых насмешников"? И пообесьсял сильному целовеку
открыть тайну. Зофир рассказал ему кто был Первым Рабом, но плохой целовек, снова посмеялся. Он сказал, цьто и сам знает
про Махмуд Бея... Но про талисман-то, он не знал.
- Неужели ты выболтал и это?
Старик утвердительно кивнул,
- Все беды Зофира нацялись от этого проклятого изумруда. Но всё же, Зофир не хотел говорить. Это плохой целовек приказал.
Зофир сопротивлялся, но понял, цьто слабее цем оцьень сильный, плохой целовек. Он оцьень силён, а теперь станет есьсё
сильнее. Потому цьто, только Зофир знал как озывить камушек. Зофир процёл об этом в старом-старом пергаменте. Зофир знал,
а остальные Рабы не знали. И они смеялись над Зофиром. Но Зофир не сказал им, цьто власть талисмана огромна. Знай глупыш,
заставившый Зофира вспоминать плохое, если озывёт доцька Апсу Велико Гада, земля содрогнётся и станет она самая сильная среди богов, а слузыть будет лишь озывившему её. И такая в ней сила, цьто если приказет он убить всех богов, доценька Апсу справиться
со всеми ими. И с самим Апсу, и с Илу Отцом, и с Тотом, и с Ариманом... Всех убьёт.
- Так отчего же, ты сам не воспользовался своим знанием и не стал всемогущим?
Второй Раб скорбно развёл руками,
- Для этого нузьно иметь оцьень-оцьень мног силы. Я пытался. Но оцьень тязело. И тот целовек, цьто полуцил камень, он тоже
не сможет.
- Что? Ты отдал талисман?
- Отдал. Зофир не смог сопротивляться его воле. И Зофир решил, пусть-ка огорчиттся Махмуд Бей... И вообьсьсе, тому целовеку,
не озывить камень.
- Ты так уверен?
- Конецьно, - он самодовольно улыбнулся. - камень нузно погрузить в девственное цьрево невинной девоцьки, в умудрённые зызнью
мозги старца, в кровь отвазного воина, но и этого мало. Это позалуй, смог бы и я. Но камень не озывёт без мосьси духа.
Лишь когда свершится ритуал и мосьсь духа переселится из дэва в камень, то дэв умрёт, а талисман озывёт и подарит свою силу
избраннику. Никому это не по силам.
- Идиот, - кратко резюмировал я, и с неимоверным трудом поднялся на противно подрагивающие, вылепленные из жидкого теста,
ноги, - ты отдал талисман власти Великому Евнуху.
- Ну и цьто? Всё одно, камень не озывить. Я исполнил его волю, а он обесьсял отпустить Зофира и не делать плохого
его доценьке. Плохо будет только Махмуд Бею.
- Вот оно как? Боюсь с умудрёными жизнью мозгами старца у Великого Евнуха выйдет досадная промашка.
Покачиваясь я добрался до основательно проржавевшей решётки. Ну почему, в самый важный момент, так мало сил? Ухватившись
за паралельно идущие, шатающиеся в крошашихся каменных гнёздах прутья, я начал плавно, а затем всё сильнее давить на них.
Здесь не нужна была титаническая, или хотя бы богатырская сила. Если уж и не Зофир, то любой мало мальски крепкий мужчина.
без особого напряжения справился бы с кародированным металлом. Здесь не нужно было много силы, но хоть какая-то сила всё же
требовалась.
Огненные сполохи плескались в глазах, немощные мышцы ныли от напряжения, кровь сочилась из прокушенной губы,
а я всё давил. Ну, ещё сильнее. Туман заволакивал взор. Притившиеся в закромах моего, растекавшегося по вселенной мозга
кузнецы, с размаху опускали пудовые молоты на наковальни. Соперничавшие с ними, неутомимые в некчёмном рвении звонари,
дружно били в многотонные колокола. Я давил... Чуть-чуть, самую малость раздвинулись прутья и... я рухнул, теряя сознание.