What we did had to be done
All our faith lost and gone
What we did we never won
Lost our hope our aim
All is gone
© Deine Lakaien “Lost”
Три стрелки на двенадцати. Все просто.
Схема проста. Ты открываешь глаза и выдыхаешь. Наконец-то выдыхаешь. После этого бесконечно долгого мгновения липкого ужаса и оцепенения, такой полной, что это кажется почти восхитительным (да, меня всегда восхищали явления совершенные, абсолютные, идеальные), потери воли, ты, наконец, выдыхаешь.
И открываешь глаза.
И опять? Все та же вечная стена тумана. От этого уже никуда не деться. Туман рассеется или нет, но это всегда будет так. Как будто ничего не изменилось. И сначала тебе кажется, что на этот раз чувства обманули тебя, что это уже ты сам играешь с собой в эту нелепую игру, что это ты настолько устал от себя самого, от бесконечного пути сквозь пустоту, от безвыходности застывшего времени, что пытаешься наполнить его хоть каким-то смыслом, хоть призрачным ощущением движения вперед.
Но и на этот раз, как впрочем, и во все разы до, все было по-настоящему. Если только здесь можно оперировать такими понятиями как "настоящее". Так же как я, честно признаться, сомневаюсь в правильности таких слов, как «до» или «после».
Впереди, в полушаге, так заманчиво близко была белая бездна. На дне которой, еле видимые, сквозь толщу тумана, медленно и лениво колыхались волны. А значит, все же, декорации изменились. Хотя держу пари, что знаю, что там внизу. Впрочем, это не так уж и важно. За пределы этого царства тумана, холода и безысходности мне уже вряд ли суждено выбраться. Так что… еще один цикл испытаний воли, смысл и суть которых всегда ускользали от меня. Но все же, мир уже не тот, что был мгновение назад, а значит стоит посмотреть на часы. Это входит в ритуал перехода на следующий круг - такая последняя искорка надежды. Последний вздох человеческого, что еще осталось в тебе - надежда. Быть может, на этот раз стрелки сдвинутся с места. И ты всматриваешься в них внимательно и чутко, пытаясь уловить хоть малейшее движение, хоть намек на него. Не увидеть, так услышать, почувствовать. Но три стрелки показывают 12. На этих часах вечный полдень. Как всегда - вечный полдень.
Так что схема действительно проста – на одном дыхании пережить секунду невыносимого ужаса и убедиться, что надежды для тебя все еще нет, вот и все. Такая маленькая, жестокая игра – все всегда начинается заново. Но впрочем, нет смысла жаловаться, никто никогда не говорил, что ты заслуживаешь большего.
А теперь, сквозь монотонную, тупую головную боль, вечный твой спутник, стоит, пожалуй, осмотреться вокруг. Вернее, может и не стоит, но тебя никто не спрашивает, чего ты хочешь, так ведь?
Круг Второй.
Металлическая решетка без перил вела вверх и вниз, серпантином огибая большое круглое здание. Один из первых уроков этого места - направление не важно, ты в любом случае придешь туда, куда должен, как бы ни хотелось этого избежать.
В голове почти такой же туман как вокруг, только очень жесткий и острый, тело почти не слушается, будто чужое. За этот… месяц? год? день? мне не удалось отдохнуть даже пары минут, ведь сон здесь не приносит ни облегчения, ни избавления от усталости. Здесь, во сне или наяву, можно только брести вперед и учиться не надеяться на конец пути. Так что ты просто идешь, стараясь ступать ровно и прямо, просто потому, что это хоть как-то занимает тебя каким-то делом. Можно сосредоточиться только на том, как сделать следующий шаг и не думать. Не думать.
За очередным изгибом здания оказались широкие двойные двери. Когда дотрагиваешься до ручки двери – все тоже очень просто. Попробуй (просто попробуй) улыбнуться про себя и сделать вид, будто тебе все равно - ведь ты знаешь, что сейчас петли протяжно скрипнут, и двери медленно и тяжело откроются. Не важно, легко ли ты толкнул их, или попытался изо всех оставшихся сил выбить - результат один. Врезающийся в мозг скрип и мучительно медленные движения. Но каждый раз, несмотря на медитативные повторения этих простых истин, несмотря на болезненные попытки хоть как-то подготовиться, у меня всегда болезненно замирает сердце. Слишком неожиданны любые звуки в этой давящей тишине. Здесь все построено на несоответствии, здесь все иррационально. И сколько бы раз ты ни слышал этот жуткий скрип, сколько бы ни слышал шорохов, как бы ни старался свыкнуться с ними, они все равно заставляют тебя, пусть на долю секунды, замирать от ужаса. И к этому нельзя привыкнуть. Как нельзя привыкнуть и к этой тишине.
Мне раньше казалось, я знаю, что такое страх. Мне раньше казалось, я знаю многие грани его, знаю как сложно, но все же не невозможно выносить его. Обыденная жизнь все же предоставляет тебе возможность разобраться в своих страхах, классифицировать, понять, выстроить защиту. Теперь мне, конечно, даже смешно об этом вспоминать. Это такая глупая человеческая самоуверенность - думать, что ты что-то знаешь. После всех этих бесконечных полдней здесь, я могу сказать, что знаю на ощупь, на слух и на вкус тысячи граней того что называют страх. (Никакие самые жуткие и иррациональные ночные кошмары не сравнятся с тем, что мне довелось пережить тут.) И все же, я каждый раз убеждаюсь, что этого мало. Зато я теперь совершенно не представляю, как можно выносить это чувство, хоть одну секунду вытерпеть, но каждый раз открываю глаза. Потому что прятаться бессмысленно. Это, быть может, главный урок этого места. Ты никогда, нигде не спрячешься. Ты можешь бежать, выбиваясь из сил, можешь забиться в темный угол, можешь даже натянуть на голову одеяло, но это бессмысленно. В следующую минуту, ты уже опять стоишь здесь, один на один с пустотой и ужасом. И нет смысла отводить взгляд, ведь отводить его не от чего. Поэтому глаза твои всегда открыты, и выбор пути не принадлежит тебе. С этим стоит просто смириться, хоть это и невозможно. Но стоит.
Но даже так, то, что оказалось за дверью, было уже слишком. Для меня слишком.
Круглый коридор повторял контуры здания. С потолка мерно и тихо капала вода. А по внутреннему кругу были двери… Такие железные двери с решетчатыми окошками. И одного взгляда мне хватило, чтобы узнать их. Признаюсь, я до сих пор иногда не могу ничего с собой поделать и пусть и не осознанно, но пытаюсь сбежать. Зажмуриться, развернуться, нащупать ручку двери. Где-то в глубине сознания внутренний голос, конечно, зло рассмеялся, ведь вероятность того, что дверь не заперта, в таких случаях равна нулю. Но когда мне, наконец, хватило храбрости открыть глаза, перед ними был все тот же туман. А за мной тяжелые двустворчатые двери. Значит, на этот раз игра усложняется. Я не могу сказать, сколько времени мне пришлось просидеть на металлическом полу и пытаться разрыдаться, прежде чем стало ясно, что даже на это у меня уже нет сил. Нет, я, конечно, могу сидеть здесь сколько мне вздумается. Могу вечно ходить вниз и вверх вокруг этого здания. Могу, наверное, даже попытаться спрыгнуть вниз, в холодные воды озера и понадеяться, что мне дадут умереть. (Но это, к сожалению, самое бесполезное из действий) Да только толку в этом тоже никакого. Пока этот путь не будет пройден до конца, пока круг не будет замкнут – ничего не изменится. Я, конечно, уже совсем не верю, что в конце пути меня ждет спасение или хотя бы избавление от страданий, но на это всегда остается шанс, а значит надо идти вперед. Но единственно возможным казалось только сидеть, прислонившись спиной к дверям, не шевелясь, не смея ни пытаться бежать, ни войти. Кажется первые несколько часов, у меня даже хватало сил беззвучно произносить нелепое "Не надо. Только не это. Все что угодно, только не это!" Хотя сомневаюсь. Вряд ли мне хватило силы духа произнести тогда хоть что-то вслух. В любом случае, с самого начала было ясно, что мне все же придется войти. Войти по собственной воле. И это было самое невыносимое из всего. Что угодно только не это! Пожалуйста, что угодно. Пусть бы двери тогда за мной закрылись, и у меня не было бы иного выхода, кроме как остаться. Что ждет меня за ними, было понятно с первой секунды. И мне нужно было встать и пойти навстречу этому. Войти, не по принуждению, а только по собственному, свободному выбору. Самостоятельно. По собственной воле. Я хорошо знаю, что это за место, что это за двери, хоть никогда раньше мне не приходилось бывать ни за пределами здания, ни даже в коридоре. Хоть часть его и была видна сквозь решетку с той стороны двери.
Круг Первый.
Это было, кажется, так давно. Или мне просто очень хотелось забыть. (Да, забыть… Это было бы восхитительно, если бы мне была позволена такая роскошь – забывать). В любом случае это было где-то в самом начале пути. Не первым, конечно, моим знакомством с этим местом (первым – это было бы слишком), но все же одним из. Тогда мне еще казалось, что самое лучшее это спрятаться. Вернее, мне попеременно хотелось то бежать вперед, сломя голову, бороться, выбраться отсюда, во что бы то ни стало, то спрятаться и ничего не видеть. В тот раз все было именно так. Пересидеть где-нибудь, тихо-тихо и подождать пока все закончится. Не может же это, в конце концов, длиться вечно? (Ну да, конечно, не может, конечно, ну да…). Мне казалось, если спрятаться, зажмуриться и подождать, то когда откроешь глаза, все пройдет, как страшный сон. Когда откроешь глаза, увидишь стены своей комнаты, а сквозь полупрозрачные шторы будет светить солнце. (Солнце?) И ты будешь лежать в своей постели и улыбаться от счастья, что это был всего лишь сон. (О, какая же дивная мечта – пусть все это окажется только сном!) А потом встанешь, сваришь себе крепкого-крепкого кофе, позвонишь кому-нибудь из друзей, будешь разговаривать об обычных, таких далеких сейчас, вещах – о новостях, о планах, о погоде, о фильмах, книгах, работе, и между делом расскажешь, какие фантастически реальные ужасы тебе сегодня снились (Какое это, оказывается, удивительное чудо, когда сны – это всего лишь сны). Но то были лишь наивные надежды, еще не стертые холодным туманом и вечным молчанием часов. Теперь я даже плохо помню, как выглядят солнечные блики на полу, или как пахнет свежесваренный кофе. Но тогда у меня еще была надежда.
Так вот, все, кажется, довольно просто - находишь спокойное место, сидишь там, так тихо, как только можешь, и ждешь...
А потом просыпаешься. Лежа на постели. И первой твоей мыслью, еще не открыв глаза, естественно, будет: "Наконец-то!". О, какая ошибка! Ты ведь все еще нормальный человек, потому что у тебя еще есть надежда. (Да, действительно, это быть может самый главный признак здоровой психики – продолжать надеяться на лучшее) Ты лежишь и ждешь, что вот сейчас ты откроешь глаза... Впрочем, что уж там, открыв их, ты видишь каменный потолок. И каменные стены. И железную дверь с решетчатым окном. И на стене напротив двери, небольшое круглое окошко под самым потолком, сквозь которое в камеру проникает тусклый свет.
Мне раньше казалось, что знаю, что такое отчаяние, и что такое истерика. Как водится, думать так тоже оказалось невыносимо глупо. Те несколько недель (недель, о да, там проживаешь, чувствуешь каждую секунду, там время для тебя идет, вот что невыносимо), проведенных в камере, кажутся мне теперь одним сплошным переплетением времени/пространства и еще, быть может, чего-то иного. Настолько невыносимым, отвратительно безысходным, что у меня просто нет слов, чтобы дать ему имя. Хотя, быть может, у меня просто не хватает смелости произнести эти слова.
В замкнутых помещениях схема тоже проста. Ты можешь делать что угодно, но ты все равно не выйдешь, пока не придет время. Можно бросаться на дверь, колотить по ней что есть сил и пытаться придумать, чем можно было бы ее выбить. Можно, срывая голос, кричать в круглое окошко. Особенно тогда, когда там слышны шаги (Шаги ли? Может ты просто бредишь?) и свет загораживает чья-то тень. (Не сразу, конечно, в первый раз, услышав их, перестаешь даже дышать. Раз на двадцатый осмеливаешься просто пошевелиться). Можно рыдать и биться в истерике, лежа на холодном каменном полу. Можно вслух считать до тысячи. (Это, конечно же, не помогает вовсе, зато немного отвлекает) Можно умолять тень выпустить тебя и напрасно раз за разом спрашивать, что ей от тебя нужно. (Это, конечно, еще более глупое поведение, но от безвыходности ты пробуешь все, тем более что твое положение иногда уж очень напоминает дешевые триллеры) Можно, сжавшись в комок, смотреть в одну точку, сидя на полу у двери. Можно пытаться не отчаиваться. (Ха. Ха. Ха.) Можно пытаться не уснуть, потому что сны в той камере отличаются от снов, что снятся здесь обычно. В них только тьма и боль. И они кажутся реальнее, намного реальнее, чем в настоящей жизни, даже в той, что была до. И все же ты не можешь проснуться. Можно после каждого такого сна, пытаться подняться с жесткой постели (это если повезет) и сделать всего лишь два мучительных шага до раковины. Умыться ледяной водой, а потом стоять на коленях посреди камеры и плакать от бессилия и жалости к себе. А потом просто от бессилия. А потом уже не плакать вовсе. Еще можно размышлять, из чего здесь можно было бы сделать веревку или чем перерезать вены. Но тут уж совсем без вариантов, ты здесь не для этого.
А потом, когда ты совсем выбьешься из сил. Когда тебе будет уже все равно. Когда ты будешь готов к вечности в этих четырех стенах... Ты проведешь там еще много, очень много времени. Достаточно долго, чтобы открыв глаза и увидев, что ты лежишь посреди улицы, а вокруг тебя колышется молочно-белый туман, не почувствовать ничего. Совсем ничего. Ни тени радости, ни намека на облегчение. Вообще ничего.
Круг замыкается.
Да, все когда-нибудь кончается. И все же это не значило, что я хочу возвращаться туда. Я слишком хорошо помню, как течет застывшее время, как болезненно и глухо удары сердца отдаются в голове, каждое утро после нескольких жутких, невыносимо долгих часов сна. Слишком хорошо знаю как это - стоять напротив круглого окошка, когда свет там меркнет и не знать чего больше бояться - того что тот кто там просто уйдет как и всегда и оставит тебя в одиночестве, или все же, после того как тень исчезнет, скрипнет за спиной дверь. И все же, выбора как всегда не было. Никто не придет и не заставит это сделать. Но ты прекрасно знаешь, что пройдет еще несколько часов, и ты сам встанешь и тихонько коснешься ручки двери. И сам войдешь. Никто не будет просить, никто не будет приказывать. Ты сам, сам сделаешь шаг, чтобы вернуться в свою клетку. Самостоятельно. По собственной воле.
Нет более сурового надсмотрщика, чем недвижимое время и ты сам.
Но пока есть время…
Три стрелки на двенадцати.
Парк у озера – самое чудесное место. Это что-то вроде передышки, немного времени, чтобы перевести дух, придти в себя. Очень мудрое решение, на самом деле, ведь иначе ты слишком быстро сойдешь с ума. Но нет, ты здесь совсем не за этим.
В такие моменты я просто сижу, смотрю на воду и машинально покачиваю часами, надев кольцо цепочки на указательный палец. Ах да, часы... Часы были с самого начала. Такие нелепые старинные карманные часы на цепочке. Тусклый металл и неподвижные стрелки. Все три на двенадцати часах. Эти часы отмеряют срок пребывания здесь. Отмеряют очень просто. На них всегда одно и то же время – «навсегда».
В такие моменты я очень хорошо понимаю, почему же здесь так невыносимо. Очень просто. Потому что все правдиво. Четко и наглядно. Истинно. И именно потому совершенно невыносимо.
Когда мыслишь лишь образами – выход найти почти невозможно. Реальность – тонкая, прозрачная и такая ясная является тебе со всеми своими сложными схемами, немыслимыми переплетениями. Ты видишь ее так ясно, как никогда, каждый уголок ее, каждую черточку. Ты понимаешь ее всю, ты принимаешь ее. Ты видишь все выходы, все пути, все скрытые мотивы, все последствия. Но на самом деле выхода не существует. Потому что ты видишь весь путь, от начала и до конца. Сжатые в секунду месяцы, года. И там все течет по отлаженной схеме. По вечным законам, которым плевать на твои надежды и страхи. Мир устроен вот так, а ты – часть этого мира, как бы ты ни пытался вырваться. И ты видишь, что все твои действия имеют продолжения как в прошлом, так и в будущем, они переплетены друг с другом, переплетены с самим временем. И нет возможности разорвать эту связь, нет возможности изменить то, что для тебя пока находится выше по временной шкале.
Осознавать себя истинного, вот что самое мучительное и страшное. И именно это хочется поскорее забыть. И именно это совершенно невозможно принять.
Все остальные места, где мне доводилось бывать, а вернее по которым меня проводило нечто моему пониманию неподвластное, по сути, служили одной цели – снимать покровы постепенно. Доводить до нужной черты планомерно, выверено. Доводить до нужного состояния медленно, ведь иначе можно просто очень быстро потерять рассудок. А это не цель, вовсе нет. Это было бы слишком просто.
Кажется, первой была полутемная гостиная в особняке. Самое безобидное, если сравнивать с тем, что бывало потом. Вот так, ты секунду назад был в своем доме, в, черт побери, реальном мире, и вдруг, ты открываешь глаза и видишь маленький столик и старинный камин (с табличкой «камином не пользоваться», хм…). При других обстоятельствах эта обстановка показалась бы мне не лишенной очарования… Нет, тут надо четко понимать, здесь ведь ничего никогда не происходит. Ничего и никогда. Каждый скрип и шорох – просто скрип и шорох. Каждая тень у самой границы зрения – не больше чем просто тень. И когда сидишь, сжав ручки кресла, боясь встать и обернуться, за твоей спиной, конечно же, никого нет. И ты ведь даже не понимаешь, почему так. Впрочем, кажется, так бывает у всех, кажется, это называют беспричинной тревогой, и кажется, это является признаком депрессии. Впрочем, я не знаю точно, мне здесь не до этого. Так что приходится просто напряженно прислушиваться к миру вокруг. Но все страхи – только в твоей голове. Урок номер сколько-то там – все твои страхи – это только то, что происходит у тебя внутри. А весь ужас в том, что это место знает их все, знает много лучше, чем даже ты сам. Знает настолько хорошо, что ему даже не требуется их показывать. Достаточно просто намекнуть. И каждый раз, когда ты привыкаешь, смиряешься, когда твои чувства хоть немного начинают притупляться – все меняется.
Смешная штука, здесь ведь почти всегда светло. Да что там, здесь никогда не наступает ночь. В помещениях, да, бывает темно (Когда рассеивается первый туман). Но если найти окно, за ним всегда будет одно и то же: клочья тумана и неясные очертания улиц. А еще, здесь нет неба. Его просто не видно. И когда ты поднимаешь взгляд к тому, что должно быть небом, ты видишь только белое плотное полотно. Всегда одинаковое, всегда спокойное. Ты никогда не задумаешься об этом, пока не увидишь – насколько невыносимо, когда неба просто не существует.
Сны во сне.
А иногда все меняется слишком быстро.
Убеждать себя в том, что ты просто болен, сошел с ума, тебе это просто снится – это игра на самое первое время. Ее хватает очень ненадолго. О нет, я прекрасно знаю – я в здравом уме и твердой памяти..
Но когда все меняется слишком быстро, это создает спасительную иллюзию, что ты все же сходишь с ума.
Ржавый металл и колючая проволока, пытаешься оглянуться, но… всего доля секунды, всего мгновение без времени, без конца и начала, и…
Монотонный стук капель.
Еще раз.
Ты сидишь на полу. Кровь, липкая и холодная. Ты хочешь поднести часы к глазам и стереть кровь с циферблата.
И еще раз.
Узкий, каменный коридор, странные звуки где-то впереди.
И еще.
Пустынная улица, мокрый асфальт. Надо бежать, хоть куда-нибудь, не важно. Вдыхаешь холодный туман, делаешь шаг вперед.
И еще.
И еще.
И еще.
Белый кафель на полу, белый кафель на стенах. Холодный и гладкий. Свет яркий и белый. Шприцы, скальпели и прочее меня уже не интересуют. Ими бесполезно пытаться открыть замок. Так что я сижу на холодном кафельном полу и считаю стены. Раз, два, три, четыре. Считаю вслух. Это заглушает мысли. Я смотрю на часы, а потом считаю стены. Раз, два, три, четыре. Считаю вслух. А потом засыпаю.
Обычно, сны здесь всегда одинаковые. Ты бредешь в полумраке и тумане куда-то вниз и вниз, по винтовой лестнице. У этой лестницы нет ни начала, ни конца, и ты идешь и идешь, спускаешься все глубже и глубже, к началу начал. К истокам самого бытия, а может просто к началу собственного пути, в надежде, что может быть там можно что-то исправить. Но к цели ты никогда не приходишь, и все то время, что ты бессмысленно спускаешься по этой спирали ты… думаешь. И это иногда кажется пыткой большей чем многое из того что ты уже повидал. Страшнее чем узкие, темные коридоры, страшнее, чем странные звуки и тени скользящие где-то совсем рядом. Просто думать. Потому что тогда логика и рациональное мышление, наконец, возвращаются к тебе. Да только здесь нет совсем ничего кроме этой лестницы и пустоты вокруг нее. Совсем ничего. А потому весь твой здравый рассудок и ясное сознание уходят на то чтобы размышлять о собственной жизни. Обо всех ошибках, которые ты видишь теперь так ясно. О каждой потерянной секунде. О каждом неверном шаге, о каждом шаге назад.
Ты знаешь, как нелепы, бессмысленны, глупы любые действия. Ты знаешь, что нет почти разницы между бытием и небытием. И ты знаешь, что смотреть на себя со стороны тебе всегда было невыносимо. И что, быть может, лучше не смотреть, а быть может лучше и не быть вовсе. И кажется, тебе когда-то уже приходили такие мысли…
Никогда не пытайся обмануть отражение в зеркале.
На улицах, в домах всегда бывают чуть приоткрытые двери. Сначала тебя тянет туда любопытство, потом отчаяние, а потом ты просто знаешь, что иного пути нет.
И ты дотрагиваешься до ручки… В этой комнате помимо пола, потолка и стен есть еще кое-что – огромное, во всю стену, зеркало. Есть еще, конечно, дверь, но как только ты вошел, можно считать, что ее больше нет.
Когда ты первый раз видишь, как отражение замирает на месте, ты просто вжимаешься в стену и замираешь сам. И стараешься даже не дышать. И не можешь отвести взгляд.
Когда ты второй раз видишь, как отражение замирает на месте, ты в долю секунды оказываешься у двери. (Заперто. Конечно, заперто) И стараясь даже не смотреть в его сторону, изо всех сил дергаешь ручку.
Когда ты… да что уж, есть еще множество вариантов.
Однажды мне хватило злости и отчаяния скорчить отражению рожу и показать неприличный жест. Смех – отличное лекарство от страха, так ведь? Движение быстрое, но неимоверно растянутое во времени. И вот уже двойник стоит все так же неподвижно, но в другом месте, в другой позе, и… чуть ближе. Это навсегда отбило у меня охоту шутить.
Поэтому теперь, когда за одной из тысяч дверей, я вижу пустую комнату с зеркалом во всю стену, я просто сажусь на пол подальше от него, отворачиваюсь и жду. Нет, это вовсе не значит, что мне удалось перехитрить это место, впрочем, я могу не смотреть на двойника и это уже кое-что. Но я точно знаю, что когда я сижу вот так, почти у самой стены – он пересекает границу. Медленно, осторожно делает шаг вперед. Но я никогда не оборачиваюсь. Даже когда начинает казаться, что можно услышать эти тихие шаги. Даже когда на плечи ложатся прохладные, невесомые ладони. Я знаю – ничего не происходит по-настоящему. Я знаю теперь, что это так утомительно – когда ничего не происходит по-настоящему. (Я знаю что будет если обернуться – поэтому я никогда не оборачиваюсь) Я просто, стиснув зубы, жду. И жду. И еще жду. А потом (судьба все же бывает милосердной) теряю сознание.
А еще бывают самые обыкновенные зеркала. И сначала ты заворожено смотришь на себя, потому что понимаешь, что уже плохо помнишь собственные черты. Ты смотришь внимательно, и как только ты точно можешь сказать, да это я - отражение начинает медленно, почти незаметно меняться. Так, как бывает, когда ты слишком долго смотришь в зеркало и уже не фокусируешь взгляд на отражении.
Ты стареешь, разлагаешься.
Ты остаешься собой, а мир за твоей спиной темнеет, смазывается, движется, распадается.
Ты стоишь, а за твоей спиной мелькают тени, проступают очертания лиц.
Ты медленно, постепенно исчезаешь.
Есть еще витрины пустых магазинов. Они почти такие же, как зеркала, только быть может, еще хуже. В них иногда отражается то, что ты привык называть реальностью. Например, обычный солнечный день. По улице ходят люди. Самые настоящие люди. С пакетами продуктов и деловыми кейсами, в строгих костюмах и в шортах с кедами, парочки, идущие в обнимку, дети со сладкой ватой или мороженным, элегантные дамы и неопрятные домохозяйки, высокие, подтянутые мужчины и толстые, потные мужики в грязных майках, вредные ворчащие старушки и интеллигентные старички с бородой и в очках. Все то, что привык называть обычными людьми, смотря на них каждый день на улице, из окна, по телевизору, где угодно. Проезжают машины, мотоциклы, велосипеды, пробегают собаки, пролетают птицы. Но только твоего отражения там нет. Это настоящее отражение, но ты смотришь его как фильм. Тебя там нет. Впрочем, если бы и был – это оказалось бы куда хуже, тут уж можно быть уверенным.
А так, это всего лишь очередная насмешка, одна из.
Без имени
А потом ты лежишь и смотришь на каменный потолок. И молишься о том, чтобы, когда ты закроешь глаза… нет, не о том, чтобы оказаться дома, нет. Ты молишься о том, чтобы, когда ты, наконец, не сможешь открыть глаза – ты бы смог увидеть хоть слабый проблеск света. Но сны в тюрьме совсем иные. В них нет тумана, нет тишины, есть только тьма. Ты делаешь осторожные шаги вперед и пытаешься нащупать руками стены. Но пальцы тонут во тьме. Это в начале…
Нет, тут везде не рай, но…
Вас когда-нибудь пытали? Меня нет, поэтому мне не с чем сравнить.
Я не знаю, на самом деле, что же происходит. Здесь слишком темно.
Я захлебываюсь этой темнотой, она жжет мне горло.
Она вязкая, густая и холодная.
Судя по хрусту, это ломаются кости.
Судя по боли – все до единой.
А темнота кислотой выжигает глаза.
Так что ты почти уверен – даже если это когда-нибудь кончится, ты больше никогда не увидишь света.
Я изо всех сил пытаюсь вдохнуть, но дышать здесь нечем – здесь только темнота.
Иногда получается кричать.
Очень плохо, но все же получается.
Ни одного миража, ни проблеска света, ни смутного очертания. Видеть было бы легче.
Судя по запаху – это кровь.
Впрочем, не только.
Впрочем, не важно.
Темнота давит со всех сторон, обжигает кожу, заполняет легкие.
А еще, на самой границе восприятия иногда возникает тихая, даже нежная мелодия. Вот это – ужасно.
И судя по ощущениям это…
Нет, не стоит…
И если у ужаса и отчаяния есть материальный облик, то у него длинные, стальные, острые, ледяные когти.
Мне кажется, я не могу уловить главного. Мне кажется, суть вовсе не в невыносимых муках, не в боли, не в ужасе, не в тьме. И даже не в беспомощности. За всем этим есть что-то еще. Мне кажется, когда я пойму, я смогу видеть…
Если не знать что это ложь, ложь и морок, то здесь действительно кто-то есть. Я чувствую кожей. Безжалостное время задает мне вопросы. Я не могу ответить. Не могу ответить ни на один. Холодная тьма ждет, сторожит, наблюдает. Надменным смехом рассыпается на тысячи осколков последний, самый мучительный вопрос: «Почему ты все еще здесь?». Я не знаю, не знаю, не знаю! Разве отсюда можно сбежать? Разве можно выбраться? Разве существует выход? Разве?..
И когда, проснувшись, я пытаюсь сделать два самых трудных шага в жизни – два шага до раковины, этот вопрос продолжает звенеть у меня в ушах. «Почему ты все еще здесь?» Он горит шрамами по всему телу, он вырезан у меня на внутренней стороне век. И я больше всего на свете боюсь задавать себе именно его.
***
Мне иногда кажется, что здесь все наоборот. Что сны – это реальность, а реальность это сны. Вернее это даже почти так, если опираться на логику событий.
Здесь полумрак, мягкие стены, мягкий пол, мягкий потолок. Два шага в длину, шаг в ширину. Я считаю стены. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Считаю вслух. Это заглушает мысли. Я считаю стены. Считаю вслух. А потом засыпаю.
По бокам спиральной лестницы - пустота, мертвая и чуть шершавая на ощупь. Мне не хочется думать, не хочется думать… Мне так хотелось вернуться, но теперь я даже не знаю – а куда? Я продираюсь сквозь туман, день за днем, час за часом и начинаю узнавать. Узнавать его. Начинаю догадываться. В жизни бывает так, что все твои дни проходят как-то… как-то так, будто встав утром ты забыл проснуться. На всех действиях, движениях, мыслях словно лежит слой пыли, словно тебе приходится преодолевать какие-то преграды просто для того чтобы совершить самое простое действие, обдумать самые простые вещи. На всем мире будто бы лежит пелена невидимого, но такого ощутимого тумана. Как будто ты смотришь фильм в плохом качестве.
Быть может это болезнь. Быть может мне стоило испугаться уже очень давно. Но я не помню, я в самом деле не помню, что же было на самом деле, а что является плодом моей фантазии. Иногда мне кажется…
Впрочем, в любом случае, мне все чаще и чаще кажется, что этот туман просто материальное воплощение какой-то части меня, что существовала всегда. Просто мне было не досуг задуматься об этом.
Эту тишину так сложно выносить. Тебе хочется услышать хоть какой-то знакомый звук - хотя бы звук собственного голоса. Но ты не можешь произнести ни слова, просто не в силах. А если вдруг тебе это удается, то голос твой звучит неестественно, нелепо, жутко. И ты не уверен твои ли это слова, твой ли это голос. И голос ли? И лучше уж молчать.
Здесь столько уровней реальности, что мне кажется, мне никогда ни в чем не разобраться. А пока я не пойму – мне не выбраться. Здесь все не то чем оно видится. У всего есть смысл. У всего есть источник. Любая тень, звук, движение, каждый крик и каждая смена декораций, оправданны, осмысленны, вписаны в какую-то сложную, но тем не менее четкую и идеальную схему. И когда я думаю об этом, когда пытаюсь понять, у меня начинает невыносимо болеть голова, словно в ней поворачивают острый, раскаленный зазубренный нож. Перед глазами темнеет и я чувствую будто я снова оказываюсь там… и я снова слышу в голове этот вопрос…
Круг Третий.
А потом ты открываешь глаза и понимаешь, что лежишь на жесткой постели, что над тобой – каменный потолок, а из маленького круглого окошка под потолком льется неяркий свет. И ты закрываешь глаза, потому что смотреть на это уже давно нет сил. И ты лежишь так, час, два, три, месяц, год, век… Лежишь не открывая глаз. Но шагов не слышно. Сны не приходят. Все тихо и поразительно спокойно. И вот тогда, приподнявшись на постели, ты видишь, что дверь в камеру чуть приоткрыта. Когда-то давно ты бы вскочил и побежал отсюда, к свободе, пусть призрачной, но все же. Но сейчас ты просто лежишь, смотришь в потолок и думаешь о том, как же тут тихо. А потом, когда ты все же встаешь, от твоего прикосновения дверь легко и беззвучно отворяется шире. В коридоре все так же мерно капает с потолка вода. И стук этот успокаивает и убаюкивает. Еще вечность ты просто слушаешь его, прислонившись к стене. А потом, так же легко и бесшумно открываются тяжелые широкие двери. И ты спускаешься вниз, к прямоугольной площадке прямо над белой-белой пропастью, на дне которой, где-то далеко внизу медленно и лениво покачиваются волны озера. Ты стоишь там, в полушаге от бездны. Такой тихой, такой близкой и такой заманчивой. Полной грудью вдыхаешь этот мягкий туман. А потом достаешь часы. На них вечный полдень, но это уже не важно. Ты протягиваешь руку над пропастью и разжимаешь пальцы. А когда часы выскальзывают и падают вниз, тебе на долю секунды кажется, что металл на этот раз был блестящим, а стрелки их двигались. Но вот это уже действительно совсем не важно…
Нет спасения. Нет надежды. Нет освобождения. И никогда не было. Для меня – не было. Для меня они исчезли уже давно. Намного раньше, чем мне довелось попасть сюда. Намного раньше…
И в тот момент, когда часы опускаются в озеро, в плеск воды далеким эхом вплетается вой сирен скорой помощи. Но это – не важно.
Теперь я знаю ответ.