8 января 1982 года Андрей Тарковский был приглашен в Институт Физики Академии наук Грузии. Приглашение он принял, но настроен был мрачно и сразу же предупредил, что ничего хорошего от встречи не ждет, так как недавно побывал в Новосибирском Академгородке и глубоко разочарован духовной скудностью людей ученого сословия. «Вы – не мои зрители», - почти грубо бросил он аудитории. После такого вступления полноценного диалога, естественно, не получилось, а был в основном монолог, горький, отрывистый, как бы падающий в пространство конференц-зала, слыхом не слыхавшего подобных речей.
Вернувшись домой, я решила записать свои впечатления, но не успела приняться за дело, как раздался телефонный звонок и мне сообщили о скоропостижной смерти близкого родственника. Записей не получилось, но, вспоминая тот снежный вечер, какие редко бывают в Тбилиси, я уверена, что память меня не подведет. И не потому, что она у меня так хороша, а потому, что слова Тарковского, странные и неожиданные, полные тяжелых предчувствий, а также его пергаментное страдающее лицо - глубоко запали мне в душу.
В недолгой встрече Тарковский сумел сказать о многом, но важен был не только смысл его речей, но само его мировосприятие, радикально отличавшееся от нашего. Как я сейчас вижу, все мы, а может быть, в первую очередь, физики, были непробиваемыми оптимистами. В основе этого оптимизма, скорее всего, лежала уверенность в своем всезнайстве, а, значит, всемогуществе. Да, мы ругали на кухнях «родную советскую власть», были недовольны то тем, то другим, но трагическое восприятие жизни, усугубленное ощущением надвигающейся катастрофы, которую остро чувствовал художник, было нам чуждо. Тарковский хотел приобщить нас к страданию, не к своему, а к страданию как таковому. Когда его спросили, почему в «Андрее Рублеве» много страшных сцен, он резко ответил: «А пусть зрители помучаются немного!» Этот ответ и весь его тон воспринимались как вызов и были вызовом. Мы не сумели ответить на это вызов, как не сумели, вероятно, это сделать наши коллеги из Новосибирска. Более того, мы и не искали ответа.
Тогда голос Тарковского диссонансом встрял в мою душу, но, как я сейчас думаю, лучшей прелюдии к последующим трагическим переменам не найти.
Он говорил строго, обличающе, а мы, закостенелые в своем дремучем самодовольстве, не очень-то понимали, чем провинились. Ведь считалось, что, занимаясь наукой, мы ни больше ни меньше, как ищем истину. И, отвечая нашим мыслям, Тарковский сказал: «Художник, творя, не ищет истину. Он находит ее, а в искусстве свидетельствует об истине имеющимися у него средствами. Искать истину в процессе художественного творчества недостойно художника».
Эти слова поразили меня. И по мере их понимания, изменялось мое мировоззрение. Ведь получалось, что истина содержится где-то вне нашей деятельности, и деятельность должна подстраиваться под истину, а не наоборот. Я думаю, что именно это высказывание Андрея Тарковского со временем помогло мне понять, как важна идея трансцендентности Бога и как спасает эта идея от ограниченности пантеизма. С другой стороны, каждый из нас находит для себя то, что он считает истиной, а способ, которым мы живем, есть свидетельство этой истины, какой бы частной и искаженной она ни была.