http://www.proza.ru/2009/06/25/1052
Ближе к весне пронёсся слух, подтвердившийся через несколько дней, будто в Касимов будет прислана одна путёвка на первую смену в пионерлагерь Артек, открывающийся в апреле. Крым был освобождён летом 44-го, и о готовности артековского лагеря к приёму пионеров сообщалось и по радио, и в «Пионерской правде». После многочисленных обсуждений – где я не знаю – стало известно, что путёвку в Артек решено отдать ученику 4-го класса касимовской школы №2 отличнику учёбы начальнику штаба пионерского отряда Гордееву Роберту. Это стало известно во всех школах города. Мне завидовали – по крайней мере, в нашем классе – но, мне казалось, что все на улицах только на меня и смотрят. Как я ждал эту путёвку! Дома взрослые много раз рассказывали, расписывали, какое оно, южное море – они же все были южане! Но, меня, по правде, больше, чем далёкий и неизвестный Артек, интересовало, как выглядит сама путёвка. Время шло, а путёвки всё не было. Наконец, Дедусь отправился в РОНО выяснить, что и как, и вернулся, смущённый. Оказывается, неделю тому назад по этой путёвке в Артек уехал сын Невского, заведующего РОНО. Удар был силён, ехидных насмешек я услыхал немало, и где-то внутри во мне, помимо моего желания, стали копошиться ещё неоформленные сомнения в существовании всеобщей справедливости.
Близость конца войны чувствовалась во всём, всё вокруг стало как-то веселее, легче. Нетерпеливо ждали – сколько ещё незнакомых названий городов появится сегодня. Уже несколько дней был окружён Бреслау. Запомнились напечатанные в «Крокодиле» весёлые стишки типа частушек:
Говорят, что после «Фау»
немец создал «мяу-2».
Очень нравились в Бреслау
эти новые слова.
С криком «мяу, мяу!» фрау
хочет вылезть из Бреслау,
но, увы, сия жена
в нём навек заключена!
Невесёлые дела у
немцев в городе Бреслау…
Дедусь перестал переставлять флажки на карте, рассуждал на тему о том, кто возьмёт Берлин, кто будет там раньше - мы или американцы. Все думали, все чувствовали: вот-вот!…Наконец, восьмого в середине дня радио сказало о капитуляции немцев и о том, что на девятое мая и впредь назначается Праздник Победы. И тут у меня полный провал в памяти. Единственное, что помню - день восьмого мая был солнечный и тёплый, а Дедусь удивлялся, почему Праздник Победы назначен не на восьмое, а на девятое. А как мы и все вокруг радовались, как отмечали долгожданное счастье, как поздравляли друг друга – ничего этого в памяти не осталось.
Утро 9 мая было тёплым, но пасмурным, вернее просто не светило солнце. Я вышел за ворота, на улице было почти пустынно. Сейчас принято считать, что в те дни всех охватила несдерживаемая ничем, неостановимая радость. Возможно, это так и было, но мне запомнилась какая-то бархатная лёгкость, всё вокруг было такое, как хотелось (а как хотелось, я не знал!). Удивительно, что по-прежнему по радио передавались сводки Совинформбюро о ведущихся боях в Германии и Чехословакии: ведь война же закончилась! И десятого, и одиннадцатого тоже были сводки. Кажется, последняя передавалась числа 14-го.
Среди накативших долгожданных и радостных событий как-то совершенно незаметно проскользнули первые в моей жизни экзамены, они назывались "испытаниями". Это были смешные испытания – что было испытывать, когда всё-всё было известно по всем предметам: и по арифметике, и по русскому, и по истории! Единственно, надо было выучить наизусть отрывок «…а погода великолепная…» из чеховского «Ваньки».
В конце мая или в начале июня было объявлено о сроках демобилизации старших возрастов. Это тоже казалось странным: я представлял так, что если уж война закончилась, то всех воевавших на фронте сразу же отпустят домой; причём здесь младшие, старшие возраста. Ожидание окончания войны сменилось ожиданием, когда же приедет из армии папа. Неужели ещё не скоро?
Всю зиму и весну Дедусь радовался термосу. Он каждое утро наполнял его кипятком и, не скрывая удовольствия, засовывал в свой старенький портфель; тетрадкам и учебникам пришлось немного потесниться. А мне казалось (или я это уже потом придумал?), что вот так же папа наливал чай в этот же термос где-нибудь под Демянском или Идрицей перед тем, как послать его нам в той посылке. А где-то в начале июня мама попросила меня отнести термос приехавшей на время из Москвы маме Лены Цинцинатор. «Не стукни его где-нибудь!» – предупредила она меня, и я, сказавши «сам знаю», выскочил из дома. Тротуар, вернее, полосу для пешеходов вдоль домов по Илюшкина от проезжей части отделял ряд деревянных столбиков, по ним было так удобно «случайно» задевать портфелем на пути в школу. Я и сам не заметил, как привычно стукнул по ближайшему столбику тем предметом, что был у меня в руках. И по следующему тоже. И по следующему… Ленина мама рассыпалась в благодарностях за принесённый термос, моя же состроенная скромная гримаса должна была означать: мне-то что – я выполнил поручение!… Мы уже сели вечером пить чай, как вдруг на пороге нашей кухни я снова увидел Ленину маму. Смущаясь и извиняясь, она сказала, что термос-то оказался разбитым. Очень быстро мама вытянула из меня подробности моего «странствия» с поручением. Больше всех был огорчён Дедусь - он уже привык пить горячий чай перед очередным уроком.
Мама серьёзно начала готовиться к отъезду из Касимова - ещё до Победы мы часто говорили о возвращении в Ленинград. Но для этого надо было побывать в Москве: её больница подчинялась непосредственно МОВЗО – Московско-Окскому водздравотделу, по современному – главку МОУРПа, Московско-Окского управления речного пароходства. К моей большущей радости, вместе с ней в командировку на пароходе «Фрунзе» поплыл я.
Я помнил, как мы побывали в Москве в 39-ом, когда возвращались из Касимова. На этот раз нигде не было ни бананов, ни ананасов - а я всё же ожидал, что в Москве-то есть эти, испробованные раз в жизни фрукты. В первый же день мы пошли в какой-то универмаг и купили мне очень красивые ботинки. И до чего же было обидно, когда на станции «Охотный ряд» на выходе с эскалатора гребёнка, в которую прятались ступеньки, начисто оторвала мне подмётку на правом из только что купленной пары ботинке! Лучше бы уж на левом…
Остановились мы в Мало-Ново-Песковском переулке у маминой знакомой, видимо, работавшей в МОВЗО. У её сына было смешное имя Люсик. А в один из дней мама зачем-то привела меня в какой-то дом в Старо-Пименовском переулке к старому знакомому семьи Гордеевых по фамилии Никитич. Он был киноартистом, позже я видел его в фильме «Встреча на Эльбе», вышедшем в 48-ом или 49-ом году, в роли немецкого рабочего-коммуниста - так, рядовая, ничем не выдающаяся роль. В их беседе с мамой я, естественно, участия не принимал, но подозреваю, что обсуждавшийся вопрос имел отношение к неопределённости в отношениях между мамой и отцом.
Я очень хотел увидеть Парад Победы на Красной площади, приставал к маме. Она говорила, что нас туда не пустят, но всё же пообещала мне пойти 24-го июня хотя бы на улицу Горького. Однако с утра начался ужасный ливень. Я требовал всё равно идти смотреть Парад: там же – Сталин! Мама же говорила - мне показалось, даже с облегчением, - что высунуть нос из дому просто невозможно. И, действительно, было невозможно. Так и просидели весь день, слушая по радио знакомые марши фронтов и невнятные выкрики комментатора. Было ужасно обидно. Вскоре мы уехали, и уже в дверях, когда мы прощались и выходили, мама пригласила Люсика приезжать к нам в Касимов.
В Касимове мы стали чаще обычного ходить в кино. Перед сеансами показывали всё новые и новые киножурналы, и каждый начинался кадрами кинохроники возвращения фронтовиков старших возрастов. Я ждал и, наверное, все в зале ждали, что увидят на экране своего родного отца или деда. Или сына. В последних кадрах фильма «Белорусский вокзал» очень талантливо скомпонована часть кадров из этой хроники. И этот духовой оркестр, эта музыка, эта песня…
«Здесь птицы не поют,
деревья не растут…»
Люсик приехал через неделю после нашего возвращения. Он был года на два старше меня, выше и значительно крупнее. Рязанский театр снова, как и в прошлом и позапрошлом году был в Касимове на гастролях, и я опять уверенно посещал все спектакли по контрамаркам. Помню, как заискивал Люсик передо мной, чтобы я взял его с собой; что ж, мне это ничего не стоило. Я говорил «это со мной», мы проходили мимо контроля и искали свободные места. Но потом я заболел, и дней десять провалялся в кровати, временами у меня даже был всё тот же знакомый бред, как в Блокаду. Когда же, поправившись, я, привычно попытался пройти в театр мимо знакомой контролёрши, она меня остановила; и тут уже Люсик, шедший за мной, свысока кинул «это со мной». Он вообще стал относиться ко мне покровительственно, и тут наши отношения быстро закончились, он уехал.
http://www.proza.ru/2009/11/05/962