Мужчина

               
               
                Я стоял и переворачивал котлетки на сковороде, пока она пошла – проведать деток. Я думал – может бросить все и убежать, пока не засосало, пока не остался здесь до конца своих дней. Думал, но она вернулась, - я узрел сперва боковым зрением ее торчащий из дырки тряпочного тапка большой палец, с забитой под ноготок грязью; потом поднялся зрачком вверх – оглядел тучный жирок на коленках. Майка задралась, и были видны складки на животе. Большие кормящие груди и обольстительное лицо. В глазах читалось: для хорошей жизни мне не хватает только тебя, тебя … любимый!
               В нос мне повалил запах подгорающих котлет, но я не замечал в этом ничего пугающего, - не было ничего пугающего в ее упитанности и в этих складках на животе. Она положила свою руку на мою – убрала ее с ручки сковороды. Я почувствовал ее запах – такой родной тысячелетний запах - запах занимающихся в пещере любовью людей. Я забыл про все и думал о том приятном, теплом месте, скрывающемся  у нее под юбкой. Я хотел одного: бороздить и бороздить эту глубину – всю эту бездну нашей безысходности… уйти с головой туда, куда впадает наша жизнь… чем все начинается, и все заканчивается, и накрывается…
               Утром, закурив натощак, - я подумал первым: «Не так уж она и толстовата… такие многим нравятся». Потом она послала меня - получать питание на детей и разрешила – купить пивка.
    
                ***
                Она обхватила мою спину, и я прижался к ее животу и ощутил его мягкость и согревающее вожделение. Я двигался ровно, целуя ее истекающие потом виски и мокрые волосы. Она издавала нежные стоны, напоминающие мне мое детство и деревню.  Как-то, под новый год, у нас захворал поросенок. Смерть его была неминуема, и семья решила за него. Я отнес поросенка в другой сарай, положил его на чистое сено. Он лежал такой нежный, маленький и розовый – и издавал такое же, неровное, дыхание, словно охал тихо и быстро. Совсем как человек. Я достал свой ножичек, зачем-то протер его, и аккуратно ввел его  в приблизительное местонахождение сердца. Поросенок спокойно выдохнул и заснул. Я отнес его в сенцы, где его приняли шероховатые смуглые руки моей матери. Вот и она так же дышит в мое ухо, а я – в ее, водя губами по влажной соленой коже. А потом я прижался сильней - и еще сильней, желая соединиться с ней в единое целое, протолкнуть в нее половинку себя, а она принимала это, вдавливая пальцы мне в спину, содрогаясь грудью. И все… последний выдох… Блуждание в полной темноте – и вдруг нащупываешь выход, и он ослепляет ярким светом, – ты на свободе и дышишь полной грудью - этот животворный воздух.
                Это мне тоже напоминает деревню. Как выйдешь утром, с первыми петухами, - солнце зарделось на горизонте, пчелы и навозные мухи жужжат, приветствуя новый день; а ты выходишь в первых попавшихся штанишках или шортах. Выходишь, распахнув руки, открыв рот для зева, – делаешь еще шаг – и наступаешь босой ногой в теплое еще говно, – и не огорчаешься, а еще чутче узнаешь жизнь.
               
                ***
                Сижу на табуретке - на кухне. Ноги лежат на другой табуретке, и пальцы у них шевелятся сквозь дырявые носки. Я кусаю эстетично бутерброд и делаю глоток чая, оттопырив мизинчик; так же я пью и водку, и спирт. Я не вижу вблизи своей лысой жены, но знаю, что она сейчас в другой комнате, – гладит мое выстиранное нижнее белье. Я часто спрашивал: «Зачем это?» – а она все говорит, чтоб не завелись жучки; а я думаю: откуда у меня в трусах жучки – обидно даже на такие слова. Заглядываю в холодильник – достаю молоко – откусываю уголок пакета – выплевываю его в раковину – делаю несколько глубоких глотков – тем временем молоко проливается тоненькой струйкой по щетине и капает на выстиранную белую майку, – напиваюсь – убираю молоко – примеряю зад под табуретку, почесывая в разрезе через трусы, – сажусь – беру, этой же рукой, бутерброд – кусаю – и задумываюсь.
                Лысая жена любит меня – я знаю точно. Сейчас она пришла и прижалась к моему животу ухом – слушает пищеварительный процесс. «Все ли там хорошо?» - спрашиваю ее. «Все!» - уверенно отвечает, не задавая лишних вопросов: «где?» и «что именно?». Кладу руку на гладкую кожу, обтягивающую череп, –  прижимаю к себе. Чувствую, что она закрыла глаза и томно  вдыхает ноздрями бытовой воздух, с чуть слышными, уходящими запахами съеденных продуктов питания, потовыделений человеческой массы и потушенных окурков. «Скоро кончится лето», - говорит она, сжимая мои ноги в обхват.  Я отвечаю: «А слышишь ли ты, как уже падают с ветвей листья!» И она вздрагивает: « Слышу!.. Слышу!.. любимый». Она смотрит в меня, задрав щенячий подбородок. Я встаю, немного ринувшись в сторону, а она не отпускает мои ноги, вцепившись в мои старинные домашние штаны, с тремя полосками: синей, белой, красной.
                Все сводится к нулю: есть грань, до которой я дохожу и возвращаюсь обратно, вращаясь по циклу. Бутерброды еще разъедает желудок, а мышцы уже успели изойти потом; взмокла волосатая грудь, я снова использован, штаны висят на стуле, – и лысая моя женка спокойно дышит, получив от меня энергию; я снова чувствую легкую усталость и прикрываю избалованно веки, но через них проходит солнечный луч. Натягиваю одеяло, закрыв им лицо. Засыпаю совсем, как когда-то еще… только сиську бы в рот и – назад пуповину … не нужно больше ничего. Слышу, как она развернулась, возложила на меня прохладную, успевшую остыть на сквозняке, ногу, – и дает мне то, что хотел. Прочь от лжи и дерзости, от вражды и насилия! Хватит плакать-убивать! Я возвращаю свой аус вайс… «А ты закрыла входную дверь на замок?» - шепчу в полудреме. «Спи…» - слышу от нее.
                Лысая жена разбудила меня касаньем губ – и смотрит: будто я должен замычать или замурлыкать, но я не действую – и получаю задание: сходить за хлебом на ужин. « Бородинского и нарезного, себе можешь взять небольшую, а лучше – пива нам купи: я тоже выпью, » - говорит она мне у выхода. Я перешагиваю через порог с мешком мусора и значительно оборачиваюсь – она значительно кивает, – и я ухожу тяжелой поступью по первым ступенькам, а уже, спускаясь с последних, - я расхлябанно двигаюсь, мотая мешком и - почти вприпрыжку.
               Об одежде не заморачиваюсь – выхожу в чем есть: тельняшка, трико (штаны остались дома), обтертая дубленка, со сломанной молнией, ботинки с высунутыми языками, без шнурков, шапка лишь накинута на затылок. Иду – курю мальборо, как истинный пижон начала девяностых. Теперь обрыга и последний клоун. А я не парюсь – мне пох..й. Я не анархист – просто, действительно, пох..й.
            У помойки чалятся голуби. В верховьях древ ведут смотр вороны – выжидают падаль. Я беру из контейнера книгу – читаю название: «Железный Феликс» - советчина, - бросаю обратно; заглядываю вглубь: нет ли чего посвежее – вижу: «Шекспир» - большая книга, с картинками и жизнеописанием. Беру – пойдет для чтения; ведь я поэт, а лысая жена мне – муза.
            Заходя в магазин, вижу китайцев, узбеков, японцев, нигерийцев – и признал одного марокконца – не вижу русского. А вот он, есть, в старом полушубке и шапке меховой, с развязанными ушами, висячими, из-под них висят его собственные уши, чуть ниже меховых. «Здравствуй, русский!» - говорю не торопясь, смакуя каждый слог. «Здрав будь!» - отвечает. «Какая тут, чтоб не преставились?» - указываю глазами на стеллаж с водкой. «Вот этать – бери». - «Беру», - отвечаю и беру. «А мне плеснешь, чтоб не преставился?» - говорит, щуря глаз от нервов. «А кудать ты денешься – и налью и преставишься – как-нибудь». - «Пойдем!» - «Идем».
                Расплатились – вышли – пожелали всем приятных праздников, выбираясь наружу. Занюхивая свежим воздухом с морозцем, я сказал: «Счастливо, отец!» «Счастливо, а мошь и встретимся!» - отвечал он, закусывая карманным огурцом и хлебом. «Давай!» - говорю – разворачиваюсь – ухожу, отмежевывая все свое от всего его: ведь даже погода бывает моя, а бывает чужая.

                ***
                Вот так я и работаю - целый день в мазуте, а теперь еще и косяк вылез: весь вечер переделывали с Серегой. Он был очень зол на меня: пришел в комнату отдыха: зубы – верхний ряд – за губой, ноздри дутые, руки по локоть в кро… в говне этом. Но я, как всегда в такие моменты, ловко разливал ледяную водочку по стеклянным рюмочкам, не пропахшим спиртом, уже нарезав на тарелочку ломтиками сало молодого поросенка, приукропив его сверху, что было в диковинку: Михалыч даже сказал мне грубо, подойдя к столу и толкнув меня в бок: «Отойди, баба!» Но я не обиделся: должен же кто-то хозяйством заниматься.
                А теперь уже все, а когда-то – о, эти юные поэтические дни! Где теперь моя Светка – Светик – Светочек? Спит опять с каким-нибудь вьетнамцем. Эх, пропала девка, а я живой, сукин сын! Как рынок наш разбежался, а ты все одна да одна была. А как-то подходишь ко мне – говоришь: «Слушай, а как насчет Таньки?», а я говорю: «А как насчет тебя?» «Ну а с ней-то что? Она ж так хочет». «Хочет – перехочет. Тебя хочу». «Хи – хи!» «Ха-ха!» «Га-га!» А Танька-то все говорила: «А помнишь тот вечер Валера, помнишь? Мы со Светкой стояли на восьмом этаже, а ты спустился к нам кубарем с девятого – сел на корточки – распахнул свои красивые лазоревые глаза и говоришь: «Девчонки, дайте закурить, дайте красавицы мои!» Вот тогда-то я все и поняла: ты, закурив, пополз обратно, а я хотела сказать: постой, куда же ты, мой принц, а не могла: свело всю от обуявшей страсти». Я тогда говорю ей: «Да, Танюха, наговоришь же ты спьяну! Сказала бы по-простому – пойдем поспим, а то такое!» А потом я встретился с ее мамой в подъезде, случайно; она с колотушкой стояла. «Ты, - говорит, - Валерка?!» Я говорю: «Мама!» А она: «Ну-ну, рано еще – сперва обвенчаетесь». А я бегом оттуда вон – откуда только с похмелья силы взялись. Она мне вдогон: «Куда же ты, паршивец, от такого счастья бежишь?! Она у нас девка румяная, с широкой костью, губы сардельками – зато любить будет, дурак!» Да, и это была правда. В первый наш раз она сказала мне в постели: «Я люблю очень нежно – трудно тебе со мной придется». С тех пор я целую технику нежности освоил, все места нашел проникновенные. Могу теперь в альфонсы идти: как скажут так и могу – хоть жестко, хоть нежно – это для меня, как на гитаре бацать: есть минор, а есть мажор. Вот и вся наука. А с утра – блины со сметаной, яичница с петрушкой, десерт с грецкими орехами. Век живи и век еб… Так-то и оно, выходит все. Эх, Танька моя, Танька, первая моя женка ненаглядная, убежал я от тебя!
                Так что там я про могу?.. А! Могу пальцами, могу языком, могу за ушком, могу под мышкой, могу этак – могу так. Говорю одной: «Сколько раз?» «Тридцать три!» - со злостью мне отвечает – ни разу значит. «Врешь, - говорю, - гадина! На тебе – тридцать три. Получай – и отходи». И как зарядил: еле до сортира доползла. «За слова отвечаешь», - говорит. А то! Я там, где комар носа не подточит, – мухой залечу.

                ***
                Вот так я раньше работал, а теперь не работаю совсем: все у меня есть. Я им напоследок всем говорил: «Да я поэт, да я поэтище! Что вы  мне, быдло пьяное?! Я высокооооо пойду!» Пиз..ы, конечно, получил, но это мелочи жизни – главное жизненная ориентация, во!
- Ху..и во! Врешь ты все.
- Это как же?
- А вот так: ты и сказать ничего не успевал, как тебя выгоняли.
- Ну и что ж: все равно.
- А расскажи почему?
- Не расскажу.
- Да расскажи!
- Да расскажу!
- Ну давай!
- Ну не мужик я для них – вот и весь сказ.
- Ну в слесарях там понятно, а на рынке-то что?
- Там смена власти.
- А вот про альфонса соврал опять: «в альфонсы идти», а ты и так-то кто?!
- Кто-кто! Знаю кто. И честно признаюсь.
- Эх, Валера! Валера!
- Что Валера?! Что Валера?!! Еб…ный в рот!!!

                ***
                Сегодня лысая жена сказала, что мы едем к маме, - к ее маме. Когда я стал вставать с постели, то обнаружил на своих ногах рейтузы, держащиеся на щиколотках. Я понял – эта она одела мне их сразу, чтоб я потом не противился. «Хорошо, одену». «Так лучше, милый, - говорит лысая жена, - не отморозишь мне мое сокровенное». Да, любит – это точно.
                Тещенька налила мне полный стакан самогонки, как настоящему мужику. Я облизнулся, поднося его к губам, аккуратно, чтобы не разлить, и выпил тремя глотками. Лысая жена не сказала мне ни слова, а только приятно улыбнулась.
                Теща отошла к соседке, а моя говорит: «Это надолго». «Надолго так надолго», - говорю. А лысая женка, воспользовавшись моментом, взяла меня за руку и увела в спальню на диванчик. Не успел я опомниться, как мы уже лежали голые под одеялом на тещином диванчике. Да, здесь было отличие от повседневного соития. Во-первых: одеяло, во-вторых: она лежала особенно послушно: задом ко мне, выпятив попу и ожидая. Как будто не ей это надо, а именно мне, и мне она готова это дать, как выполнить долг, данный под присягой. Я прощупал попу, грудь и сделал все, как полагается, - на протяжении связи, целовав ее в горячий затылок.
                Теща принесла молока и подала блинцов и другую свежею закуску. Эх, знали бы вы, как прекрасен самогон вкупе с молоком и огурцами, - и никакого поноса: экологически чистый продукт – деревня.
                Ночью засвистели соловьи. Лысая жена уткнулась мне под мышку и спала. Всю ночь мне снились обросшие волосами женщины, и я противился им во сне.

                ***
                Открыв спросонья глаза, обнаружил ненастное утро в однокомнатной хрущевке и, конечно же, мою спутницу сбоку, - мою хозяйку, мою незабвенную, тютечку-пютечку мою… Эх, проститутка я, проститутка!.. Просто шалава. Сплю с женщинами, чтобы выжить, - сам ничего не могу, не умею. Я могу сплясать для вас, могу песню спеть под гармошку, под гитару, под баян – а больше ни хрена я не могу. Мне бы дома сидеть, да детей на ночь успокаивать, да щи варить. А я, дурак, пошел в политехнический, осел, баран. Да я вообще должен был бабой родиться. Что мне это все? Балалайка какая-то висит между ног, все играют ей, как хотят, - а где его достоинство? а где стойкость самца? Нету, нету, нету. Вот недавно опять: шел домой, уже к подъезду подходил – набросились отморозки малолетние – от****или как сосунка. А лысая жена вылетела – как духом чуяла – и разогнала всю шаблу, одному даже в глаз вцепилась зубами, как харек. А я ничего ей и не сказал – только сопли по лицу размазал и пошел послушно под руку домой, голову положив ей на плечо.

                ***
                Как же страшно, как же страшно мне теперь: сегодня лысая жена сказала мне, что умирает. Как же страшно, как же страшно мне теперь. Что же делать? Ведь у меня никого нет, кроме нее. Куда я ... к кому я пойду? А она?.. Как мне жалко ее – так смотрит на меня, как на сына, - а я проститутка, сука я несчастная, я ведь даже не люблю ее, - а жалко, жалко мне ее. За что она меня так любит, скотину такую?
                Сижу – лью слезы на кухне. Сколько лет я не плакал – я плакал как баба – как мужчина плачу в первый раз. Лысая моя жена умирает: у нее рак, и я ничего не могу сделать. Даже смотреть на нее больно, а сейчас проснется – позовет. Что же делать мне, что же делать? Скажите мне, научите сволочь полюбить: я хочу отплатить ей тою же монетою. Лысенькая моя, губки бантиком.

                ***
                Похоронили мы лысую жену, сижу на поминках с бабами -  плачу. Мужики сидят – зырятся на нас, а рожи у нас раздутые, красные, и платок то и дело из носа жидкость принимает. Налью сейчас себе водки – и будь, что будет. Будь.
                ***
                Сижу в новой квартире и пью горькую, точнее уже завершаю: новой жене не нравиться – говорит: «Кончай это мне, сорок дней уже прошло!» Я с ней на похоронах познакомился – родственница упокоенной, одинокая вдовица. А мне теперь хоть под топор, так что уж лучше с этой пусть буду. А эта – полная противоположность: не голубит, не ласкается, по головке не погладит. Все давай да давай – давай то, давай это, а я терплю, терплю, терплю. Что еще делать. С водкой завтра заканчиваю: не гоже мне пить. Я хоть и бля..ь, а порядок знаю. Правда, совесть совсем потерял – да и х..й с ней. Тоже мне придумали – совесть! Лысую жену никто не любил никогда – и даже я, такой козел, - а вы мне этой совестью все, да чтоб ее… Я может родился без совести – так какого х..я?! Жалость только есть, а не совесть.
                Стишки свои бл..дские я забросил. Ху..ня все это. А все мечтал в институт поступить… ну, в литературный там или филологический. А нет – не до того. Есть спрос, и есть предложение. Новая жена дает задание, а я выполняю. Сходи туда, сходи сюда, туда-сюда, туда-сюда целый день. То пузырей ее из школы забрать, то еще чего. Ну и, конечно, - постель. Я уже говорил о противоположности. Так вот, она же волосатая, как леший. Волосы везде: начиная с пушка над губой и заканчивая ногами. Нет, вы представляете – а она еще не удовлетворяется просто так, а хочет, чтобы целовал везде, - не то что предыдущая: той много не надо было, а с этой просто ужас какой-то! Нет, ну какие тут могут быть еще стишки! Вот я и пью все. Но завтра – нет – начну все сначала. Успокоюсь – и начну. Хоть пусть я мерзок.