БАЛЛАДА ОБ УЛАЛЮМ
(к 200-летию со дня рождения Эдгара По)
«Улалюм» Эдгара По – одно из самых мрачных и трагических стихотворений во всей мировой поэзии.
В точности не известно, почему По назвал свою балладу именно так – Ulalume. Предполагают, что поэт образовал это слово от ululare, латинского слова, означающего плакать, всхлипывать, жаловаться. Только вместо латинского инфинитива он убрал три последних буквы, заменив их окончанием –ume, так что слово стало рифмоваться с ключевыми словами баллады – gloom (уныние, мрак) and tomb (могила, склеп), а также с подразумеваемым, хотя и не произнесенным в стихотворении, словом doom (рок, судьба).
Такое объяснение допустимо, однако выглядит оно довольно натянутым. Нельзя ли предположить другое: что Ulalume – это трансформация «домашнего» имени, которое Эдгар По дал своей жене Вирджинии? Известно, что он называл её близким по звучанию к Ulalume именем Eulalie, т.е. Евлалия, или Эулалия. И посвящал ей восторженные стихи.
Евлалия
Дарил мне свет
Немало бед,
И чахла душа в тишине,
Но Евлалия, нежная, юная, стала супругою мне,
Но Евлалия светлокудрая стала супругою мне.
О, блеск светил
Тусклее был,
Чем свет ее очей!
<…>
Весь день напролет
Астарта льет
Лучи сквозь небесный простор,
И к ней дорогая Евлалия устремляет царственный
взор –
И к ней молодая Евлалия устремляет фиалковый взор.
(Перевод В. Рогова)
Это имя – Евлалия – означает «красноречивая» или же «сладкоречивая», «благозвучная». Я перевел бы его как «сладкоголосая», ибо Вирджиния очень любила петь и отличалась певучим голоском.
Но Вирджиния покинула земную жизнь в двадцать пять лет. Умолк ее голосок.
И теперь уже не Евлалия смотрит из ночи вверх, как будто вызывая к жизни Венеру-Астарту, а Венера-Астарта смотрит вниз, освещая призрачным светом склеп, где покоится Улалюм.
А сам Эдгар По, утратив любимую, ощутил себя вселенским сиротой. В своем безысходном отчаянии он отождествил себя с горой Маунт-Янек (Яанек), что возвышается посреди ледовой пустыни, извергая огонь и лаву; с символизирующим безмерную скорбь и траур огромным Кипарисом – Титаном среди кипарисов.
Вот что пишет об обстановке, окружавшей Эдгара По в те горестные дни, его современный биограф Герви Аллен. «Неподалеку от дома (в Бронксе, который тогда был пригородом Нью-Йорка. – С.К.), на склоне холма, был широкий скалистый уступ, затененный густыми кронами росших выше тополей. Весной и летом 1847 года туда часто приходил По. Он любил гулять по тропе, шедшей на север вдоль акведука, которая внезапно обрывалась, выводя на гранитную аркаду моста, откуда днем открывался вид на обширный ландшафт – зеленеющие леса, беленые деревенские домики и цветущие луга, терявшиеся еще дальше к северу среди холмов, за которыми виднелись разбросанные по Пелхэмскому заливу островки. К востоку местность быстро понижалась, переходя в пологие берега Зундского пролива, чья зеркальная гладь поблескивала вдали, испещренная стелющимися дымками пароходов и светлыми пятнышками парусов. Прямо внизу, на маленьком кладбище под соснами и кипарисами, спала в чужом склепе Вирджиния. Вечерами из-за моря позади Лонг-Айленда поднималась луна».
Здесь поэт и создает бесконечно печальные строфы.
ULALUME - A BALLAD
The skies they were ashen and sober;
The leaves they were crisped and sere –
The leaves they were withering and sere:
It was night, in the lonesome October
Of my most immemorial year:
It was hard by the dim lake of Auber,
In the misty mid region of Weir: –
It was down by the dank tarn of Auber,
In the ghoul-haunted woodland of Weir.
Here once, through an alley Titanic,
Of cypress, I roamed with my Soul –
Of cypress, with Psyche, my Soul.
These were days when my heart was volcanic
As the scoriaс rivers that roll –
As the lavas that restlessly roll
Their sulphurous currents down Yaanek,
In the ultimate climes of the Pole –
That groan as they roll down Mount Yaanek,
In the realms of the Boreal Pole.
Our talk had been serious and sober,
But our thoughts they were palsied and sere
Our memories were treacherous and sere;
For we knew not the month was October,
And we marked not the night of the year –
(Ah, night of all nights in the year!)
We noted not the dim lake of Auber,
(Though once we had journeyed down here)
We remembered not the dank tarn of Auber,
Nor the ghoul-haunted woodland of Weir.
And now, as the night was senescent,
And star-dials pointed to morn –
As the star-dials hinted of morn –
At the end of our path a liquescent
And nebulous lustre was born,
Out of which a miraculous crescent
Arose with a duplicate horn –
Astarte's bediamonded crescent,
Distinct with its duplicate horn.
And I said – “She is warmer than Dian;
She rolls through an ether of sighs –
She revels in a region of sighs.
She has seen that the tears are not dry on
These cheeks where the worm never dies,
And has come past the stars of the Lion,
To point us the path to the skies –
To the Lethean peace of the skies –
Come up, in despite of the Lion,
To shine on us with her bright eyes –
Come up, through the lair of the Lion,
With love in her luminous eyes”.
But Psyche, uplifting her finger,
Said – “Sadly this star I mistrust –
Her pallor I strangely mistrust –
Ah, hasten! – ah, let us not linger!
Ah, fly! – let us fly! – for we must”.
In terror she spoke; letting sink her
Wings till they trailed in the dust –
In agony sobbed; letting sink her
Plumes till they trailed in the dust –
Till they sorrowfully trailed in the dust.
I replied – “This is nothing but dreaming.
Let us on, by this tremulous light!
Let us bathe in this crystalline light!
Its Sibyllic splendor is beaming
With Hope and in Beauty to-night –
See! – it flickers up the sky through the night!
Ah, we safely may trust to its gleaming
And be sure it will lead us aright –
We surely may trust to a gleaming
That cannot but guide us aright
Since it flickers up to Heaven through the night”.
Thus I pacified Psyche and kissed her,
And tempted her out of her gloom –
And conquered her scruples and gloom;
And we passed to the end of the vista –
But were stopped by the door of a tomb -
By the door of a legended tomb: –
And I said – “What is written, sweet sister,
On the door of this legended tomb?”
She replied – “Ulalume - Ulalume! –
'T is the vault of thy lost Ulalume!”
Then my heart it grew ashen and sober
As the leaves that were crisped and sere –
As the leaves that were withering and sere –
And I cried – “It was surely October,
On this very night of last year,
That I journeyed – I journeyed down here! –
That I brought a dread burden down here –
On this night, of all nights in the year,
Ah, what demon hath tempted me here?
Well I know, now, this dim lake of Auber –
This misty mid region of Weir: –
Well I know, now, this dank tarn of Auber –
This ghoul-haunted woodland of Weir”.
Said we, then – the two, then – “Ah, can it
Have been that the woodlandish ghouls –
The pitiful, the merciful ghouls,
To bar up our way and to ban it
From the secret that lies in these wolds –
From the thing that lies hidden in these wolds
Have drawn up the spectre of a planet
From the limbo of lunary souls –
This sinfully scintillant planet
From the Hell of the planetary souls?”
* * *
Стихотворение было написано в 1847 году, однако шлифовалось долго, по 1849-й. Причем очень часто баллада приводится – и переводится – по варианту, в котором последняя строфа отсутствует. Возможно, это и правильно, если полагать, что в этих заключительных десяти строках сквозит попытка дать прямой ответ на вопросы, которые, отчаиваясь и плача, задает герой стихотворения, – а стало быть, как будто бы теряется художественная ткань произведения.
Но последняя строфа, на мой взгляд, имеет и большие художественно-философские достоинства. Она содержит как минимум три смысла, что создает напряжение контекста и, соответственно, его семантическую насыщенность.
Первый смысл: нечисть не дала возможности пройти герою и его спутнице-Душе дальше склепа Улалюм и увидеть в чаще леса что-то такое, что еще более страшно, нежели смерть любимой.
Второй – нечисть пыталась не дать им пройти к склепу Улалюм, поскольку этот склеп и есть тайна самая сокровенная и лелеемая силами тьмы.
Третий – герой баллады чувствует, что нечисть не могла бы ни с того ни с сего стать милосердной, а следовательно, звезда-полумесяц Астарты явилась вовсе не из потустороннего мира, она – естественное, природное явление. А это означает, что не существует загробной жизни (а стало быть, и надежды на бессмертие), что сама природа, равнодушная к человеку, своим лунным светом безжалостно показала герою самую страшную свою тайну – смерть.
Стихотворение гипнотизирует. Во внутреннем мире поэта и персонажа, а с ними и читателя, – происходит некая пробуксовка, спотыкание, скрытое нежелание двигаться дальше, как бы в предчувствии чего-то страшного.
При этом символично то обстоятельство, что действие баллады происходит в некую «ночь ночей». Это можно понять как простое усиление впечатления: та ночь оказалась для персонажа баллады наиболее значимой и горестной из всех ночей. Однако есть и второе прочтение: ночь ночей в балладе «Улалюм» – это канун Дня всех святых, более известный под названием Хэллоуин. В эту своеобразную новогоднюю ночь, с 31-го октября на 1-ое ноября, по древним кельтским поверьям, все законы времени и бытия не работают, позволяя духам вытворять все, что им вздумается. Поскольку же никому не хотелось поменяться местами с призраком, традиционно повелось рядиться в страшные костюмы и совершать странные поступки, чтобы сбить привидения с толку. В итоге Хэллоуин стал весьма популярным праздником, в особенности в США, и предстал чем-то наподобие первого апреля в Европе.
Потому-то дополнительный ужас баллады «Улалюм» состоит в том, что в ночь, которая должна быть праздником нарочито страшноватых розыгрышей, происходит розыгрыш чудовищный, кощунственный. И не розыгрыш вовсе – а реальное губительное действо. Со стороны то ли непостижимых высших сил, то ли лесной нечисти, то ли самой природы…
Шедевром По называли «Улалюм» символисты; но современники восприняли это стихотворение достаточно сдержанно. Вот отзыв одной из знакомых поэта после чтения баллады: «Бог нас простит, но мы ничего не могли в нем разобрать. Оно вполне могло быть написано на одном из забытых языков... Я думаю, По хотел посмотреть, как далеко можно зайти, разыгрывая публику» (цит. по: Quinn A. Edgar Allan Poe. A Critical Biography. – N.Y., 1963. – P. 502).
Стихотворение вызвало огромное число толкований у исследователей. Одни считали, что в балладе описано кошмарное путешествие личности, которая была введена в заблуждение обманом: внешняя реальность не реальна, а может принимать любую форму, диктуемую воображением. Другие полагали: Психея – душа поэта – тщетно ищет забвения в Лете поэзии; роковое любопытство влечет его в царство воспоминания, где он натыкается на могилу своего утраченного счастья. Третьи предлагали такой вариант трактовки: стихотворение представляет собой традиционный, идущий от средневековой поэзии, разговор тела с душой; Эдгар По использует тему двойника, популярную у романтиков и не раз возникающую у него самого.
Поэт отказывался комментировать это стихотворение, несмотря на многочисленные просьбы. Неудивительно! Баллада была явно навеяна его душе глубоко личным событием – великой утратой близкого и любимого существа.
* * *
Баллада эта довольно непроста для перевода. Именно потому, что очень насыщена символикой. Особенно это касается ассоциативного ряда, связанного с упоминанием Астарты.
Когда Астарта проходит через созвездие Марса (имеется в виду Марс, бог войны и крови), то это, согласно астрологическим представлениям, крайне неблагоприятно. Здесь Венера приобретает рог и видна на небе вместе с Луной.
Вот ассоциативный символический ряд: предрассветная Венера – царственное светило – форма полумесяца, который она обретает, проходя через Марс, – напоминание о Луне, – а затем о пьянящем, гипнотизирующем Соме – и о рогатом Сатане… В две-три фразы переводчику надо уложить всю многозначность символа Астарты.
На русский язык трагическое стихотворение Эдгара По неоднократно переводилось многими замечательными мастерами слова. Среди них В. Брюсов и К. Бальмонт, признанные переводчики В. Бетаки, Н. Чуковский, В. Топоров и В. Рогов, поэты А. Курсинский, М. Трубецкая, Вас. Фёдоров, А. Шитяков…
У переводчиков баллады было немало отдельных удач. К примеру, у Н. Чуковского в предпоследней строфе читаем: «Что за демон как раз через год / Вновь под тот же привел меня свод?» Этот тонкий момент подмечен Н. Чуковским довольно точно: другие переводчики не придали должного значения возгласу о том, что персонажа баллады вел некий демон. А между тем у Эдгара По здесь, в развитие мрачных предчувствий первой строфы («ghoul-haunted woodland» – «лесной край, где обитает нечисть»), уже прямо выступает тема демонического обмана, которая получает свое завершение в заключительной строфе (той самой, что не всегда публикуется в изданиях Э. По и не часто переводится на русский язык).
У В. Брюсова импонирует попытка как можно точнее передать звучание оригинала и рифм, особенно в первой строфе. При этом Брюсову удалось добиться интересного образа, передающего идею сердца, погибающего под ударами Времени-палача: «Листья сухи и в форме секир, / Листья скрючены в форме секир…». Вместе с тем нельзя не заметить, что этот образ принадлежит всецело Валерию Брюсову: в стихотворении Эдгара По никаких «секир» нет.
Н. Чуковский тоже допускает некоторые вольности, делая добавления, отсутствующие в оригинале:
Шел вдоль озера я, вдоль Оберы,
В полной сумрака области Нодд…
<…>
…Было сердце мое горячее,
Чем серы поток огневой,
Чем лавы поток огневой,
Бегущий с горы Эореи
Под ветра полярного вой…
«Область Нодд», «гора Эорея» – то, чего нет в тексте американского поэта. Мало того. Обер (Auber) – это не кто иной, как Даниэль Франсуа Обер (1782-1871), французский композитор, балет которого «Озеро фей» пользовался во времена Эдгара По большой известностью. А Уир (Weir) – это Роберт Уолтер Уир (1803-1889), американский художник, автор многочисленных зарисовок долины реки Гудзон. Эти имена должны были придать стихотворению дополнительный оттенок таинственности. Тем более что читатели последующих поколений, забыв о конкретных людях, нередко видели здесь либо названия местности, либо «мифические имена, сочиненные поэтом» (так считает, например, А. Тейт – см.: The Complete Poetry and Selected Criticism of E.A. Poe. Ed. by A. Tate. – N.Y., 1968. – P.122).
Здесь кроется происхождение множества ошибок в русских переводах. Например, у В. Федорова читаем:
…это было
В октябре, в полуночи глухой
Там, где озеро Обер унылое
Мутнело застылой тоской.
Нельзя обойти вниманием и такие, например, строки перевода Н. Чуковского: «Все твои опасения – бред! / Все твои колебания – бред!» Слово «бред» дает, конечно, широкие возможности для рифмовки, но ведь это слово довольно грубое: Эдгар По не обращался так со своею Душой. Она – единственная его спутница в тяжкой жизни.
Вот еще строчки из того же перевода, которые вызывают отторжение:
Стал я сразу печальный и серый,
Словно листьев сухой хоровод,
Словно прелой листвы хоровод…
«Я – серый»… Это сказано не очень по-русски. К тому же, серый, словно «хоровод»…
Не обошлось без досадных недостатков и в переводе В. Топорова. К примеру, во второй строфе у него нет прямого указания на конкретику оригинала: не упомянуты ни полярный край, ни Маунт Янек... А в ключевой строфе баллады у В. Топорова мы встречаем такие строки:
… Тропа прервалась, и, темнея,
Склеп возник. Я и вещий мой ум,
Я (не веря) и вещий мой ум –
Мы воскликнули разом: «Психея!
Кто тут спит?!» – Я и вещий мой ум...
«Улялюм, – подсказала Психея, –
Улялюм! Ты забыл Улялюм!»
Строки эти очевидно тяжеловесны. Кроме того, они не верны по содержанию, ибо в балладе Эдгара По есть только герой и Психея. «Ума», пусть даже «вещего», там нет. Есть полубессознательное, полубезумное состояние.
И еще. Почти никому из переводчиков не удается донести до читателя поразительную музыкальность произведения Эдгара По, его отточенную звукопись. Правда, ритм баллады требует известных пауз и, соответственно, некоторого привыкания. Впрочем, такого рода «затрудненность» художественно оправданна и выдержана блестяще. Слова, словосочетания, строки, а порой и целые строфы, перетекают одно в другое плавно и полнозвучно.
Увы, в переводах эта музыка слов катастрофически исчезает.
Не буду долго говорить о недостатках тех или иных переложений баллады Эдгара По. Тем более что дерзаю предложить и свой собственный перевод баллады «Улалюм». Легко критиковать других…
Эти стихи не отпускают меня много лет. Перевод этой баллады я, заворожённый ее возвышенно-горестным ритмом, сделал впервые в марте 1980 года. Затем вернулся к переводу в августе 1990-го. И – продолжал шлифовать перевод в январе-феврале 2007 года.
Я попытался преодолеть недостатки своих собственных предыдущих попыток и учесть слабые места в переводах других поэтов, хотя сознаю, что наверняка допустил новые.
Ну что ж! Это значит, что жизнь баллады на русском языке далеко не закончена.
УЛАЛЮМ
Небеса были пепельно-строги,
Старела и сохла листва,
Старела и жухла листва
В октябре, в одинокой тревоге,
В этот год, что припомню едва;
В чаще Уира, в Оберовом логе
У гулких болот, где жива
В дебрях Уира, в Оберовом логе,
Где нечисть доселе жива.
Здесь я брёл по аллее Титана
Кипарисов, с моею Душой,
С Психеей, моею Душой.
Было сердце подобьем вулкана,
Исходило кипящей рекой,
Изливалось горящей рекой;
Так в ледовом краю неустанно
Извергается смерч огневой,
В полярном краю, неустанно
Маунт Янека смерч огневой.
Речи были и чинны, и строги,
Только мысли держались едва,
Только память дышала едва.
Мы брели в потаённой тревоге,
Не увидев, что сохла листва,
Что октябрьская жухла листва;
Не вспомнив знакомой дороги
У гулких болот, где жива
В чаще Уира, в Оберовом логе,
Где нечисть доселе жива.
Когда же той ночи теченье
Свернуло в отмеренный срок
И рассвета приблизился срок,
Из леса в размытом свеченье
Полумесяц взошёл на восток,
Таинственен, как привиденье -
Двуединый мерцающий рог,
Диадемы в алмазах виденье –
Астарты блистающий рог.
И сказал я: «Нежнее Дианы
Эфирная эта звезда,
Эта вздохов эфира звезда:
Видя слёзы – они непрестанны,
Таких не осушат года! –
Сквозь ночь и астральные планы
Она приплыла к нам сюда,
Она пробралась к нам сюда
Сквозь логово Льва; сквозь туманы
Она поведёт нас туда,
В святого забвения страны,
Где плещется Леты вода».
Но молвила в страхе Психея:
«Нет! Облик звезды этой лжив!
Он бледен, таинствен и лжив.
Уйдём же, бежим побыстрее,
Как можно быстрее!» Порыв
Был краток: собой не владея
И крылья безвольно сложив,
Психея, собой не владея,
Плакала, крылья сложив,
Безнадежно, уныло сложив.
Я ответил: «Тебе это мнится,
Он манящ, этот сказочный свет,
Красоты кристаллический свет!
За ним мы должны устремиться:
Он шлёт нам Надежды привет
И пророчества радостных лет!
Поверь, на него положиться
Мы можем вполне, и вослед
Ему мы должны устремиться,
Нам надо идти за ним вслед:
Ведь шлёт он Надежды привет».
Я пытался утешить Психею,
Утишить печаль её дум,
Ослабить тоску её дум;
И прошли до конца мы аллею
И узрели – высок и угрюм,
Появился пред нами, угрюм,
Старый склеп. Верить взору не смея,
Вопросил я: «Чей склеп так угрюм?»
Прошептала Душа: «Улалюм –
Здесь могила твоей Улалюм!»
Сердце сделалось пепельно-строгим
И увяло, как будто листва,
И иссохло, как будто листва.
Я заплакал: «По этой дороге
Я брёл под созвездием Льва
Год назад, в октябре! И мертва
Моя ноша была, и едва
Мог дышать я и видеть – мертва!..
О Психея, сестра, ты права:
Да, опять я в Оберовом логе,
Узнаю эту мглу, где жива
В дебрях Уира, в Оберовом логе,
Где нечисть доселе жива».
Мы вскричали вдвоём: «Неужели
В эту ночь порождения тьмы,
Этой ночью ночей силы тьмы
Нас беспамятных вдруг пожалели
И решили из мрачной тюрьмы –
Вызвать из межпланетной тюрьмы
Призрак Света, чтоб мы обомлели,
Чтоб, отвлекшись, не видели мы
Самой страшной из тайн, обомлели
И, забывшись, не ведали тьмы?»