Стрекодельфия. глава 25

Екатерина Таранова
…Вот такой он был, этот сон, сон об искусстве и одновременно о мире без искусства, о карте, которую мы должны были найти в городе ластиков. Я не все там, конечно, понял, в этом сне… Но когда и кто мог точно распознать и объяснить ключи собственных снов?
Из оцепенения меня вывел камень, который кто-то бросил в окно. Стекло разбилось.
Я выглянул.

По пояс в траве, очень чумазый и мокрый, там стоял Омосто.
- Доброе утро, Омосто! – сказал я. – И тебе не стыдно? Ведь ты, вроде бы, стекольщик. И ты бьешь стекла своего собственного изготовления?
- Избыточные ожидания придают любой вещи бессмысленный характер, - пробурчал Омосто. -  Я слишком много жду от своих стекол. И как правило, они не оправдывают моих ожиданий. Вот почему мне совсем не жалко их разбить. Всегда можно сделать новое… и вставить его в предназначеную для него оконную раму.
- Ты только для этого разбил окно? Морро это не понравится…


- Да нет же… Я хотел тебя позвать… чтобы ты присоединился к нашей игре. Я сегодня выступаю в качестве ладьи. Ты тоже можешь стать любой фигурой, которой захочешь. Ну… - он замялся… - почти любой.
Так я узнал, что в то утро они затеяли эту игру в перевернутые шахматы, используя самих себя в качестве фигур, а в качестве поля – кусок Стрекодельфии…
Только такие существа, как стрекодельфы, могут позволить себе продолжать преспокойно играть, даже зная о том, что очень скоро им предстоит исчезнуть.


- Меня за тобой Даяна послала, - сказал Омосто. – Велела, чтобы я тебя разбудил. Сказала, что тебе будет интересно.
- И все-таки, для этого совсем не обязательно надо было бить окно.
- Какой ты, однако, зануда, - не преминул заметить Омосто.
Пока мы шли, он взволнованно, торопливо захлебываясь, объяснял мне правила игры.
Я немножко научился играть в перевернутые шахматы, но из его объяснений понял, что для этой игры живыми фигурами они решили правила немного изменить. Что называется, хлебом их не корми, дай только придумать новую игру, или уж, на крайний случай, хоть чуть-чуть изменить старую.
И мы пришли к ручью.


Здесь в засаде залег Офли. По наспех приделанному к спине хвостику, я понял, что он играет за фигуру карликового слона. Не очень могущественная фигура, надо заметить, но ведь Офли никогда не отличался честолюбием, жаждой власти или каким-то особым чувством собственного достоинства.
- Привет, Офли! – дружелюбно бросил я, и он подмигнул мне в ответ.
- Как идет игра? Какой счет?
- Да, собственно, непонятно… - ответил он. – Присоединяйся. Ты какую фигуру… предпочитаешь?
- Да вроде… любую…
Офли нахмурился, а Омосто прищелкнул языком.


- Так не пойдет. Вечно ты со своей неопределенностью… Ты должен выбрать. Свобода выбора – это ведь первый признак высокоразвитого существа… Будь то человек, стрекодельф или растение…
- Да не хочу я выбирать. Мне нравятся все фигуры.
- Так быть не должно. Прислушайся к себе. Вообрази перевернутые фигуры внутренним взором.
«Учи ученого,» - подумал я.
- Вообрази, только со всеми подробностями. Тут нужно будет… немножко постараться. Тебя ведь учили… визуализации?
«Ну да. В средней школе,» - так и хотелось ответить мне, но тут, не успев ничего ответить, я мгновенно представил шахматную доску, сплошь заставленную перевернутыми шахматами. Самого лучшего качества.
Видно, уроки визуализации, которые дал мне Голован, не прошли для меня даром.


- Ну что, представил? – спросил Офли.
- Представил, - ответил я.
- Теперь выбирай. Учти только, что некоторые фигуры, возможно, уже заняты.
- Ну хорошо. Я действительно могу играть за кого хочу?
- Да.
- Тогда я выбираю маятник.
- Маятник?
- Да.


- Занятный выбор. Ну что ж. Маятник никем не занят, так что, пожалуйста. Можно спросить тебя?
- О чем Офли?
- Ты нарочно выбрал единственную фигуру в перевернутых шахматах, которая имеет право в любую минуту перейти на сторону противника?
- Да нет. Вообще-то, мне просто нравится, как он выглядит… и как ходит.
- Маятник – выгодная фигура. Ну так что? Ты сейчас играешь за нас… или против нас?
- А кто на вашей стороне? И кстати, кто способен одержать верх?
- Ах ты плут! Даяна на нашей стороне, не беспокойся. Императрица тоже. И Лекарь. Но


тебя, как мы понимаем, лишь Даяна интересует?
- Да я вовсе не…
- Ладно, ладно…
И тут я увидел Весельчака, сползающего с вершины ближайшего холма. Вид у него был чрезвычайно эксцентричным, я его никогда таким прежде не видел – манера передвигаться выдавала его затаенное, но сильное желание походить на ящерицу. Одновременно он напоминал разведчика из старых военных фильмов.
Это было смешно, я не удержался и сложился пополам от смеха.
- Тихо! – цыкнул на меня Офли. – Твой смех выдаст нас врагам.


Я подумал: вот, надоело им воевать с ластиками, придумали собственную искусственную войну – шахматную, друг с другом. Весельчак изображал фигуру, которую они называют очень красиво: Возможность Невозможного. Глядя на него, чуть пожалел, что выбрал для себя путь маятника. Фигура этой  вот Безграничной Возможности всегда нравилась мне из-за особенной гармонии ее причудливого облика, гармонии, рождающейся, по сути, неизвестно из чего: торчащие во все стороны руки и ноги истошно-белого цвета, какой встретишь лишь в самых чистых и правильных снах (этакая безупречная чистота ледников на горных вершинах). А в середине фигуры, там, где у нормального существа, человека или стрекодельфа, должен быть живот – там неестесственно и трогательно горело, светилось, пело и бушевало огромное рубиновое сердце. Не знаю, мне кажется, один вид этой фигуры мог пробудить в любой, даже самой черствой душе, некоторую сентиментальность. А в сочетании с обескураженной мордочкой Весельчака это вообше смотрелось трогательно.
- Ну с, Весельчак, что там слышно? Омфаль победил Камфору?
Камфорой в перевернутых шахматах они называли чрезвычайно резвую фигурку, по возможностям своим похожую на обычного коня. А вот что за фрукт этот Омфаль?


По небу неслись рваные облачка.
Мне передавалось их возбуждение – я говорю, конечно, не про облака, - про стрекодельфов.
Если вокруг вас находится несколько стрекодельфов, невозможно не поддаться желанию поучаствовать в какой угодно игре.
И ещё… мне хотелось снова ее увидеть, не скрою.
Я ведь узнаю ее под какой угодно маской…
Какую бы фигуру она не выбрала для себя, я был обречен ее узнавать в любом обличье.
…Игра захватила меня целиком.
Наши проигрывали, а я, хоть и был маятником, не торопился перейти на сторону «врага». Как-никак, за наших сражалась моя Даяна. Несколько раз я видел ее мельком, - то она своими хрупкими ручками перетаскивала деревянную лодку, чтобы спустить ее на воду в седьмом зеркальном квадрате и тем самым обеспечить более выгодное стратегическое положение соседней пешке. То она пришивала уравновешивающие крылья грифону-нападающему, чтобы тот не успел вовремя перевернуться с головы на ноги и тем самым не испортил игру. Нитка с иглой так и бегала, так и мелькала у нее в пальцах.
Честно говоря, во время этой игры я забыл обо всем на свете. Весь перепачкался в траве. Только к концу дня, почувствовал, что ноги прямо-таки гудят от усталости.


- Стоп игра! – заорал Аморельц.
Он вдруг оказался совсем близко, и я видел его лицо, бледное, серьезное, на расстоянии вытянутой руки. Меня снова кольнула ревность. Было у него что-то с Даяной? Или нет?
Но я посмотрел туда, куда он указывал, ожесточенно жестикулируя.
Прямо над нами, над куском нашего искусственного шахматного поля, зависли два дирижабля. Ластики? Решили понаблюдать за нашей игрой?
Их самих было не видно. Словно дирижабли управлялись автопилотом. Грустное и одновременно немножко комичное зрелище.
Два пустых ластиковых дирижабля, глазеющих на то, как мы играем.
- Продолжим игру… - прошипел Аморельц. – Продолжим, как ни в чем не бывало. Пусть смотрят.
Уж не знаю, смотрели на нас сами ластики или, может, наблюдали роботы, сделанные их руками, только мы стали играть дальше…
Еще несколько часов носились по искусственным шахматным клеткам. Те ветроловы, что прилежно исполняли роль пешек, даже немножко завяли от такой перегрузки.

Я сам не заметил, как мои руки удлинились – так мне было легче перескакивать с пригорка на пригорок. И крылья, иные, чем во время космического полета, но все же росли, однако я вовремя это заметил и прекратил их рост.
Крылья не совпадают с классическим образом маятника…
События игры развивались феерически, затягивая в себя все живое и неживое наподобие водоворота или пылесоса. Лекарь, который ближе к концу шахматной партии примерил на себя роль судьи, подвел предварительные итоги: коричневые пешки были подчистую съедены королевскими слонами,  превосходящими их магической мощью примерно втрое. Грифоны одержали победу над лодочниками. Деревянный трехголовый Себастьян был позорно стреножен и обезглавлен белым ферзем.


Общий счет: коричневые победили белых с перевесом в пять пешек и двенадцать близнецов. Разгромный, надо сказать, счет. Мы с Даяной, вместе с Офли, Омосто и Весельчаком, и еще другими – мы оказались на стороне проигравших, и все-таки на наших лицах играли счастливые усталые улыбки. Парадокс, но мы чувствовали себя великолепно.
- Можно расходиться! – громогласно подвела итог императрица, и шахматные фигуры снова превратились в стрекодельфов…
Я поискал глазами Морро, чтобы вместе вернуться к нему домой. Заведомо глупая затеи – попытаться отыскать это бледнеющее существо в густых сумерках, переползающих в вечернюю синь.
Кто-то поймал меня за руку и потянул в сторону, в высокие папоротники. Она. Моя дриада – в венке из трав.
- Иди сюда! Мне просто необходимо с тобой поговорить…
- О чем? Кстати, как ты? Я по тебе скучал.
- Устала перетаскивать лодки. Замучилась. С холма на холм. А наши-то все равно проиграли. Так что все усилия – бестолку.


Улыбка до ушей, из разряда самых счастливых, плавала на ее лице…
Подбородок был испачкан в травяном соке…
И она прильнула ко мне нежным, но властным поцелуем.

***
Морро с самого начала не мог не стать для меня особенным стрекодельфом. Все потому, что я чуть ли не с первых дней знал – именно его бесценную мечту, именно его последний вздох мне предстоит забрать, чтобы спасти дочку.
Но случилось так, что близко я с ним познакомился уже под конец своего пребывания в этом зачарованном месте.
До этого, то есть до того, как я у него поселился, мне доводилось, конечно, часто с ним сталкиваться…


И неизменно от него веяло этой особенностью. Что говорить. Конечно, особенным был каждый из них.
И все же…
Все же… Он был тем, кто бледнеет быстрее всех. И еще – из всех стрекодельфов он был почему-то больше всех похож на человека. Серая кругленькая шляпка обычно прикрывала его глаза, бросала на них тень. Кроме шляпы, был у него еще и головной убор, похожий на те, что носят индейцы – с перьями. Ботинок у него было много, и самых разных. Он вообще любил обувь и, помимо ее, всякие приспособления для эксцентричной ходьбы: костыли и ходули самых разных видов и расцветок громоздились в его доме прямо в прихожей.
Плащ для Зимней ассамблеи, принадлежащий Морро, был самым простым – до пят, с большущим капюшоном. Если б я только знал, что он ему больше никогда не пригодится.


Цвет ветролова Морро можно было бы, с небольшой натяжкой, назвать темно-коричневым. Сам же ветролов был невеликого росточка – с небольшого карлика. Он никогда не пел и не грустил, во всяком случае, я за ним такого не замечал… И вообще – он был какой-то вялый, бледнеющий, - такой, как его хозяин. Клеточка ветролова, сплетенная из искусственно выращенных кристаллов, ядовито-кислотных на вид, казалось, трещала под давлением широких неуклюжих плечей этого существа, а три его разноцветных клюва торчали меж прутьев…
В шкафу Морро, тщательно обследованном нами, мы обнаружили скрепки, гипсовый бюст Анакреонта, фотографии дождевых пузырей на лужах, хитроумный набор для химических опытов, а также спецодежду для проведения оных – целью Морро было изобрести некий «антистатик» - он мне об этом рассказывал; вместо этого он изобрел ускоритель цветочного роста, ему совершенно ненужный, но пригодившийся Пуговице, которая, помимо оружия, любила еще и говорящие цветы…


Талисманом Морро оказалась маленькая глиняная мышка, - она неожиданно разоблачала, в его характере все-же имеются какие-то совсем беззащитные, очень инфантильные черты. Этой мышкой постоянно играл в унылый футбол домашний питомец Морро, некий клювошляп – по внешнему виду нечто среднее между птицей с большим клювом и обыкновенный котенок. Он носил шляпу вполне аккуратного вида и постоянно ворчал… бормотал что-то себе под нос.
Рыба Морро, живущая в аквариуме на центральной площади, выглядела неожиданно арессивно – похожая на наших акул, однако, по словам Морро, совершенно безвредная. И даже добрая. А зубы, дескать, - только для красоты.
Я спрашивал его, конечно, и о том, каких воинов он использует во время войны с ластиками. Ну, если такая случится, конечно. По-настоящему.


- В случае войны?
Морро вздохнул так отрешенно, словно я спрашивал его о чем-то далеком. Очень далеком.
- Ну, наверно… Я бы пустил в бой невидимых всадников на невидимых же конях и священных крылатых слонах – пусть растопчут врагов. Надо бороться с ластиками их же собственным оружием – пустотой. А вообще – вообще я не верю в возможность серьезной войны. Вражда с ластиками… это все игрушки для Аморельца с Даяной… Видишь ли, после того, как нас покинул Глюндельфлюц, им стало совершенно нечем заняться.
Ну вот… опять упоминание о них – о Даяне и Аморельце… Вместе… Кольнуло. Впрочем, не слишком.


Теперь я был всерьез озабочен другим.
Пока мы с Акимычем делали эти записи о Морро (и не было занятия более привычного, даже, можно сказать, обыденного) – у самого предмета наших исследований полностью исчезла левая рука.
Причем исчезла она насовсем. Окончательно и бесповоротно. И, сколько я ее не подкрашивал, она исчезала снова и снова.
- Брось, - сказал мне Морро как-то, когда я в очередной раз пытался исправить положение, по уши измазавшись в специальной восстанавливающей краске и от души чертыхаясь по этому поводу. Брось. В этом нет смысла.
- Почему? – спросил я, как простодушный ребенок, который не может поверить своим глазам, а шарик в это время улетает в небо.
- Потому что в этом нет смысла, - ответил мне Морро. – То есть, нет смысла в том, чтобы совершать бесполезные действия. Лучше как следует закрой банку с краской. Заверни ее покрепче… крышку. И вымой руки.


Тогда-то я и начал понимать, понимать по-настоящему: это всё правда. Это началось. Побледнение. Окончательное исчезновение.
Понимал – и все же не хотел верить.
Закрывал глаза, прятал голову в песок и продолжал надиктовывать Акимычу сведения о Морро. Что касается дурной магической привычки… Не знаю, можно ли это считать дурной привычкой… Он превращал лунный свет в солнечный, и наоборот.
Свой любимый сон он обрисовал для меня так: дескать, снится ему, что лежит он в комнате с большим окном и весь день, с утра до вечера, смотрит на небо. Оно серое и пасмурное.


Излюбленный аромат Морро – это запах воды. В этом нет ничего удивительного, если учесть, как безумно и безответно Морро влюблен в водную стихию. Много раз я заставал его за рисованием – он чертил на гнущейся водной поверхности замысловатые, но бессмысленные каракули; вода фыркала, проминалась под его кистью, сопротивлялась, но всерьез ничего сделать не могла. Ей оставалось только одна – продолжать плыть, продолжать утекать в своем, лишь ей одной известном направлении.
Ну, и последнее. Коробочка для последнего дыхания. Которая, по сути, ему была не нужна. Как не нужна бывает грифонам их облетевшая, сухая, бесполезная теперь чешуя…
Потому что последнее дыхание Морро должен был, вроде как, забрать я… Забрать и положить в свою собственную, приготовленную специально для этого коробочку.


Так что его коробка была, получается, не нужна. Бесполезная вещь. Бессмыслица. Искусство ради искусства.
Так вот – у Морро она была такая: круглая, железная. Наполненная водой, до краев. Воду он регулярно менял, я сам видел.