Красный цыганский платок. Глава 1

Михаил Погорелов
               
                Борщ с перцем
          

            Егорка  боялся цыган. Боялся с детства.   Завидев цыган на запылённой хуторской улице, тащил свой любимый трёхколёсный велосипед, потом бросал его и  гонимый страхом бежал домой без оглядки.  С разгона, ткнувшись, матери в подол, глядя снизу  вверх, кричал:
  - Мама, цыгане, цыгане там, заберите  велосипед, мама.
 
         Мать, опустившись на колени, крестила его, расцеловывала, смахивала осторожно пальчиками выступающие слезинки на его глазах.
  – И в кого же ты такой, сыночек мой, ну что же ты так боишься их?
 - В бабку Тосю я, по крови.
         Кричал он
  - Дед говорил.

         Мать вела его в дом, окропляла святой водой, читала молитву перед образами.  Его имя по взрослому строгое, не раз доносившееся из спальни настораживало его, удивляло его, как будто там, в спальне перед иконами была не его добрая мама, а другая женщина строгая и не с их улицы.
-Хозяйка, хозяйка!

       Доносилось с улицы. Мать выходила к  цыганам,  выносила им всего по чуть,  да  кусок  старого начинающего желтеть сала с хлебом. Цыгане, как обычно, просили ещё. Мать звала  Ольгу, старшую сестру -  додельницу, Ольга выносила ещё и стояла с ними и с велосипедом рядом, разинув рот от любопытства.

 Егорка  осторожно, крадучись, заходил в спальню, молча  с растопыренными руками,  стоял перед образами,  затем, копируя мать, неловко крестился, делал поклоны и опять смотрел на Боженьку, думая о своём трёхколёсном велосипеде.

 Повзрослев, беготню изменил, бежал сразу через  зады в дедов виноградник и защищённый с двух сторон роднёй, отсиживался там. Если цыгане заставали его на дедовой улице, бросал всё и бежал, будоража соседей, к себе домой уже  в свой виноградник.

 Потом была дедова генеральная линия. Дед брал Егорку в бричку  и кричал Воронку: 
- Но, но, умник
          Умник стоял, как обычно, не трогаясь, смотря на деда умными глазами, как  бы   спрашивая: - «Серьёзны ли, дед, твои намерения или это так, очередная  прихоть» Дед добавлял строгости в голосе.
 – Ишь ты,  знаю тебя.

          Дед нарочито лез за кнутом, Воронок трогался, а Егорке казалось, что это не дед знал Воронка, а Воронок знал деда и намного больше, чем дед об этом догадывался. Егорка любил Воронка, Воронок Егорку. Оставаясь ночевать у деда с бабой, Егорка первым делом бежал к Воронку и шептал ему на ухо:  « С ночёвкой я ».

 Утром, едва заслышав Егорку, жеребец коротко требовательно ржал, зовя его. Егорка подбегал  к стойлу  кричал:
 - Здоров,  в школу иду, смотри без меня, не балуй.
           Воронок прял ушами, глубоко ноздрями втягивал в себя воздух
  - Смотри ещё,  скоро на каникулы пойду, купать на Куре буду.

           Давал ему сухой кусочек хлеба, забегал в хату и  пока дед  в базу на вилах, а баба на летней кухне, пересчитывал дедовы военные медали,  ордена и,  нюхнув дедова  табака в  шкафу, где всегда пахло нафталином,  бежал в школу.

    Воронок хотя и стоял на полном  колхозном довольствии, но благодаря дедовым заслугам, да председателю – фронтовику, воевавшему с  ним,  да по негласному согласию хуторян, ночевал все  тёплые ночи  на  дедовом подворье,  в стойле,  специально отстроенном для него.  На холодное время года Воронка забирали.

Дед что-то шептал ему на ухо и,   шлёпнув  слегка по крупу,  отпускал Воронка на колхозное подворье. Воронок первое время грустил, стоял один в  базу  ближе к хутору, затем, попривыкнув,  вливался в табун.   Егорка, хотя дед и запрещал ему  строго - настрого,  всё    же  втихаря,  украдкой  бегал к нему  с хлебом  миловаться.

     Днями  Егорка с дедом в бричке, ночами у деда за спиной на дедовой кровати в летней кухне. Каждое утро, собирая «тормозок»,  бабуля  напутствует деда с Егоркой:   
  – Ох, знаю, шлындать   по воде будет, ох, знаю, ты уж смотри, дед, ох смотри, чтобы не застудился.
  – Бабуля, смотрите какие у меня сапоги, как у деда.
 – Да вижу, так снять за раз ты их  можешь, весь в отца, весь.

          Монотонно причитая, осматривает его в который раз, подправляет рубаху, одёргивает пиджачок, лезет даже  в сапоги. От калитки машет, таясь,  крестит, кричит уже вдогонку:
  - Смотрите же, на обед не опаздывайте.
 -  Не  опоздаем, да, деда, суп с грибами будет, батя  вчера с мамкой  на  Куре  насобирали?
   - Не опоздаем, внучек.  Не опоздаем, за раз будем.

                Егорка кричит на всю улицу об этом. Петух, взлетев важно на штакет, захлопав крыльями, собравшись громко  петь, напуганный Егоркой, не пропел, а  тявкнул и удивлённый этим – обиделся. А Егорке плевать на петуха. Он едет на полив. Дед у него поливальщик.

 Сегодня они едут на дальнее поле.  Раньше дальше лесополосы за каналом Егорка носа не совал, а   сейчас, отъехав от неё,  он оробел. Незнакомые лесополосы, чередуясь, друг с другом, пугают его, как и оросительные каналы, заросшие травой. Даже птица кажется не той, которую он привык видеть в хуторах да  в  хуторской  лесополосе  за  каналом.
 
 – Оробел, Егорка?
   - Нет, деда,   не  оробел, но мне страшно.
 – Не бойся, внучек, впервые со всеми так. Возьми нашего Воронка, конь умный и линию гнёт нужную, а пусти по незнакомому полю, в раз серьёзным станет. Так и с тобой, робеешь ты не от испуга, а от неизвестности, да по малому  твоему ещё  разумению. Вот так- то, Егорка!

  – И вы, деда, боялись так? 
 - И я  маленьким боялся  хутора  бросать. 
 -   А на войне как, деда,  страшно?
          Дед молчит, молчит долго, не любит он вспоминать  о войне. Смотрит в одну точку, как дитя. Осиротел, как будто разом, ослаб, как-то скособочился, крепкие ещё руки с кулаками с Егоркину голову висят плетью, как не живые. Редко такое с дедом, но бывает. Бабушка тогда не трогает его словом, молчит, тайком смахивает слёзы.

 Не вернулись с войны младшие братья дедовы, как и у председателя двое, так и по всему хутору редко кого миновала беда. Для Егорки война по-малолетству  игра интересная, а для деда воспоминание о ней горькое, досадное, тяжёлое. Ищет взглядом в небе что-то, а что Егорка не понимает, как будто нет деда, растворился в облаках.

 Один в поле остался. Один. Страх от этого тягучий, животный сковывает тело. Егорка чуть не  взахлёб кричит:      
  - Дедушка, дедушка, что с вами? Не буду больше о войне, не буду, вот посмотрите!
   
              Раз в год  ко  дню Победы дед начищает ордена. Медали, выданные в мирное время по случаю, дед не признаёт, они все Егоркины. У него уже их три. Последняя, юбилейная, 20 лет по окончанию войны, в его  кармане, он пока с ней не расстаётся, трёт.  На день Победы  дед прихорашивается, Егорка тоже, отец в галстуке поверх белой рубашки  ждет председателя. Отец у него агроном и  парторг  по совместительству, большой человек в колхозе, второй после председателя.

 Нарядные  мать с Ольгой, бабуля в чистом, Егорка при двух медалях дедовых, мыкается по двору. Ему хочется за двор поблестеть медальками, но отец не пускает, а ему хочется. Витька Щербина-друг через штакет трогает медальки, их две. Сегодня их дедам вручат ещё по  одной на колхозном собрании……

      На собрании душно. Уставший председатель, отец в президиуме, дед  перед ними в гимнастерке, ордена  его блестят от солнечного света, переливаются. Егорка с Витькой  у  трибуны к стене жмутся, народу много, пол – хутора в клубе, остальные в парке, да в коридоре маются. Деда награждают, председатель жмёт руку, отец в президиуме стоит, улыбается.

 Дед поворачивается к людям. Рука его, как бы  снять хочет  шапку с непокрытой головы, но нет её, нет и пилотки, ушла война, осталась боль, да всхлип вдовий, который над их головами плавает. Дед говорит о чести хуторской, дома он скажет бате, о чести казачьей.

 Говорит о чистой, светлой памяти, о тех, кто не вернулся с фронта, об уважении к тем, кто в нелёгкие времена оставался дома. Дедовы глаза влажнеют. Мужики сопят, покашливают.

 Душно в клубе, а на дворе весна, май – месяц. Хорошая пора для степного хутора. Отцвело всё, теперь зреет. Наливаются плоды от быстрых майских ливней. Черешня уже  краснеет  сочными мясистыми боками, и виноград уже виден бусинками сквозь зелёную листву, а потом пойдут бахчевые, а потом будет лето, будет  жара,  будут суховеи с чёрных земель сушить землю до трещин с Егоркину руку. Будет, всё будет.

 А на день Победы  Витькина мамка опять лучшая доярка и отец у него как всегда в лучших механизаторах, Хоть дед и говорит, что честь хуторскую и уважение людей ни за какие деньги не купишь, да и мамка с дедом заодно, а  Егорке обидно.

 Щербина от радости, наверное, трётся по стене, дыру вытрет, а ему и потереться не за что. Разве за дедову медальку, зато у них вечером будет председатель и медалек у него больше, чем у Витьки и Воронок у них с ночёвкой, да и голубей – дикарей у него больше.  Вот так то. Успокаивает он себя на дне Победы.

 Любят они с Витькой обносить хуторские огороды. Страшно, но черешня  вкусная не, то что своя, а в этом году он не будет воровать, стыдно уже. Да и додельница, узнав об этом, так в школе к стене прижала, что перед пацанами  стыдно было. Хорошо ещё перед батей смолчала.

 А об их с Витькой пещере под бугром в расщелине, никто не знает, это их тайна. Копали они её долго. Ко дню Победы устлали травой. Две каски там – немецкая с загогулинами и наша советская с вмятиной от пули. После клуба они будут там любоваться медальками. А вечером приедет председатель. Выпьют с дедом и, склонив седые головы, будут долго молчать.

 Нальют потом и Егорке с Ольгой по чуть виноградного вина того года. Ольга защебечет, замашет руками, но выпьет, как и Егорка, как и все,  стоя, Дед с председателем разговорятся  и,  как  всегда дед  будет вспоминать фуфайку, забытую им в далёкой Чехословакии после окончания войны.

 Они будут вспоминать о том, как  встречали их добрые чехи, как укладывали спать на перины и перинами укрывали. Егорка пробовал укрываться периной – не понравилось, жарко. Глаза у деда опять повлажнеют. Как не крути, а фуфайка та с дедом с 42 года, считай всю войну с ним  прошла.

 Жалко деду фуфайку. Жалко и  председателю, не досмотрел, не подсказал, не вернулись разом. К концу они будут собираться ехать за нею, но всё расстроит бабушка песней, а Егорка с Витькой будут гайдать, бесконтрольные и счастливые без медалек на груди. Их дело за ними ухаживать, так председатель сказал…..

   - Ничего, внучек, прорвёмся.
     Дед обнимает  Егорку.  И уже не страшно ему.
  - Прорвёмся, дедушка 
   Они подъезжают к последней лесополосе. Лесополоса жидкая, невзрачная. Дорога заканчивается, дальше через маленький проём среди деревьев  видна дорога, но дорога уже не та  по которой они едут, эта дорога куцая, как у Шарика хвост – повихляла, повихляла и пропала, а дальше, сколько глаза видят степь одна непаханая. Степь. Степь. Степь.

 Егорке кажется, что там, вдали в этой бескрайней степи находится Чехословакия. Там добрые чехи и там дедова  фуфайка. Он почти уверен в этом, но деда переспрашивать не стал, испугался.  А вырастет он, он уже думал об этом, поедут они с  Щербиной, привезут дедову фуфайку, обязательно привезут деду на радость. Вот так-то. 

 Они сварачивают, едут вдоль лесополосы по валу.  С вала хорошо видна клетка, которую они будут заливать. Кукуруза в клетке выше Егорки и намного, наверное, на две его головы. Дед закрывает шлюз. Вода в оросительном канале поднимается. Поднимается стремительно  и также стремительно через боковой, открытый дедом шлюз, уходит в поле.

Егорка бежит впереди водяного вала. Вода то останавливается, жадно всасываясь в щели, то стремительно без повода догоняет Егорку. Душа уходит в пятки, а пятки у него уже горят, как и уши, как и лицо обхлестанные  шершаво – жёсткой кукурузой.

Егорка визжит от восторга, осмелев, позволяет воде облизнуть свои  сапоги. Воронок ржет тревожно, взволнованно перебирает  ногами, а Егорке не до него, хоть и друг верный Воронок, но ему  не до него сейчас, не до него. Но не плюёт на него, как на петуха до этого, успокаивает, подпрыгивая в мокрых  с налипшей грязью сапогах, кричит Воронку:
- Не бойсь,  Воронок, не бойся прорвёмся!                Дед среди кукурузы в сапогах, с лопатой, в шляпе, как Наполеон среди войска, руководит водой, то пустит её   между возвышенностями, а потом лопатой сделает платину для неё, вода, вспылив, налившись, как будто обидевшись на деда, пойдёт в обход возвышенности, подтапливая её  пенистыми бурунами   
     -   Глядите, дедушка, а вода с глазами и много глаз, дедушка, глядите, она  как живая!

     Дед  щурит  глаза, лохматые брови сходятся на переносице, из  под  длинных вислых усов светится улыбка.
   – Она и есть живая, внучек. Холодная вода, вода быстрая, умная ею  вмиг пол  клетки залить можно, а теплая вода,  вода  жирная, ленивая, топчется на одном месте,  да и только. Вот так- то, Егорка.
  – Значит, поэтому, дедушка,  мы  так рано приехали?
  - Поэтому, Егорка, поэтому.

          Дед открывает ещё несколько боковых шлюзов. Соразмерно друг к другу и  к заливаемой площади  регулирует водные потоки.
  – На этом пока всё, Егорка. Дело мы своё сделали и, вроде бы,  не плохо. На кочан кукуруза, дай Бог,  хороша  будет.
  – А ту кукурузу за каналом заливать  будем? 
   - Нет, не будем, та кукуруза на фураж зелёный. Что от дождей нарастёт, то и её будет, а повезёт с дождями на силос по осени пойдёт мамкиным коровкам в довольствие.

           Они едут назад. Заезжают на полевой стан, забирают, как обычно бочку с водой, везут в поле, женщинам попить, да  водою перед обедом обмыться. К деду Ивану- цыгану в кузницу заезжать не стали. Отремонтировали Воронка ещё вчера на все его четыре копыта.  Не боится  Егорка уже цыган, а вначале дедовой линии был страх. Вечером тогда сбежалась родня. Хотели вести Егорку к бабке выливать испуг.  Мать не дала, сказав тихо отцу и всей родне:
       - Пройдет. Господь поможет.

           Дед не возражал, а  остальные,  пошумев,  утихли. Утих и страх Егоркин, ушёл на задворки души Егоркиной, оттуда, правда, поначалу  покалывал  мелко, а потом затих  и затих окончательно.

 У дедово  двора  «бобик»  председательский.  Шофёр молоденький  со всеми вместе за столом в летней кухне. Сестрёнка в белом бабушкином  фартуке разливает суп. Бабуля, встретив ласково  у двери, лезет в Егоркины сапоги прилюдно.
       – Ну вот, дед. Говорила  же, говорила,  хлебанёт и хлебанул. Весь  в отца весь.
       -   А вы, бабушка, ему борща с перцем.

          Ольга звонко смеётся, аж заливается. Егорка супится, идёт к матери. Мать кладет руку ему на затылок. Рука теплая и мягкая, пахнет парным молоком. Голова невольно клонится к материнскому боку.
       -  Хватит,  миловаться, идите с  дедом  переодевайтесь,  да будем обедать, заждалися  все.

           А Ольга не утихает, видит  Егорка, уколоть она его хочет перед шофёром молоденьким. Не вытерпел Егорка, огрызнулся. Огрызнулся, а она ещё больше заливается, как будто смешинку проглотила. Батя не выдержал. Не поймёт, что с борщом случилось.
 
      – Чего вы тут наказаковали, что тут у вас с борщом или с Воронком чего случилось? 
     – Дак, с  Воронком  ничего не случилося, конь он  умный  таких жеребцов раз, два и обчёлся, да и с борщом у нас всё в порядке и  не хуже он вашего, да ещё и  с перцем.

          Дед поддал, аж мамка с бабой заулыбались.  Бабуля от плиты,  не оборачиваясь, рассказывает отцу. 
     – Да что случилося, дед, как и тебя, перед поливами  решил от простуды Егорку перцем  подлечить. Дак  вот и бегал Егорка  каждый день борща хватануть и обязательно с перцем, а в последний раз, не знаю как это получилося.

Кто ему с перцем переборщил я или мы с дедом оба  разом.  Смотрю, притих он, посидел чуть, хлебнул ещё ложки три, отодвинул чашку, положил ложку чинно с краю, встал  и за дверь.  Я аж всполошилася, такого же не было.

Смотрю дверь приоткрывается, голова Егоркина в двери, ну думаю, возвращается до  ветру бегал, ан  нет, посмотрел на нас с дедом внимательно и так быстро, быстро выпалил: - «Чихал я на ваш борщ, хоть он и с перцем!»  и исчез, дед за ним, а его голова уже за виноградником на задах между яблоньками вьётся.  Вот так- то отец мы твоего сына лечили.
 
       – Ага, бабушка, Шарик после этого борща весь день воду хлебал  и не выспался. 
              Егорке опять обидно, как тогда.
        - Вот оно как, а я думаю, что это с нашим Шариком случилося?  За всю ночь даже не гавкнул.                Отец   молчит, поглядывает на деда. Остальные улыбаются, ждут слова отцова, а отец не спешит, хитро с дедом переглядывается.
 
     -   Значь, три ложки съел и не поморщился?
     -  Не сморщился.
     -   А  Шарик  от кастрюли с водой не отходил? 
      - Не отходил!

            Опережая деда, кричит Егорка.
    -  Весь в меня, весь.
             Отец прижимает Егорку
    - И в дедушку  тоже, да, папа?
         Говорит отцу Егорка. 
    -  Да, сынок, и в дедушку  тоже. Все мы  мужики одним миром мазаны.   
               
               
                Продолжение  следует.