Красный цыганский платок. Глава 1
Борщ с перцем
Егорка боялся цыган. Боялся с детства. Завидев цыган на запылённой хуторской улице, тащил свой любимый трёхколёсный велосипед, потом бросал его и гонимый страхом бежал домой без оглядки. С разгона, ткнувшись, матери в подол, глядя снизу вверх, кричал:
- Мама, цыгане, цыгане там, заберите велосипед, мама.
Мать, опустившись на колени, крестила его, расцеловывала, смахивала осторожно пальчиками выступающие слезинки на его глазах.
– И в кого же ты такой, сыночек мой, ну что же ты так боишься их?
- В бабку Тосю я, по крови.
Кричал он
- Дед говорил.
Мать вела его в дом, окропляла святой водой, читала молитву перед образами. Его имя по взрослому строгое, не раз доносившееся из спальни настораживало его, удивляло его, как будто там, в спальне перед иконами была не его добрая мама, а другая женщина строгая и не с их улицы.
-Хозяйка, хозяйка!
Доносилось с улицы. Мать выходила к цыганам, выносила им всего по чуть, да кусок старого начинающего желтеть сала с хлебом. Цыгане, как обычно, просили ещё. Мать звала Ольгу, старшую сестру - додельницу, Ольга выносила ещё и стояла с ними и с велосипедом рядом, разинув рот от любопытства.
Егорка осторожно, крадучись, заходил в спальню, молча с растопыренными руками, стоял перед образами, затем, копируя мать, неловко крестился, делал поклоны и опять смотрел на Боженьку, думая о своём трёхколёсном велосипеде.
Повзрослев, беготню изменил, бежал сразу через зады в дедов виноградник и защищённый с двух сторон роднёй, отсиживался там. Если цыгане заставали его на дедовой улице, бросал всё и бежал, будоража соседей, к себе домой уже в свой виноградник.
Потом была дедова генеральная линия. Дед брал Егорку в бричку и кричал Воронку:
- Но, но, умник
Умник стоял, как обычно, не трогаясь, смотря на деда умными глазами, как бы спрашивая: - «Серьёзны ли, дед, твои намерения или это так, очередная прихоть» Дед добавлял строгости в голосе.
– Ишь ты, знаю тебя.
Дед нарочито лез за кнутом, Воронок трогался, а Егорке казалось, что это не дед знал Воронка, а Воронок знал деда и намного больше, чем дед об этом догадывался. Егорка любил Воронка, Воронок Егорку. Оставаясь ночевать у деда с бабой, Егорка первым делом бежал к Воронку и шептал ему на ухо: « С ночёвкой я ».
Утром, едва заслышав Егорку, жеребец коротко требовательно ржал, зовя его. Егорка подбегал к стойлу кричал:
- Здоров, в школу иду, смотри без меня, не балуй.
Воронок прял ушами, глубоко ноздрями втягивал в себя воздух
- Смотри ещё, скоро на каникулы пойду, купать на Куре буду.
Давал ему сухой кусочек хлеба, забегал в хату и пока дед в базу на вилах, а баба на летней кухне, пересчитывал дедовы военные медали, ордена и, нюхнув дедова табака в шкафу, где всегда пахло нафталином, бежал в школу.
Воронок хотя и стоял на полном колхозном довольствии, но благодаря дедовым заслугам, да председателю – фронтовику, воевавшему с ним, да по негласному согласию хуторян, ночевал все тёплые ночи на дедовом подворье, в стойле, специально отстроенном для него. На холодное время года Воронка забирали.
Дед что-то шептал ему на ухо и, шлёпнув слегка по крупу, отпускал Воронка на колхозное подворье. Воронок первое время грустил, стоял один в базу ближе к хутору, затем, попривыкнув, вливался в табун. Егорка, хотя дед и запрещал ему строго - настрого, всё же втихаря, украдкой бегал к нему с хлебом миловаться.
Днями Егорка с дедом в бричке, ночами у деда за спиной на дедовой кровати в летней кухне. Каждое утро, собирая «тормозок», бабуля напутствует деда с Егоркой:
– Ох, знаю, шлындать по воде будет, ох, знаю, ты уж смотри, дед, ох смотри, чтобы не застудился.
– Бабуля, смотрите какие у меня сапоги, как у деда.
– Да вижу, так снять за раз ты их можешь, весь в отца, весь.
Монотонно причитая, осматривает его в который раз, подправляет рубаху, одёргивает пиджачок, лезет даже в сапоги. От калитки машет, таясь, крестит, кричит уже вдогонку:
- Смотрите же, на обед не опаздывайте.
- Не опоздаем, да, деда, суп с грибами будет, батя вчера с мамкой на Куре насобирали?
- Не опоздаем, внучек. Не опоздаем, за раз будем.
Егорка кричит на всю улицу об этом. Петух, взлетев важно на штакет, захлопав крыльями, собравшись громко петь, напуганный Егоркой, не пропел, а тявкнул и удивлённый этим – обиделся. А Егорке плевать на петуха. Он едет на полив. Дед у него поливальщик.
Сегодня они едут на дальнее поле. Раньше дальше лесополосы за каналом Егорка носа не совал, а сейчас, отъехав от неё, он оробел. Незнакомые лесополосы, чередуясь, друг с другом, пугают его, как и оросительные каналы, заросшие травой. Даже птица кажется не той, которую он привык видеть в хуторах да в хуторской лесополосе за каналом.
– Оробел, Егорка?
- Нет, деда, не оробел, но мне страшно.
– Не бойся, внучек, впервые со всеми так. Возьми нашего Воронка, конь умный и линию гнёт нужную, а пусти по незнакомому полю, в раз серьёзным станет. Так и с тобой, робеешь ты не от испуга, а от неизвестности, да по малому твоему ещё разумению. Вот так- то, Егорка!
– И вы, деда, боялись так?
- И я маленьким боялся хутора бросать.
- А на войне как, деда, страшно?
Дед молчит, молчит долго, не любит он вспоминать о войне. Смотрит в одну точку, как дитя. Осиротел, как будто разом, ослаб, как-то скособочился, крепкие ещё руки с кулаками с Егоркину голову висят плетью, как не живые. Редко такое с дедом, но бывает. Бабушка тогда не трогает его словом, молчит, тайком смахивает слёзы.
Не вернулись с войны младшие братья дедовы, как и у председателя двое, так и по всему хутору редко кого миновала беда. Для Егорки война по-малолетству игра интересная, а для деда воспоминание о ней горькое, досадное, тяжёлое. Ищет взглядом в небе что-то, а что Егорка не понимает, как будто нет деда, растворился в облаках.
Один в поле остался. Один. Страх от этого тягучий, животный сковывает тело. Егорка чуть не взахлёб кричит:
- Дедушка, дедушка, что с вами? Не буду больше о войне, не буду, вот посмотрите!
Раз в год ко дню Победы дед начищает ордена. Медали, выданные в мирное время по случаю, дед не признаёт, они все Егоркины. У него уже их три. Последняя, юбилейная, 20 лет по окончанию войны, в его кармане, он пока с ней не расстаётся, трёт. На день Победы дед прихорашивается, Егорка тоже, отец в галстуке поверх белой рубашки ждет председателя. Отец у него агроном и парторг по совместительству, большой человек в колхозе, второй после председателя.
Нарядные мать с Ольгой, бабуля в чистом, Егорка при двух медалях дедовых, мыкается по двору. Ему хочется за двор поблестеть медальками, но отец не пускает, а ему хочется. Витька Щербина-друг через штакет трогает медальки, их две. Сегодня их дедам вручат ещё по одной на колхозном собрании……
На собрании душно. Уставший председатель, отец в президиуме, дед перед ними в гимнастерке, ордена его блестят от солнечного света, переливаются. Егорка с Витькой у трибуны к стене жмутся, народу много, пол – хутора в клубе, остальные в парке, да в коридоре маются. Деда награждают, председатель жмёт руку, отец в президиуме стоит, улыбается.
Дед поворачивается к людям. Рука его, как бы снять хочет шапку с непокрытой головы, но нет её, нет и пилотки, ушла война, осталась боль, да всхлип вдовий, который над их головами плавает. Дед говорит о чести хуторской, дома он скажет бате, о чести казачьей.
Говорит о чистой, светлой памяти, о тех, кто не вернулся с фронта, об уважении к тем, кто в нелёгкие времена оставался дома. Дедовы глаза влажнеют. Мужики сопят, покашливают.
Душно в клубе, а на дворе весна, май – месяц. Хорошая пора для степного хутора. Отцвело всё, теперь зреет. Наливаются плоды от быстрых майских ливней. Черешня уже краснеет сочными мясистыми боками, и виноград уже виден бусинками сквозь зелёную листву, а потом пойдут бахчевые, а потом будет лето, будет жара, будут суховеи с чёрных земель сушить землю до трещин с Егоркину руку. Будет, всё будет.
А на день Победы Витькина мамка опять лучшая доярка и отец у него как всегда в лучших механизаторах, Хоть дед и говорит, что честь хуторскую и уважение людей ни за какие деньги не купишь, да и мамка с дедом заодно, а Егорке обидно.
Щербина от радости, наверное, трётся по стене, дыру вытрет, а ему и потереться не за что. Разве за дедову медальку, зато у них вечером будет председатель и медалек у него больше, чем у Витьки и Воронок у них с ночёвкой, да и голубей – дикарей у него больше. Вот так то. Успокаивает он себя на дне Победы.
Любят они с Витькой обносить хуторские огороды. Страшно, но черешня вкусная не, то что своя, а в этом году он не будет воровать, стыдно уже. Да и додельница, узнав об этом, так в школе к стене прижала, что перед пацанами стыдно было. Хорошо ещё перед батей смолчала.
А об их с Витькой пещере под бугром в расщелине, никто не знает, это их тайна. Копали они её долго. Ко дню Победы устлали травой. Две каски там – немецкая с загогулинами и наша советская с вмятиной от пули. После клуба они будут там любоваться медальками. А вечером приедет председатель. Выпьют с дедом и, склонив седые головы, будут долго молчать.
Нальют потом и Егорке с Ольгой по чуть виноградного вина того года. Ольга защебечет, замашет руками, но выпьет, как и Егорка, как и все, стоя, Дед с председателем разговорятся и, как всегда дед будет вспоминать фуфайку, забытую им в далёкой Чехословакии после окончания войны.
Они будут вспоминать о том, как встречали их добрые чехи, как укладывали спать на перины и перинами укрывали. Егорка пробовал укрываться периной – не понравилось, жарко. Глаза у деда опять повлажнеют. Как не крути, а фуфайка та с дедом с 42 года, считай всю войну с ним прошла.
Жалко деду фуфайку. Жалко и председателю, не досмотрел, не подсказал, не вернулись разом. К концу они будут собираться ехать за нею, но всё расстроит бабушка песней, а Егорка с Витькой будут гайдать, бесконтрольные и счастливые без медалек на груди. Их дело за ними ухаживать, так председатель сказал…..
- Ничего, внучек, прорвёмся.
Дед обнимает Егорку. И уже не страшно ему.
- Прорвёмся, дедушка
Они подъезжают к последней лесополосе. Лесополоса жидкая, невзрачная. Дорога заканчивается, дальше через маленький проём среди деревьев видна дорога, но дорога уже не та по которой они едут, эта дорога куцая, как у Шарика хвост – повихляла, повихляла и пропала, а дальше, сколько глаза видят степь одна непаханая. Степь. Степь. Степь.
Егорке кажется, что там, вдали в этой бескрайней степи находится Чехословакия. Там добрые чехи и там дедова фуфайка. Он почти уверен в этом, но деда переспрашивать не стал, испугался. А вырастет он, он уже думал об этом, поедут они с Щербиной, привезут дедову фуфайку, обязательно привезут деду на радость. Вот так-то.
Они сварачивают, едут вдоль лесополосы по валу. С вала хорошо видна клетка, которую они будут заливать. Кукуруза в клетке выше Егорки и намного, наверное, на две его головы. Дед закрывает шлюз. Вода в оросительном канале поднимается. Поднимается стремительно и также стремительно через боковой, открытый дедом шлюз, уходит в поле.
Егорка бежит впереди водяного вала. Вода то останавливается, жадно всасываясь в щели, то стремительно без повода догоняет Егорку. Душа уходит в пятки, а пятки у него уже горят, как и уши, как и лицо обхлестанные шершаво – жёсткой кукурузой.
Егорка визжит от восторга, осмелев, позволяет воде облизнуть свои сапоги. Воронок ржет тревожно, взволнованно перебирает ногами, а Егорке не до него, хоть и друг верный Воронок, но ему не до него сейчас, не до него. Но не плюёт на него, как на петуха до этого, успокаивает, подпрыгивая в мокрых с налипшей грязью сапогах, кричит Воронку:
- Не бойсь, Воронок, не бойся прорвёмся! Дед среди кукурузы в сапогах, с лопатой, в шляпе, как Наполеон среди войска, руководит водой, то пустит её между возвышенностями, а потом лопатой сделает платину для неё, вода, вспылив, налившись, как будто обидевшись на деда, пойдёт в обход возвышенности, подтапливая её пенистыми бурунами
- Глядите, дедушка, а вода с глазами и много глаз, дедушка, глядите, она как живая!
Дед щурит глаза, лохматые брови сходятся на переносице, из под длинных вислых усов светится улыбка.
– Она и есть живая, внучек. Холодная вода, вода быстрая, умная ею вмиг пол клетки залить можно, а теплая вода, вода жирная, ленивая, топчется на одном месте, да и только. Вот так- то, Егорка.
– Значит, поэтому, дедушка, мы так рано приехали?
- Поэтому, Егорка, поэтому.
Дед открывает ещё несколько боковых шлюзов. Соразмерно друг к другу и к заливаемой площади регулирует водные потоки.
– На этом пока всё, Егорка. Дело мы своё сделали и, вроде бы, не плохо. На кочан кукуруза, дай Бог, хороша будет.
– А ту кукурузу за каналом заливать будем?
- Нет, не будем, та кукуруза на фураж зелёный. Что от дождей нарастёт, то и её будет, а повезёт с дождями на силос по осени пойдёт мамкиным коровкам в довольствие.
Они едут назад. Заезжают на полевой стан, забирают, как обычно бочку с водой, везут в поле, женщинам попить, да водою перед обедом обмыться. К деду Ивану- цыгану в кузницу заезжать не стали. Отремонтировали Воронка ещё вчера на все его четыре копыта. Не боится Егорка уже цыган, а вначале дедовой линии был страх. Вечером тогда сбежалась родня. Хотели вести Егорку к бабке выливать испуг. Мать не дала, сказав тихо отцу и всей родне:
- Пройдет. Господь поможет.
Дед не возражал, а остальные, пошумев, утихли. Утих и страх Егоркин, ушёл на задворки души Егоркиной, оттуда, правда, поначалу покалывал мелко, а потом затих и затих окончательно.
У дедово двора «бобик» председательский. Шофёр молоденький со всеми вместе за столом в летней кухне. Сестрёнка в белом бабушкином фартуке разливает суп. Бабуля, встретив ласково у двери, лезет в Егоркины сапоги прилюдно.
– Ну вот, дед. Говорила же, говорила, хлебанёт и хлебанул. Весь в отца весь.
- А вы, бабушка, ему борща с перцем.
Ольга звонко смеётся, аж заливается. Егорка супится, идёт к матери. Мать кладет руку ему на затылок. Рука теплая и мягкая, пахнет парным молоком. Голова невольно клонится к материнскому боку.
- Хватит, миловаться, идите с дедом переодевайтесь, да будем обедать, заждалися все.
А Ольга не утихает, видит Егорка, уколоть она его хочет перед шофёром молоденьким. Не вытерпел Егорка, огрызнулся. Огрызнулся, а она ещё больше заливается, как будто смешинку проглотила. Батя не выдержал. Не поймёт, что с борщом случилось.
– Чего вы тут наказаковали, что тут у вас с борщом или с Воронком чего случилось?
– Дак, с Воронком ничего не случилося, конь он умный таких жеребцов раз, два и обчёлся, да и с борщом у нас всё в порядке и не хуже он вашего, да ещё и с перцем.
Дед поддал, аж мамка с бабой заулыбались. Бабуля от плиты, не оборачиваясь, рассказывает отцу.
– Да что случилося, дед, как и тебя, перед поливами решил от простуды Егорку перцем подлечить. Дак вот и бегал Егорка каждый день борща хватануть и обязательно с перцем, а в последний раз, не знаю как это получилося.
Кто ему с перцем переборщил я или мы с дедом оба разом. Смотрю, притих он, посидел чуть, хлебнул ещё ложки три, отодвинул чашку, положил ложку чинно с краю, встал и за дверь. Я аж всполошилася, такого же не было.
Смотрю дверь приоткрывается, голова Егоркина в двери, ну думаю, возвращается до ветру бегал, ан нет, посмотрел на нас с дедом внимательно и так быстро, быстро выпалил: - «Чихал я на ваш борщ, хоть он и с перцем!» и исчез, дед за ним, а его голова уже за виноградником на задах между яблоньками вьётся. Вот так- то отец мы твоего сына лечили.
– Ага, бабушка, Шарик после этого борща весь день воду хлебал и не выспался.
Егорке опять обидно, как тогда.
- Вот оно как, а я думаю, что это с нашим Шариком случилося? За всю ночь даже не гавкнул. Отец молчит, поглядывает на деда. Остальные улыбаются, ждут слова отцова, а отец не спешит, хитро с дедом переглядывается.
- Значь, три ложки съел и не поморщился?
- Не сморщился.
- А Шарик от кастрюли с водой не отходил?
- Не отходил!
Опережая деда, кричит Егорка.
- Весь в меня, весь.
Отец прижимает Егорку
- И в дедушку тоже, да, папа?
Говорит отцу Егорка.
- Да, сынок, и в дедушку тоже. Все мы мужики одним миром мазаны.
Продолжение следует.