1998 : Фото: Виктор Ерофеев и Юри Мэттью Рюнтю в баре «Pen» клуба в Нью-Йорке. США, 1998
Keywords: Russian literature.; Russia - Intellectual life.; Russia - Civilization : XX - XXI century / Europe - Civilization / Human rights -- 21st century -- Russia: 2019 /
Мои 110 книг на русском-французском-английском языках - печатаются и издаются в России - США - Австралии: 1990 - 2019 | yuri ryuntyu | uri runtu | рюнтю юри |iouri runtu | http://proza.ru/diary/yuri2008/2019-09-30 |
2017 : Моя книга о Галине Улановой : страниц: 700 / http://www.proza.ru/2017/09/15/442 /
2017 : Моя книга о Матильде Кшесинской : страниц: 1-692 / http://www.proza.ru/2017/09/16/461 /
2017 : Моя книга о Лаурел Мартин : страниц: 1-689 / http://www.proza.ru/2017/09/28/894 /
2017 : Моя книга о Марго Фонтейн : страниц: 1-687 / http://www.proza.ru/2017/09/29/228 /
2017 : Моя книга о Тамаре Карсавиной : страниц: 1-690 / http://www.proza.ru/2017/09/25/1381 /
2017 : Моя книга об Элизабет Тейлор : страниц: 1-701 / http://www.proza.ru/2017/09/26/1006 /
2017 : Моя книга об Элтоне Джоне : страниц: 1-703 / http://www.proza.ru/2017/08/31/1159 /
2016-2017: Моя книга о Фрэдди Меркьюри / Меркури : страниц: 1-603 /
2016: Том-1 / http://www.proza.ru/2017/07/17/1261 / том-1 : страниц: 1-304 / +
2017: Том-2 / http://www.proza.ru/2017/07/17/1237 / том-2 : страниц: 1-299 /
2016 : Моя книга о Рудольфе Нурееве : страниц: 1-685 / http://www.proza.ru/2016/05/05/1124 /
Виктор Ерофеев o CCCP 1947-1997
Ryuntyu Australia Виктор Ерофеев
Виктор Ерофеев Философ Виктор Ерофеев o Poccии 1991-1997
Ryuntyu Australia Виктор Ерофеев
Фото: Виктор Ерофеев и Юри Мэттью Рюнтю в баре «Pen» клуба в Нью-Йорке. США, 1998
O Викторe Ерофеевe (19 сентября 1947 - 2300 + 200 !!! )
Victor Erofeyev, PHILOLOGY, Moscow, RUSSIA:
ПОРТРЕТ ВСЛУХ:
КАК ЧАСТЬ МОНОЛОГА
Мой ВИКТОР Ерофеев - состоит из обостренного слуха и еле заметных вздохов. Он говорит в сторону. Никогда не смотрит глаза в глаза. В нем многое как бы исподлобья. Маленькие глаза. Мелкие черты лица. Взъерошенные волосы от небрежного ухода за ними. Он малоподвижен и малоходок, а значит, любит сидеть и разговаривать сутками. Желания куда-то бежать “просто нет”. Часто говорит вполголоса и неуверенно. Крика и напора в отстаивании своей точке зрения просто не существует. Его логика эмоциональна и эвристична. Он боится одиночества, любопытных взглядов и праздных расспросов. Безразличие, цинизм и бездушие его убивают. Его мягкие и плавные движения рук обманчивы. Он может стукнуть кулаком по столу в знак негодования. Но, это исключительная редкость. Острый язык умело ранит доверчивых и словоохотливых. В зрачках нередкое беспокойство. Это от чего-то невысказанного и полузабытого. В этом видится ощущение контраста с манерностью речи, неповоротливостью тела и шеи. Актерство под кожей у писателя. Это второе “Я” Виктора Ерофеева. Я привожу эти слова о нем, не имея права скрыть абрис настоящего портрета. Ощущение, что у него постоянные головокружения. “От избытка чувств? От тайных и невысказанных мыслей?” - приходит в голову вопрос. “Вероятно, не только от этого”. Писатель - ребенок продолжает игры в привычные игрушки. Разница в том, что солдатиков из олова заменили слова из золота. И тут и там, тогда и сейчас... шеренги слов - солдат. Они гремят, скандалят, ругаются и кричат друг на друга под оркестр - настроений Хозяина Головы. Вот и все. Это мир гениального слововаятеля и словоплета. Мастер знает цену своим творениям, которые неизбежно становятся классикой литературы ХХ века. Прострация мироощущения - налицо. Виктор Ерофеев не разгадан самим собой и сверстниками. Он смотрит “вбок”, “на пол”, “по углам” или “сквозь” соперника по разговорам о своем месте в русскоязычной литературе России. Он любит подчеркивать подсознательно, что всякая флегматичность - сентиментальна и не агрессивна. Он привык демонстрировать свой эгоизм, эготизм и эгоцентризм по отношению к “процессам истории” в СССР. Его заурядная фигура и неброское безвольное лицо дезориентируют борцов “за правоту”, как подвох к подвигу против В. Ерофеева. Не достигнув возмужания, как результат “подростковости навечно”, он продолжает расти и находит все больше и больше нового вокруг в России. Его глаза смотрят почти умиротворенно. Очарование глаз завораживает. Их славянская красота безупречна. Я не вижу блеска, вызова или “игрового” напора. Он не лишен приступов безвкусицы, когда начинает само-монологи или философствует о неясном для себя под нос. Однако, его остроты, грубые слова, вульгарность “не к столу” или нелепая фраза, видятся со стороны... как “оступь” на перенавощенном паркете полов. Мастер противоречив, как и душа его народа. Об этих фривольностях лучше вычитывать из его прозы. И все же, самовзвинченности, мести и “боксерской стойки” он лишен. Этому нет места в его сердце. Слово в его речи не более, чем слово. Для него фраза не более, чем фраза. Фонетика, лексикон и сленг для него... звуки бытия, но не больше. Его слово лишено призыва, пафоса, плакатности и абстрагирования. Здесь слово - это намек. Слово - не идол, вождь и мавзолей. Слово - это штрих. Слово - это профиль, абрис и тайна. Это навязчивые инстинкты языка в горле. Его мысли на грани чуда. Предвосхищение очередной находки зависит у него от чуткости пальцев, подглядываемости глаз и послушности ушей. Слух нельзя контролировать, если он абсолютный. Его зрение не обмануть розыгрышем, шутовством, скоморошничеством или каламбуром. Настойчивость не в помощь голосу чужака от литературной номенклатуры его отечества. “Одна номенклатура от КПСС разродилась другой номенклатурой от лже - Пушкина, лже - Достоевского и лже - Христианского”... тянутся фразы В. Ерофеева до крика в ушах. Я знаю, что мастер с безупречным вкусом и критическим умом (но от лукавого?). Он сам по себе, а мир вокруг - САМ ПО СЕБЕ. Чувства людей для него лишены логики. Он смотрит на мир через свою “щель”, без которой его нет самого. Многорядье ерофеевского лексикона изнуряется фонетикой, “не пробивая” своего места на перекрестке громких имен и званий. Он из породы понукаемых, изгоев и правдолюбцев от сердца, но не от головы. Он нашептывает, проговаривает, проворковывает истины и секреты своего народа, считывая их душой. Это гениальное качество и есть суть его времяпрепровождения. Он всегда сам по себе. Здесь все для него по росту и в самый раз. Он этим и в этом живет, проживает свою жизнь. Он не навязывает себя соплеменникам, собеседникам и современникам. В этом суть опыта В. Ерофеева. Его чувственно - осязательный ряд из жизнеописаний героев своего времени - отдает горечью. Здесь китч и манерность самосуда. Здесь лицо уходящего века - манекена, где не было места для человечности, духовности, человеколюбия и стыда. Все это связано с опытом жизни великого человека. Я люблю незаурядность своего друга. Я уверен в гениальности собрата по ремеслу в литературе хаоса и инферно из СССР. Саморазрушение ни есть Божий Промысел, а есть самоцель антихристианства. Пророческие слова “Совесть без Бога есть Ужас” - никто не отменял для ХХ века. В. Ерофеев завершает кремацию антихристианской советской литературы. Жертвоприношение людей не стало для него идеалом ради прогресса на пути к светлому будущему среди хора спецсподвижников зла. Идолы от Антибога увлекли в Преисподнюю Вождей от Совлитературы. В. Ерофеев завершает свою нелегкую работу в рамках уходящего века, где ему и суждено остаться навсегда... последним антихристианским писателем ХХ века России. Не иметь последователей - это тоже суперчеловеческий подвиг русского РЕМБО.
И еще, закончив портрет, я прочел его для писателя.
Странно, у него дрожали руки, но он не побил меня в ответ на мою “литературу” о нем.
Слава Богу, между нами остался мир.
Мы дружны. Нас единит ремесло от литературы.
Я спросил его: “Расскажи о себе?” Вот его рассказ: год за годом...
Я перечитал свой портрет для друга и понял, что необходима рама!
Для портрета из слов нужна рама из слов.
Я собрал РАМУ из викторовоерофеевского бредорассказа «РЕМБО».
Это самая тупиковофантастическая вещь из литературных сокровищ советской литературы ХХ века.
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ МЫСЛЯЩЕЙ ГОЛОВЫ:
КАК ЧАСТЬ МОЛЧАЛИВОГО ДИАЛОГА
Уходящий век не пощадил народы Европы.
Они испробовали напропалую «светлое будущее»: фашизм, коммунизм и национал-социализм.
Войны и концентрационные лагеря - истребили миллионы экспериментаторов на себе.
Под флагами свастики и серпа с молотом совершались чудовищные злодеяния.
Уходящий век не пощадил народы Европы.
Войны и концентрационные лагеря - против гуманизма и христианской морали.
Российская Империя стала местом библейской Голгофы. Спасти от новой антихристианской морали СССР никто не смог. Духовные светочи русской культуры не помогли избежать русской национал - социалистической революции, которая залила кровью страну. Наследие Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Блока, Чаадаева, Лермонтова, Цветаевой, Булгакова, Зощенко, Державина и... Чехова? Зачем все это? Советские люди не смогли сохранить их сокровищ духовности ради созидания. Наследие писателей и поэтов, которые являлись вершиной интеллекта человечества, осталось не услышанным.
А ведь загадок здесь не было…и нет.
Все они, эти литературные гении, радели об одном:
о сохранении христианского наследия прадедов и дедов.
Все они говорили о запрете: Человеческих Жертвоприношений РАДИ Светлого Будущего страны.
Самым резким и требовательным ИЗ НИХ был Ф. М. Достоевский.
Он требовал от всех потомков запомнить: “Совесть без Бога есть Ужас”.
Все случилось по воле Бесов от Коммунизма.
У каждого советского человека - родилась своя Совесть, где не было место для Бога.
Ужас унес жизни пятидесяти миллионов соотечественников пророка Достоевского.
В России не родился миллиард РОССИЯН в ХХ веке.
В истории человечества исчез не рожденный второй Китай.
Здесь трагедия планетарного масштаба.
Виктор Ерофеев - последний совписатель в СССР.
Ужас совести без Бога отлил его интеллект в матрицы безжалостности к своему народу.
Атеист в душе и на деле не может быть другим.
В его доме не было, нет, и не предвидится икон Христа Спасителя.
Он хочет своего антихристианского. Это его путь.
Конец века гениальный писатель завершает по своим внутренним часам.
Демонизм не знает лекарств через совесть от Антихриста.
Осматриваясь вокруг, он видит своих совсверстников.
Его глаза подмечают крах.
“Буржуазная Революция опоздала на 80 лет... сегодня у нее неуемное русское начало. Она вырвалась из летаргического кровопролитного сна и стала сумасшедшей и спесивой рекой САМОРАЗРУШЕНИЯ . Боюсь, что название у этой реки - БЕЗВРЕМЕНЬЕ” (В. Ерофеев: 1991).
В. Ерофеев ПО-СВОЕМУ ПРАВ. Никто в России не ждал революционного взрыва. С 1917 до 1991 гг. шел процесс геноцида народов Российской СОВИМПЕРИИ. Здесь стерли с лица земли сотни тысяч священников, десятки тысяч христианских храмов и кладбищ вокруг них. Взорваны культурные и духовные святыни тысячелетнего христианского государства. Коммунистическая партийная номенклатура правила УЗУРПАТОРСКИ и правила МОНОПОЛЬНО сотнями безвольных народов царской России. Десятки тысяч тайных могильников репрессированных не освящены Христианскими Священнослужителями. В конце своего первого христианского тысячелетия Россияне оказались в очередном - НАЧАЛЕ ПУТИ К БОГУ. Катаклизм народов завершился очередной точкой отсчета, где продолжает жить и процветать “совесть без Бога”.
“Совершающие буржуазно-демократическую революцию все больше и больше верят в Золотого Тельца”... замечает Виктор Ерофеев. “Здесь новая западня. Отсюда далеко до эры, когда Президент, принимая присягу, положит руку на Священную Библию. Только с этого момента будут подтверждены христианские истины Европы для России” (В. Ерофеев: 1995).
Все справедливо.
Русскоязычная славянская культура завершает столетие антихристианской истории своих народов.
Библиотеки вчерашнего СССР забиты миллионами книг прославляющих жертвоприношение христиан.
Литература В. Ерофеева исторгает истины
САМОГНЕТА,
САМОИСПЕПЕЛЕНИЯ,
САМОПОДЖОГОВ и САМОИСТРЕБЛЕНИЯ.
Он настоящий писатель антихристианской культуры СССР.
Россия эволюционировала от христианской монастырской и культовой литературы
до атеистического культового взрыва.
Самоочищение оказалось не возможным без духовного мазохизма.
Без литературы В. Ерофеева, его ритма, его формы и его эмоциональных апокалипсисов, нельзя представить последствия трансформации российской культуры ХХ века. Его анализ, это исповедь религии коммунизма и войны с Богом. Тлен, пустоцвет, садистские выкрутасы, больной разум, духовное банкротство - и есть атрибутика культа развитого социализма. Природа совчеловека, как борца с Богом, отделена от наследия классиков мировой христианской литературы Российской Империи.
В. Ерофеев - есть предтеча и скоропалительное зачатие ново-русской литературы. Характерность его взглядов на жизнь и “прозрений” не удивляет своей слепотой. Десятки тысяч высокообразованных писателей из профессионального Союза Писателей СССР исповедуют атеизм, а значит общее АНТИХРИСТИАНСТВО ОТ АНТИБОГА. Литературный памятник не мог быть иным и не стал. Советская литература наделенная своей убойной силой от бесов продолжает торжествовать среди сверстников октября и их книг, что воспевают привычное в совобиходе жертвоприношения соотечественников. Здесь нет мечты без кровопролитий!
В. Ерофеев среди своего поколения - своеобразный Сайко-Брейгель.
Он напоминает о том,
что Бога все же никто не отменял. Мудрость и Глаза выдают писателя - заговорщика,
который одел “шапочку крысолова” и дует в свою “Волшебную Сатанинскую Свирель”.
Печально и то,
что вчерашняя совпочва начисто отравлена и быстро на ней ничего не растет.
«Без книг Виктора Ерофеева,
создавалась бы иллюзия надежды на весенние разливы в литературе без Бога» (В. Ерофеев).
Однако, “Бог есть. Россия возвращается от антихристианского коммунизма к своим истокам тысячелетнего христианства...” (В. Ерофеев).
Все в руках Божьих. Конечно, Бога никто не отменял. Простота правды идет через самоанализ. Атеизм доведенный до АБСУРДА становится лекарством для восстановления здоровья страны. Это рецепт великого писателя В. Ерофеева. Здесь не рождается - САМОСУД или АНТИВСЕ. Он разрушает самодовольное жлобство и самогипноз совкультуры на своей земле.
“Все в руках Божьих”, - шепчу про себя тихо - тихо.
На ум приходят слова М. Волошина (1923).
От этих слов щемит сердце.
Правда наигорька и на сегодня.
Правда терпка и тем, что его молитву о ней никто не услышал тогда - тогда... много десятилетий назад в начале ХХ века:
“Сколько понадобилось лжи,
В эти проклятые годы,
Чтоб разорить и поднять на ножи
Армии, Царства, Народы...”
“Сегодня в России идет буржуазно-демократическая революция с опозданием... на 80 лет”, - повторяет В. Ерофеев.
Цена всему - миллиард - 1, 000 000 000 --- не рожденных россиян за век.
В начале пути было 150.000.000, как воспевал СССР В. В. Маяковский.
Сегодня опять 150.000.000 россиян в конце века.
Построение социализма и коммунизма завершили преступления,
где человеческая жизнь стоила немного.
У православного христианства не было голоса остановить чудовищные человеческие жертвоприношения в истории человечества...
Пусть будет все по-другому, и человеческая жизнь станет бесценной в Православной России XXI века.
РЮНТЮ, ЮРИ МЭТТЬЮ: ОДНОТОМНИК “Простота Правды: Виктор Ерофеев”. 1997-97.
РЮНТЮ, Юри Мэттью (1997-98). ОДНОтомник «ПРОСТОТА ПРАВДЫ: ВИКТОР ЕРОФЕЕВ». В «МИРОВОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ НАСЛЕДИИ РУДОЛЬФА НУРЕЕВА: РОССИЯ - ХХ ВЕК», СЕРИЯ ИЗ 35 КНИГ НА КОМПАКТНОМ ДИСКЕ ФОРМАТА DVD ИЗДАТЕЛЬСТВА «МЕЖДУНАРОДНАЯ АКАДЕМИЯ ИНФОРМАТИЗАЦИИ, АССОЦИИРОВАННЫЙ ЧЛЕН ООН» ПОД РЕДАКЦИЕЙ АКАДЕМИКА РЮНТЮ Ю. М., КНИГА 8, СИДНЕЙ, АВСТРАЛИЯ (На русском ЯЗЫКЕ). КУЛЬТУРОЛОГИЯ ЕВРОПЫ, США И РОССИИ: 1947-1997. Р97. ББК 84.8 (8 AВСТР.).
Русская История, Речевая Культура, Литература и Политика: 1947-1997. Юбилейное издание к 50-летию гениального литературоведа В. Ерофеева. Внутренний мир писателя-кукрыникса и его друзей-диссидентов из СССР и США. Мировая Культура и Трагическое Наследие Антихристианских Интеллектуальных Ценностей Советского Общества. Наследник Старой Советской Антихристианской Литературы в Новой Демократической России. Интеллигенция и Летописи Истории РСФСР и СССР: 1947-1991 и Новой Демократической России: 1991-1997. Жизнь, Творчество и Судьба Звезды Новой Советской Антихристианской Литературы в России: 1947-1997. Автор Ю. М. Рюнтю.
Ryuntyu, Yuri Matthew, «Home Truths Are… », In: «The World Rudolph Nureyev Intellectual Heritage: Russia – XX Century». Ser. of 35 Books Pub. IIA UNO, Ed. Acad. Ryuntyu, Yu. M., DVD-1, Book-8, Vol.1, Sydney, Australia, 1997-98. CULTUROLOGY EUROPE, USA AND RUSSIA: 1947-1997 (in Russian).
Пиcaтeль Виктор Ерофеев o CCCP 1947 -1997: Ryuntyu AU:
Наша встреча произошла в Москве …
OH рассказал о своей судьбе в 1995 году …
ГОД ЗА ГОДОМ ИЗ ПЕРВЫХ РУК
КАК ЧАСТЬ ДИАЛОГА ВСЛУХ С ЧИТАЮЩЕЙ ПУБЛИКОЙ
1995
- В 48 у меня был писательский фейерверк.
Европу мы приглашали в одну дверь, выталкивали — в другую.
От фонвизинского «Бригадира» через весь девятнадцатый век наша литература боролась с французским засилием.
Мне кажется, если у Гоголя французы — черти, то у молодого Чехова французы — дураки.
Чем провинились французы перед Антошей Чехонте? Что они ему сделали?
Я сделал многое из невозможного за многие годы.
Получилось: “Ля Софи Э ДОРМЕ ДЕЖА” (1995), “ ЖИДКАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ” (1995) “Ученые мира об Андрее Белом или во мне происходит разложение литературоведения” (1995), “РЕМБО как РЕМБО” (1995).
ЛЯ СОФИ Э ДОРМЕ ДЕЖА
1. ПОРЧА ТЕКСТА
— Москва — это город, которому придется еще много страдать, — сказал Ярцев, глядя на Алексеевский монастырь, и неожиданно запел:
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней,
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!
— Что это вам пришло в голову?
— Так, люблю Москву.
Чехов — нашей юности полет... Мы — интеллигенция. Чехов такой же, как мы, только немножко лучше. Чтобы понять русское интеллигентское сознание, нашу норму, читайте Чехова. Чехов — пророческие будни русской ментальности. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой — все это экстрема. Мы не можем быть Гоголем, да и не очень хочется, но Чеховым можно стать, если постараться.
«И Ярцев, и Костя родились в Москве и обожали ее, и относились почему-то враждебно к другим городам; они были убеждены, что Москва — замечательный город, а Россия — замечательная страна. В Крыму, на Кавказе и за границей им было скучно, неуютно, неудобно, и свою серенькую московскую погоду они находили самой приятной и здоровой. Дни, когда в окна стучит холодный дождь и рано наступают сумерки, и стены домов и церквей принимают бурый, печальный цвет, и когда, выходя на улицу, не знаешь, что надеть, — такие дни приятно возбуждали их».
И после Чехова — тоже одни мечтания; декаданс, модернизм, символизм, патологический Сологуб, бесноватый Белый, авангард, акмеизм, словесная метель 20-х годов, все эти Замятины, Пильняки, и — большая мечта соцреализма. То холодно, то горячо, только ровного света и тепла нет. И никто не посмотрит на русскую историю взвешенно.
« — В самом деле, хорошо бы написать историческую пьесу, — сказал Ярцев, — но, знаете, без Ляпуновых и без Годуновых, а из времен Ярослава или Мономаха... Я ненавижу русские исторические пьесы все, кроме монолога Пимена. Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда читаешь даже учебник русской истории, то кажется, что в России все необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю в театре историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной, нездоровой, не оригинальной».
Мы — против крайностей. Нам смешны те, кто пишет статьи под названием «Русская душа» с таким, с позволения сказать, содержанием: «... Интеллигентный человек имеет право не верить в сверхъестественное, но он обязан скрывать это свое неверие, чтобы не производить соблазна и не колебать в людях веры; без веры нет идеализма, а идеализму предопределено спасти Европу и указать человечеству настоящий путь».
« — Но тут ты не пишешь, от чего надо спасти Европу, — сказал Лаптев...
Помолчали минуту. Федор вздохнул и сказал:
— Глубоко, бесконечно жаль, что мы с тобой разно мыслим. Ах, Алеша, Алеша, брат мой милый! Мы с тобой люди русские, православные, широкие люди; к лицу ли нам все эти немецкие и жидовские идеишки? Ведь мы не прохвосты какие-нибудь, а представители именитого купеческого рода».
Да, конечно! Хотя с другой стороны — нет! Кому, как не нам, знать о том, что азиатчина — погибель для России. Все мы «московские Гамлеты» с одинаковой жалобой: «А между тем, ведь я мог бы учиться и знать все, если бы я совлек с себя азията (здесь и далее в цитатах курсив мой. — В. Е.), то мог бы изучить и полюбить европейскую культуру, торговлю, ремесла, сельское хозяйство, литературу, музыку, живопись, архитектуру, гигиену: я мог бы строить в Москве отличные мостовые, торговать с Китаем и Персией, уменьшать процент смертности, бороться с невежеством, развратом и со всякою мерзостью...»
« — Мы темень! — доносится из другого рассказа. — Видим, что вывеска написана, а что она, какой смысл обозначает, нам и невдомек... Носом больше понимаем... Ежели водкой пахнет, то значит — кабак, ежели дегтем, то лавка...»
Так кто кого родил? Интеллигенция — Чехова или Чехов — интеллигенцию? Он нас родил, а мы его родили — взаимородились. Нас только на время занавесили красной тряпкой. Мы никогда не были идеологическими людьми — это выдумка Достоевского. Но мы тоже иногда любим поспорить, потосковать.
2. СМЕРТЬ ИНОСТРАНЦА
Мне кажется, французскую культуру у нас насаждали отнюдь не французы. Европу мы приглашали в одну дверь, выталкивали — в другую. От фонвизинского «Бригадира» через весь девятнадцатый век наша литература боролась с французским засилием.
Мне кажется, если у Гоголя французы — черти, то у молодого Чехова французы — дураки. Чем провинились французы перед Антошей Чехонте? Что они ему сделали?
Валери писал о пошлости текста, начинающегося словами: «Графиня вышла в пять часов». Мне кажется, русский текст, начинающийся словами: «Жан вышел в пять часов», — будет непременно гадким. После Пушкина (который в традиции классицизма воспринимал своих иностранных персонажей как мировых героев, их поди назови иностранцами) все иностранцы были карикатурны (у Пушкина, впрочем, тоже: в «Дубровском»). «Жан вышел...» — уже карикатура. Наша литература не переваривает иностранных имен. Они для нее — человеческая пародия.
Мне кажется, наша литература настолько загоняет иностранный характер в стереотип национального поведения, что определение национальности становится более значимым, нежели характер любого иностранного героя. «Жан» никогда не оправдается, у него нет алиби, он всегда иностранец, при любых обстоятельствах, в каждом своем поступке. «Жан» отчужден раз и навсегда. Он — другой. «Жан» в нашей литературе не достоин имени человека. В «Жане» нет души, это кукла. Он может быть иногда описан по-человечески, но даже в самом добром, сентиментальном, со слезой описании сквозит удивление; «Смотри-ка, он почти такой же, как мы». «Жан» порой хорош на запасных ролях, но в герои ему не пробиться. Наполеон всегда хуже «Жана»-гувернанта.
А вам не кажется, что пресс отчуждения, который русская литература накладывает на иностранных героев, говорит о какой-то внутренней несвободе при всей той свободе, которая вроде бы традиционно ею исповедуется? «Жан» всегда остается угрозой, а угрозу надо либо уничтожить, либо высмеять, в любом случае, нейтрализовать.
Мне кажется, смерть иностранца — не трагедия, а фарс, забавная история. Проследить, как ослабляется гуманистическое чувство по отношению к иностранцу, значит установить меру ненастоящности иностранца. Чеховский «бессрочноотпускной рядовой» Гусев знает, кого спасать:
« — Крещеный упал бы сейчас в воду — упал бы и я за ним. Немца или манзу не стал бы спасать, а за крещеным полез бы».
Поистине садомазохистский взрыв страстей вызывает это глубокое, подспудное отчуждение от «манзы», тревожно-сладостное, ни с чем ни сравнимое ощущение кольца иностранной блокады.
Мне кажется, межнациональная тема в русской литературе — самая срамная тема.
3. ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ КЛОУН
Чехонте играет с французом, как кошка с мышкой. Его юмор предопределен «народной» ксенофобией. Он не ставит ее под сомнение, но поощряет и дополняет своими наблюдениями, становясь ее аморфным носителем. Как выразитель общего настроения он интересен не как субъект, а как объект.
Герой рассказа «Глупый француз» — французский клоун Генри Пуркуа. Клоуны — положительные герои в мировой литературе, их образы строятся на контрасте. Клоун у Чехонте — знак отчуждения, сигнал к недоверию. Клоун понят и взят дословно как клоун, без психологического слома; он дурачится, потому что дурашлив. Его «говорящая» фамилия Пуркуа (Почему) превращает его в амебу.
Итак, Генри Пуркуа зашел в московский трактир позавтракать, заказал «консоме» и занялся наблюдением публики. «Как, однако, много подают в русских ресторанах! — подумал француз, глядя, как сосед поливает свои блины маслом. — Пять блинов! Разве один человек может съесть так много теста?»
Первая мысль клоуна — преодолеть свое удивление (снять психическое напряжение) сравнением с чем-то родным: «Впрочем, такие феномены не составляют редкости... У меня у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал две тарелки супу и пять бараньих котлет...» Но русский сосед ест явно больше дяди Франсуа. В голову клоуна закрадывается смешная мысль, что сосед путем обжорства хочет покончить с собой: «Нельзя безнаказанно съесть такую массу! Да, да, он хочет умереть. Это видно по его грустному лицу. И неужели прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест?»
Эта дважды смешная мысль — успех Чехонте: смешно и то, что можно покончить с собой путем обжорства, и то, что подобная мысль приходит в голову французу, дезавуируя его как глупого человека.
Пуркуа подозвал полового — тот ничего не понял. Клоун утвердился в своем, очевидно, устойчивом мнении о русских: «Дикари! — возмутился про себя француз. — Они еще рады, что за столом сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль!» Слово «дикари», казалось бы, сюда плохо подходит. Но в отношении русских любая странность поведения определяется дикостью, варварством, «татарщиной», и слово «дикари» должно постоянно пребывать на губах у француза, срываться первым.
Теперь от того, что дальше произойдет, может пострадать национальная гордость. Если француз окажется прав, рассказ для русского уха перестанет быть смешным, потому что восторжествует чужая точка зрения. Заранее ясно, что этого не произойдет. Зато посрамление глупого француза добавит к смеху приятное чувство превосходства, на что Чехов идет, интуитивно следуя желанию найти интимный контакт с читателем для авторского господства над ним.
Пуркуа пытается завести разговор с русским обжорой.
« — Послушайте, monsieur, — обратился он к нему тихим, вкрадчивым голосом. — Я не имею чести быть знаком с вами, но, тем не менее, верьте, я друг ваш... Не могу ли я вам помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще молоды... у вас жена, дети...
— Я вас не понимаю! — замотал головой сосед, тараща на француза глаза.
— Ах, зачем скрытничать, monsieur? Ведь я отлично вижу! Вы так много едите, что... трудно не подозревать...
— Я много ем?! — удивился сосед. — Я?! Полноте... И вовсе я много не ем! Поглядите, ем, как все!
Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. За столами люди поедали горы блинов, семгу, икру... «О, страна чудес! — думал Пуркуа, выходя из ресторана. — Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О страна, чудная страна!»
Француз признал себя побежденным. Устройство русских желудков превратило Россию в исключительную, самобытную страну. Почему все-таки француз — глупый? Ведь обжираться — в самом деле вредно, да и грех. Обжираются действительно дикари. Мысль о самоубийстве (по крайней мере, с точки зрения современной медицины) вовсе не глупа. Так почему в жестких, узких рамках рассказа победили русские богатыри, обжоры? Откуда в считанные секунды они оказались в моральном превосходстве? Что, собственно, произошло? Почему француз со своим «консоме» так жалко выглядит на фоне блинов, семги и икры?
Дело во внутренней установке. В рассказе неожиданно сильно включается русская неприязнь к умеренности («умеренность и аккуратность» развенчаны еще Грибоедовым). С точки зрения русского подсознания француз нарушает все приличия. Рассказ ориентирован на русского читателя и на его подсознание, которое однозначно само оправданно и полагает себя самым лучшим подсознанием в мире, а главное, единственно правильным. Более того, речь идет о национальной норме, не подлежащей вообще обсуждению. Ее нарушение есть вызов и сюжет. Француз глуп, потому что он вне нормы, а значит, вне подлинной жизни, и единственное, что он может сделать, — это сдаться, на радость русским, на радость своим врагам, воевавшим с ним в 1812 году. Этот рассказ — Бородинская битва в миниатюре.
Но молодой Чехов обо всем этом даже не догадывается. Подсознательное «понимаешь-понимаешь» срабатывает безукоризненно и отваливает в сторону. Замечательный пример работы национального подсознания на уровне текста. Понятно, что называется, без слов. Не надо даже выводить в сознание.
4. ШАМПУНЬ И РУССКОЕ ХАМСТВО
В еще одном раннем рассказе, «На чужбине», посвященном выяснению русско-французских отношений, герои немедленно оказываются в неравноправном положении. «Помещик Камышев сидит у себя в столовой за роскошно сервированным столом и медленно завтракает. С ним разделяет трапезу чистенький, гладко выбритый старик французик, м-р Шампунь». Речь идет не только о социальном неравенстве, но и неравенстве фамилий. Нейтральный «Камышев» заведомо лучше идиотического «Шампуня».
«Этот Шампунь был когда-то у Камышева гувернером, учил его детей манерам, хорошему произношению и танцам (вот зачем нужны французы! — В. Е.), потом же, когда дети Камышева выросли и стали поручиками, Шампунь остался чем-то вроде бонны мужского пола (очень обидное определение, построенное на смешении полов. — В. Е.). Обязанности бывшего гувернера не сложны. Он должен прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать — больше, кажется, ничего. За это он получает стол, комнату и неопределенное жалованье». (Но не только за это. Француз должен терпеть явно садистское к себе отношение.)
Начав с критики «слабой» французской горчицы, Камышев взрывается: «А французу что ни подай — все съест: и лягушку, и крысу, и тараканов... брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать... По-вашему, все русское скверно».
Зачем Камышев пристает к французу? По сути дела, разворачивается традиционный спор, что лучше, Россия или Европа. Французы считают, что все русское скверно, но скверными (по логике помещика) должны выйти они сами (неразборчивы в еде, неискренни и т. д.). Чехонте, кажется, пока хранит нейтралитет. Камышев продолжает наступать.
« — Русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! По-вашему, лучше и страны нет, как Франция, а по-моему... ну, что такое Франция, говоря по совести? (Замечательное русское хамство. Чехонте реагирует на него болезненно. Камышев теряет положительные очки, хотя и не у всех. — В. Е.). Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас выйдешь за ворота — конца краю не видно! Едешь, едешь...» (Русское пространство — предмет гордости.)
Камышев не возражает, что французы — «умный народ» (в узком смысле эрудиции и цивилизации): «Согласен, французы все ученые, манерные... Француз никогда не позволит себе невежества: вовремя даме стул подаст, раков не станет есть вилкой, не плюнет на стол, но... нет того духу! Духу того в нем нет! Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого... этакого (говорящий шевелит пальцами.— В. Е.)... чего-то такого... юридического (подобралось не к месту несмешное слово. — В. Е.). Я, помню, читал где-то (видимо, у славянофилов. — В. Е.), что у вас у всех ум приобретенный, из книг, а у нас ум врожденный. Если русского обучить как следует наукам (тема несчастных русских обстоятельств. — В. Е.), то никакой ваш профессор не сравняется».
Стереотипные аргументы. Француз предпочитает не спорить, но морщится от этого пока еще легкого садизма, построенного на унижении его национальной гордости. «Нечего морщиться, правду говорю!» — кричит русский помещик. Можно ли принять сторону оскорбленного Шампуня? Но может ли Шампунь быть оскорбленным? Зачем весь этот разговор? Молодой Чехов вкладывает в Камышева все заветные идеи славянофилов, но — достаточно отчужденно.
Критика Камышева тем временем нарастает, обращается к французской «безнравственности», основной славянофильской теме: «Вообще... не нравятся мне французы!.. Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки... Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас черт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и давай с ними канканировать».
На протестующий возглас француза: «Во Франции семейный принцип стоит очень высоко!» — Камышев возражает: «Знаем мы этот принцип! А вам стыдно защищать. Надо беспристрастно: свиньи, так и есть свиньи... Спасибо немцам за то, что побили... Ей-богу, спасибо. Дай Бог им здоровья...»
Русское хамство выходит из границ, француз не выдерживает, «вскакивая и сверкая глазами»: «Если вы ненавидите французов, то зачем вы меня держите?» (Это уже может быть обращено не только к помещику, но и ко всей России.) Сделав рукой трагический жест, «француз манерно бросает на стол салфетку и с достоинством выходит»... Здесь начинает проигрывать француз. И трагический жест, и манерное бросание салфетки — не в его пользу. Он лишается спонтанности чувства. Шампунь собирает чемодан. Узнав о сборах, Камышев, утративший собеседника, восклицает: «Экая дурында, прости Господи!..» Он идет к французу, стращает его арестом. Без паспорта, который будто бы потерял Камышев, француз не успеет и пяти верст проехать, как его сцапают. Француз пугается. Наступает момент примирения: «Дорогой мой! — взвизгивает Шампунь (так не взвизгивает любезный автору герой. — В. Е.), успокоенный тоном Камышева. — Клянусь вам, я привязан к России, к вам и вашим детям... Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово режет мне сердце!»
Замечателен ответ Камышева: «Ах, чудак! Если я французов ругаю, так вам-то с какой стати обижаться? Чудак, право! Берите пример вот с Лазаря Исакича, арендатора... Я его и так, и этак, и жидом, и пархом, и свинячье ухо из полы делаю, и за пейсы хватаю... не обижается же!»
Они отправляются обедать. «Первое блюдо съедается молча, после второго начинается та же история, и таким образом страдания Шампуня не имеют конца».
Ничья. Все аргументы давно превратились в фарс, и задевает только личное, перемешанное с национальным; аргументация на излете, после десятилетий споров все остается на своих местах, и поскольку кончилась героическая эпоха противостояния и стало скучно, то пора садиться за стол и вновь обедать, и заниматься словесным садизмом (от той же скуки), а по субботам ходить в баню. От скуки у Чехова рождаются женщины (по крайней мере, интерес к ним).
Женщины — спасительная тема, она отвлекает от безысходной идеологии; очевидно, именно с легкой чеховской руки вводится антиномия: человек — женщина. «...Неужели я, культурный человек, одаренный сложной духовной организацией, должен объяснять свое сильное влечение к женщине только тем, что формы тела у нее иные, чем у меня?»
5. О ВЕЩАХ ДОВОЛЬНО НЕПРИЯТНЫХ
По поводу бани Восьмеркин сказал: «Только русский человек и мог выдумать баню! За один час на верхней полочке столько переживешь, чего итальянцу или немцу в сто лет не пережить». Перед нами западник и славянофил в интерпретации молодого Чехова: «Алексей Федорович Восьмеркин водил по своей усадьбе приехавшего к нему погостить брата — магистра и показывал ему свое хозяйство... В людской обедали... Мужики и бабы сидели за длинным столом и большими ложками ели гороховую похлебку. Увидев господ, они перестали жевать и поднялись...
— Вот они! Русь, братец ты мой! Настоящая Русь! Народ на подбор! И что за народ! Какому, прости Господи, скоту немцу или французу сравняться? Супротив нашего все то свиньи, тля!
— Ну не говори... — залепетал магистр, закуривая для чистоты воздуха сигару. — У всякого народа свое историческое прошлое... свое будущее...
— Ты западник! Разве ты понимаешь? Вот то-то и жаль, что вы, ученые, чужое выучили, а своего знать не хотите! Вы презираете, чуждаетесь! А я читал и согласен: интеллигенция протухла, а ежели в ком еще искать идеалов, так только вот в них, вот в этих лодырях...
Восьмеркин подошел к пастуху Фильке и потряс его за плечо. Филька ухмыльнулся и издал звук «гы-ы»...
— А сколько в нем силы-то этой нравственной таится! Сколько таится! Этой силы на десяток вас, интеллигентов, хватит... Дерзай, Филька! Бди! Не отступай от своего! Крепко держись! Ежели кто будет говорить тебе что-нибудь, совращать, то плюй, не слушай... Ты сильнее, лучше! Мы тебе подражать должны!..
— А погляди-ка на Дуняшку! Дуняшка, пошла сюда! Скотница Дуняша, весноватая, с вздернутым носом, застыдилась и зацарапала стол ногтем...
— А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся еще считать себя выше и лучше! — негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской. — Что мы? Кто мы? Ни идеалов, ни науки, ни труда... Ты слышишь, они хохочут? Это они над нами!.. И они правы! Чуют фальшь! Тысячу раз правы и... и... А видал Дуняшку? Ше-ельма девчонка! Ужо, погоди, после обеда я позову ее...»
Дуняшка выходит на первый план. За ней уже видна дама с собачкой. Идеология прогорела на низших этажах юмористической поэтики, ничего не прибавив к привычным спорам, кроме запахов людской и скуки.
Но Франция сохранится до конца, и если с Дуняшей понятно, что делать после обеда, то с Францией непонятно, она так и зависнет, неприспособленная, неприкаянная, отчужденная.
Отчужденный образ француза возникает в рассказе «Неприятная история». В этом странном рассказе (еще В. В. Виноградов заметил, что у главного героя рассказа Жиркова одно имя и отчество в начале рассказа и другое в финале) русская дама, к которой на свидание спешит герой, имеет французского мужа, г-на Буазо.
«Судя по фотографии, которую видел Жирков, это был дюжинный буржуа лет сорока, с усатой франко-солдатской рожей, глядя на которую почему-то так и хочется потрепать за усы и бородку a la Napoleon и спросить: «Ну, что новенького, г. сержант?"
Кому это хочется потрепать за бороденку? Жиркову? Рассказчику? Чехову? — Всем нам. Есть заговор, на уровне взаимного национального согласия против «франко-солдатской рожи» (мы — это мы, а он — француз), но об этом как-то не принято думать, а тем более говорить.
Буазо с сердитым лицом все время пьет красное вино, ругает русскую погоду, комаров, а когда его жена берет Жиркова под руку и они отправляются в спальню, никаких возражений от француза не поступает. Что доказывает русская жена француза, демонстративно уходя от него в спальню с русским любовником? В чем причина этого нестандартного поведения? По-видимому, в том, чтобы доставить читателю национальное удовлетворение. Оно принадлежит, разумеется, подсознанию и не выводится из него на поверхность. Француз несостоятелен как муж (усы есть, мужчины нет) — не это ли юмористическое противоречие между общепринятыми представлениями о французских мужчинах (они все отменные любовники) и повествованием? Сладость противоречия в том, что, несмотря на семейное положение, русские сильнее связаны между собой, чем с французом. Француз может быть мужем, но он не может быть достойным соперником — он по сути своей жалок.
И еще о вещах довольно неприятных. Чехов активно использует французов для создания картины психологического отчуждения. Впрочем, не только французов. Опять-таки — стереотип русского подсознания. Располневший Ионыч видится обывателям «жирным поляком». Концентрируется множество обид. Это уже не Чехонте. Чехов стал Чеховым, когда у него «включилось» самосознание. Акт письма перестал быть «автоматическим», стал осмысленным. Возникла обратная связь между письмом и сознанием. Но эта связь оказалась недостаточной для преодоления стереотипов. Они только приобрели более изысканный вид. В рассказе «Володя» перед самоубийством героя возникает образ отчужденного мира, рождающий неприятные впечатления.
Заграница — преддверие смерти. Сначала возникает Ментона. От Ментоны — к французу — Харону, Августину Михайлычу, чья характеристика получает значение запредельной кошмарной галлюцинации: «...Пожилой, очень толстый француз, служивший на парфюмерной фабрике. Он положил свою крепкую вонючую сигару на видное место, надел шляпу и вышел». Затем как тема жизни возникают образы двух девочек-англичанок, бегущих по пляжу в Биаррице, — преднабоковский образ. И снова, когда герой уже выстрелил себе в рот, возникает образ, связанный с Ментоной, — кстати сказать, может быть, единственный раз Чехов заглянул в то, что сейчас называется life after life: «Затем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме, вдруг схватил его обеими руками, и они оба полетели в какую-то очень черную, глубокую пропасть. Потом все смешалось и исчезло».
Отчуждение посредством иностранной фамилии виртуозно использовано в «Даме с собачкой». Немецкая фамилия мужа Анны Сергеевны лишает его права на читательское сочувствие почти механически и априорно (с добавлением лишь незначительных подробностей психологического свойства). Во всяком случае, «психология» слабее фамилии. Анна Сергеевна с немцем изменила себе. Изменив немцу, она вернулась в себя.
6. ЯЗЫК-МОНСТР
Все больше становясь Чеховым, Чехов поляризирует свое отношение к Европе, возникает расколотый образ, который, так никогда и не найдя высшего примирения, станет моделью нашего, интеллигентского взгляда на Европу, неустойчивого, ненадежного (на него нельзя положиться — подведет), капризного, подверженного минутным настроениям, подвижного, как ртуть.
Ясно, однако, что зрелый Чехов постепенно отдаляется от инстинктивной «народной» ксенофобии, иронически смотрит на нее. В «Дуэли» Самойленко, не соглашаясь с фон Кореном, мечтающим «обезвредить» Лаевского, утверждает...
« — Если людей топить и вешать... — то к черту твою цивилизацию, к черту человечество! К черту! Вот что я тебе скажу: ты ученейший, величайшего ума человек и гордость отечества, но тебя немцы испортили. Да, немцы! Немцы!
Самойленко с тех пор, как уехал из Дерпта, в котором учился медицине, редко видел немцев и не прочел ни одной немецкой книги, но, по его мнению, все зло в политике и науке происходило от немцев. Откуда у него взялось такое мнение, он и сам не мог сказать, но держался его крепко.
— Да, немцы! — повторил он еще раз. — Пойдемте чай пить».
Чехов интуитивно движется к русско-французскому согласию. Мечтая покинуть Надежду Федоровну и уехать с Кавказа в Петербург, Лаевский представляет себе, «как он садится на пароход и потом завтракает, пьет холодное пиво, разговаривает на палубе с дамами, потом в Севастополе садится на поезд и едет. Здравствуй, свобода! Станции мелькают одна за другой, воздух становится все холоднее и жестче, вот березы и ели, вот Курск, Москва... В буфетах щи, баранина с кашей, осетрина, пиво, одним словом, не азиатчина, а Россия, настоящая Россия. Пассажиры в поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях: всюду чувствуется живая, культурная, интеллигентная, бодрая жизнь. Скорей, скорей! Вот, наконец, Невский, Большая Морская, а вот Ковенский переулок, где он жил когда-то со студентами, вот милое, серое небо, моросящий дождик, мокрые извозчики...»
Конечно, это субъективный взгляд с Кавказа, «где бродят голодные турки и ленивые абхазцы», и, тем не менее, русская жизнь характеризуется именно франко-русскими политическими симпатиями, живостью, культурностью, интеллигентностью, наконец — кто бы мог предположить! — даже бодростью, а чеховское описание Петербурга похоже на парижские пейзажи Писарро.
Позиция Чехова постоянно колеблется, из рассказа в рассказ. Он оказывается между двух стульев; понимает узость идеи русского европейца, но все-таки для него Россия — не Азия. Интеллигентная Россия чеховских рассказов порой ближе к Европе, нежели даже к самой себе. Для нас с Францией связано праздничное настроение. Когда Кирилин стал ухаживать за Надеждой Федоровной, и она отдалась ему, «иностранные пароходы и люди в белом напоминали ей почему-то огромную залу; вместе с французским говором зазвенели у нее в ушах звуки вальса, и грудь ее задрожала от беспричинной радости. Ей захотелось танцевать и говорить по-французски».
И наша мама — туда же. Сама «одевалась всегда по последней моде и всегда возилась с Аней и одевала ее изящно, как куклу, и научила ее говорить по-французски и превосходно танцевать мазурку».
Да. но стоит только открыть рот... Французский язык у Чехова совершенно безобразен. Это бешеный волапюк. Трудно найти хоть одну грамматически правильную фразу. Любая фраза, написанная Чеховым по-французски, начиная с первых рассказов и кончая «Вишневым садом», выворочена наизнанку, с внутренней задачей или дискредитировать персонаж, или создать какую-то взрывную ситуацию.
«Ля Софи э дорме дежа», — говорит Наталья из «Трех сестер». Испорченная фраза с элементарнейшими грамматическими ошибками (к имени собственному, в частности, приставлен артикль) уничтожает Наталью так же решительно, как и «говорящие» фамилии раннего Чехова. Автор ведет беспроигрышную игру.
Однако почему благодаря коверканью именно французского языка достигается такой эффект? Чеховские персонажи, которые делают вид, что говорят по-французски (погоня за ложным идеалом), хотят продать себя подороже, привстать на цыпочки. Но вместо повыше получается резко пониже. Плохой французский язык оказывается знаком душевного непотребства, не подлинности, дешевки.
Есть еще один уровень. Вопрос снова уходит в загадку национального подсознания. Приятно унизить французский язык. Приятно над ним поглумиться. Плохой (или хороший) английский или немецкий никому не мешает. А французский — царапает. Французский язык — паспорт в лучшую цивилизацию, которая на самом деле хуже, дурнее нашей, не подлинней, без будущего, и ее хочется развенчать.
Если Чехов иронизирует над плохим французским, значит ли это, что в идеале необходимо говорить по-французски так, как герои «Войны и мира»? Опять-таки у Чехова это не прояснено. Иронизирует ли он с позиций носителя хорошего французского языка, с аристократической позиции? У него что, в голове осколки аристократического сознания, для которого французский язык обладает эксклюзивными правами элитности? Но откуда! Речь скорее идет о скрытой обиде: ведь не говорят же французские парвеню между собой по-русски ради шика. Почему же мм должны? С этим надо бороться, хотя бы под знаменем очищения языка (так сами французы борются с franglais, американизмами), но обиды здесь все-таки больше, чем пуризма. Идея этой борьбы, которую возглавил Николай I и которую подхватила великая русская литература, сидит у Чехова либо в сознании, либо в подсознании — определить невозможно, граница колеблется. Но раз борьба, то французский язык враждебен, и его надо высмеять, заодно с Натальей. Коверкая французский язык, мы его оскорбляем. Такое оскорбление, которое наносится языку, на самом деле смешно и юмористично только тогда, когда находится в контексте чеховского рассказа, в зоне его обаяния. Вне этой зоны сознательно искаженный язык не столько даже плевок в сторону Парижа, сколько монстр, множащий мировое безобразие.
7. VIVE LA FRANCE!
Николай Степанович, старый профессор из «Скучной истории», терпеть не может низкопоклонства перед Европой со стороны своего помощника, «ученого тупицы» Петра Игнатьевича: «Когда он начинает, по обычаю, превозносить немецких ученых, я уж не подшучиваю добродушно, как прежде, а угрюмо бормочу:
— Ослы ваши немцы...»
Но он понимает нелепость своего возмущения: «Это похоже на то, как покойный профессор Никита Крылов, купаясь однажды с Пироговым в Ревеле и рассердившись на воду, которая была очень холодна, выбранился: «Подлецы немцы!» В той же «Скучной истории» речь идет о Франции как о стране свободы: «В полдень я встаю и сажусь по привычке за свой стол, но уж не работаю, а развлекаю себя французскими книжками в желтых обложках, которые присылает мне Катя. Конечно, было бы патриотичнее читать русских авторов, но, признаться, я не питаю к ним особенного расположения... Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества — чувство личной свободы, чего нет у русских авторов».
Французская литература и Франция как страна свободы являются для Чехова символом. Он достаточно ординарный, этот символ, если не сказать банальный. Он не продуман, не отрефлектирован самостоятельно, индивидуально. Он взят в наем в качестве одного из элементов общего русского сознания-подсознания. Преимущества европейского, культурного, цивилизованного, комфортабельного существования перед нищей и «немытой» страной несомненны. Но вторая, вечная сторона вопроса заключена в том, что русский человек не довольствуется «душой» Европы.
В рассказе «Ариадна», значительная часть которого происходит в Италии, Шамохин беседует с рассказчиком: «Когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное — о женщинах». И далее: «Эти постоянные разговоры о женщинах какой-нибудь философ средней руки, вроде Макса Нордау, объяснил бы эротическим помешательством или тем, что мы крепостники и прочее, я же на это дело смотрю иначе. Повторяю: мы не удовлетворены, потому что мы идеалисты...
Пока Шамохин говорил, я заметил, что русский язык и русская обстановка доставляли ему большое удовольствие. Это оттого, вероятно, что за границей он сильно соскучился по родине. Хваля русских и приписывая им редкий идеализм, он не отзывался дурно об иностранцах и это располагало в его пользу».
Располагало, конечно, потому, что так — по-интеллигентски. И вместе с тем: не то что в Европе — плохо, но настоящее все-таки в России, дома, а в Европе — ну что? какие-то декорации.
Постепенно, к концу жизни, у Чехова выстроилась довольно мрачная национальная концепция. Россия — гиблое место, в России ничего не получится. Руби сад или не руби — это место так и останется гиблым. Сквозь патриотизм Раневской просматривается безнадежный взгляд на Россию. Мысль о культурном бессилии России вводится в рассказы позднего Чехова. «Культурная жизнь у нас еще не начиналась, — рассуждает интеллигентный доктор из рассказа «Моя жизнь». — Старики утешают себя, что если теперь нет ничего, то было что-то в сороковых или шестидесятых годах; это — старики, мы же с вами молоды, наших мозгов еще не тронул марасмус сенилис, мы не можем утешать себя такими иллюзиями. Начало Руси было в 862 году, а начала культурной Руси, я так понимаю, еще не было».
А что, если... России и Франции нужно объединиться и вместе сыграть особую роль. Возможно, здесь тоже сильно подсознание: влиятельные враги должны объединиться для господства над миром. В рассказе «Тина» еврейская соблазнительница Сусанна Моисеевна рассуждает следующим образом: «После евреев никого я так не люблю, как русских и французов. Я плохо училась в гимназии и истории не знаю, но мне кажется, что судьба земли находится в руках у этих двух народов. Я долго жила за границей, даже в Мадриде прожила полгода, нагляделась на публику и вынесла такое утверждение, что, кроме русских и французов, нет ни одного порядочного народа. Возьмите вы языки. Немецкий язык лошадиный, английский — глупее ничего нельзя себе представить: файт, фит, фюит. Итальянский приятен, только когда говорят на нем медленно, если же послушать итальянских чечеток, то получается тот же еврейский жаргон. А поляки? Боже мой, Господи, нет противнее языка».
Кстати, кто несет ответственность за эти обидные языковые определения? Только ли Сусанна Моисеевна? За этими оценками такое аморфное авторское сознание, что не понятно, насколько автор сочувствует речам персонажа; скорее, впрочем, сочувствует, нежели осуждает... Сусанна Моисеевна едва ли, однако, может добиться того, что ее точка зрения на русско-французский союз станет доминирующей в чеховском творчестве. В конце концов, Францию сильно любят только лакеи. Они ее любят лакейской любовью. Единственный чеховский персонаж, кто во всеуслышание крикнул: «Vive la France!» — лакей Яша из «Вишневого сада». Любовь к Франции, подсознательно, — это лакейство.
Строка «у советских собственная гордость» — лишь редуцированная известной идеологией идея собственно русской гордости: на чужеземцев смотрим свысока. Рационального объяснения этому нет и не может быть. Это — внутреннее, невыразимое ощущение своего превосходства (с перемигиванием, иронией, умозрительным похлопыванием по плечу) и исключительного предназначения (предназначение гиблого места — но оно в миг перестанет быть гиблым, если найдется спаситель России, которую нужно расколдовать, — вечная сказка), своей ни с чем не сравнимой духовности.
Будет, будет счастье, счастье на века!..
В чеховском подходе к французам (вообще к иностранцам) есть темнота сознания-подсознания, граничащая с шизофренией. Стереотипы русского мышления затормаживают чеховскую свободу (выдавить раба до конца не удалось). Чехов, бесспорно, не подвержен слепой вере в Россию, но он тоже заражен идеей исключительности, и его умеренная форма зараженности — наша общая интеллигентская мера («Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого... этакого...»)
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля...
По утрам собаки превращаются в петухов.
ЖИДКАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ
В своем замечательном исследовании русской волшебной сказки В. Пропп сосредоточился на формальных элементах ее состава. Он обнаружил основные матрицы, пружины действия, распределил функции по действующим лицам, сгруппировал мотивации героев. За гранью анализа остался содержательный аспект, который одновременно моделировал русскую ментальность и сам же был ею моделирован. В сущности, то же самое происходит с любой национальной словесностью, фольклорной и авторской.
Тип Ивана-дурака говорит о русском сознании не меньше, если не больше, чем князь Мышкин. Устойчивые структуры ценностей и поведенческие модели в каком-то смысле столь же однотипны, сколь и формальный состав сказки, найденный Проппом.
Заветные сказки, собранные А. Афанасьевым (по некоторым сведениям, он передал их Герцену во время своей поездки в Западную Европу в 1860 г.), представляют собой группу сказок, которые выделяются по содержательному принципу. Основной особенностью заветной сказки является то, что она говорит о том, о чем русская культура молчит фактически до сих пор. Иными словами, она входит в зону культурно не артикулированной речи и остается там одна со всеми своими трудностями. Она обращена к половой сфере русского народного сознания и подсознания. Предтеча современного анекдота, она точно регистрирует законы, по которым живет половой мир.
Если волшебная сказка — страшная сказка, то заветная сказка — смешная и редко когда волшебная Смех порождается неадекватным поведением персонажей. Если у волшебной сказки много желаний, то у заветной сказки желание единственное — эротическое. С одной стороны, именно поэтому ее несколько легче анализировать, но, с другой — она действительно более заветная, в том смысле, что имеет дело с бессознательным и сама себя до дна не просвечивает, сохраняя некоторую принципиальную темноту.
Заветная сказка есть сказка исполнения желания, по своему составу она представляет собой движение от желания к его исполнению. Исполнение желания — положительный итог сказки, который уготован только герою. Точнее сказать, герой (с точки зрения сказочника) предопределяет положительный результат и одновременно утверждается в своей роли (для слушателя/читателя) благодаря достигнутому результату. В функциональном отношении ему противостоят ложный герой, который заявляет о своем желании, но его желание не исполняется, а также жертва, которая терпит (страдает) от исполнения героем своего желания. Заветная сказка фактически исключает возможность исполнения желания обеими сторонами, по взаимному согласию, а следовательно, фатально нуждается в жертве, которой в ряде случаев оказывается и ложный герой.
Заветная сказка — как правило, крестьянская сказка, действие которой развивается в лоне крестьянского быта и крестьянской культуры со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Кроме того, заветная сказка по преимуществу является мужской сказкой, в которой преобладает мужской взгляд на вещи; она рассматривает мужчину в качестве субъекта, оставляя женщине роль объекта.
В отличие от волшебной сказки, заветная сказка не имеет многочисленных шедевров, но за редким исключением обладает энергией стремительного, лаконичного и прямолинейного повествования. Она широко пользуется матом для определения половых органов и действий своих персонажей, а также для их характеристики; помимо этого, она (но в несколько меньшей мере) «ругается по-соромски» (матом), то есть использует мат метафорически или в качестве эмоционально выраженных междометий. Матом пользуются все персонажи сказки, независимо от возраста и половой принадлежности, никто из них не видит в нем ничего предосудительного, грубого, неприличного (хотя герои понимают силу матерного слова: «Экое словечко сбухал!» — говорит теща (62) о зяте, употребившем слово «****а»). И если девки в сказке матерятся отчаянно, то это означает только одно: сказка на то и сказка, чтобы в иносказательной форме повествовать о реальности.
Сказка, в том числе и заветная, есть жидкая ментальность, то есть такая ментальность, которая разлита в повествовании в неосознанном для себя виде.
Как устроен половой мир русской заветной сказки? Это весьма жесткая структура. Мне хочется определить не состав сказки (как у В. Проппа, это попутно), а морфологию русского народного секса (по заветной сказке). Хочется также определить идейную позицию сказителя/ повествователя/ сказочника.
В общем, нравы простые. На еблю смотрят просто — никто не бежит к пруду топиться (от Карамзина до Арцыбашева обесчещенные девушки русской литературы выбирают пруд). Нередко это похоже на сделку:
— Не во гнев тебе, барыня, сказать: позволь поводить мне ***м по твоей ****е, я за то дам тебе триста рублей.
— Пожалуй! (33).
Заветная сказка не знает любви (любовные сцены в ней исключение, притом они подаются в ироническом ключе), двусмысленно относится к семейным ценностям и всегда стоит на стороне победителя.
Это сказка прямого действия. Основная конструкция связана с фантазмом — эротическим образом, стимулирующим индивидуальное или коллективное возбуждение вплоть до оргазма, иными словами: дорога к оргазму как для самого сказочника, так и для его слушателей. Морфологию заветной сказки схематично можно представить в следующем виде.
1) Он захотел («истома пуще смерти», — утверждает сказка). Иногда желание мотивировано, в частности, желанием мести (девка смеется над парнем — ей надо отомстить: выебать).
2) Она не хочет, не дает (по разным причинам) — возникает препятствие. Это препятствие поощряется сказочником. Женское желание в большинстве случаев наказуемо. Оно беспричинно (априорно) осуждается, и хотя женщина зачастую представлена в сказке существом блудливым, похотливым, ****ью, но ей по положению не полагается хотеть. Есть, однако, некоторые исключения, которые делаются сказочником для наказания ложного героя. Кроме того, заветная сказка готова включить в себя своеобразную крестьянскую декларацию прав замужней женщины: «Что же ты женился, а дела со мной не имеешь. Коли не сможешь, на что было чужой век заедать даром!» (13).
3) Но герою могут помешать и посторонние люди. По терминологии Проппа, персонажей, мешающих герою осуществить свое желание, следовало бы назвать вредителями. Круг действия вредителя, по Проппу, охватывает: вредительство как таковое, а также бой или иные формы борьбы с героем. Но в заветной сказке их все-таки надо считать препятствием, исходя из того, что герой сам вроде бы им вредит, стремясь выебать родного им человека. Основные агенты препятствия: муж, отец, поп, хохол и т. д.
4) Герой устраняет препятствие и силой (варианты: хитростью, обманным путем или благодаря счастливому стечению обстоятельств, реже благодаря волшебной силе) берет бабу — точнее сказать: насилует — «вот тут-то он натешился» (36) — она остается униженной, «в дурах», над ней смеются, потешаются (она жертва) — юрой уходит домой (уезжает, бежит от мести: «и след давно простыл», или его прогоняют). Иными словами, русская народная ебля рождена, как правило, мужской похотью, но по дороге оборачивается актом унижающей бабу силы — тем она и интересна.
Это видно на примере некоторых животных сказок. Сказочник, как правило, на стороне героя, хотя и здесь бывают инвариантные решения.
Заяц захотел лису (I) — препятствие (в виде ее детей, да и сама она не хочет) — погналась за зайцем — застряла между березами — заяц ее изнасиловал (приговаривая: «вот как по-нашему! вот как по-нашему!») — и сделал вид, что об этом все узнали — «лиса вспыхнула от стыда».
Однако сказочник готов и перевернуть сказку в пользу жертвы, если герой хвастается. Воробей захотел кобылу (2). Кобыла не против, но ей нужна любовь. В уста кобылы вкладывается крестьянский кодекс любви:
— По нашему деревенскому обычаю, когда парень начинает любить девушку, он в iv пору покупает ей гостинцы: орехи и пряники. А ты меня чем дарить будешь?
Воробей приносит ей (хотя про любовь и не думает) целый четверик овса по зернышку. Кобыла оценила его поступок, соглашается, однако она откуда-то узнает о его плане: «Хотите ли, отделаю ее при всем нашем честном собрании?» — и приглашает его созвать своих товарищей. Воробей садится на хвост и проваливается в зад. Следует наказание. Кобыла прижала его хвостом, а потом запердела. Воробей был посрамлен перед товарищами. Он оказался ложным героем.
ИЕРАРХИЯ ГЕРОЕВ
Мужик, отец, сын, солдат, поп, купец, барин — с одной стороны; баба, девка, попадья, мать, теща, вдова — с другой. Два антагонистических мира, сошедшихся вместе по случаю полового желания. Но и внутри этих миров не существует единства и взаимопонимания.
Если мужик — основной мужской герой сказки, то солдат — любимый герой, сказочник им любуется. Солдат гораздо сообразительнее мужика (он, бывает, спит с его женой: «Как легли они вечером спать все вместе: хозяйка в средине, а мужик с солдатом по краям, мужик лежит да разговаривает с женою, а солдат улучил то времечко и стал хозяйку через жопу валять» (56), он бодрый (не ленивый, как мужик), активный, энергичный и сексуально неотразимый. Он даже способен в сознании ебущихся девки и парня превратиться в Бога (59}, который, впрочем, «забрал их одежду, вино и закуски, и пошел домой».
Напротив, на другой, негативной стороне русской сказки, находится поп — полное посмешище. Сказка мечтает обознаться и превратить его в черта: «...А в сундуке сидит поп весь избитый да вымазанный в саже, с растрепанными патлами! «Ах, какой страшный! — сказал барин, — как есть черт!». Белинский был прав в своем письме к Гоголю. В результате столкновения двух крайностей: солдата и попа — создаемся особо взрывной эффект.
В сказке «Солдат и поп» (60) сюжет строится по схеме «исполнения желания»: «Захотелось солдату попадью уеть; как быть?»
Нарядился во всю амуницию, взял ружье и пришел к попу на двор.
— Ну, батька! вышел такой указ, велено всех попов перееть; подставляй свою сраку!
Поп не удивился такому указу. («Что делать! ихняя воля», — вздыхает поп из другой сказки (70) по тому же поводу.) Сказка точно фиксирует всегдашнее господство российского государства над церковью. Солдат в социальной иерархии важнее попа, ближе к власти, царю («А что, часто царя видаешь?» — заискивающе спрашивает поп солдата (70). Государство может издать такой указ. Более того, оно его и издало (в некоторой модификации) — после 1917 года. Но поп как русский человек знает, что всякий закон можно обойти, если умело за это взяться, посредством личных отношений. Отсюда его вопрос:
— Послушай, служивой! нельзя ли меня освободить? Не кого-нибудь, и тем более не всех попов (бунта поп себе не позволяет), а именно меня, других попов пусть ебут согласно указу, раз он принят. В ответ солдат разыгрывает роль подневольного человека, раба государства, набивая, в сущности, себе цену, как классический российский взяточник:
— Вот еще выдумал! чтоб мне за тебя досталось! скидай-ка портки поскорей да становись раком.
А если бы скинул? От гомосексуального акта сказку защищает лишь изворотливость самого попа.
— Смилуйся, служивой! (хорошо, распевно, по-поповски звучит этот служивой. — В. Е.) нельзя ли вместо меня попадью уеть?
Поп грамотно ставит вопрос. Попадью, в его рассуждении, солдату уеть интересней, чем его самого. Возникает ситуация сексуального рынка, которую и хотел спровоцировать умный солдат. О том, что попу попадью не жаль, что ему не больно от мысли, что солдат выебет его жену, нет смысла распространяться.
— Оно, пожалуй, можно-то можно! да чтоб не узнали, а то беда будет!
Начинается вымогательство.
— А ты, батька, что дашь? я меньше сотни не возьму. Договорились. Дальнейшее — порнография. То есть, в сущности, цель сказки:
— Ну, поди ложись на телегу, а поверх себя положи попадью, я влезу и будто тебя отъебу!
«Поп лег в телегу, попадья на него, а солдат задрал ей подол и ну валить на все корки».
Поп опять-таки как русский человек недолго огорчался по поводу безобразия указа и даже извлек из его исполнения свое удовольствие: «Поп лежал-лежал, и разобрало его; *** у попа понатужился; просунулся в дыру, сквозь телегу, и торчит, да такой красной!»
Поскольку сцене не хватает постороннего взгляда, точки зрения соглядатая, voyeur'a, в последний момент вводится образ поповской дочери. Именно она, а не сосед или какое-либо иное постороннее лицо, по тонкому расчету сказочника, придает действию предельное эротическое напряжение. Как же она себя поведет в такой ситуации? Разрыдается? Набросится на солдата с кулаками, защищая родительскую честь? Потеряет, наконец, сознание? Нет, в сказке она призвана сыграть совсем другую роль. Она должна произнести здравицу в честь солдатского ***: «А попова дочь смотрела-смотрела и говорит: «Ай да служивый! какой у него ***-то здоровенный: матку и батьку насквозь пронизал, да еще конец мотается!»
Естественно, здесь предполагается смех слушателя/ читателя. Над чем же, однако, он смеется? Над тем, что дочь не разобралась, где кончается батькин *** и начинается солдатский? По сути дела, вся сцена представляет собой ситуацию погрома, учиненного над невинной поповской семьей. Но сказке до этого нет дела. Она пристрастна, она в восторге от ловкости и мужской силы своего любимого героя, торжествующего над нелюбимым героем, и, что называется, общечеловеческие ценности не принимаются ею в расчет. Мораль сказки строго ориентирована на поддержку героя в любом его поступке. Действия солдата правильны, потому что они верны. Это уже основа бессмертного ленинского силлогизма.
На женской половине роли распределяются следующим образом:
Девки, по своему амплуа, естественно, enjeunue. Они неопытны (не умеют «поднимать ноги круто»), вместе с тем любопытны и нередко остры на язык (по причине свежего, в первый раз, взгляда, который в сказке высоко котируется). Их девичий век краток, к девятнадцати годам (судя по сказке «Добрый отец», 37) им полагается овладеть ремеслом ебли. Сказочник над ними обычно подтрунивает, но иногда, выставляя их глупыми, издевается всласть.
Бабы по своей функции похотливы, им бы только задрать подол и «на хую покачиваться». Или дуры. Или похотливые дуры.
Функция жен двоится: они полезны и вредны (нередко вражеский образ) одновременно.
Если в сказке появляется вдова — то к ней по ночам обязательно ходит любовник.
В отличие от барина, отчужденного образа, барышни и молодые барыни — наиболее положительные из женских персонажей. 'Во-первых, они чаще остальных бывают в сказке красивыми, пригожими, во-вторых, знают, чего хотят, наконец, умны. Таких героинь одно удовольствие отработать (акт ебли имеет большое количество синонимов: в основном, глаголов, передающих значение очень активного, напористого действия; они отмечены в тексте курсивом; сказка также пользуется словом трах задолго до того, как в 70-х гг. XX в. оно стало общеупотребительным), этим можно гордиться, это настоящая победа (с точки зрения сказочника), не то что выебать девку или бабу (впрочем, тоже неплохо). Барышни/ барыни вызывают у сказочника определенное уважение.
Образ старухи двояк, как во всякой русской сказке. Порой это старушка-помощница, например, лекарка, которая заманивает девку к себе домой, пугает тем, что та больна, ставит на четвереньки, завязывает глаза и дает парню ее «полечить» (сладкий сюжет-фантазм о ложной больничке, который любит мусолить заветная сказка, напоминает детские игры в доктора). Но чаще старуха — напоминание о смерти, ****ься с ней стыдно. Девки мужика дразнят, «доводят», если он имеет дело со старухой: «Старуху качал! старуху качал!» Но старухи умеют огрызаться: «Ах, они, такие-сякие! да разве у старухи хуже ихной-то дыра! да где им, паскудным, так подмахивать!» (52). Для представления о возрасте: мать девки уже считается старухой (то есть около сорока лет). Впрочем, у сказки со временем отношения гибкие, постоянные нелады.
Сказка редко когда интересуется внутренним миром любой бабы, но бывают исключения. Иногда события разворачиваются с женской точки зрения, как ее представляет себе сказочник. Разговорились промеж себя две девки (15):
— А видала ль ты, девушка, тот струмент, каким нас пробуют?
— Видала.
— Ну что же — толст?
— Ах, девушка, право, у другого толщиною будет с руку.
— Да это и жива-то не будешь!
— Пойдем-ка, я потычу тебя соломинкою — и то больно!
Поглупей-то легла, а поумней-то стала ей тыкать соломинкою.
— Ой, больно!
Это уже лесбийский элемент русской народной порнографии, потешная картинка. Но если принять эту сказку всерьез, как фольклорный учебник по половому воспитанию, позиция девки поумнее окажется удивительной. Сошлись две подружки. Почему же одна вместо того, чтобы объяснить, раскладывает другую на лавке, тычет в ****е соломинкой? Ну, не понимает девка — так разъясни! Зачем издеваться? Во Франции бы объяснили, похохотали бы вместе — и объяснили, в Германии бы научно, с анатомическими картами показали, а в России та, что поумнее, некомпетентной подруге соломинкой больно тычет — издевается. Это такой модус российской коммуникации: получать удовольствие оттого, что дуришь другого. Этот русский разговор — чистая эманация зла.
Мотив полового воспитания возникает и в других сказках. Мужик учит дочь блюсти девичью честь (16). Состав сказки относится к основному, многократно повторяющемуся типу «заветной» морфолофии: он захотел— препятствие — преодолел (или не преодолел) — по результату: она дала или не дала — в конечном счете: он — герой или ложный герой, то есть посмешище. Говорит дочь отцу:
— Батюшка, Ванька просил у меня поеть. Ну, просил и просил. Батюшка, видимо, должен провести воспитательную работу. Что он и делает, но по-своему. Он не удивляется тому, что дочь откровенно с ним обсуждает вопрос (насчет «поеть»). Он ей отвечает;
— Э, дурная! зачем давать чужому; мы и сами поебем!
Это, казалось бы, сказано с грубой иронией, но оказывается, осуществлено на деле.
«Взял гвоздь, разжег в печи и прямо ей в ****у и вляпал, так что она три месяца сцать не могла!»
Восклицательный знак принадлежит самому сказочнику. Что означает этот знак? К чему относится? Знак относится к отношению. То, что девка «три месяца сцать не могла», его воодушевляет. Ловко проучил ее родитель. Хорошо сработано. Сказочник опускает подробности самого акта с гвоздем, но и так ясно, что перед нами сложная комбинация изнасилования плюс садизма плюс инцеста. Дело, по нормальным стандартам, уголовное, но оно не заводится. Все ограничивается восклицательным знаком. Батюшка покалечил дочку, но научил. Он — воспитатель, положительное лицо. Но его воспитание получило продолжение по касательной. Дурная дочка (бабы — дуры) урок поняла так, что не надо ****ься с горячими ***ми, надо выбирать попрохладнее.
«А Ванька повстречал эту девку да опять начал просить: дай-де мне поеть. Она и говорит: «Брешешь, черт Ванька! меня батюшка поеб, так ****у обжог, что я три месяца не сцала!»
Воспитание насмарку, если вообще оно предполагалось. Гвоздь был, а воспитание? Батюшка даже не удосужился объяснить, зачем он ей в ****у гвоздь совал. А может, так просто, потому что к слову пришлось. Но вот что еще более знаменательно: дочь приняла гвоздь за чистую монету, то есть за отцовский ***, тем самым в ее сознании инцестуальный акт произошел, и она не придала ему никакого значения. По ее разумению, батюшка просто решил ее выебать, чтобы чужому не давать (самим, в семейном кругу, получить удовольствие), но оказался его *** слишком горячим (а она не знала, девственница, температуру ***в, то есть он ее заодно и раздевичил), и получилось нехорошо: она три месяца не могла «сцать». А к самой возможности инцеста в сказке всеми (сказочником, отцом, дочерью и, наконец, Ванькой) проявлено исключительное равнодушие.
В сказке «Добрый отец» «веселый старик» — действительно гораздо более добрый, чем предыдущий, — щупал и отрабатывал все девок, которые собирались к его двум взрослым дочерям на посиделки, как только они уснут (их оставляли в доме на ночь), а девки молчали — «такое уж заведение было». Но однажды ночью этот сексуальный парадиз кончился тем, что старик случайно отмахал старшую дочь, «а она спросонок-то отцу родному подмахнула». На утро он не мог понять, кого же он все-таки дячил, и спрашивает жену.
— Кого? вестимо кого: знать, большую дочуху. Жена не предъявляет мужу претензий не только по случаю его ебли с подружками дочерей (вообще в сказке жены, как правило, неревнивы), но и с — «дочухой» (полная толерантность! до такой толеранции не дошла западная сексуальная революция 60-х гг.).
«Старик засмеялся и говорит: ох, мать ее растак!
— Что, старый черт, ругаешься?
— Молчи, старая кочерга! я на доньку-то (на дочку-то) смеюся; вить она лихо подъебать умеет!
А меньшая дочь сидит на лавке да обертывает онучею ногу, хочет лапоть надевать, подняла ногу да и говорит: вить ей стыдно не подъебывать-то; люди говорят: девятнадцатой год!
— Да, правда! евто ваше ремесло!»
Сказка переплела «мужскую» мечту (всех девок отъебать) и юмор (обознался — а родная дочь спросонок подмахнула), не выделив инцест — какое-либо нарушение. Инцест провоцирует всего лишь смешную ситуацию.
Откровенное торжество инцеста в сказке «Чесалка» (66) о глупой поповской дочери, которая приняла *** за чесалку и требует от барина, чтобы он отдал ей ее предмет.
«Поп смотрит в окно: дочка тащит барина за ***, да все кричит: «отдай, подлец, мою часалку!», а барин жалобно просит: «батька, избавь от напрасной смерти! век не забуду!»
Поп спас барина: выставил в окно свой *** — «вот твоя чесалка!» Дочка бросила барина и бегом в избу.
— Ах, ты, сякая такая! — напустился на нее поп: — гляди, матка, вить у нее честности-то нет.
Попадья занимает своеобразную позицию: обыгрывает слово «честность», по сути дела, провоцируя инцест:
— Полно, батька, сказала попадья, посмотри сам, да получше.
«Поп долой портки, и давай свою дочь ети: как стало попа забирать — он ржет да кричит: «нет, нет, не потеряла дочка честности...»
Попадья и далее командует инцестуальной еблей:
— Батька! засунь ей честность-то дальше.
— Небось, матка, не выронит, далеча засунул! «А дочка еще молоденькая, не умеет поднимать ноги круто.
— Круче, дочка, круче! — кричит попадья. А поп:
— Ах, матка! так и вся в куче!»
То-то смеха было! И словами поиграли, и дочку выебли. «А поп и доселева живет: дочку с матерью ****!»
Если запрет инцеста считается признаком, отделяющим культуру от не-культуры (с этим, кажется, никто не спорит), то персонажи заветной сказки (да и сам сказочник) находятся в докультурном состоянии дикости.
Авторитет отца-батюшки, самодура и самодержца, расплющивает и сына (12). Сын-дурак захотел жениться «да поспать с женой». Отец: рано. Почему рано? «Погоди, сынок!.. *** твой не достает еще до жопы: когда достанет до жопы, в ту пору тебя и женю». Кажется, и в этот раз такое заявление можно считать потешной метафорой. Но сказка разворачивает метафору в издевательский сюжет: сын поверил отцу и стал «вытягивать *** и вот-таки добился он толку, стал *** его доставать не только до жопы — и через хватает!». Узнав об этом, отец сказал сыну:
— Ну, сыночек! когда *** у тебя такой большой вырос, что через жопу хватает, то и женить тебя не для чего; живи холостой, сидя дома, да своим ***м еби себя в жопу.
Предложенный отцом для сына-козла потешный вариант самосодомизма интересен не только как форма перверсии. Это знак неограниченной власти (с легкостью можно представить себе подобные разговоры между старшиной — «отцом» и рядовым — «сыном»).
Однако заветная сказка отнюдь не зареклась хранить верность отцу-самодуру, представлять исключительно его точку зрения. Сказка очень подвижна в своих симпатиях. Она спокойно может отца «продать», обернуться против него, если тот окажется в роли вредителя и сорвет сексуальный акт сына. В «Раззадоренной барыне» (33) сын богатого мужика уже было добился своего, а отец спугнул барыню, и сын напустился на отца:
— Кто просил тебя кричать-то, старый хрен! Попутно замечу, что обращения в заветной сказке (старый хрен, старый черт, старая кочерга и т. д.) говорят об извечной галантности русских народных нравов; обращают на себя внимание также диалоги мужа и жены:
— Что ты рыло-то воротишь? спросил мужик. Смотри, как бы я те не утер его!
— Поди-кась! твое дело только гадить (43). И т. д.
Возвращаясь вновь к инцесту, добавлю, он растворен в сказках в разных, в том числе мягких, формах: тетка и племянник из «Бабьих уверток» (71), несмотря на различные хитрости тетки, в конце концов успешно ебутся на одной печи, прямо рядом, с дядей. Возникает и важная тема коллективного, группового секса. Сыграв на разности значений слова «дать», поповский батрак **** обеих поповн одновременно: «Тут они обе легли, и работник лихо их отмахал» (46).
Коллективный секс, при котором есть, по крайней мере, зрители, свидетели, очень распространен в заветной сказке:
« — Где же мы ляжем? — спрашивает попадья, — вить здесь нищий сидит!
— Ничего, пусть себе посмотрит! — сказал мужик, положил попадью на кровать и давай ее зудить (вар. сандалить)» (65).
Ебля на людях — это потеха и казнь одновременно, или, точнее, потешная публичная казнь.
Заветная сказка порой оказывается немотивированно, исключительно жестокой.
Тот же батрак, что отъебал обеих поповн, бежит от наказания, в результате разных приключений оказывается в доме вдовы вместе с самим попом, цыганом и другими. Ночью к ней приходит, как водится, любовник. Батрак, который лег у окна, прикидывается вдовой, объясняет любовнику, что в доме чужие люди.
— Ну, миленькая! говорит любовник, нагнись в окошко, хоть мы с тобой поцелуемся!
«Работник поворотился к окну жопою и высунул свою сраку; любовник и поцеловал ее всласть».
После этой невинной шутки работник (под видом вдовы) просит любовника на прощание показать ему ***:
— Мне хоть в руках его подержать: все как будто будет повеселее.
«Вот он вывалил из штанов на окно свой кляп: «на, милая, полюбуйся!» А батрак взял тот кляп в руки, побаловал-побаловал (игра заветной сказки с гомосексуальным мотивом. — В. Е.), вынул нож из кармана и отхватил у него *** вместе с мудями. Любовник закричал благим матом — без памяти домой».
Кастрированный любовник так и остался в сказке инкогнито, а работник (который попу еще сует отрезанный *** вместо колбасы — то есть веселится вовсю) без труда добивается звания героя, которому слушатели сказки отдают свои симпатии, и он «теперя поживает с этой хозяйкою».
В одном из вариантов этой сказки, где работник заменен сапожником, мелькает образ немца:
«Навстречу им немец.
— Здорово, мир дорогою вам, братцы! не примите ль в товарищи?
— Какие мы тебе товарищи: мы русские, а ты немец!»
После этого неудивительно, что «сапожник сцыт немцу прямо в рот, тот падает наземь».
В сказке «Охотник и леший» (25) охотник, ничего не убив, «нарвал орехов и грызет себе». Попадается ему навстречу дедушка-леший. «Дай, говорит, орешков». Он дал ему пулю.
Почему пулю, а не орехи? Зачем охотник так поступает с дедушкой-лешим?
Леший грызет пулю, «никак не сладит и говорит: «я не разгрызу!» На это охотник — неожиданный поворот действия — ему:
— Да ты выхолощен, или нет? Видимо, охотнику пришло на ум сравнение орехов и яиц (об этом можно только догадываться).
— Нет!
— То-то и есть. Давай я тебя охолощу, так и станешь грызть орехи.
Леший согласился. Охотник взял — защемил ему *** и муде между осинами.
— Пусти, кричит леший, пусти! не хочу твоих орехов. Казалось бы, пошутили и хватит. Но не такова русская заветная сказка.
— Врешь, будешь грызть!
«Вырезал ему яйца, выпустил и дал взаправдавской орех. Леший разгрыз».
— Ну вот, ведь я сказывал, что будешь грызть!
Пошел охотник в одну сторону, а леший пошел в другую.
Зачем охотник кастрировал дедушку-лешего? Ради шутки. Это исчерпывающий ответ. Подумал ли он о том, что он его уродует, калечит? Он ни о чем таком не подумал. Леший — не наш. Он — другой. С другими можно все. С другими все дозволено. Но и наш может в одну минуту стать не нашим. Роли меняются стремительно. По этому принципу организован блатной мир, прямой наследник русской народной ментальности.
Сказка кончается духарно. Леший задумал месть:
— Ну ладно! Придешь овин сушить, я сыграю с тобою шутку.
Он решает спалить овин вместе с охотником. Но охотник случайно избежал мести. Его пронесло: по причине усталости. Дома он сел на лавку и говорит:
— Ой, жена! я устал, поди-ка ты овин сушить. Совершенно неожиданно над женой нависает смертельная опасность. Баба пошла в овин, развела огонь и легла у стенки. Леший пришел мстить со своим товарищем-лесовиком.
— Давай-ка зажгем овин, — предлагает пострадавший. Но товарищ проявляет неожиданную гуманность.
— Нет, давай наперво посмотрим, такова ли у него рана, какую он у тебя сделал?
Зачем же смотреть? Или товарищ лешего поверил охотнику: орехи грызут те, кто выхолощены. Нет ответа. Но решили все-таки посмотреть. Посмотрели.
— Ну, брат! у него еще больше твоей (предполагаемый дружный смех слушателей. — В. Е.); видишь, как рассажена — больше шапки, да какая красная!
И пошли они прочь — в свой лес.
Произошло сказочное недоразумение. Лешие приняли бабу за охотника (дедушка не разобрался, не узнал того, кто его кастрировал). В половом отношении не отличили бабу от мужика. Никогда, оказывается, лесовики не видели подобного. Сама же баба так крепко спала, что не заметила, как лешие внимательно изучают ее бабью анатомию. Сказочная натяжка, однако, сигнификативная, перекликается с чеховским (из «Трех сестер»): «рабочие спят крепко». Наконец, дана остраненная смешная картина ****ы: больше шапки, да какая красная!
Не узнает ****ы и черт. В традиционном сюжете — как мужик обманул черта — спор идет из-за репы (26). Кому принадлежит урожай; мужику или черту?
— Давай вот что, — предлагает черт: — приезжай на чем хошь сюда, и я приеду. Если ты узнаешь, на чем я приеду, — то твоя репа; если я узнаю, на чем ты приедешь, — то моя репа.
Мужик согласился. На другой день он взял с собой жену и, подойдя к полосе, поставил ее раком, заворотил подол, воткнул ей в ****у морковь, а волосы на голове растрепал.
Сообразительный мужик с ходу догадался, что черт приехал на зайце, а вот черт «совсем спутался»: «Волоса — это хвост, а это голова, а ест морковь!»
— Владей, — говорит, — мужик, репою! Мужик вырыл репу, продал и стал себе жить да поживать.
Сказка не сообщает о том, договорился ли мужик с бабой, что ради спора из-за репы он поставит ее раком и таким образом покажет черту. Согласна ли была баба добровольно предстать в таком виде перед чертом или возражала? Для сказки это несущественно. Баба, как и заяц, на котором приехал черт, лишь вьючный предмет, необходимый в споре.
ЮМОР И ЭРОГЕННЫЕ ЗОНЫ СКАЗКИ
Жопа есть самое гнилое место заветной сказки, можно сказать, позорный ад. Все, что связано с ней, дискредитирует героя. Он перестает быть героем, если пернул, а уж тем более обосрался. Для слушателей сказки это сигнал. В таком случае он превращается в ложного героя или жертву, которую не жалко и убить. Более того, жопа является местом срамного поцелуя или, еще того хуже, лизания. Не знаю, как объяснить такое женоненавистничество русской сказки, однако оно ни в какое сравнение не идет с вялым отношением к инцесту.
*** — молодец, сильное оружие: «Бурлак вынул из порток свой молодецкий *** и как ударит по дну — так лодка и развалилась надвое» (51). У *** в сказке огромное количество синонимов: хобот, (яйца — бубенчики), струмент, «которым делают живых людей», кляп, збруя и т. д. За *** до колена богатая купеческая дочь идет замуж за бедняка не глядя. *** не стыдно, не зазорно показать:
«Вот он вытащил свой кляп, показывает теще и говорит: вот матушка! Это шило все в ней было!» Теща при этом не заверещала, не удивилась: «Ну, ну, садись, пора обедать!» (13). «Твоим богатством можно денюшки доставать», — говорит невеста своему жениху после того, как посмотрела, «хорош ли у тебя струмент» (20).
У ****ы синонимов почти нет (исчерпываются дырой). Сказочник нередко нарочно путает ее с жопой, беря для этого в свои помощники (помощник для сказочника — любой посторонний, незаинтересованный, объективный взгляд), например, детей:
«Раз пошла мать с детьми в баню, посбирала черное белье и начала стирать его, стоя над корытом, а к мальчикам-то повернувшись жопою. Вот они смотрят да смеются:
«Эх, Андрюшка! посмотри-ка, ведь у матери две ****ы». — «Что ты врешь! это одна, да только раздвоилась» (19).
****а нередко воспринимается как рана (см. выше сказку о лешем), болезнь, причем смертельная. В воспитательной сказке «Мужик на яйцах» (24) жил мужик с бабой. Он был ленивый, она работящая. «Вот баба, не будь дура, взяла у отставного солдатика шинель и шапку, нарядилась, приезжает домой и кричит во все горло: ай, хозяин! где ты? Мужчин полез с полатей и упал вместе с куриными яйцами наземь. «Это что делаешь?» — «Я цыплят высиживаю». — «Ах, ты, сукин сын!» И давай его плетью дуть из всех сил да приговаривать: «Не сиди дома, не высиживай цыплят, а работай да землю паши!»
Юмор — понятие локальное, как и порнография. Мужик не узнал в солдате жену и дал обещание:
— Буду, батюшка, и работать, и пахать, ей-богу буду!
— Врешь, подлец!
Какое может тут быть продолжение сказки после порки? Она и так удивительна. Выпоротый у себя же дома мужик непонятным солдатом в шинели и шапке клянется работать. Телесное наказание оказалось полезным. Казалось бы, на этом взятом с мужика обещании можно ставить точку. Но сказка вдруг делается порнографической. То ли порка возбудила бабу (об этом можно только догадываться), то ли еще по какой причине, но ход сказки оказывается непредсказуемым:
«Била его баба, била потом подняла ногу: посмотри, сукин сын! был я на сражении, так меня ранили, — что, подживает моя рана? или нет?» Смотрит мужик жене в ****у и говорит: «Заволакивается, батюшка!»
Мужик не только не узнал родную ****у своей жены, приняв ее за рану, но и, как оказалось, соврал про состояние «раны», не желая огорчить только что избившего его «солдата». Когда жена, переодевшись, воротилась домой, она застала охающего от побоев мужа, который рассказал ей про порку и сообщил с удовлетворением, что солдат «издохнет»: «Он мне показывал свою рану да спрашивал: подживает ли? Я сказал: заволакивает — только больно рдится, а кругом мохом обросло! (хохот слушателей — В. Е.)».
Сказка заканчивается на редкость миролюбиво: мужик перевоспитался и на пашню ездит. Но в сказке «Мужик за бабьей работой» (27) крестьянин наказывается более жестоко. За то, что вместо бабы захотел заниматься женской работой, он, после каскада несчастий, несет наказание: кобыла отъела ему *** (то есть в бабу он и превратился). Сказка бдительно следит за тем, чтобы половые функции не смешивались, сексуально-социальные роли размежевывались.
В сказке ****ой пугают (попадья, показывая батраку свою ****у: «Чего ты, глупенькой, боишься? вить это, право, ничего»), выставляют хищницей (она с зубами, как у щуки), а поповская жена (43) уверена в том, что, когда она села на лавку, ее ****а серьги съела. Села — съела! — с удовольствием рифмует, скандирует сказка. Она с ****ой воюет, унижает, смеется над ней, пугает, что ее зашьют, но ****а ей в руки не дается, ****а сказку обволакивает; рана, больше шапки или с воткнутой морковкой, манит к себе, притягивает (правда, не дедушек-леших и черта).
К ****е отношение амбивалентное, к жопе, повторяю, однозначно отрицательное.
«Любовник наливает стакан водки, сам выпивает и ей (купеческой жене) подносит: «На, милая, выпей!» Она выпила и говорит: «Друг ты мой любезный! теперь я твоя». — «Вот какие пустяки: вся моя! что-нибудь есть и мужнино!» Она оборотилась к нему жопою и говорит: «Вот ему, ****скому сыну, — одна жопа!» (35).
Все это слышит сам купец (уважаемая, но не обязательно любимая фигура сказки) через окно (окно вообще важная, распространенная деталь декораций заветной сказки; с ним связано много действий вуаризма, но главное: девки высунутся в окно, а к ним сзади подкрадется герой — и тут же выебет), однако месть за неверность и обиду избрал незначительную, остроумную. Привез ей с ярмарки парчи только лоскут на жопу. Но не убил.
В споре ****ы с жопой в сказке с характерным названием «****а и жопа» (9) первая пользуется такими аргументами:
— Ты бы, мерзавка, лучше молчала! ты знаешь, что ко мне каждую ночь ходит хороший гость, а в ту пору ты только бздишь и коптишь.
Ответ жопы, в сущности, оборонительный:
— Ах, ты, подлая ****юга! Когда тебя ебут, по мне слюни текут — я ведь молчу!
Ну и что? Неубедительно.
Даже основной герой заветной сказки — русский мужик, — если он бздит (в церкви или вообще в любом другом месте), заслуживает наказания, что видно на примере образовательной сказки «Мужики и барин» (21).
Барин, как правило, в народной сказке чужой элемент, не вызывающий симпатий сказочника. Но культурно-просветительную работу барин порой способен в сказке проводить с одобрения сказочника. Сам образ заветного сказочника — это образ культурного героя, взявшего на себя функцию не только систематизировать мир русской ебли, но и упорядочить его, создав иерархию не разрушающих, а, по его глубокому убеждению, жизнеутверждающих (хотя и не детородных, толкающих к размножению) сексуальных ценностей.
«Пришел барин в праздник к обедне, стоит и молится Богу, вдруг откуда ни возьмись — стал впереди его мужик, и этот сукин сын согрешил, так набздел, что продохнуть не можно».
Дальше началась тонкая барская игра. Барин достает целковый и спрашивает:
— Это ты так хорошо насрал? Мужик увидел деньги и говорит:
— Я, барин!
Барин дал мужику за это рубль. Мужик не понял иронии. Рассказал соседскому мужику. Они решили в дальнейшем вместе бздеть в церкви в присутствии барина, мечтая тем самым обогатиться. Дождались праздника, пошли в церковь, встали впереди барина и напустили вони на всю церковь. Барин — им:
— Послушайте, ребята, это вы так хорошо насрали?
— Мы, сударь!
— Ну, спасибо вам; да жалко, со мной тепереча денег не случилось. А вы, ребята, как отойдет обедня, пообедайте хорошенько да приходите ко мне на дом набздеть хорошенько, я вам тогда заодно заплачу.
Мужики нажрались и понеслись к барину.
— Что, ребята, побздеть пришли?
— Точно так, сударь!
— Спасибо, спасибо вам! да как же, молодцы, вить, надо раздеться, а то на вас одежи много — не скоро дух прошибет.
Мужики разделись догола, а барин тем временем приготовил им «добрый подарок» — розог и палок. Махнул он слугам своим; пятьсот палок получили мужики. Насилу выбрались, да — заканчивается сказка — бежать домой без оглядки, и одежду-то побросали.
Судя по этому примеру, не только желание может стать завязью сюжета заветной сказки, но и глупость. Не было бы народной глупости, мужской и женской (дурней, дур), не было бы и большинства сказок. Глупость — мотор сказки.
Пердеж наказуем, но не этим только славна сказка про мужиков и барина. Велика мера происшедшего недоразумения. Две культуры, барская и мужицкая, не сообщаются. Мужики забудут, за что были наказаны, но не забудут, что были выпороты. В сказке уже видны зарницы русской революции. Больше того, она просто-напросто предсказана: «Ванька голой запряг лошадь, поставил сундук на воз, привез к реке и бросил его в воду. Поп с помещиком насилу выбрались; а Ванька забрал их одежу со всеми деньгами, что в карманах были, и стал со своей женой жить да поживать, да добра наживать, а лиха избывать».
А добрый сказочник — культурный герой, посредник — зачастую выглядит меньшевиком или ренегатом вроде Плеханова.
Заветная сказка особенно чувствительно отзывается на пердеж при ебле. Анальные отношения допустимы, но пердеть и обсираться непозволительно. Это никуда не годится. Всякий раз, когда баба пердит, сказка над ней потешается и унижает.
Впрочем, мужской герой тоже рискует попасть в смешное положение, если будет вести себя неосторожно по отношению к жопе. Согласно схеме исполнения желания в сказке «По-собачьи» (34) лакей мечтает отработать дворянскую дочь — красавицу. Лакея сказка недолюбливает, лакей — не солдат, и потому выбирает его как свою потенциальную жертву.
«Пошла она как-то погулять, а лакей идет за ней позади, да думает: эка ловкая штука!»
Желание становится превыше всего, включая страх смерти. В этой безграничной страстности, вплоть до жертвенности, тоже содержится элемент русской ментальности. Страстность повышает важность заветной сказки. Она не занимается ерундой, повествует о самом главном:
«Ничего б, кажись, не желал в свете, только б отработать ее хоть один разок, тогда б и помирать не страшно было!»
Неосторожное слово сорвалось с лакейских губ, «не вытерпел и сказал потихоньку: «Ах, прекрасная барышня! шаркнуть бы тебя хоть по-собачьи».
Барышня услышала, дождалась ночи и позвала к себе лакея:
— Ну, коли хотел, так и делай сейчас по-собачьи, не то все папеньке расскажу...
«Вот барыня заворотила подол, стала посреди горницы раком и говорит лакею (казалось бы, сбывается лакейская мечта, но вместо мечты лакей слышит совсем другое. — В.Е.)
— Нагибайся да нюхай, как собаки делают!»
Лакей вступил в зону унижения, превращаясь в собаку:
«Холуй нагнулся и понюхал».
— Ну, тепереча языком лизни, как собаки лижут! Лакей исполнил приказ.
— Ну, теперь бегай вокруг меня!
Лакей обежал барышню «разов десяток, да опять пришлось нюхать и лизать ей языком. Что делать? Морщится да нюхает, плюет да лижет!».
На другой вечер повторилось то же самое. По приказу молодой барыни лакей снова «стал ей под жопою нюхать и в ****е лизать».
«Этак долгое время угощала его барышня, да потом сжалились, легла на постель, заворотила подол спереди, дала ему разок поеть и простила всю вину».
Барышня точно разыграла ситуацию преступления и наказания и вышла из игры великодушной победительницей. Но и лакей в конце концов остался доволен: «Ну, ничего! хоть и полизал да свое взял»
Сама же сказка объяснилась в своем ограничительном, избирательном подходе к сексуальному действию, указала на допустимое и недопустимое, продемонстрировав наивность собственной морали. Лакейское хоть точно определяет границу сказочного фантазма (отрицательное отношение к куннилингусу), за которой кончается мужская победа и начинается ею поражение, границу, которая в русской традиции получила устойчивый, многовековой характер.
Вместе с тем, если жопа — погибель, говно есть в некотором роде ценность. В сказке «Первое знакомство жениха с невестой» (20) повествуется о первом ночном свидании молодых. Инициатором становится девка:
— Как же быть-то? ты где, Иванушка, спишь?
— В сенцах.
— А я в амбарушке. Приходи ночью ко мне, так мы с тобой и поговорим ладнее...
Вот пришел Иванушка ночью и лег с Машуткою. Она и спрашивает:
— Шел ли ты мимо гумна?
— Шел.
— А что, видел кучу говна?
— Видел.
— Это я насрала.
Невеста об этом сообщает с гордостью, желая повысить себе цену.
— Ничего — велика!
Удивился. Зауважал. На жениха такая большая куча говна произвела желанное впечатление. Сказка, однако, кончается некоторым недоразумением.
«Проснулась она ночью и ну целовать его в жопу — думала, в лицо, а он как подпустил сытности — девка и говорит: «Ишь, Ваня, от тебя цингой пахнет!..»
(Такому сравнению позавидовал бы любой писатель.) Но сказочник не спешит переводить невесту в разряд жертв. Дело молодое. Обозналась. Смешно, но простительно.
Насрать — это также и месть. В сказке «Поп и западня» (39) поп мстит мужику за смерть любимой собаки тем, что срет ему в капкан. Но попу в сказке никогда не везет. Капкан прищемил ему яйца — «он тут же издох» (в слове «издох» — не только враждебное отношение к попу; речь идет о русском отношении к смерти). В сказке «Каков я!» (76), напротив, мужик отомстил обманувшему его попу тем, что насрал ему в шапку. «Поп сгоряча схватил шапку, что с говном лежала, надел на голову и побежал по деревне искать мужика, а говно из шапки так и плывет по роже: весь обгадился» — немедленно превратился в жертву.
С попом связана и зоофильская «Сказка о том, как поп родил теленка» (38).
— Ванька! ведь у меня на печи-то теленок, и не знаю, откуда он взялся.
На это поповский батрак отвечает;
— А вот как: помнишь, батюшка, как мы сено клали, мало ли ты бегал за коровами! вот теперь и родил теленка! Зоофилия выглядит как приговор. К зоофилии принуждают ложных героев. В другой сказке поп, по меркам сказочника, падает, пожалуй, еще ниже: он перепутал сперму мужика, который только что выеб его жену, с яичницей, «взял соли, посолил да и слизал языком». Кроме того, только поп в заветной сказке оправдывает пердеж:
— Что за грех? Я и сам один раз в алтаре пернул. Это ничего, свет! Ступай с Богом!
«А поповская натура, — заключает сказка, — на чужое добро лакома, за чужим угощением обосраться рада" (42).
ФАНТАЗМ И ОСНОВЫ СКАЗОЧНОЙ ПОРНОГРАФИИ
Фантазм (или сексуальная мечта) в заветной сказке прежде всего связан с исполнением желания имеющимися средствами. Но заветная сказка порой мечтает и о невероятном. Единственный раз, когда она полностью превращается в волшебную, сопряжен с мечтой о «*** по колена», мечтой, объединяющей мужское и женское население.
«Волшебное кольцо» (32) — редкий пример секс волшебной сказки. Сказка имеет несколько вариантов, что говорит о ее популярности в народе. В сказке решается вопрос о том, что важнее: богатство или «*** но колена».
Как и полагается, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были три брата-крес1ьянина. Они поделили отцово «имение» не поровну. Старшим досталось много, а младшему мало. Собрались они жениться.
— Вам хорошо, — сказал младший старшим, — вы богаты и у богатых сосватались; а мне-то что делать? Я беден, нет у меня ни полена, только и богатства, что *** по колена!
Купеческая дочь подслушала этот разговор и решила выйти замуж за младшего. Добилась своего, несмотря на сопротивление родителей.
«Легла она спать с мужем первую ночь и видит, что него ***шка так себе, меньше перста».
— Ах, ты подлец! Ты хвастался, что у тебя *** по колена; где же ты его дел?
Молодец соврал, что по бедности заложил его за 50 рублей. Жена выпросила у матери денег и велела без большого *** не возвращаться. Молодец взял деньги и пошел куда глаза глядят. Повстречал старуху, поделился горем. Старуха помогла (помощница). Деньги взяла — дала волшебное кольцо. Парень надел кольцо «на ноготок — *** у него сделался на локоток» (сказка приобретает всякий раз рифму, когда дело доходит до ударного места). Он надвинул кольцо «на целый перст — *** вытянулся на семь верст».
С кольцом начинаются приключения. Его крадет проезжий барин, пока мужик спал. Надел на палец — у него *** вытянулся, спихнул кучера и прямо потрафил кобыле под хвост (как и полагается ложному герою). Мужик спас барина, взяв с него 200 рублей, и вернул себе кольцо. Дома он с гордостью показал новый *** с локоток жене. Та пришла в восторг:
— Давай-ка поскорей пообедаем, ляжем да попробуем.
Новый *** изменил отношение жены к мужу. Она наставила на стол разных кушаний и напитков, кормит и поит его.
Рассказала дочка о новом *** матери — теща потеряла голову, «только о том и думает, как бы ухитриться... да попробовать его большого ***». Когда зять заснул, она влезла на зятя и «давай на хую покачиваться». Кольцо сдвинулось — «и потащил *** тещу вверх на семь верст». Дочь смотрит: а наверху чуть-чуть видно тещу.
«Набежало на то место народу видимо-невидимо, стали ухитряться да раздумывать». Один предлагает *** топором подрубить. Другой не советует: баба на землю упадет — убьется. Предлагает: лучше миром помолиться, авось каким чудом старуха с *** свалится.
О том, чтобы самого мужика разбудить, никто не догадывается. Он сам проснулся, с трудом повернул кольцо, теща спустилась с небес.
— Ты, матушка, как сюда попала?
— Прости, зятюшка, больше не стану!
В сказке сплелись различные темы: инцест, святотатство (отношение к христианскому Богу внешнее, далекое, подчас глумливое, дело не только в попах), глупость мужиков и т. д. Но главная тема — всесилие большого ***. Во втором варианте сказки таким волшебным ***м обладает портной, народный эксгибиционист.
«А он был такой весельчак и шутник: когда спать ложился, никогда своего *** не закрывал». Барыня увидела, позвала его к себе:
— Послушай, согласись сделать со мной грех, хоть один раз.
— Отчего не так, барыня! только с уговором: чур не пердеть — а если уперднешься, то с тебя триста рублей.
Барыня старается под портным не усраться, приказала горничной девке приготовить большую луковицу, заткнуть ей жопу и покрепче придерживать обеими руками. А портной «как взобрался на нее да напер — куда к ****ой матери, и луковица вылетела да прямо в горничную, так ее до смерти и убила!».
Сказочник сообщает, что таким образом барыня лишилась 300 рублей. А о смерти горничной вовсе не вспоминает (незначительность смерти). Вновь и вновь русский народный секс происходит при людях, на людях, очень часто возникает сторонний взгляд, либо возбуждающийся, либо насмешливый.
Портной взял деньги и ушел, лег в поле отдохнуть, надел кольцо — у него *** и протянулся на целую версту. Он заснул — откуда ни возьмись семь волков, стали *** глодать, одной плеши не съели — и то сыты наелись. *** таков, что портной не заметил напасти: «проснулся портной — будто мухи кляп покусали».
Дело кончается тем, что он зашел к мужику переночевать, а у того «была жена молодая, до больших ***в великая охотница». Он заснул — она на него залезла, и тогда портной поднял ее в небо. Случилось то же, что из предшествующей сказке, но конец здесь более назидательный:
— Ну, ненаебанная ****а! смерть бы твоя была, коли б ***-то подрубили.
Основной фантазм — возбуждающая картинка: дыра. Груди и прочие места почти не рассматриваются (единственное исключение: «тут поп начал с бабой заигрывать, за титьки ее пощупывать... (64), поцелуи, нежности, ласки не существуют, минет отсутствует. Русский народный секс не знает никаких других эрогенных зон, кроме ***, дыры и сраки.
В этом смысле заветная сказка не эротична, а порнографична. Эротика — эстетизированная форма секса, ее эстетическая эманация. Эротика, во всяком случае, связана красотой. Порнография есть материализация фантазма. Его овеществление. Сказка порой сочетает порнографию с очевидным садизмом.
«Вскочил он (солдат. — В. Е.), принес хомут, надел поповне на ноги, а там задрал ей ноги кверху, как можно покрутее, и просунул в хомут поповнину голову» (70).
Русская народная порнография почти целиком построена на образе ****ы. Обнажение ****ы вызывает у сказочника прилив чувств, стимулирующих оргазм. Причем любимая поза сказочника: по-собачьи, раком. Не раздеть — а завернуть подол. В заветной сказке баб при ебле не раздевают (раздевание предполагает не ту коннотацию: раздеваются в бане и при порке); только подол задирают. Это делают как мужики, так и сами бабы. Обнажение всего женского тела (момент эротический) сказку не занимает. И когда баба (65) предлагает попу раздеться: «Коли грешить, так грешить: раздевайся догола; так веселее!» — жди подвоха: «Поп разделся догола и только улегся на кровать, как муж...» и т. д. Главное, навалиться сзади. Это основная поза ебли в заветной сказке, соединяющая наслаждение с унижением. Русский секс выделяет это положение с каким-то особым треском и пафосом.
Такое отношение к половому акту, выраженное в слове опустить, до сих пор распространено в мужских коллективах (тюрьма, лагерь, армия и т. д.), когда половое насилие одного мужчины над другим рассматривается главным образом как акт жестокого унижения (об удовольствии, а тем более взаимном, речи не идет).
Заветные сказки фиксируют особый коммуникационный модус русского диалога, который обычно строится не по принципу обмена информацией и расширения познания к удовлетворению обеих сторон, а по принципу соревновательности, словесной схватки, скрытого или явного спора, полемики, в результате которой поляризуются победившая и побежденная сторона.
В диалоге часто выстраивается второе измерение, в которое заворачивает разговор, основанное на образности высказывания. Сравнения и рифмующиеся слова разворачиваются в псевдореальность (это есть в «Мертвых душах»). Общение строится на недоразумении, недопонимании или полном непонимании. Оно постоянно стремится к юродивой коммуникации, при которой «да» неотличимо от «нет».
«Набежало на то место народу видимо-невидимо, стали ухитряться до раздумывать». В природе русского человека есть ни с чем не сравнимая раздумчивость.
УЧЕНЫЕ МИРА ОБ АНДРЕЕ БЕЛОМ,
ИЛИ ВО МНЕ ПРОИСХОДИТ РАЗЛОЖЕНИЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
(ДРАМАТИЧЕСКОЕ ЭССЕ В СТИХАХ)
А. БЕЛЫЙ. Поздравьте меня с огромной радостью, переполняющей душу: 2 июля Клавдия Николаевна и Петр Николаевич к нам вернулись.
УЧЕНЫЕ МИРА. Гм. Гм. Поздравляем. Ура!
А. БЕЛЫЙ. До сих пор хожу, как во сне; еще не могу сообразить; все кажется, что — сон. К. Н. помолодела, веселая, стриженая: хохочет; представьте: до своей болезни...
УЧЕНЫЕ МИРА. Болезни? Come on! К. Н. Васильева была арестована 30 мая 1931 года.
А. БЕЛЫЙ, ...до своей болезни она казалась хрупкой, а сейчас меня радует; у меня есть надежда, что все хорошо...
УЧЕНЫЕ МИРА. Хорошо, красный шут!
А. БЕЛЫЙ. Ах, сколько у меня было ненужных хлопот за эти месяцы; и вдобавок; я совершенно измучен жизнью под кооперативным хвостом; сегодня вылез утром из окна и стал просто отпихивать от окон; в самом деле: милиция не помогает; кооператив, домовой комитет тоже; приходится собственными руками спасать стекла подвала, которые бьют бидонами и каблуками в ежеутренней давке; от одного крика оглохнешь! Горько; жить в подвале, драться с толпой оголтелых спекулянтов по утрам. Вот жизнь писателя.
УЧЕНЫЕ МИРА. Кто платит подоходной нолох у финспекторов и ичислым тык теримодим селхознологе 35% по 20 рублей ны едокы с обложимои сумы все члииы артелий и писытили робятиющ на процытах и получимый Гонорар за даною книгу согласно справочник.
А. БЕЛЫЙ. Два раза был у керосинщика и даже написал ему письмо, что имею намерение в случае продолжения керосинного безобразия отправиться в редакцию газеты «Правда» с просьбой обратить внимание на вредительство в районе Салтыковка—Кучино... И — глубокое удовлетворение, что меня выслушали и что я мог не только сказать все, что думаю о деле, но даже мог излить душу...
УЧЕНЫЕ МИРА. Лягушку выслушали в ГПУ.
А. БЕЛЫЙ. Меня выслушали вплоть до деталей, до вопроса о трудностях с жилищным вопросом...
УЧЕНЫЕ МИРА. Стилист!
А. БЕЛЫЙ, ...который теперь стоит в зависимости от судьбы Клавдии Николаевны; когда шел на разговор — волновался: позволят ли мне говорить в тех гранях, в каких я хотел; и впечатление от разговора — самое приятное; отнеслись внимательно к моим словам и моей бумаге; что из этого последует, не знаю; но я — доволен.
ФЕДОР ГЛАДКОВ. Я очень хотел бы, чтобы Вы написали статью о моей книге, но, дорогой Борис Николаевич, будьте откровенны: если Вам противно, прямо откажитесь — бросьте. Уверяю Вас, я не обижусь, не вознегодую, хотя и будет мне больно.
А. БЕЛЫЙ. Дорогой Федор Васильевич! Милый друг! Вы позволите Вас так называть? Мне стыдно слышать от Вас, прошедшего такую большую жизнь, оправдание моей личности...
ФЕДОР ГЛАДКОВ. Абхазия. Новый Афон. Дом отдыха АбЦИКа. Гуляем мы здесь с Малышкиным —днем, вечерами (небо черное, страшное, в ярких звездах) — и рассуждаем о многих вещах. Сегодня, например, говорили о природе и машинах, и между ними человек. Машины, чем они ни сложнее, тем больше очеловечены — это торжество человеческой математики мысли. В каждой машине — воплощение психики и великолепнейший кристалл художественного воображения.
А. БЕЛЫЙ. Что сказать о Коктебеле? Дни текут монотонно; наш дом отдыха переполнен главным образом служащими Ленгиза, «Гихла» (ленинградского), «Дома книги», публика — тихая, мирная; в общем, очень симпатично. Из писательских братии, кроме меня, Мандельштама с женой солнца на плоскости; в такой банализации и луч света — незаштрихованная плоскость.
УЧЕНЫЕ МИРА. Белый довел почти уже до предела издевательство над русским языком и над русским читателем.
ФЕДОР ГЛАДКОВ. Теперь человек воспринимает мир— от природы до электрической лампочки (производство ее очень сложно и красиво) — только в борьбе.
УЧЕНЫЕ МИРА. Отчасти проблема романа после «Котика Летаева» состоит в том, что Белый-художник стал слишком много прислушиваться к Белому-теоретику. Поскольку его теоретические идеи относительно прозы стали формулироваться более отчетливо, они начали оказывать влияние на художественную практику. Вероятно, он все больше и больше писал для иллюстрации своих теорий, а это опасное положение для художника.
А. БЕЛЫЙ. Работаю я, как вол; и сразу — во всех направлениях.
УЧЕНЫЕ МИРА. Декарт, Просвещение, французская революция, Дарвин и Ницше — вот несколько пунктов той кривой, увенчанной широко распространенным образом современного человека, отчужденного от любого центра гравитации, который бы превратил его в часть некоего целого... Ассоциация европейского романа, с самого момента его зарождения в «Дон Кихоте», с острым чувством того, что единство между человеком и миром утрачено, делает роман современным жанром par excellence. Эта черта подчеркивает различие между символистской прозой Белого и основной традицией европейского романа.
А. БЕЛЫЙ. А вот с Мандельштамами — трудно. Нам почему-то отвели отдельный столик; и 4 раза в день (за чаем, обедом, 5-часовым чаем и ужином) они пускаются в очень умные, нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с «что», «вы понимаете», «а», «неправда ли»; а я — «ничего», «не понимаю».
УЧЕНЫЕ МИРА. В натурализме литературный текст является лишь отражением или записью прожитого, которое, в конечном счете, независимо от текста, когда как в символизме текст можно представить как самое вещество опыта. В случае Белого, «вертикального» символиста, произведение искусства либо соперничает с материальной реальностью, либо заменяет ее, ибо текст, в конечном счете, получает свою авторитарность и онтологический вес из более высокой ДУХОВНОЙ реальности.
А. БЕЛЫЙ. Писатель — это звучит гордо; и — да я писатель; и в иные минуты я чувствую свой долг высоко держать голову и не допускать, чтобы тебе плевали в лицо
УЧЕНЫЕ МИРА. Вялый синтаксис Сологуба, его традиционные повествовательные формы и своеобразная смесь болезненности, чувственности и идеализма — все это совершенно отлично от того, что мы находим в творчестве Белого.
ФЕДОР ГЛАДКОВ. Чувствую, что общее у нас есть — это внутренний пламень, полеты к идеалу, возмущения и восторги... Но разница: какой я дикий, неотесанный, невежественный человек! Голова кружится, когда обжигаешься Вашим умом и знаниями.
УЧЕНЫЕ МИРА. Общее название трилогии «Восток или Запад», если бы она была написана, ввело бы читателя в несомненное недоумение, поскольку такое название предполагает существование того или иного выбора «Ни Восток, ни Запад» — такое название кажется нам более приемлемым. Белый сохраняет двойственно негативную позицию в «Петербурге», где он сосредоточивается на образе призрачной западноподобной столицы России. Величие «Петербурга» — в уникальности воплощенного в нем мира и оригинальности средств, использованных для представления этого мира читателю Произведение насыщено многочисленными и очевидными откликами из классической русской литературы, включая произведения Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского, и все эти произведения Белый преображает, смешивая со своими собственными темами, в словесную амальгаму, которая уникальна в русской и европейской словесности.
А. БЕЛЫЙ. Боже, до чего мертвы иностранцы, ни одного умного слова, ни одного подлинного порыва
УЧЕНЫЕ МИРА. Предложение убить отца, которое Николай сделал революционерам, было мотивировано, в сущности, вашим, девушка, отказом уступить его сексуальным требованиям. Он чувствует себя глубоко униженным и переводит свое отвращение к себе в желание уничтожить отца. Более того, подлинные причины трагедии теряются в еще более удаленных временах и измерениях.
А. БЕЛЫЙ. Утверждать, что вычищенные зубы лучше невычищенных, полезно; но когда на основании этого утверждения провозглашается культ зубочистки в пику исканию последней правды, то хочется воскликнуть: «Чистые слова, произносимые немытыми устами, все-таки несоизмеримы с грязными словами, произносимыми умытым свиным рылом».
УЧЕНЫЕ МИРА. «Монгольская» тема в творчестве Белого приобретает поистине фантастическое измерение. Она возникает впервые в «Серебряном голубе», который может рассматриваться как история гипноза; ему подвергается русский студент со стороны всех восточных, азиатских элементов России. Судьбу Дарьяльского небесполезно сравнить с судьбой Шатова. Не подлежит сомнению, что в «Петербурге» Белый пожелал развить основную тему "Бесов»»: тему провокации и терроризма. Но если в романе Достоевского дух всеобщего отрицания, который вдохновляет террористов, возглавляемых Верховенским—Нечаевым, исходит из политической теории, пришедшей с Запада, то в «Петербурге» «бесы» имеют другой корень: они порождены порабощением русской расы монголами.
А. БЕЛЫЙ. Авторы некролога 1934 года (Пастернак, Пильняк и др.) объявили меня учителем Джойса, что называется, погорячились с горя, но выше «Петербурга» в «серебряном веке» романа нет, хотя «Петербург» принадлежит тому времени лишь номинально. Отвергнутый редактором «Русской мысли» П. Струве, он вышел отдельной книгой только в 1916 году, то есть слишком поздно.
ФЕДОР ГЛАДКОВ. В свободное время больше читаю — читаю главным образом марксистскую литературу. За эти дни проштудировал журнал «Под знаменем марксизма.
А. БЕЛЫЙ. Мне необыкновенно дорог тезис книги: человек дела лучше человека слова. Каждый у Вас дан в величайшем напряжении ума; и строители, и вредители у вас умницы.
УЧЕНЫЕ МИРА. От европейского символизма русский символизм унаследовал убеждение, что поэтический язык — благодаря символу — обладает особым эпистемологическим статусом и может создать особый род недискурсивной речи о божественном, об абсолюте. Это составляет «религию» русского символизма. Но его самобытность определяется именно тем историческим и историкософским пафосом, который он себе присваивает. Свое выражение он находит в шизофрении, от которой мучилась тогдашняя русская жизнь. Русские символисты окрестили «апокалипсисом» кризис ценностей и культуры, который они испытывали.
А. БЕЛЫЙ. Ваша «Энергия», так сказать, двояко художественна; и в обычном смысле (разработка типажа, изобразительность, изумительные картины воды, природы, работ), и в новом; предметом художественной обработки у вас явилась и мысль; «живомыслие» как художественная проблема — это столь необычно в наши дни, когда и признанные мастера зачастую дают изображение человека в его разгильдяйстве; читаешь многих романистов; удивляешься их талантливому изображению людей; и протестуешь против того, на что направлен их талант: он направлен на изображение человека в разгильдяйстве; если изображен ученый, он изображен не как двигающий культуру, а как... «икающий».
УЧЕНЫЕ МИРА. Рвение, с которым Белый отдался доктринам Штейнера, оставило глубокий отпечаток на «Петербурге», однако сама по себе антропософия не объясняет романа. Причиной этому служит пожизненная привычка Белого изборочно приспосабливать все новые идеи, с которыми он сталкивался, с тем, чем он уже обладал, даже если это вело к разрушению цельности новой системы веры. Даже в «Котике Летаеве», наиболее ортодоксальном антропософском произведении Белого, мучительный опыт героя больше связан с авторским прошлым, чем с верным отражением учения Штейнера.
А. БЕЛЫЙ. Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение с европейцами, с этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава Богу, русские — не Европа; надо свое неевропейство высоко держать.
УЧЕНЫЕ МИРА. Необычность концепции автора «Петербурга», отличающегося в этом смысле от многих философов культуры XX века, состоит в том, что принципы его мировоззрения прочно основаны на метафизических ценностях. Поскольку Белый основывает свою теорию символизма на эзотерических доктринах, не находящихся в главном русле современной западной культуры, его литературное творчество кажется темным и даже несколько эксцентричным читателю, который, как правило, незнаком с эзотерической частью западной интеллектуальной традиции. Таким образом, затемненный стиль Белого оказывается результатом не сознательной, ревнивой попытки утаить гнозис от непосвященного профана, но самой природой оккультного откровения. В этом смысле творчество Белого «самозащитно»; оно не может быть исчерпывающе понято читателем, который не готов предпринять известную интеллектуальную подготовку и открыть свое сознание алогичному, интуитивному, ассоциативному (то есть «символическому») способу мышления.
А. БЕЛЫЙ. Европейский пуп мира вовсе не в Гете, Ницше и других светочах культуры: до них европейцу дела нет. Гёте и Ницше переживаются в России; они — наши, потому что мы, русские, единственные из европейцев, кто ищет, страдает, мучается; на Западе благополучно здоровеют.
УЧЕНЫЕ МИРА. Автор-творец, обращаясь к небольшой, но мыслящей аудитории, требует от этой аудитории, чтобы она привнесла некую часть своего опыта (а также значительную часть детективной страсти) в чтение и перечитывание его творчества. Белый не является «соболезнующим» автором: он никогда не оскорбляет читателя объяснением очевидного.
ФЕДОР ГЛАДКОВ. Не работаю — озяб душой.
УЧЕНЫЕ МИРА. Это новое отношение к читателю, развивающее отдельные интонации «Вечеров на хуторе близ Диканьки», противостоит прежде всего просветительской модели «учитель — ученик», которая вытекает из формулы «литература — учебник жизни". Оно противостоит также любой модели, обращенной ко всем, именно потому, что предполагает отбор читателей на основе «языкового заговорщичества».
ФЕДОР ГЛАДКОВ. В литературе — перемены: Гронский хотя и остается до съезда председателем Оргкомитета, но — de facto не у дел. Во главе стал Фадеев со своей группой.
А. БЕЛЫЙ. Я был радостно взволнован вашим письмом; но эта радость, радость отклика (совестия: «сердце сердцу весть подает», «вы — письмо, написанное в сердцах», апостол Павел) тут же стала переходить в горечь от мысли, что волнение отклика, мгновенно вспыхнувшее, ищет слов, взывает к бумаге; покатится по железной дороге и т. д.; пройдут дни... Я по природе косноязычен. Мне слова, как коктебельские камушки: надо их долго ловить, долго складывать, чтобы целое их отразило переживание, лейтмотив которого внятен; а чисто композиторского умения превратить его в звук — нет: слова отняты; все эти недели переживаю себя бездарным, немым; косноязычие — основная мука моя; лишь шестнадцати лет овладел я языком; никому, верно, не давалась способность к речи с таким трудом. Слово всегда во мне трудно нудится; с детства я был напуган пустотой обиходных слов; и оттого: до шестнадцати лет все слова были отняты у меня; я волил больших слов; их — не было; нет и поныне.
УЧЕНЫЕ МИРА. Не останавливаясь на очевидной тематической связи «Петербурга» с «Бесами», отметим, что нынешняя стадия изучения поэтики «Петербурга» позволяет нам поставить вопросы, касающиеся глубинного родства главного творения Белого с этим «отклоняющимся от нормы» детищем романной техники позднего Достоевского, родства, которое проявляется прежде всего на уровне повествования в структуре и фактуре его. В структуре повествования открытием Достоевского, подготовившим «модернистскую революцию» XX века, нам представляется немаркированное колебание дистанции между уровнями автора, повествователя и персонажей. Эту технику символистский роман, прежде всего в лице Белого и Сологуба, разовьет в высоко эстетизированную игру приемом смены повествовательных масок, благодаря чему и совершится принципиально новое явление — обнажение проблематики субъекта текста. Игра смены повествовательных масок, столь характерная для «Петербурга», выносит к порогу сознания читателя факт сделанности литературного произведения и статус автора в нем, а постоянная конфронтация плоскости повествователя с плоскостью героев (и с плоскостью читателя) заставляет читателя — буквально гоняемого по системе этих уровней, иногда в рамках одного абзаца — предельно ощутить швы конструкции.
А. БЕЛЫЙ. Кормят нас превосходно, почти до отвала, кухня — прекрасная.
СТАРЕЦ ЗОСИМА. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отдалились один от другого. Но до тех пор надо все-таки знамя беречь, и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого.
УЧЕНЫЕ МИРА. Чтобы привести «я» повествователя в коммуникативный модус, необходимо ему найти такую «маску», которая бы соответствовала общему состоянию культуры. Белый, видимо, под влиянием Достоевского, толковал юродство как специфически русскую провинциальную параллель европейскому рыцарству, воспринятому через фигуру Рыцаря Печального Образа. Истинной для Андрея Белого оказалась не реализация юродства в жизненном пространстве и не художественная тематизация его: закономерной, жизненно необходимой стала для него реализация этой формы поведения в «грамматическом пространстве». Стремясь выявить загадку прозы Белого, мы находим ее своеобразие в сочетании двух плохо сочетаемых элементов. С одной стороны, прочу Белого отличает высокий коэффициент литературности, с другой — вызывающее, подчеркнуто обыгрываемое «небрежение» словом. Не будет преувеличением сказать, что, собственно, все повествование Белого— вне правил хорошего поведения внутри грамматического пространства, вне приличий, вне этикета, почему оно и вызывало возмущение истинных стилистов или хранителей норм родного языка, каким был, например, И Бунин. Однако подобное «отклоняющееся поведение» еще не составляет исключительной особенности Белого, с ним мы имеем дело и в опытах авангардных поэтов, в частности футуристов. Но от самоуверенных и однотонных в своей напускной самоуверенности эпатаций авангардистов повествователя Белого отличают сложнейшие колебания тона. Ведя себя подчеркнуто дерзко, он в то же время как бы молит о снисхождении, пример чего мы видим в прологе к «Петербургу», написанном в манере отчаянной лебядкинской самокомпрометации и задающем тон «стилистики косноязычия» всему дальнейшему повествованию. Такой интеллектуализированный сородич балаганщика выступает в «Петербурге» в качестве главного манипулятора своих персонажей-марионеток. Если балаганная концепция Блока вполне укладывается в общеевропейскую модель арлекиниады, то построение Белого вырастает из идеи Достоевского, порожденной свойственным православию настороженным отношением к шутовству. Напряжение между полюсами шутовства и юродства составляет основу беспокойства и напряженности повествования в «Петербурге». Поздний Достоевский занимает особенно важное место среди многочисленных источников, на которые опирается роман Белого, подводящий итог «петербургскому» периоду русской культуры. Развивая находки нарративной техники «Бесов», Белый вводит в повествование «Петербурга» в качестве его опорных формообразующих структур и те элементы, которые у Достоевского принадлежат еще персонажам и разведены по полюсам «стилистики шута» и «стилистики юродивого»; благодаря этому возникает специфически русский вариант общеевропейского явления.
А. БЕЛЫЙ, Мандельштам мне почему-то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах (есть в нем, извините, что-то жуликоватое, отчего его ум, начитанность, «культурность» выглядят особенно неприятно); приходится порою бороться за право молчать во время наших тягостных тэт-а-тэтов.
УЧЕНЫЕ МИРА. Это видение усиливается благодаря «дегуманизированному» свойству героев: они не являются ни человеческими существами, ни просто карикатурами; в конечном счете они превращаются в полностью абстрактные геометрические формы. Нам здесь не хватает такого совершенно индивидуального и человеческого характера, как Леопольд Блюм.
А. БЕЛЫЙ. Очень понравился мне роман «Время, вперед» В. Катаева; ему, конечно, далеко до «Энергии», но роман восхищает мастерством иных страниц; и тема социалистического соревнования проведена с большим захватом.
УЧЕНЫЕ МИРА. Попытки Белого отрицать Канта и вернуться к философским идеям допросвещенческой поры, религиозным по своей природе, не могли не быть обречены в эпоху анализа и технологии. Успех же Белого заключается в благородстве его концепции и в достижениях воображения, проявившихся в его символистском романе. Как бы читатель ни относился к тому мировоззрению, которое лежит в основе вдохновения Белого, он должен восхищаться силой веры Белого в природную ценность человеческого духа, так красноречиво выраженную в его романах и теоретических статьях, которые он рассматривал как путь, по которому должно идти человечество, чтобы сохранить фундаментальные человеческие ценности и преуспеть в окончательном освобождении всего того, что есть лучшего в человеческом духе.
А. БЕЛЫЙ. Иногда нужны столетия, чтобы вызрело слово правды; и тогда оно — слово, дробящее камни.
УЧЕНЫЕ МИРА. Специфика модели модернистского романа, впервые предложенной Белым и Джойсом, сказалась прежде всего в своеобразии смысловой субстанции текста. На фоне таких структурных единиц, как цепь ситуаций, система персонажей и повествователь любого типа, роль которых в классическом романе канонизируется и исчерпывается, в «Петербурге» и «Улиссе» обращает на себя внимание повышенная смысловая значимость образов, деталей (типа ключа, зеркала, мыла в «Улиссе»; узелка, крыла, лестницы в «Петербурге») и образов-ситуаций (типа полета, нисхождения в обоих романах). Семантическая перекличка этих простейших образных единиц, которые мы именуем «мотивами», образует в процессе их прохождения через текст скрытую автономную систему, основу для внешнего движения сюжета, вступающую с ним в смысловые отношения и придающую ему в конечном итоге символистскую глубину, многослойность и многозначность. Сохранение прагматики сюжета отличает «Петербург» и «Улисс» от собственно орнаментальной прозы, приносящей в жертву мотивной структуре отработанные классической прозой статусы и связи, что наблюдается у Пильняка или Дос Пассоса, а также у самого Джойса в «Поминках по Финнегану». Архитектоника «Петербурга» и «Улисса», удерживая все то, что связано с романной цепью событий, предлагает противоположно направленное течение внешнесобытийного и словесно-образного каналов. Взаимодействие бесконечности в мотивике с конечностью сюжета при противоположной направленности их каналов порождает особую семантическую осложненность текста и создает максимально повышенный «смысловой коэффициент» романа. Среди многочисленных моментов тематического сходства «Петербурга» и «Улисса» мы особо выделяем «комплекс сына», включающий значительную долю автобиографичности: близкие по духу размышления Николая Аблеухова и Стивена Дедала о «порочном зачатии», о «сатанической сущности женщин», их «комплекс развратности», инфантильная сексуальность и потенциальное отцеубийство освещены в обоих романах таким проникновением в глубинные пласты сознания, что закономерно предположить: основная проблема сыновей разворачивается на психоаналитическом уровне. Неслучайно Вл. Ходасевич посвятил эдипову комплексу в творчестве автора «Петербурга» целую статью, а Юнг под тем же углом зрения исследовал «Улисса».
СТАРЕЦ ЗОСИМА (с глуповатой улыбкой). Скорее всего следует признать, что поэт не является частью действительности (не принадлежит ни Богу, ни родине, ни семье, ни сатане) и не разделяет ответственности за ход ее развития. Он выпадает из обыденной морали и продуктивно грешит с целью сбора творческой энергии. Со стороны это выглядит нередко весьма неучтиво.
УЧЕНЫЕ МИРА. Но особо важное сходство между Белым и Джойсом мы обнаруживаем в общих мотивах колеса. Подобно Белому, Джойс неистощим в подборе картин, связывающих образы кругового движения на разных уровнях в единую систему. Сама структура его романа, охватывающего сутки, поддерживает идею цикличности. В таком контексте просвечивание мифа сквозь миф и подключение людей XX века к травестийно обыгрываемым сюжетам богов и героев лишний раз указывает на дурную бесконечность повторяемости сходных ситуаций. При этом обытовляющая травестия подчеркивает процесс измельчания в ходе этого круговорота, процесс, который, в частности, был акцентирован Сологубом в названии романа «Мелкий бес». Значение роли художника у Белого и Джойса также имеет аналогичные черты. В отличие от Джойса, Белый не связывает проблему художника ни с каким героем. Но он находит для нее несравненно более высокое воплощение — фигуру автора. Пресловутую «сверхоригинальность» языка Белого мы понимаем не в плане оригинальничания, а именно как демонстрацию автономной власти художника над миром, который он творит сам, в котором он демиург. И здесь Белый опять смыкается с Джойсом. Авторской личности, в ее традиционном смысле, в «Улиссе» нет. Нет в нем и характерной для «Петербурга» персонификации авторских ролей. Принципиальная новизна Джойса не в передаче потока сознания, мастером чего он считал Л. Толстого, а в перевертывании соотношения: один день из жизни Дублина — дань традиции; настоящий хронотоп романа — одиссея сознания, вмещающая в себя весь духовный опыт среднего человека. Но о том же самом «перевертывании соотношения радел и Белый, когда в рамках нескольких петербургских дней стремился осветить эпопею русского сознания.
А. БЕЛЫЙ. А вот с Мандельштамами — трудно.
МАНДЕЛЬШТАМЫ. Мы живем, под собою не чуя страны...
А. БЕЛЫЙ. Ой-ой-ой!
МАНДЕЛЬШТАМЫ. Наши речи за десять шагов не слышны...
А. БЕЛЫЙ. ARRETE! ARRETE! Только не это!.. (Неумело крестится.)
МАНДЕЛЬШТАМЫ. А где хватит на полразговорца...
А. БЕЛЫЙ. Чайки висли под Эльбой, как лампы!
УЧЕНЫЕ МИРА. Гениально! Да-да. Хорошо.
МАНДЕЛЬШТАМЫ. ...Там помянут...
А. БЕЛЫЙ. Кто платит подоходной нолох у финспекторов и ичислым тык теримодим селхознологе 35% по 20 рублей ны едокы с обложимои сумы все члины артелий и писытили робятиющ на процытах и получимый Гонорар за даною книгу согласно справочник...
МАНДЕЛЬШТАМЫ (жуликовато). ...Кремлевского...
А. БЕЛЫЙ. Какие ужасные стихи! (Падает. С ним случается солнечный удар, от которого он умирает на следующий год.)
УЧЕНЫЕ МИРА. (подхватывают). Кремлевского горца!.. (Анализируют.) Анахронизм. Стихотворение было написано позже.
СТАРЕЦ ЗОСИМА. А это вообще никого не … бет.
ЗАНАВЕС
РЕМБО КАК РЕМБО
Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо всего четыре года Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Интеллигенция дует на холодное молоко Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Все это для убогих Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Хванчкара Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Хванчкара Хванчкара Хванчкара Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Абсолют Бог есть любовь Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо
2016 NLA / Canberra / National Library Australia / ISBN 978-1-925278-11-8 Australia / This First Australian Paperback edition published in 2016 by the ‘World Patrick White Intellectual Heritage: Australia’ / http://www.proza.ru/2016/05/22/1749 /
1/ BOOK " Rudolf Nureyev The Death in Paris " - 2016 - ryuntyu - / http://www.proza.ru/2016/05/05/1200 /
2/ Book " Rudolf Noureev Son Mort en Paris " - 2016 - ryuntyu - / http://www.proza.ru/2016/05/05/1196 /
3 / " Новая книга на Западе о Рудольфе Нурееве и Париже " - 2016 - ryuntyu - / http://www.proza.ru/2016/05/05/1124 /
'Most famous World Ballet Celebrities Mr. R. Nureyev and Mrs. M. Fonteyn appeared in a Charity Gala at the London Coliseum on the 6th of October 1977. Mr. F. Mercury came to say ‘Hello’ to them and Rudolf gave him the ‘New York Times’ with a sensational article about his success in the movie ‘Valentino’ (published on the 6th of October 1977). Nobody understood them because their conversation was in Farsi-language. On the 7th of October 1977 - Mr. Mercury performed his songs with the Royal Ballet dancers at the Coliseum in St. Martin’s Lane. Mr. Nureyev visited him in privacy after and invited him to his personal island at Li Galli in Italy. Freddie said: ‘Rudy, be pleased and welcome my Four New York Daughters: Thor Arnold, Lee Nolan, and Joe Scardilli, and John Murphy… All of them died with AIDS’ / http://www.proza.ru/diary/yuri2008/2016-05-24 /
Сегодня - 24 мая 2016 - Национальная Библиотека Австралии взяла мою книгу " О Рудольфе Нурееве и Париже " в каталоги и начала - разговор в 100 странах мира о млей новой книге - согласно традиций Австралии Noureev Nuretev Ryuntyu UK USA RU
Мне по душе - этот Университет в Калифорнии США с моими 62 книгами по Культуре и Истории России с 10 по 21 век. / http://www.proza.ru/diary/yuri2008/2016-04-12 /
Австралийский писатель Юри Рюнтю / Yuri Ryuntyu and Wikipedia and Harvard _ USA UK RU AU France / Моя новая книга здесь ryuntyu / http://www.proza.ru/2016/05/24/989 / Рюнтю Юри Австралия Россия Russia / France US UK RU AU
ryuntyu / Юбилей автора: 2006-2016 - Австралийский Писатель - со 200,000 Читателей-Россиян в Великой России - / http://www.proza.ru/2016/03/24/259 / +
/ http://www.proza.ru/2006/08/04-37 / Ryuntyu , Yuri Matthew / Australian writer /
Пойми ПРАВИЛЬНО - я более 30 лет - ПИШУ КНИГИ - Автор Юри Мэттью Рюнтю: 1949/ Yuri Matthew Ryuntyu /b.1949/. Photo: L to R: Tarragon Burgess (at age 30) and academician Yuri Matthew Ryuntyu (67), Australia. На фото: Австралиец 10-го поколения - Таррагон Бургесс (30) и Юри М. Рюнтю (67), Австралия. С 2016 - Таррагон Бургесс мой помощник-ассистент. Мы начали вести эту страницу сообща. Наша общая книга "Австралия : 2010" широко известна / http://www.proza.ru/2015/04/25/1518 / .
Мои дополнительные - 35 книг из 15,000 книжных страниц - по Культуре и Истории Великой России: 20 Века: на ДВД-1 / DVD-1: 2005 (этот диск закончен в - мае 2005 в России и издан в - июне 2005 в Австралии) и еще 32 книги - изданы на бумаге в Австралии - представлены здесь: / http://www.proza.ru/2006/08/08-136 / Ryuntyu , Yuri Matthew / Australian writer /
ryuntyu / О себе - ОДНОЙ СТРОКОЙ: ВСЕ - тексты на моей страничке на ПРОЗА-ру: а их 2955 числом - ПОГОЛОВНО ВЗЯТЫ - из моих 27 книг на 11,000 книжных страниц - по Культуре и Истории Великой России: 21 Века - на диске ДВД-2 / DVD-2:2006 , что: я закончил в июне 2005 в России и издано в Австралии (январь - 2006).
Книги написаны за 15 лет: 1990-2005. Далее десять лет - ушло на Распечатку Текстов на ПРОЗА-ру в России: 2006-2016.
Работа 25 лет - подарена россиянам здесь. Опыт общения - со 130 Звездами Культуры, Политики, Науки и Искусства России и с Интеллектуальной Элитой Российской Империи (включая Лидеров Православной Церкви) - представлен именно - Здесь. Что - я то я - Рад Этому Бесценному Счастью Общения, Благополучию, Комфорту и Миру что имело место в Моей Жизни - как в России и Европе - так и в США с Канадой. / http://www.proza.ru/2006/04/14-339 /
2012 - Имена 50 книг автора на 2-х DVDs дисках из Австралии - Юри Мэттью Рюнтю - Yuri Matthew Ryuntyu - NLA Canberra Australia / http://stihi.ru/avtor/yuri2005 / +
/ http://stihi.ru/2012/10/27/2765 /
+ / http://www.proza.ru/avtor/yuri2008 /
+ / http://www.proza.ru/2012/10/27/493 / +
1 КНИГА - The Great Surrenders 1997 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/999 /
Книга Великие Немые - Уланова Эсамбаев Нуреев ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/439 /
2 КНИГА - The Requiem For The Pharisee 1997 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1013 /
Книга Реквием для Фарисея - Юрий Любимов ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/430 /
3 КНИГА - The Recipe For The Genius 1996 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1025 /
Книга Рецепт для Гения - Роман Виктюк 1997 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/426 /
Книга Рецепт для Гения - Роман Виктюк 1996 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/419 /
4 КНИГА - Параллельные Миры Андрей Тарковский ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/407 /
Лучшее об Андроне Кончаловском в 75 ryuntyu - музыкальные и кинообзоры, / http://www.proza.ru/2012/08/21/1150 /
The Parallel Worlds Andrei Tarkovsky книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1039 /
5 КНИГА - The Birthday Boris Moiseyev 1994 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1053 /
Книга День Рождения - Борис Моисеев 1994 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/400 /
6 КНИГА - The Premonitions - Andrei Bartenev книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1101 /
Книга Предчувствия - Андрей Бартенев 1995 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/389 /
7 КНИГА - Superstar and Rock Idol Nureyev and Mercury 2008 - проза на других языках, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1573 /
Книга Звезда и Рок-Идол Нуреев и Меркьюри 2001 - мемуары, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1568 /
Книга Звезда и Рок-Идол Нуреев и Меркюри 1998 - мемуары, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1558 /
8 КНИГА - Home Truths Are - Victor Erofeyev книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1124 /
Книга Простота Правды - Виктор Ерофеев ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1476 /
9 КНИГА - The Clown of Revolution V. Mayakovsky книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1137 /
Книга Шут, Палач и Дворянин В. Маяковский ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1455 /
10 КНИГА - The Virtual Reality - The Contact By UFO Ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1161 /
Книга Встреча Инопланетян А. Тарковский ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1356 /
11 КНИГА - The Virtual Reality - The Seduction By UFO Ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1175 /
Книга Соблазн от Инопланетян Б. Моисеев ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1341 /
12 КНИГА - The Virtual Reality - The Temptation By UFO Ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1179 /
Книга Искушение от Инопланетян Р. Виктюк ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1331 /
13 КНИГА - The Virtual Reality- The Confession By UFO Ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1189 /
Книга Откровения Инопланетян А. Бартенев ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1324 /
14 КНИГА - The Future for XX-XXX Centuries By UFO Ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/28/1202 /
Книга Будущее 2000-3000 от Руди Нуреева ryuntyu - фантастика, / http://www.proza.ru/2012/09/27/1311 /
15 КНИГА - The Music in St. Petersburg 1703-1905 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1286 /
Книга Музыка в С. Петербурге 1703-1905 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1257 /
16 КНИГА - Руди Нуриев Без Макияжа 1995 ryuntyu - мемуары, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1218 /
Rudy Nureyev Without Make-Up книга 1998 Ryuntyu - мемуары, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1210 /
17 КНИГА - WW II - USSR Before 1922-1941 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1048 /
Книга Вторая Мировая Война СССР 1922-1941 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1204 /
18 КНИГА - WW II - USSR After 1945-1991 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1042 /
Книга Вторая Мировая Война СССР 1945-1991 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1194 /
19 КНИГА - The Silver Age Culture Russia 1725 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1025 /
Книга Культура Серебряного Века 1725-2040 ryuntyu - литературоведение, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1130 /
20 КНИГА - The Silver Age Culture Russia 1880 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1015 /
Книга Культура Серебряного Века 1880-2040 ryuntyu - литературоведение, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1120 /
21 КНИГА - The Self-Will Pogrom-Makers 1906 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1111 /
Книга Cамопогромы Интеллигенции 1906-1991 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1001 /
22 КНИГА - The Self-Will Pogrom-Makers 1991 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/26/994 /
Книга Самопогромы Интеллигенции 1991-2001 ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/1104 /
23 КНИГА - The Slavonic Heart - Ilya Glazunov книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/929 /
Книга Славянское Сердце - Илья Глазунов ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/915 /
24 КНИГА - Bella Akhmadulina and Joseph Brodsky книга Ryuntyu - / http://www.proza.ru/2012/09/25/906 /
Книга Белла Ахмадулина и Иосиф Бродский ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/885 /
25 КНИГА - The Queerness of Passions and Stars книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/874 /
Книга М. Ростропович и Галина Вишневская ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/865 /
26 КНИГА - St. Tikhon Tragedy Patriarch Russia книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/797 /
Книга Трагедия Патриарха Империи Тихона ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1559 /
27 КНИГА - His New Truth Andrei Sakharov книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/25/789 /
Книга Выбор Правды - Андрей Сахаров ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1540 /
28 КНИГА - I Fear No Evil - Nathan Scharansky книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1409 /
Книга Узник Сиона Анатолий Щаранский ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1399 /
29 КНИГА - The Cross - Alexander Solzhenitsyn книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1295 /
Книга На пути к Богу Александр Солженицын ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1285 /
30 КНИГА - The Temptation - Boris Yeltsin книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1212 /
Книга Искушение Правотой Борис Ельцин ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1173 /
31 КНИГА - Imperial Russian Ballet 1851-2001 книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1137 /
Книга Абрис и Профиль Русского Балета ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/1127 /
32 КНИГА - Idol Gay Culture Sergey Paradzhanov книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/934 /
Книга Религия в Искусстве С. Параджанов ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/911 /
33 КНИГА - The Russian Orthodox Church Nation книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/511 /
Книга Мы Православные Славяне России ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/475 /
35 КНИГА - P. S. for the Gogol Book Dead Souls книга Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/09/24/334 /
Книга P. S. для Мертвых Душ Н. В. Гоголя ryuntyu - литературоведение, / http://www.proza.ru/2012/09/24/323 /
36 КНИГА - Rudi Noureev - Sans Maquillage книга 1998 Ryuntyu - проза на других языках, / http://www.proza.ru/2012/09/26/1191 /
37 КНИГА - Rudy Nureyev Without Make-Up книга 2009 Ryuntyu - история и политика, / http://www.proza.ru/2012/10/04/886 /
38 КНИГА - Aвтор & Kнига 2010 - / http://www.proza.ru/2006/08/04-37 / . Новая книга Юри Рюнтю 'АВСТРАЛИЯ 2030' - BOOK 'AUSTRALIA 2030: Elva Taylor' ISBN 978-0-9806446-9-2 _ NLA ID 4808333 National Library Australia.
Автобиография Дунгутти Элвы Тайлор с 1941-2010: Аборигены Австралии – Elva Taylor: ПРОЗА: Prose - Dungutti People. Hарод Дунгутти Элвы Тайлор > 60 000 лет в Aвстралии. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia. ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/work/37177854 /
© Текст из 'АВСТРАЛИЯ 2030': " ПРАВДА - как дерево в солнечный день. ЛОЖЬ - злится, ссыт слезами, с пеной у рта, с криком, топанием ногами и катаниями по-полу. Самые смелые из ЛЖЕЦОВ стрoят cвой ПСИХ-ДОМ! ЛОЖЬ САМО-ЕД = ЛОЖЬ - СУМЕРЕЧНА в СВОЕМ ЯДО - СЛОВО - БЛУДИИ. ЛОЖЬ - можно ОСТАНОВИТЬ рецептами ЦЕРКВИ. Я - похоронил 1,000 ЛЖЕЦОВ! ВСЕ ПРОСТО : ПРАВДА - БЕЗ ЗАПАДНИ И ИНСУЛЬТА. TAK ПРОСТО. ПРАВДА - спокойнее. ВСЕ-TAK-ПРОСТO! "
39 КНИГА - Aвтор & Kнига 2013 - / http://www.proza.ru/2009/10/30/903 / . Новая книга Рюнтю Юри '100 Друзей & Я: АВСТРАЛИЯ 2020: АВТОБИОГРАФИЯ' - 'AUSTRALIA 2020: AUTOBIOGRAPHY' из 4-х Томов:
1/ СССР the USSR 1949-1980;
2/ Австралия Australia 1981-1991;
3/ Россия и Франция Russia & France, Italy, Germany, UK, USA 1991-2004;
4/ Австралия Australia 2005-2020 (будет изданo в 2020, через 7 лет после 2013. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 2 (40 Volumes). ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/book/result?q=ryuntyu /
© Текст из '1,000 Друзей & Я' : " Я могу признаться, что МИР ЛОВИЛ МЕНЯ И НЕ ПОЙМАЛ. Я не стал Администратором, Управляющим Жизнью Коллег. Я никогда не играл в ИГРЫ под названием: КОМУ ПУСКАТЬ КРОВЬ И КОГО УСПЕШНО ПРИРУЧАТЬ К ПРЕСТОЛУ ЯСТВ И ДЕЛИКАТЕСОВ. Я живу Свою Жизнь НА ВЕТРУ, которым меня искушaeт Леонардо Да Винчи. Это ВЫБОР СУДЬБЫ ДЛЯ СЕБЯ. Я один из Счастливейших Людей на 3емле. Я смотрю на Мир широко раскрытыми глазами от Радости за Свой Сегодняшний День. Это Счастье Не Вымучено Самодовольством через победы над сверстниками или старшими над собой по линии жизни или дням календарей. Я всегда жил Вольно и Свободно от Корысти и Бесчестия ради Золотого Тельца на банковском счете, в тайне от друзей или врагов. Я всегда Видел, как Живут Вокруг. Моё зрение и интуиция спасали меня от Соблазнов и Позора... "
40 КНИГА - Aвтор & Kнига 2010 - / http://www.proza.ru/2006/08/04-37 / . Новая книга Рюнтю Юри 'АВСТРАЛИЯ 2010: Стивен Уиддерc' BOOK 'AUSTRALIA 2010: Steve Widders' ISBN 978-0-9806446-2-3 _ NLA ID 46911020 National Library Australia. Автобиография Наруван Стивена Уиддерcа с 1917-2010: Аборигены Австралии – Steve Widders:ПРОЗА & ПОЭЗИЯ:Prose & Poetry - Narwan People. Hарод Hаруван Стивенa Уиддерca > 60 000 лет в Aвстралии. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 3 (40 Volumes). ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/work/81114286 /
© Текст из : 'АВСТРАЛИЯ 2010' " ... сотни и сотни великих имен, чьи дороги жизни очеловечили лицо века глобальных катастроф и мировых войн. Время на СТОРОНЕ ПРАВДЫ. ЗДЕСЬ нет - 2-х сторон & ПЕРЕКРЕСТКА. Ложь Всегда в САМООБОРОНЕ и БЛИЗКА к САМОУБИЙСТВУ. Так Устроен Мир ЛЖИ и Мир ПРАВДЫ ! "
41 КНИГА - Aвтор & Kнига 2011 - Новая книга Юри Рюнтю 'МОИ ЛЮБИМЫЕ СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ' - BOOK 'MY BEST-LOVED FAIRY TALES' - ISBN 978-0-9806446-7-8 _ NLA ID 47024283 . National Library Australia. - Published in Australia by The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 4 (40 Volumes) Напечатано - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/work/151510668 /
© Текст из 'МОИ ЛЮБИМЫЕ СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ': " Рассматривая гениальные рисунки Леонардо Да Винчи, я постоянно останавливаю взгляд на Рисунках Ветра. Мне видится, что им открыты и нарисованы Невидимые Губы, которые выдувают Земные Ветра Век за Веком. Я ничего не могу поделать с этим удивительным и назойливым чувством - восхищения из десятилетия за десятилетием. Моя жизнь идет своим чередом, а этот Удивительный Ветер Вдохновения - продолжает раздувать Паруса Моей Души. Без Христа и Леонардо – остался бы от ЧЕЛОВЕЧЕСТВА лишь ВЕТЕР ПОЖАРОВ ... "
42 - Позднее скажу ... в 2013 ... 2015
43 КНИГА - Aвтор & Kнига 2010 - / http://www.proza.ru/2010/02/28/350 / . Новая книга Юри Рюнтю ‘ СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА АВСТРАЛИИ : НАРОД ДУНГУТТИ И НАРОД НАРУВАН ‘ - BOOK ' AUSTRALIAN CONTEMPORARY PROSE : Dungutti & Narwan People ' ISBN 978-0-9806446-3-0 _ NLA ID 152470386 National Library Australia. C 1917-2010: Prose Dungutti People and Narwan People. ПРОЗА Hародa Дунгутти и ПРОЗА Hародa Hаруван в Aвстралии.
Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 5 (40 Volumes). ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/book/result?q=ryuntyu /
© Текст из ‘ СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА АВСТРАЛИИ :НАРОД ДУНГУТТИ И НАРОД НАРУВАН ‘ “ I am 43 I studied Aboriginal studies at the Teachers College UNE, Armidale NSW for two and a half years starting. I got involved with Dr. Han Etchemin. She was from Germany and studying Aboriginal History. She became a close friend. She is still my friend today … “
44 КНИГА - Aвтор & Kнига 2011 - Новая книга Рюнтю Юри ' СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ АВСТРАЛИИ : НАРОД ДУНГУТТИ И НАРОД НАРУВАН ‘ - BOOK ' AUSTRALIAN CONTEMPORARY POETRY : Dungutti & Narwan People ' ISBN 978-0-9806446-4-7 National Library Australia. C 1917-2010: Poetry Dungutti People and Narwan People. ПОЭЗИЯ Hародa Дунгутти и ПОЭЗИЯ Hародa Hаруван в Aвстралии. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 6 (40 Volumes). ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/book/result?q=ryuntyu /
© Текст из ' СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ АВСТРАЛИИ : НАРОД ДУНГУТТИ И НАРОД НАРУВАН ‘ : / http://www.stihi.ru/2010/10/09/2133 / “ I am 28. I did not want to live in Sydney anymore. So, I came back to Armidale NSW and got a job at the Medical Pat Dixon centre. I just did my work. I had a couple of jobs at the centre, as a health worker and a socio emotional well being worker … “
45 КНИГА - Aвтор & Kнига 2011 - Новая книга Рюнтю Юри ' Моя Сестра, Мой Герой ' / http://www.proza.ru/2006/08/04-37 / + BOOK ‘My Hero Sister Pat: Patricia Dixon ‘ - ISBN 978-0-9806446-8-5 . National Library Australia. - My book about life Aboriginal Black Dungutti Senator Pat (Patricia) Dixon in Australia : 1940-1983. She was a courageous Aussie Antiracist Politician, as well a Local and State Government Medical Leader, and who represented Aboriginal Pride and Black Dungutti Culture in Australia. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUMES 7-8 (40 Volumes).
ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/book/result?q=ryuntyu /
© Текст из ' Моя Сестра, Мой Герой: Австралийский Сенатор Абориген Патриция Диксон ': " Я повторяю снова: Гения нет самого по себе. Круг Друзей спасает от Врагов и Бесконечного Одиночества, когда один на один со своей Душой и Сердцем творишь свое Творчество. У лжи НЕТ ПОКОЯ и СЕРДЦА для БОЛИ !!! У Правды - Одно Лицо! Ложь - МНОГО-ЛИКА & Изобретательна ДО БЕЗУМИЯ ПСИХДОМА ... Правда - НЕ борется с ОЖЕСТОЧЕНИЕМ и КРОВЬЮ на КУЛАКАХ... "
46 КНИГА - Aвтор & Kнига 2011: / http://www.proza.ru/2009/07/23/167 / . Новая книга Юри Рюнтю 'Рок-Идол и Суперзвезда' 2-е Издание ( 2009 ) распродано в 2010 : 3-е Издание бестселлера 2011 ко Грустному Юбилею Фредди Меркьюри 2011-1991. - BOOK ' Rock Idol & Superstar : Freddie Mercury & Rudolf Nureyev ' ISBN 978-0-9806446-0-9 _ NLA ID 4612411 National Library Australia. Publisher: The World Patrick White Intellectual Heritage: Australia - V0LUME 9 (40 Volumes).
Текст на Русском, Французском, Английском и Латыни. ИЗДАТЕЛЬ - BN 22446722 - Фонд Патрика Виктора Мартиндейла Уайта в Австралии / http://trove.nla.gov.au/work/32072581 / .
First Russian language hardcover edition published in 2001 by Radamir Publisher Co.. Available in Australia National Library ( 2005 ) on DVD-1 / http://trove.nla.gov.au/work/36715538 / and ( 2006 ) DVD-2 / http://trove.nla.gov.au/work/34694657 /
© Текст из ' Рок-Идол и Суперзвезда : Фредди Меркьюри и Рудольф Нуреев ' : " Здесь Реквием ЛЮБВИ и БЕССМЕРТИЯ. Здесь о Великом Меркьюри ( 45 ) и Великом Нурееве (54 ) , o их последнем годе жизни. 400 дней между двумя датами смерти задокументированы день за днем. Дневник умирающего от СПИДа искренен и душераздирающ по накалу страстей и силе духа противостояния Смерти и Тлену Человеческого Тела, но не Духа.... " На обложке книги картина ' Я умираю от СПИДа '. КАРТИНА НАПИСАНA МАСЛОМ НА ХОЛСТE НУРЕЕВЫМ В ПАРИЖЕ: 1986-1990... Я примерил маску Маркиза де Сада , написав так ... как велел Нуреев для меня. Донасьен Альфонс Франсуа де Сад ( фр. Donatien Alphonse Franзois de Sade : 1740—1814 ), вошедший в историю как маркиз де Сад (фр. : marquis de Sade)
47 КНИГА - Aвтор & Kнига 2009 - / http://www.proza.ru/2006/03/31-264 /. Новая книга Юри Рюнтю ' Руди Нуреев : Без Макияжа ' - BOOK ' Rudy Nureyev : With-Out Make-Up ' ISBN 978-0-9806446-1-6 /
3-е Издание - 2009 NLA ID 35929936 in English / 1-е Издание - 1995 NLA ID 4728820 in Russian / National Library Australia. Second Russian language hardcover edition published in 1995 by NOVOSTI Publisher Co..