В последние месяцы своей жизни, вечерами, папа часто стоял у окна и смотрел на фонари, вьющиеся вдоль дороги на горе. Он любил дороги и водил нас лесными тропами – то в славный городок Мышкин, то к месту знаменитого сражения на Сити, где мы нашли каменное ядро и долго хранили его. С папой мы исходили улицы и музеи его родного Петербурга. В соборах он рассказывал не о высоте храма и материале, из которого сделана колонна, а о смысле фресок и икон, и народ постепенно перетекал от экскурсоводов к нам…
Еще папа любил поэзию, а любя поэзию, он не мог не полюбить Грузию. Когда его послали на работу в Кутаиси на литопонный завод, первое, что он сделал, когда выдалось свободное время, отправился в древний Гелатский монастырь и поклонился могиле святого грузинского царя Давида Строителя. Тогда, в 30-е годы, по монастырям никто не ходил, и папин поступок прочно завоевал сердце мамы.
Много было дорог в папиной жизни. Помню, как будто это было вчера. Мы всей семьей: папа, мама, три дочери и муж старшей из них, - идем по ущелью Алазани. Жарко, но красота вокруг заставляет забыть о жаре и жажде. «Я прошел над Алазанью…», - читает папа стихи Николая Тихонова. В его глазах – слезы восторга и кожа покрывается пупырышками.
Шло время, и жизнь папы с неумолимостью приближалась к концу, но мы еще не понимали этого. Он стал молчалив, и нам не хватало его речей. Мы были обеспокоены, но не знали, насколько серьезно положение. Внезапно у него отнялась нога. Хотя движение восстановилось еще до прихода врача и мы немного успокоились, однако, осмотрев больного, врач сказал об инфаркте мозга, прогноз был сделан страшный. Папа лежал через две комнаты, но каким-то образом уловил приговор. Когда врач ушел, папа велел побыстрее привести внуков, чтобы успеть их благословить. Это было исполнено.
На следующий день, в Страстную Пятницу, мы пытались делать вид, что ничего страшного не происходит, и готовились к Пасхе. Состояние папы ухудшалось, но врачи один за другим говорили, что госпитализация может только продлить агонию, и мы решились не отпускать его от себя. Лицо папы обтянулось кожей и удивительно помолодело, но видно было, как ему тяжело и как он не хочет этого показывать. Помню, он процитировал: «…но мой закон – любить, и я хочу в лесах, в лесах…» и замолчал. Потом, набравшись сил и стараясь улыбнуться, ввернул, ради мамы, грузинское слово: «Это Георгис-дзе Багрицкого перевод».
В Великую Субботу между мной и папой произошел последний разговор. Я внесла в папину комнату кулич и спросила, не хочет ли он его попробовать. Папа с большим трудом ответил, что дождется Пасхи. Пришла сестра с прекрасной розой, и папа стал смотреть на розу. И вдруг взгляд его остекленел, и сознание навсегда покинуло его. Потом были два дня агонии. Мы держали папу за руку и с мукой слушали его хриплое дыхание. В окне металась на ветру верхушка кипариса. Мы все время делали уколы, один за другим приходили врачи. Но я попросила мужа читать молитвы на исход души. Наконец, очередной врач насильно выгнал нас, дочерей и маму, из папиной комнаты, где остались три зятя. Врач сказал, что мы мучаем его, не даем уйти. Это заставило нас подчиниться. Через несколько минут все закончилось! Но было острое ощущение, что папа стоит рядом!
Чин отпевания умерших в Светлую седмицу радостен и полон надежды. Нас утешало, что, призвав его к Себе в эти святые дни, Господь явил папе великую милость.
Прошло много лет. В тихий теплый вечер мы сидели с сыном в папиной комнате и смотрели в окно. Я сказала: «Как разросся кипарис – уже и дороги не видно. А ведь это не простой кипарис: он видел смерть дедушки. Может, он даже помнит это». И вдруг мы с изумлением заметили, как кипарис – в совершенно безветренном воздухе! – приветно помахав нам ветвями, вновь застыл, а в его темной благоуханной хвое по-прежнему сверкал молодой месяц.