Русанова, крупная дебелая девка с угристым, жирным как блин лицом тупо таращилась в стол.
Ну, матушка моя, если вы мне о философских исканиях Толстого ровным счетом ничего доложить не можете, то и зачета вам сегодня не видать, — подытожил доцент Авдеев и поймал себя самого на мысли, что на самом-то деле меньше всего в этот момент ему хотелось слушать о порядком остоебеневшем бородатом мудаке из уст Русановой. И к тому же — откуда привязалось эта «матушка моя»? Сам Толстой, кстати, в свои лучшие годы таких как Русанова в бане ****, а не вытягивал по полчаса на зачет в уже нерабочее время.
- Сергей Сергеич, — замычала Русанова и повесила на Авдеева тяжелый мокрый взгляд, — ну может как-нибудь…
Авдеев скользнул быстрым взглядом по аморфной, до безобразия провисшей груди Русановой и коротко отрубил:
- Знаю я, что вы — молодая мать, бессонные ночи, тесная комната в общежитии. Но для меня — вы прежде всего будущий филолог-русист. Ничего страшного не случилось, матушка моя, подучите и придете ко мне семнадцатого.
Под удаляющиеся всхлипы доцент Авдеев невольно принялся размышлять, кому из нового потока второкурсниц он бы поставил зачёт за миньет, а кому — нет. Снова ужаснулся своим мыслям. Этак вот к сорока годам и превращаешься в мерзкого и похотливенького доцентишку-полупедофила. ****ая работа! Ещё лет десять-пятнадцать — и ты уже противный кафедральный старичок с толстыми роговыми очками, смрадным кариозным дыханием и несостоявшейся мечтой хотя бы потискать титьки, хотя бы такой, как Русанова. Тьху, блять! В расстройстве он зашел на пустую в это время кафедру, накатил стакан водки из шкапа и пошел отлить в толчок на второй этаж.
Ещё лет десять назад Авдеев был относительно молодым и питающим надежды русистом. Получил трёхмесячную стипендию в Аризонском университете в США. В течении первых недель сменил серый постсоветский пиджак на вольнодумно-разъёбистый свитр, перестал сбривать редкую козлиную бородку и практически в совершенстве овладел шепелявым «ти-эйч саундом». Мечтал получить постградуэйт, подзадержаться на пару годков, а то и более. Даже разглядел в себе нечто такое крупное, набоковское, чтоль.
Струя долго не шла. «Вот тебе сидячая работа и привет от простаты!», — расстроенно подумал Авдеев. Затем пукнул мелким горошком и пустил вялый самотёк. Взгляд упал на круглое, встроенное в плиточный пол очко с залепленными различной степени свежести и оттенков каловыми массами. «Вот оно, блять, культурное учреждение! Корпус филологии, философии и иностранных языков государственного университета, ****а. Духовность и дерьмо, на *** блять!». Не заметил, как матюгнулся вслух. После двух лекций по серебряному веку, семинару по семиотике и зачету у второкурсников обычный русский мат оставлял на языке терпкий солоноватый прикус. Чтоб получше разобраться в оттенках вкуса, он трижды повторил незамысловатое сочетание «на хуй блять».
- Вот именно, коллега! Я тоже время от времени ловлю себя на этой мысли — из соседней кабинки вышел, заправляя штаны, седой интеллегентного вида старичок.
- Простите, ради Бога! — испугался Авдеев, — А я грешным делом полагал, что в это время уборная пуста.
- Да что вы! Я с вами абсолютно солидарен! Единственное, что хотелось отметить, то это тот факт, что эти, с вашего позволения, ещё советские каккуары являлись прекрасно разветвленным временным порталопроводом: Советский Союз, Константинополь, Иерусалим, Рим и Ассирия. Сейчас вот всё, конечно, в аварийном состоянии, но тем не менее!
Авдеев стал судорожно соображать, не доносились ли до него в последнее время слухи, что кто-то из коллег-преподов тронулся умом.
- У меня не так много времени, чтобы углубляться в подробности, — извиняющимся тоном проговорил незнакомец. — О вас мне известно намного более, чем вам обо мне. И этого вполне достаточно, чтобы делигировать вам одно чрезвычайной важности поручение.
Он расстегнул непонятно откуда-то взявшийся портфель из изрядно поношенного грязноватого дермантина и выудил оттуда семьсотпятидесятиграммовую стеклянную банку, на четверть наполненную молочно-белой жидкостью.
- Здесь храняться мозги Ра Хми Чу — любимой кошки фараона Рамзеса. Кошка вела свою родословную от великого бога Ра, главного проектировщика и создателя Вселенной. Соответственно располагала скрытым знанием. После смерти её мумифицировали, а мозг сохранили в живом состоянии вот таким образом. По мере скисания молоко надо менять, иначе божественная искра, живущая в мозгу потухнет, последствия для всего мира представить тогда очень трудно. У вас для этого осталось не более получаса. Отныне хранитель — вы. — Оттараторил быстро и без всяческой интонации неожиданный собеседник и, взглянув на часы, явно занервничал и заторопился:
— Простите. Время!
Он снова направился в кабинку. Уже стоя на ступеньке, обернулся назад и прокричал:
- Да! Конечно же, женское молоко! Ни в коем случае не консервант или же животный заменитель! Раз в неделю промывайте тёплой водой. В замен Хранитель получает ограниченный доступ…
- Постойте! — воскликнул Авдеев и взволнованно шагнул вслед за странным незнакомцем, — Доступ куда?
Однако кабинка была уже пуста. Поражённый доцент принялся рассматривать банку. Еще несколько секунд тому назад он не задумываясь слил бы её содержимое прямо в очко. Но таинственное и необъяснимое исчезновение загадочного субъекта настраивало его на совсем иной лад. Кроме того, он почти физически ощущал явственный сигнал тревоги, исходящий непонятно откуда. Авдеев приоткрыл пластиковую крышку и рассмотрел грязновато-белую неоднородную кашицу, в центре которой плавали две сероватые дольки кошачьего мозга. По размерам они едва ли превосходили крупный грецкий орех. Кисловатый запах и цвет говорили о том, что дела внутри не очень хороши, и Авдееву надо поторопиться. Только вот что делать?!
Русанова стояла на ступеньках у центрального входа в корпус и, расстроенно хлюпая носом, чиркала пустой зажигалкой.
- Ну что же вы, матушка моя, так себя по пустякам изводите!
Сверху спускался доцент Авдеев. Он безмерно обрадовался, узнав мокрый, обрамлённый размытой чёрной тушью взгляд.
-- В вашем положении не следует курить — вся дрянь передаётся ребёнку вместе с материнским молоком, уж поверьте. Да и расстраиваться из-за зачёта уж вовсе глупо. Я вот немного поразмыслил и решил, что таки смогу вам помочь. В обмен на исполнение одной просьбы. Вполне безобидной, но на первый взгляд очень необычного характера. Ради Бога, не подумайте ничего скверного и поклянитесь держать нашу сделку в строжайшем секрете. Пройдёмте, матушк… Пошли, эээ… Вера.
Спустя полчаса Авдеев вновь залез в кафедральный шкап и добил водяру. Стеклянная банка вновь была наполнена на четверть свежей питательной жидкостью и, как ему казалось, излучала приятное тепло и благодарность.
- А не охуел ли ты, Серёжа, — задумчиво спросил Толстой с кафедрального портрета.
- Перверсия, чистой воды перверсия! — Антон Павлович строго поправил пенсне.
- Перверсия это вон он! Бородатый Лёва Николаич напротив тебя, — огрызнулся Авдеев.
- Окоянный падонок! — заокал Толстой.
- А я, честно говоря, чуть не дрочканул, — признался Достоевский.
- Прям ему в банку бы! — радостно подхватил мысль Гоголь.
- И эти онанюги меня геем обзывали! — обиделся Лермонтов.
- Какой же ты гей? Ты — пидар! А Серёжа — навуходоносар! Пристрелить бы тебя нахуй, Серёг!
- Стрелять сначала научись, обезьян эфиопский!
- Кому на Руси дрочить хорошо?
- Гыыы, на няню свою, чтоль?
- А Русанова ниче так собой, пышечка-с!
- И мудилу бородатого не читает, а то б молоко пропало!
- А я больше по завкафедрой млею, Зинаиде Яковлевне.
- Обычная малоросская жидовка!
- На каго в Руси дрочить хорошо?
Авдеев быстро накинул пальто и аккуратно спрятал в растянутый нагрудный карман драгоценную банку.
- Уебанцы вы все! — крикнул он напоследок в кафедральное помещение и быстро затворил дверь, оставив позади себя приглушённый ропот классиков.
Первая маршрутка оказалась, как обычно переполненной, однако водитель открыл дверь кабины и уважительно пригласил его занять почётное место рядом с собой. У подъезда встретился сосед по погребу дядя Коля и, извиняясь, вернул занятую ещё в прошлом годом пятихатку. В почтовом ящике лежало приглашение от Аризонского университета и какого-то фонда принять участие в престижном исследовательском проекте, включая годовую преподавательскую стажировку. На автоответчике взволнованная и торжественная завкафедрой Зинаида Яковлевна умоляла Авдеева перезвонить, поскольку он «единственный и незаменимый кандидат на перенятие её полномочий в скором будущем».
«*** ли, Хранитель!» — подумал Авдеев и решил больше не удивляться мелкому и среднекрупному везению. Академическая карьера теперь ему не казалась особо привлекательной и вообще первоочередной. Он долго копошился в нижних ящиках письменного стола и извлекал пожелтевшие от времени рукописи. Какое-то время хмыкал, перечитывая свои давнишние литературные экзерцизы. С полчаса воевал со старым копьютером-тугодумом, потом плюнул на это дело и извлек с антресолей антикварную машину «Континенталь», подарок бывшей жены на защиту кандидатской диссертации. Неумело заправлял дурацкую ленту, затем наслаждался звоном клавиш и ровными рядами строчек на бумаге. В том, что вещь выходила гениальная не было никаких сомнений. Он время от времени любовно поглядывал на баночку с мозгом Ра Хми Чу, а затем зарядившись вдохновением и мечтой, с минуту смотрел вверх, сквозь грязноватое стекло неуютной малометражной квартиры. Смотрел сквозь раскидистые ветви вяза, грязное рванье ватных облаков, куда-то туда, где в серебристом офисе сидит главный архитектор Вселенной Ра и шлёт ему через живые мозги своей родственницы вечную благодать и всемирную мудрость.
На следующий день Авдеев позвонил на кафедру и, сославшись на неожиданное недомогание, попросил найти себе на несколько дней замену. Через пару часов стал вызванивать по мобильному Русанову. Последнюю пришлось от части посвятить в необходимость секретной миссии. Дурища часто моргала коровьими буркалами и верила каждому слову доцента, хотя Авдеев сомневался, понимала ли она на самом деле весь масштаб происходящего, кто такой Ра, а про порталы вообще из осторожности умолчал. Зато, чтобы обеспечить гарантию бесперебойного снабжения питательной жидкостью, Русанова сказала, что у неё есть подружка и ещё подружка подружки, которые сейчас кормят. С ними она встречалась иногда во время прогулок с чадами в Парке Культуры и на Пушкинской. Обычные молодые девки — Надька и Люба. Обе прониклись тайной, рассказанной их товаркой Русановой, и поочерёдно наведывались в одинокое жилище Хранителя.
Авдеев даже стал отличать пласты прозы, получаемой на молоке той или иной донорши. Рузанова, насколько сама не казалась глупой и приземлённой, выдавала глубочайшую философию и тонкую интеллектуальную игру едва уловимыми образами и призрачными тенями первичных смыслов. От Надьки распирало на эмоции, трагикомичность и неповторимость бытия в его сугубо человеческом, чувственном отраженье играла солнечным зайчиком с глупой кошкой сознания. Но тоньше всех была Люба, написанные за «её время» строки неизбежно расплывались в нестройные ряды от того, что читались сугубо через сентиментальную слёзную пелену, подёргивающую глаза автора каждый раз. Свет лампы распадался на радужные спектры, а вслед за ним, казалось, распадалась и сама жизнь. На эти нежные и мягкие божественные цвета, напрочь отрицающие всё серое, всё чёрное и коричневое, из которых и состоит трижды проклятая жизненная рутина.
Любка была одиночкой, залетевшей по юности от какого-то неопределенного коллективного отца. Она, единственная из подружек, ходила к Авдееву, не таясь и не скрываясь от косых старушечих взглядов у подъезда. Со временем они даже стали сожительствовать, как-то незаметно для самих себя и вполне естественно, как происходит всё, что предначертано свыше. Авдеева с кафедры уволили. Официально — за продолжительные прогулы без уважительной причины. Сам бывший доцент был уверен, что пал жертвой порочащих его и, стало быть, всю кафедру слухов о распутном и недостойном поведении, а также использовании служебного положения в сугубо личных и не очень чистоплотных целях. Откровенных недоброжелателей у него не было, однако Авдеев был практически на сто процентов уверен, что накляузничал бородатый мудила Толстой, которого он ненавидел в течении всей свой филологической карьеры.
С Любкой в квартире оказался еще один Серёжа. Маленькое и очень горластое существо. Авдеев стоически терпел житейские неудобства, поскольку был уверен, что это все временно. Всемирная слава и признание не за горами. В Любке же он приучился распознавать два существа — первое служило необходимым источником и материей его творческого бытия, и это было божественным, второе — существо на двух ногах с сиськами и с резкими колебаниями гормонального фона, а вместе с этим и настроений, глупых слёз, истерик и беспричинной радости. Как впрочем и почти каждое юное существо женского пола, не изнурявшее себя интеллектуальной да и общей житейской закалкой. Вместе с тем это казалась ему даже забавным, этакое вот легкое и прозрачное, как белая тюль с рюшечками, юное бабство. Наконец, сожительство с женщиной обычно несет с собой некоторые бытовые улучшения. Это также не могло скрыться от глаз Авдеева, оконное стекло стало безупречно чистым, исчезла многолетняя холостяцкая пыль и паутина, из кухни порою неслись заманчивые запахи. И самое главное — Любка полностью переняла на себя заботы о Ра Хми Чу. Вот и сейчас она стоит и бережно промывает дольки под струёй теплой воды.
- Слышь, Серёж, по-моему, это совсем не мозги. Это такой кефирный грибок. Тётка моя из Сызрани таким увлекалась. За сутки молоко в кефир переквашивает.
Ты что такое городишь, Люб!
- Ну такая молочная культура, чтоль.
- Люб, не говори чепухи, зачем мне тогда весь этот ****ый цирк сдался?
- А затем, что у меня уж неделю как молоко пропало. «Домиком в деревне» заливаю и ничего! Вчера вот оладушки на кефире делала.
- Какие такие оладушки, блять!!!
- Те, которые ты сам все и сожрал, да так что аж за ушами трещало! В доме, блять, шаром покати. Один младенец, другой — ****утый. Обеих возьми, да и накорми!
Авдеев стремительно вскочил с табурета и отвесил Любе пощёчину.
- Ты как с Хранителем разговариваешь, тварь!
Любка от неожиданности вскрикнула и схватилась свободной рукой за покрасневшую щеку. Другую руку, держащую дольки драгоценного мозга Ра Хми Чу, сначала сжала в кулак и затем с размаху шмякнула его содержимое о пол. По грязному, потерявшему цвет ленолиуму разлетелись белые катышки. Авдеев рухнул на колени, казалось, сердце проткнула раскалённая спица, а к горлу подкатился колючий шар. Морщась от почти непереносимой физической боли, он принялся бережно собирать маленькие склизкие комочки. Сгорбленная, убитая несчастьем фигура сожителя заставила Любу тут же пожалеть о содеянном:
- Да ладно тебе, Серёж, я ж думала, что ты с этим всем играешься. Мало ли чего взрослым мужикам в кризисе среднего возраста на ум взбредает. Хочешь, я завтра к тетке поеду? Наверняка у неё еще чего-то осталось.
- Пшла вон отсюда! Шлю… — Авдеев судорожно закашлялся, проглатывая колючий шар в горле, и хриплой вороной докаркал, — хаааа! Шлю-хаааа!
От холодной слизи действительно несло какой-то молочно-кефирной закваской. В соседней комнатушке сиреной заревел маленький Серёжа. Любка, рыдая, тут же убежала к нему.
Авдеев не помнил, сколько он стоял на колениях. Нюхал и лизал несчастные остатки божественного разума, поскуливал в тоске, затем у него стал прорезаться юродливый нехороший смешок. «Грибок, говорите? Посмотрим сейчас, каков грибок!» — хихикая, бормотал он себе под нос. Бывший доцент и Хранитель накинул пальто и выскочил на улицу. В безветренном ночном воздухе города не ощущалось никакой тревоги и признаков надвигающегося апокалипсиса.
Он извлек из потайного кармана заначенную пятихатку и купил в ларьке водки и пластиковый баллон крепленого пива. Попеременно отхлёбывая из обоих сосудов, приблизился к Набережной и, облюбовав одну из скамеек, присел и закурил. Черная змея реки неторопясь ползла на юг, также, как и тысячу лет тому назад. Разве на небе звёзды? Это нихуя не звезды, это кто-то накинул на землю темный балахон, чтоб мы тут сидели и молчали, как попугаи в клетке. А звезды — это дырки, через которые пробивается свет из солнечного офиса великого Ра. И кто ж так, блять, натыкал этой иголкой-то?
Вскоре захотелось поссать. Принадлежность к интеллегентной професии, хотя бы и бывшая, не позволяла ему справлять нужду в непредназначенном для этого месте. На нетвёрдых ногах, сдерживая позывы и, борясь с бесконтрольными заносами, доцент направился в тёмный угол аллеи, где с незапамятных времен располагался общественный туалет. Этакое благородное каменное строение советских времен с мозаичными стенами и полукруглыми бойницами окон напоминало небольшой запущенный храм. Извилистая ракушка входа ввела в его темное, неосвещенное нутро. Вне сомнения, в последнее время туалет использовался лишь только в светлое суток и сугубо по крупной надобности. Авдеев стал подсвечивать себе зажигалкой, пока призрачная игра теней не выдала черный провал очка. Струя свободно вырвалась наружу и пропала где-то в бездонной глубине. Ничего даже не намекало на звук падения. «Даже если не Ра Хми Чу, тогда хотя бы порталы!» — мелькнула в голове Авдеева неожиданная мысль, и он сделал решительный шаг вперёд.