Хирург и смерть
Олег Алексеевич Хоботов слыл человеком везучим. Его деревенские земляки по этому поводу и не сомневаются. К слову, год назад перенёс труднейшую операцию. Исключительный случай: выкарабкался из госпиталя почти здоровым. Не чаяли однокашники из родного института: Хоботов здравствовать будет. Многочисленные родственники также взбудоражились, естественно, жалея хирурга. Женщины украдкой шушукались и вытирали глаза.
Однако, косой назло; после шоссейного столкновения, с тяжёлыми ранами, - выздоровел. Боженьке – мат! Ходил, правда, опираясь на самолично вырезанный узорно посох. Чуточку хромая: это горькая явь, уж извините.
И после случившейся аварии тянуло Олегыча (кличут родичи) дюже на философствование. Почему так: не мог внятно сказать даже окружению. Отчасти заумные идеи (о материях) посещали на службе, во время безалаберной, часто, текучки. И встречаясь с близкими, на «малой родине», деревне Казаковский Промысел - (о смерти). Даже целуясь с роднёй, в общении со знакомыми беззаботно-далёкой, увы, юности.
На старинном погосте в деревне – мысли те же. Кланяясь по-христиански могилкам родителей, дедушке с бабушкой, сёстрам. По обычаю, помянув трёхкратно водочкой, кидало хирурга на «едва ли те беседы». И не, сколько за общие вопросы медицины, жизни, а философского толка. Что зовётся меж собой, трёп «за жизнь», за упокой души – также.
А сейчас Олег на диво здоров, по комплекции чуток располнел. Это-то остроглазые посельщики сразу взяли на карандаш. Лишь врач, жизнерадостно улыбающийся, выбрался из запылённого автобуса в родных «палестинах». Ему, мечтателю, хотелось отдыха: заядло бродить по лесу, собирая ягоды с грибами, коих полным-полно. Сбегать с закидушками, корчажкой на утреннюю рыбалку, где у воды махало удочкой - о! - его детство.
Гость держался соколом, как и всегда. Взгляд что у бабочки, ясный, крылатый. Корневой земляк с разбойным умом: многие дрейфили острого языка. Однако же, сердечно привечали за фактические дела.
Племянник Олегыча, родной, закончил ближайшее от дома Агинское медучилище. В больнице вкалывал фельдшером, почти что успешно, сильно не вредничая. Что ни говори – коллега по врачебному ремеслу (или?) искусству. Больные звали трудягу просто Яшей. Ещё слыл вот знатоком отечественного футбола, детективов и рыбалки. Чебаков таскал баснословных, величиной «с поднос от самовара». Жизнью сельской был весьма довольнёшенек. Правда, а чего лукавить! круглолицего Яшку женщины кликали «ушибленный». «Вот уж, право, говорили – на одном конце червяк мокнет, а на ином – дуралей сохнет». Характеристику всезнайки дополняли бесхитростные черты лица. Мягкий нос «картошкой» не представляем без густых веснушек. Серые, цвета амбарной паутины чуточку прокуренные волосы.
Он, многочий искренне гордился знатным дядькой. Где мог, в компанейских разговорах, например, выпячивая именно уважение. И бывая иногда в Белокаменной, останавливался у него, углом, как говорится, и своим харчеванием. Тем более опосля аварии, лишившись верной супруги, родственник холостяковал.
Особенно глянулся фельдшеру кабинет – большая люстра, массивный стол (антиквариат). Уютно-кожаный диван: прямо с ногами забирался туда вечерами, читая раскручено-бесчисленные опусы Малининой, криминалиста-эксперта на пенсионе. И эркер окна с видом на широкий проспект Вернадского, нравился, где муравьиные толпы вечно спешащих людей, затоны импортных автомашин и автобусов.
А также - множество книжных полок, доверху забитые стеллажи. Чисто кукурузный початок зёрен - по-деревенски. Что ни шкаф, то заставлен сочинениями медицины. Религиозно-спиритические книги, знаковые, с пометками. И философские томики: Зиновьев, Ильин, Шестов, Конфуций. Эх, изучай, не хочу! Он читал эти, без сомнения, царственные фолианты. Старался уважаемых авторов и гениев понять, маялся душевно. Но юношеские мозги усваивали лишь крупицы цитат. Ох, сокрушался, учиться надобно, классик тут авторитетен. Многократно говорил об институте и хирург…
Яшке интересны разговоры с врачом на любые абсолютно темы.
- Женишься ли, теперь дядька? Закидывал удочку вечером, листая гламурный журнал, оргию псевдожизни. Где очень много самопрезентаций, и в верху бала маклеры глянцевых полос.
- Бабёнки есть, а жены нету – хмыкал скорбно москвич. Ослепительно сверкали зубы в модной бороде, глубоко, без жеманства, вздыхая, как будто вынырнул из горной речки. – Любовь, племяш, запомни это: когда женщина избавляет от дурной бесконечности многих. Вторая жена, третья, четвёртая – уже счёт и фальш. Реальный смысл имеет лишь единица, та, что от Бога. Ты ещё не втюривался, увы, тебе - ли понять. Кончай травить баланду, хватит! И ставил на теме жирную кляксу…
По факту приезда заставлялся обширный стол с белой клеёнкой. Ой, держите меня, гурманы! Домашняя снедь, разносолы - любимые блюда Олега. Пельмени, рыба под шубой, замороженные ягоды, капусточка, грибочки, холодец. Хлебосольные тётушки старались: чего только ни было! Да всё было…
Со временем гостям приходило насыщение: и душа спокойна, и брюху гарно. Толкотня словесная разом прекращалась. Гвалт алкогольный постепенно выдыхался и, казалось, исчезал. Только укрытый крошевом временных пятен Раздобреев забавлял. Упившись в дрезину шепелявый тёткин муж густо и смачно храпел, уткнувшись лицом в тарелку с винегретом, сияя зеркальной плешью. Ни рассчитал силёнок отставной железнодорожник, с любым бывает, что уж и говорить…
И отодвигались в сторону рюмки с водкой, брагой, наливочками. Закуривали сигареты, охотничьи трубочки; крутились махорочные цигарки. И глухо разговоры сводились к теме «непроходной» в этих местах. Вслух говорить - богохульство, даже чистая крамола. Церковные старушки, мелко-мелко крестясь, уходили, покачивая головами на жаркую кухню, либо, торопливо прощаясь, восвояси домой. Зачинщиком разговоров выступал обычно Яшка.
- Эх, дядя, - калякал, уминая, за обе щёки горстку блинов. Вчерась-то в больнице доярка умерла. В молодых годах, работящая, умница. Жалко, детки вот остались, трое. А часто ли умирают в столице, отчего?
- Крякает тот, чьё время пришло, - хрустя малосольным огурчиком заметил гость. Делая с укоризной Яшке фигли означавшие: разговор, вряд ли интересный сельчанам. Каждому овощу своё время! Это не вечерний чай с тортиком, разговоры на уютной кухне, в Москве. Так, ни о чём и обо всём сразу. Переводи трёп-шоу на что-то заметно-местное. Однако фельдшер игнорировал знаковые гримасы и ужимки.
- А как эдак «пришло время?» Что за шурум-бурум, хитрющая вот инстанция?
Слова дрожали и молчали виновато. Он был всё-таки читающим хлопчиком, разбирающимся кое в чём, и сало в голове имелось, и интернет из принципиальных соображений не лез. "Баловство это" - говорил извиняюще.
- А так, племяш. - Смерть обычно знает: кого выбирать. Поверь, хорошие люди остаются жить, хотя и мнения о кончинах бытуют у людей... другие. Вот сейчас философствуем о смерти земной, а задачка вовсе не тех, «крякающих» в больницах. Или, к примеру, на разбитых дорогах, в авариях, увы. Вряд ли и доярки, царство ей небесное. А именно людей вы-жи-ва-ющ-их-х! И сказанное, запомни – главное, только это и ничего более земляки, уж извините!
Врач разгладил ухоженную бороду с начинающей кое-где сединой, облизнул тонкие губы, задумался о чём-то. За разрушенным уже столом царствовала напряженная тишина, житейская плоть разговоров совсем утухла. Было даже с минуту ощущение: речь исчезла. Ну, да! И соседи, любящие действительно по-о-о-спорить, да ещё как! - молчали, хмурили брови, глядя искоса между собой. С кухни доносился резкий стук ножей и вилок. Голоса женщин, приготовляющие трапезу опоздавшим. Мило пахнет вкусно–горелым, так любимым с детства запахом. Верещала радиоточка, пел, естественно, Кобзон...
«Удивлённая особь ко всему привыкает - хмыкал затем москвич. И мне что-то тукнуло: Хоботов - на операцию. Иначе – кранты и отпевание. А что именно ткнуло - выше понимания. Я рискнул и лёг под морозящий тело скальпель. И поскольку среди вас, рассуждаю за милую душу, значит, что? А? Едва ли моё время-то пришло. Так мне думается, т-э-с-с»…
- Олегыч, круто - заговорил двоюродный брательник, учитель труда в школе. Величали его, чу, старинным именем Тит. О! Коломенская ж точно верста; спичка толще, в «добролюбовских» очках, аховом пиджаке. Засаленный галстук ещё сталинских времён. В Москве даже нищим стыдно у такого от хитрить червончик. В деревне звали без изысков: «соснова голова». Чего так? Седой. И молодым-то был седым. – Что значит «время пришло или наоборот»? Объясни-ка попроще головоломку, ей-бо?
- Ох, ребята, и счастливы вы неведением, ё, п, р, с, т. - Хорошо знахарок-то отучились слушать. Объясняю: возьмём, к примеру, грёбаное телевидение. Останкинская башня завалена по горло фильмами СеШеА, копии шлют, будто голозадым африканцам. Сюжеты – заполненные дерьмом туалеты, на обочине культуры у них роль мусорных бачков. И в бесплатной дешевизне – герой выживает, точно. В судьбе очередного ковбоя-неудачника можно быть уверенным на сто процентов, да-а … к шаманке не ходи...
Дым в горнице коромыслом, сельчане угрюмо молчали. Хирурга многие старательно обходили взглядами.
- А помнишь ли, школярами в клуб сколь, раз ходили? На кино «Летят журавли»? Персонаж актёра Алексея Баталова – стоящий мужик, наш в доску, характер, и сам ни трухляк. Сколько за ним людей потянулось! Я гляжу на экран и тогда уже в кое-что, врубался, удивляюсь откуда, что бралось! Что герой, увы – не жилец на свете.А почему? Держание винтовки, интеллигентная пере обувка сапог, оглядки в лесу, ясно: крякнет. А неодобрительный персонаж шедевра остаётся жить, увы и ах. Опять же, с каких харчей-то? А? Рассказчик гладил бороду в тишине. Облизал вновь губы, щёлкнул пальцами.
- О, любимая тема расхристанного искусства: смерть героев. И, фу ты, выживание дрянных людишек. Возьмите упомянутую киноленту. Или хоть гидру... телевидения. Или даже театр: одинаково равняются на проблему. Да-а, история… Долгая пауза, покой.
– Поймёте ли, но заявлю. Безносая старуха редко ошибается! Знаю, двадцать годков режу и кромсаю человечьи тела. Слышал многое в реаниматорской; не приведи, как говорится, Боженька, сам чуть ни «крякнул» в аварии. На леске тончи волосочка оказался – брысь, костлявая! Даже видел... её. Многие считают как? Смерть – блокадного вида бабуля, зубов вот нет, с длинною косой, в чёрно-сером балахоне. В реанимации, под капельницей я видел совершенно иную. Ну, чего молчите! А? Да-а, история … Опять резкий звук от щелчка пальцами.
-Расскажите! Это Яшка вступил опять в диалог.
- Ну, будто летом в троллейбусе еду, – вил словесные кружева Хоботов. Жара, асфальтовая шуба с утра плавится, на остановках людей множество. А транспорт отчего-то – полупустой. И красивая девушка, очень, в платье марлевом, цвет белый – зовёт! На остановке шляпкой даёт знаки, на иной, третьей. Я вон еду, красотка бежит сзади, маня соломенной так, настойчиво. Мол, иди сюда, бородач, жду. А в ручках тоненьких (жилы видны) - сачок для ловли бабочек. Ну да, история … Вряд-ли осмыслите мною пережитое, земляки. И сложил крест-накрест музыкальные руки, как у прачки вызывающе белые.
Деревенские, замурзанная родня молчали уже сторожко. У сидящих в хате уличных знакомцев много лет, в душе неуютно. Беседа шибко редкая для ушей сельчан, интересующихся хирургом. «Вот в детстве бесштанный Олежка, шалун, белобрысый лепетунчик – сорви-голова! А теперь: заумная штучка, по-учёному говорящий, на ядреной козе вряд ли подъедешь! Где ж словесного мусора-то нахватался? Уши вянут, мозги накребень, тю-тю… В Казаковском о божеских вопросах некогда задумываться. Атеистов множество, церкву-то в приснопамятно тридцатых, угробили, колхоз для мучного склада приспособил. Священников угнали, а новый батюшка будет ли? Когда рассусоливать божественное, сохатишь ежедневно! Так-то не выживешь сейчас, – думали многие из званных гостей".
Большую рюмку самогона Хоботов добавил в одиночестве. Ну, до чего хороша-а-а, - тётка Граня умеет ставить! Заев, солёным груздочком, продолжил: «Меня, большинство в курсе, резал врач, свой; с Толей корешились в медицинском ещё институте, давно. Так вот, он, – потомок армейских лётчиков. Юность - в закрытых тогда городках, секретность, оборона, иная ерунда. Толик часто рассказывал: похорон вид-ел-л… Показуха отсутствовала - ё, п, р, с, т. Чем отличались от гражданских? А тем, что загибались ядреные мужики, в расцвете сил, карьеры,сливки армии, её ум, вот беда-то в чём! А голосили женщины всё-таки редко.Почему? А знали: лежащий в гробу капитан дал маху и разбился, увы и ах …
Лучшие не уходят, повторяюсь; они остаются здравствовать. Конец от человека зависит ничтожной мерой, вот. Варианты же исключены, людина роковой шаг делает сам. И вот она, с косою, или с сачком – здравствуй-ка, дружок! А «ведёшь себя разумно» - тогда не умираешь. И едва ли там, где логично должен «откинуть кони».
Батюшки! Толик, доктор милостью божьей, презирал бегать рысцой. Ерундистика, это всё говорил, смеясь от души, ну, чисто ребёнок. А тут отчего-то захотелось утречком сбегать кросс. Ну, да, та ещё история... Дом через шесть минут - хлоп! взорвали террористы. Ну, и как сие объяснить? А? Такова вот, Яша, хитрющая инстанция!»
Какая-то спиритуальная одержимость влекла Хоботова. Суховата в рассуждениях, без влаги как бы, но редкая нота воодушевления, конечно, была. Мимо этого проскочить трудно и зажжёт человека вряд-ли, но равнодушным точно не оставит.
По ехидным ухмылкам компаньонов стола – тьфу, вредословил оратор,мудрил уж чересчур. Тираду оценили именно так.
- В госпитале будешь циничным, вариант – философом. Из гостей лишь Тит поддерживал заумные размышления. – А может того, изменить, Олегыч, службу?
- Зачем менять-то? Как же тогда философствовать, для ума, где основу брать? А? Врач моргнул Яшке, тот довольный, засопел, на лице – вряд ли осознание конченного счастья. «Всё, ушёл мужики, баиньки. Извиняйте, дорога ухабистая. И тёткина самогонка - ай да мёд!..»
И ушёл, опираясь на инкрустированный посох, чуточку качаясь, в отведённую комнату. За ним постепенно удалились соседи. Дряхлого Виктора Раздобреева будить не стали…
Лето оказалось мочливым. Урожайного года уж как ждали-то селяне. Пока, к сожалению, безуспешно – Ярило, гневался. А трудяги испокон веку живут надёжей на щедрый колос. Сейчас, погода юрила – воробьи с радостью чирик- чирик. И долгожданное, с каравай солнышко, улыбалось. Тепло, без ветерка, обычного для родных мест.
Утром на кладбище, где забытья печальный знак, собрались с братом и Яшей, пешедралом, так уж с детства заведено. Какое же счастье не иметь машины и топать по земле пешком! И когда ещё вырвешься на малую родину при столичной-то нервотрёпке, беготне, инфляции …
Родственники чинно здоровкались, раскланиваясь с односельчанами, иногда перебрасываясь на ходу двумя-тремя междометиями, шутками. На центральной улице (и на большаке), встречи случаем, разные. Ещё юношеский знакомец Владей с хитро-простоватым лицом, шутил:
- Эй, Олег, борода-то густая – коровы страх утеряют!
- Может удои возрастут!
Гость обнажал белоснежные зубы. Сельчанам в течение краткосрочных отпусков помогал делом - заботой, лекарствами, врачебной рекомендацией. А это дорогого стоит! О, принимал даже роды, было такое однажды, на сенокосе. Судачили: опытен, учтив, настоящий врач – топором мыслит. Уважали: свой в аргал, парень, выбился таки в люди, живёт ажник в столице! Сюда бы забрить этого раба-чудесника: лени в нём ни малейшей, язва тити-мити разъест вряд ли.
Его родителей старики и древние учительницы отлично помнят, хорошую оставили память.
Отпрыск - загорелый брюнет гренадерского роста с ерохой-шевелюрой, давно не стриженой руками брадобрея. Умно щурился выразительно-голубичными очами, разговаривая. Поджарый; фигура чуток сутулая, по-мужицки костистый, шею вряд ли оглоблей согнёшь. Сдержан лишь внешне, внутренне: нервно-снарядный, плечи широки, ноги дюжие – силован. Но руки! С такими на косолапого с ножом идти можно. Церковно-ночная борода дополняла эскиз, умаляла столичного джентльмена лишь хромота. Однако: если надо, перейдёт в брод любой Сиваш…
- Располнел ей-бо, - заметил местечковый интеллигент. Тит стеснялся именитого родственника; будто невеста жениха, – виделись-то, годы прошли. Ну и разница в летах давала знать тоже.
- Курить завязал. Гимнастика, забот много, усохну.
На читаря молчун напал. Брёл сзади, как не исчезающая в обед тень.
За медленными о том и сём разговорами очутилась на погосте. Участок - меж вольно растущих тополей и берёзок, у сопки. Тишина, вечный покой крестов и могил, любовно ухоженных: только одинокие грачи и космическая тишь. И безмятежность, пришедшая в окончательную ласку.
Стояли, обнажив головы посреди редких венков. И над упокоем вечным молча, по-славянски, выпили. Час их: «его же не прейдеши» - вспомнилось библейское. «В этот момент чувствую слёзное умиление, очищающее душу. Такое, наверно, испытывает верующий, читая церковные жития», - думал Олег. На ум пришли строчки:
Мы надписи надгробные читали,
мы пили поминальное вино
и, кажется, заглядывали в дали,
где людно, безнадёжно и темно.
Учитель, закурив, сипловатой фистулой: «Вчера совершенно тебя не понимал, от зигзагов мыслей, отставая - чего скрывать? Какое-то «время придёт». С неба жизнь задана якобы, ошибки. Ей-бо, в чём суть кудреватых мудреек, братка?»
Фельдшер также закивал головой: мол, явно непонятки изрёк. Однако мы-то дотошные: упрёмся-разберёмся и, «результат будет на табло».
- Вы знаете православный храм, основной? – смутился Хоботов. Едва ли уверенно чувствовал, о «вечном покое» рассуждая. И руки сунул в карманы брюк, чтоб меньше жестикулировать.
- Не – а! Родственники почти в голос.
- То-то же. – Запоминайте, пока я живу: Успения святой Богородицы. Видите, упокоение опять же, да-а … Отнести к случайности как раз трудно. У католиков отсутствует культ умершей и возродившейся Богородицы. А у нас, христиан, почитание - есть. Да ещё какое! Мы славянских героев из преданий умерщвляем. Для чего,спрошу? А для возрождения. Какова окончательная былина об Илье Муромце? А? Забыли или вообще «дупель пусто»? Отвечаю: его смерть, вот задачка-то, какая. Христиане зациклились на вечном упокоении, ребята, в сознании громадны именно традиции.Фактически что-то вроде идеологии национальной имеем. Вникли, или снова «дупель»?
- Конечно, нет. Гутарь-ка проще, братка: что за инстанция, смерть? Как решается задача, ей - бо?
- Каюк является платой за людские ошибки, - задумчиво размышлял гость. При этом надеявше глядя в безоблачное небо. – Способ исправить ляпсусы: умереть и возродиться - ё, п, р, с, т.
- То есть «горбатого могила исправит». Так что-ль? Учитель начал тщательно тереть очки платочком. Вновь закурил, огляделся вокруг удивлённо.
- Что-то вроде этого. - Обыденная жизнь устроена сложнее, чем привыкли думать. Древняя ведь аксиома, увы и ах. Я вечерами изучаю философские трактаты, интересная вот штука получается. Взять державного мудреца Лао-цзы. Бес знает когда ещё, изрёк: «О величайшем необходимо знать: существует». Есть что-то выше нас, живущих, я нутром чувствую. Но доступно словами, жестом едва ли объясню. Сознание человека не выражает ... чистого небытия, им является предельное несуществование – смерть. Это... «дао» китайской философии.
Даже медицина, религия совместно с наукой не познали исполина-человека. Увы, и таинство человеческой «души». А внутренне обрести необъятность истинности событий – архисложно. Одни загадки, сфинксы, египетские пирамиды в общем … Однако медленно иду к разгадке шарад, ковылять, если б знали, ох, как тяжко! Это не то слово! Ухабы, ямки на магистралях, горы Эвереста, в общем и целом, труднопроходимая ума чащоба, да-а… Но продерусь я сквозь мудреные джунгли жизни! Что-то с небес и сей миг вашего дядюшку... толкает в беседе. Решу часть проблем и в апогее многое объясню землякам! Н-ну, если только жизнь не проплешит …