"Когда вы теряете мать, вы тот час становитесь взрослыми. Пока она жива, над вашей головой есть нечто вроде зонтика, защищающего вас от невзгод, вы всегда знаете, что есть на свете пара рук, готовые в любую минуту согреть и приласкать вас, не требуя никаких объяснений".
Брижит Бардо
В старое доброе время, когда Галя была совсем маленькой, а её хата сравнительно молодой и высокой, мамка однажды и говорит: «Пойди к Шаповалам, там дядя Петя подстригает своих детей и тебя подстрижёт».
Дядька Петька муж Марии Илларионовны очень плохо разговаривал, мамка говорила, что его контузило на фронте, и он остался инвалидом. Надлежало Гале зайти в тот самый двор, куда вредный Сашка прятался от ответной атаки. Дядя Петя подстриг сына и усадил на табурет девочку. Несколько неприятных минут от езды по голове ручной механической машинкой клиентка перенесла стойко и без воплей. Когда поднялась, рука потянулась, скользнула по велюровой поверхности и со вздохом опустилась вниз. Слепое подчинение – это не всегда хорошо. Сегодня уже никто не ответит – что за необходимость была уродовать ребёнка?
Мечтательная Галя в отрочестве большей частью время убивала на лавочке, если она видела идущего человека по тротуару и здороваться с ним не имела желания, то девочка уходила в хату.
Общительная Мари Трофимовна такой привычки прятаться от людей не имела. Наоборот, считала неприличным пройти мимо только с сухим «Здрасте», она останавливалась почти с каждым перекинуться несколькими фразами. Состарившись, компанейская женщина уже реже появлялась в обществе, но дефицита общения не испытывала. Она принимала у себя с утра до вечера.
Галькина мамаша была такой пенсионеркой, которая интересовалась не только кастрюлями и повышением пенсии, она старалась быть в гуще всех совхозских событий. Летучки, что собирались по утрам, в её хате проходили живо-бурлящими, каждый говорил то, что думал. Советское руководство, как местного значения, так и в масштабах страны, критиковалось последовательно и основательно, только что без протоколов.
Это были уже не те добрые коммунисты из Тахтамукая, что списали турлучную хату на дрова и оценили в сумму равную тридцати трём рублям. Так Мари Трофимовна приватизировала государственное жильё ещё при Советской власти, и старенькая завалюшка стала её собственностью. Но несколькими годами раньше школьная уборщица привела комиссию, дабы начальство могло удостовериться в аварийном состоянии жилища.
Это был знаменательный 1965 год, капитальный ремонт продлился всё лето. Поставили новые рамы, сделали деревянные полы, правда, доски были сырые, и, просохнув, отделились друг от друга щелями. Это, разумеется, огорчало молодую хозяйку, но лучше, чем доливка. Соорудили новые и ровные потолки. Пришла пора проститься с потолочными обитателями, о них никто не грустил: тринадцать лет, это не семь, и с фантазиями детскими было покончено.
И самое волнительное и долгожданное: охапки камыша падали на землю – это рушили прошлую жизнь, нищую и никому ненужную. Матовое серебро новенького шифера радовало глаз. Галя, как взрослая баба прикладывала руку ко лбу, закрываясь от солнца, и любовалась на неузнаваемую крышу. Мечта сбылась! Вместе с камышом покинула старую хату и прохлада в летний зной. Новомодный шифер, нагреваясь на солнцепёке, щедро делился изнуряющим теплом, права была тётя Фрося.
Время шло, и не щадило ни хату, ни её старшую хозяйку, они старели на пару. Канувшие в вечность вечера, живут в памяти Галины П. невосполнимой утратой. Когда сидит взрослый человек и упоительно произносит: «У моей мамы были длинные, густые волосы! Они ей прямо голову тянули назад, так она выстригала затылок, чтоб легче было. Вот твои волосы, Галя, очень похожи на её». И продолжает до мельчайших подробностей рассказывать эпизоды из детства.
«Все могла делать моя мама: и готовила хорошо и шила и кружева вязала! Когда она умерла, если мне кто-нибудь что-то скажет обидное, я тут же бежала на кладбище. А дедушка приходил и уводил меня – мамка вздохнёт и переключится опять на кружева – дедушка нанимал специально кружевницу, чтобы она научила меня, но я так и не смогла научиться».
Другой вечер Мари Трофимовна расскажет, как в тридцать третьем году по хутору будет ходить женщина, и менять на ведро муки красивую скатерть. И как она приведёт её домой, наберёт муки, а дед увидит и заставит вернуть скатерть хозяйке, а муку отдаст ей просто так. Внучку потом ещё отругает.
Человек, что всю молодость рвался из совхоза, на старости лет наказан Господом, ибо в сердце пожилой Галки Чиликиди с небывалой остротой проснулась любовь к родному местечку и необычайная тяга вернуться домой.
Кажется, будто вчера мать плакала и говорила: «Ну, как же мне вас не ругать? Вы ж мои дети, я не хочу, чтобы вы плохо делали, чтобы за вас плохо говорили! Как же мне за вас не думать и не беспокоится? Раньше рассказывали, как родила одна женщина гадюку и отпустила её в лес, а когда загорелся лес, она заплакала и сказала: «И гадюка моя сгорит!». Матери и гадюку жалко!».
И ещё она часто повторяла, что мать родная – брыхуха. И рассказывала анекдот, как у цыгана умерла мать, а он плачет и приговаривает: «Ой, нэнька, ты моя риднэнька, та ты моя брыхушка: казала есты не дам, а сама – дашь, казала, побью и ны побьешь!» Когда отец женился второй раз, и умерла мачеха, он также плакал: «Ой, нэнька, ты ты моя риднэнька, та ты моя правдушка: казала есты не дам, и не дашь, казала побью и побьешь!»
Когда своенравная Галька грубила и не слушалась, ничего не оставалось, как обнажить ей правду рождения. Мать не сдерживалась и кричала: «Мне все говорили: «Мария, тебе уже сорок лет, зачем тебе этот ребёнок нужен, пойди, сделай аборт». А я не сделала, родила тебя хамлюгу! Лучше б ты сдохла, когда болела маленькой на Урале!». Историю своего спасения дочь знала хорошо, как впрочем, и другие.
Первое соприкосновения с немецкой нацией началось с Урала, когда Галя ещё маленьким ребёнком заболела младенческим. Сведённое судорогами дитя, наверняка, отдало ба Богу душу. Если бы матери, что от горя каталась по снегу и вопила не своим голосом, не подсказали, где живёт немка, что читает младенческое. Галя с особым вниманием слушала драматический сюжет из собственной жизни, детское горлышко пересыхало, она не сводила с мамки глаз.
«Когда мне сказали, что есть такая-то женщина – рассказывала Мари Трофимовна – я тут же побежала к ней! Прибегаю, а у них, у немцев, был какой-то праздник, она тесто разделывает, пироги печёт (это было накануне католического рождества), я ей и говорю: «Пожалуйста, пойдём со мной, дитё у меня умирает, а за тесто я тебе всё заплачу, только не откажи!» Дай Бог ей здоровья, а если умерла, то Царство ей небесное! Она всё оставила и пошла со мной.
Приходим, Галька лежит мёртвая, ни плачет, ничего. Она почитала её и сказала: «Она должна спать, если через четыре часа девочка проснётся, то будет жить, если не проснётся, то – умрёт.». Четыре часа мы стояли над люлькой: я, Панжя и Юрка!». Голос рассказчицы осёкся, без слёз говорить о подобном нет сил, она всхлипнула и продолжала: «Ровно через четыре часа Галя сделала так: Мари Трофимовна скривила слегка рот: «Э-э-э» и шевельнулась, потом открыла глазки.
Когда немка пришла читать её второй раз, сказала мне: «Не плачь, следующий раз она своими ножками придёт ко мне!», так и вышло. Денег она не взяла, тогда я купила ей хороший отрез на платье. Я же работала в ОРСе, все девчата мне были знакомы – поясняла Мари Трофимовна уже будничным голосом, – это же было время, когда ничего не достанешь». Об одном и том же она могла напоминать неоднократно.
Понимать надо, насколько Панжина жена была оборотистым и коммуникабельным человеком. Так вот, когда мы пришли уже к ней домой, я дала Гале в руки свёрток с материалом, и она подошла и сама подала немке подарок!». Мать, вспоминая тот счастливый момент, улыбалась, беда отступила.
Кроме этого маленькие черноглазые греческие дети Витя и Галя, играя с рыжими немецкими детьми, неплохо начинали лопотать по-немецки. «Витя, ком цу хаузе!» говорила трёхлетняя сестра, если её что-то не устраивало в игре. Однажды, когда Галя очередной раз позвала братика «цу хаузе», он, прихватив чью-то машинку, и дети ушли с добычей. Панжя дома, увидев игрушку из «чужого гаража», спросил сына: «А где ты взял это?» малыш показал в сторону соседнего дома. Отец, скрутив ухо любимому Орлу, приказал взять машинку в руки и отнести назад.
Следующее общение, уготовленное судьбой – это неразделённая любовь к мальчику полу-немцу. Услышанное как-то, что мать у Кольки немка, никак не отозвалось, ни удивлением, ни расстройством, это не играло никакой роли. Главное: мальчик – нравился.
К преклонным годам матери телевизор стал общедоступной вещью для всех слоёв населения. Он убаюкивал постаревшую мать, видя, как, сладко похрапывая и посвистывая, матушка спит у экрана, дочка в целях экономии, выключит телек. И в наступившей тишине в ту же минуту раздаётся голос крепко спавшей: «А ну-ка включи телевизор, зачем ты его выключила? Хай грает. Я с ним так хорошо сплю, – и, пробудившись окончательно, добавила, – ты точно, как один грек. Когда в Краснодаре провели электричество, он выкручивал лампочку, и дети сидели в темноте, чтобы не платить за свет. Так люди ему говорили: «Ламбо, за что ты своих детей так мучишь?» такой скупой был, в туалет сходит и оглянется – нельзя это ещё раз скушать?»
Телевизор это, разумеется, не только колыбельный шум, но и поток информации, влетавший в уши старой женщины, который усваивался, не взирая на возраст, прекрасно. Она усаживалась перед экраном, вглядывалась подслеповатыми глазами и внимательно слушала «шо там брешут».
Не сдерживалась, частенько обкладывала матом, чем очень раздражала свою Гальку: «Мам, ну хватит тебе ругаться!». Однажды уж неизвестно где Мари Трофимовна раздобыла крестик, одела его на шею и заверила дочь: «Всё, Галя, видишь, вот крест одела, больше матюкаться не буду!» и удобно расположившись на диване, уставилась на источник новостей.
Леонид Ильич невнятной речью обращался к советскому народу. Мари Трофимовна, как неотъемлемая часть этого народа, минуту слушала молча неудобоваримую пропаганду генсека и, не поверив ни одному слову, в сердцах возмутилась: «Вот, б….. старая! И не стыдно перед людьми?!». «Мам – завопила Галька – ты же обещала!». «Ой, прости, Господи, душу мою грешную, ну разве они не вынудят!» перекрестилась старуха.
Конечно, Мари Трофимовна была матерщиница, и сквернословие – это один из её грехов, и, тем не менее, она знала каждый религиозный праздник и соблюдала все обряды.
В ночь на крещение, она вытаскивала на середину комнаты стол и зажигала свечи умершим родственникам и одну свечку для всех безродных. Прикрепляя горящую свечу, она называла каждого поимённо и плакала, поясняя Гале: «Вот сейчас им светло на том свете, а кому не зажигают в этот вечер свечу, тот сидит в темноте, – и тут же выскажет сомнения, – я знаю, Галька, что помянуть ты меня помянёшь, а вот свечку, наверное, забудешь зажечь и буду я сидеть в темноте». Но во многом неблагодарная дочь, день этот ни разу не забыла, и первая свеча зажигается с именем «Мария». Теперь Галина П. сидит у стола и также плачет, вспоминая тех, кто оставил её и встретится она со всеми Там.
Ещё на крещение школьным мелом мать помечала крестиками все шкафы и двери. На Старый Новый год она обязательно пекла пышку с копейкой. Затем разрезала её на части равные числу домочадцев и один кусочек для иконы. Кому попадал кусок с копейкой, тот в наступившем году будет самым счастливым, а если копейку находили в кусочке, предназначенном для иконы, то будет счастлива вся семья!
Перед Троицей, в раннем детстве, Галя помнит, как мамка старательно помажет доливку. Потом сходит в лесополосу наломает веточек и нарвёт травы и мяты в палисаднике. На каждый торчавший гвоздь цеплялась зелёная ветка, трава рассыпалась по полу, и казалось, что ты не в хате, а в лесу! Доливочка гладенькая, трава мягонькая, ходить босыми ногами одно удовольствие!
Любимая песня матери – «Огонёк». Во время войны предприимчивые краснодарские торговки продавали написанный от руки переделанный текст на рынке. Солдатки покупали лубочное произведение и долгими вечерами, когда вязали варежки для фронта, распевали бравшую за душу песню.
Долгое время Галя не могла втолковать матушке, что это слова так сказать, народные, а авторский текст совершенно другой. «Шо ты мне рассказываешь – возмущалась Мари Трофимовна – мы с войны её пели!» А ты мол, вчерашнее «гэ» учишь меня. Однажды всё же удалось доказать, что дочь права. Исполненную по телевизору песню мать внимательно выслушала до конца и крайне удивилась: «Ты посмотри, переделали!» и осталась при своём мнении.
Она была противницей межнациональных браков, а уж если люди были разной веры, то это ещё и грешно. Часто повторяла поговорку, что две мысли на одной подушке не спят. И приводила пример, когда жили на Урале, в одной семье муж был немец, а жена русская. Как начнут ругаться первое, что кричала жена, это было слово – фашист, а он её называл русской свиньей, и уж Панжя никак не мог ей сказать, что ты, мол, гречанка такая-сякая, потому что сам – грек.
Мать рассказывала, как на хуторе жила девушка Дуня и в неё влюбился один из аула, как ему не запрещали родные, он все равно бросил свой дом и ушёл жить к ней. Через время приехали навестить молодых родственники и дали влюблённому джигиту выкурить сигарету. Родня погостила да убралась восвояси, и на следующий же день ушёл и Ибрагим. «Так мы у неё спрашивали – смеялась Мари Трофимовна – «Дуня, а где ж Ибрагим?" Она отвечала: «Наскико мэнэ Ибрагим любыв, настико и разлюбыв».
А когда один турок влюбился в гречанку, то его сначала окрестили, а потом родители невесты дали согласие на венчание. Раньше так было».
Зимним ранним утром, когда в окна ещё ломится темень, а ты ненароком проснёшься от лёгкого стука мамкиной возни у печки. Ты уже чувствуешь первое тепло, но подниматься ещё незачем, время повернуться к стене, чтобы свет не бил в глаза и забыться в сладкой дрёме. Пока мамка не скажет: «Галя, вставай!». И эти полчаса, ни сон, ни пробуждение – блаженство высшей степени! Это ощущение хроническое, оно не проходит с годами. Возраст только обостряет – как жаль, что прошло, но хорошо, что это было. И то, что нужно идти в школу нисколько не огорчает, вставать в тепло нетрудно.
И вдруг перед глазами встаёт кукурузное поле за совхозом, Галька маленькая и босая бежит по мягкой и прохладненькой земле. Тут где-то пропалывает чужой надел её мамка. Девочка вглядывается в даль и узнаёт мать по платью. «Мам, ты тут? А кому ты полишь?». Мари Трофимовна разогнула спину, перевела дух: «Та это паёк Нелли Семёновны, иди, деточка, домой, а я как закончу, пойду к ней, она мне что-нибудь даст, и тогда тебе принесу».
Когда мать есть, нам кажется, что она будет всегда. Так и Галя думала, что Мари Трофимовна бессмертна! Представить, что однажды ты приедешь, и осиротевшая хата встретит унылой пустотой, было невозможно. Ночь, когда из соседней комнаты ты не слышишь её сладкого посвистывания, давила зловещей тишиной. И душа стыла от свершившегося – матери больше нет. Зонтик над Галиной головой закрылся навсегда.