Марк Азов
ЛЮБОВЬ
– Как бы ты назвал это животное?
У меня что-то вертелось на языке, но никак не выговаривалось...
– Кошка?
– Ага, кошка.
– А это дерево?
Мне очень хотелось ему угодить...
– Смоковница.
– Ну да, я так и думал.
– А самого тебя как зовут?
– Как?..
– Ты будешь – Адам. Что значит просто человек.
– А ты тоже Адам?
Он рассмеялся:
– У меня совсем другое имя.
И ушел, оставив меня в недоумении: значит Он не человек. Но и не кошка, и не смоковница. А кто же?..
Меня терзало любопытство, разрывало на части желание все узнать и все назвать. Вот еще дерево, еще животное... Оно сказало «ав» и понюхало мою ногу. Я как будто раздвоился... расчетверился, гоняясь по саду за порхающими, улетающими, уползающими существами, и, натыкаясь на неподвижные деревья, стучал кулаками по стволам и не мог достучаться.
Теперь, по прошествии времени, я понимаю, почему дети плачут: окружающая неизвестность и собственная бессловесность гнетет их, как голого человека – ночь в первобытном лесу.
Но ребенок, когда он терпит неудачу, пытаясь накрыть ладошкой солнечный зайчик, не отчаивается и, смеясь, повторяет опыт еще и еще, пока не повзрослеет. Я же усваивал новое, как забытое старое. Мое неведенье обреталось в теле взрослого мужчины, и я, совершая свои детские открытия, стремился догнать свое взрослое тело и сравняться с ним...
И все же они существовали отдельно: душа и тело, – пока не появилась Она.
Накануне вечером Он сделал мне укол, и ночь прошла без головной боли, которая редко меня отпускала, не знаю почему. Проснулся я, правда, с ломотой во всем теле и поспешил в сад, вдохнуть свежего воздуха. Как всегда, прилег под смоковницей. Это мое именинное дерево – здесь он назвал меня Адамом... Как вдруг почувствовал, что я под смоковницей не один, и тотчас увидел: по другую сторону толстого ствола, в плетеном кресле, полулежало существо с полотенцем на лбу.
Из меня будто выпустили воздух, и в растерянности я оглянулся. Он стоял на ступеньках и посмеивался. …К чему удивляться? Надо привыкать к тому, что ты не один... Но она вовсе на меня не похожа. Даже наоборот. И даже солнце сквозь вырезы в листве смоковницы осыпало ее тело бликами совсем не так, как мое. Ей доставался свет, мне оставались тени...
Легкой мерцающей рукой она сняла со лба полотенце, волосы разбежались огненными змеями, и я увидел глаза, зеленые и прозрачные, как вода над водорослями, и в них, как в ручье, играли серебряные рыбки – это она смотрела на меня с той же радостью, с какой смотрел на нее я.
Да, теперь я смотрел на нее иначе. Поначалу ее появление разрушило едва устоявшийся мир: оказывается, я здесь не один. Теперь же мой мир обрел равновесие: я не один – на другом конце качелей моя прекрасная противоположность!.. И к тому же мне замечательно повезло: она знала еще меньше меня! Она ничего еще не знала, ее настежь открытые глаза, как две зеленые луны обежали весь мир по кругу и, наконец, остановились на мне с мольбой о помощи. Я был для нее таким же могущественным хозяином всего сущего, каким для меня был Он. Он уже не стоял на ступеньках и не усмехался – Он исчез. И я приступил к его обязанностям.
– Как бы ты назвала это животное?
Ее губы открылись и уже не закрывались, а кошка ушла.
Я хотел спросить про смоковницу, но губы были так похожи на лепестки ночного цветка, что я спросил о цветке, хотя сам еще не знал его названия, знал лишь, что он открывается ночью, и мы оба стали смеяться, и так дружно смеялись, что даже взялись за руки... и я испугался.
Это были руки неземного существа – они ничего не весили. Я испугался, потому что посягнул на что-то недозволенное, священное. Но и она испугалась тоже. Она убежала от меня... Бежала испуганным жеребенком, не размыкая ног, а отбрасывая обе ноги одновременно то в одну, в другую сторону. А мое сердце падало куда-то с болью: так убегала от меня на тонких девчоночьих ножках моя первая любовь...
Откуда это воспоминание? Разве я жил раньше?..
Она убегала, но следом разматывалась невидимая паутинка, которая отныне соединяла нас. Время раскололось на ожидания и встречи. И никакого другого смысла не имела жизнь. Мы видели только друг друга, даже когда смотрели в разные стороны. Томительней всего была ночь в ожидании рассвета, а рассветом была она для меня, я – для нее. И день окрашивался светом ее огненных волос, и она не шла, она летела факелом, брошенным в меня.
А наступающая ночь грозила новой разлукой, и однажды мы не выдержали томления ночи, и, не сговариваясь, одновременно выбежали в сад. Какой-то невидимый проводник вел нас в укромное место среди кустов, а что там делать, мы почему-то знали сами. Земля и трава пахли влагой, ее губы тоже... И она позволила рукам обежать мои новые владения и раскрылась, как тот неведомый ночной цветок... И случилось то, что, наверно, было до того, как Он отделил ее от меня. Я, наконец, понял: мы всегда были одно. И утонул в ней...
А Он сделал вид, будто не заметил, что его операция не удалась и мы снова единое существо. Утром, как ни в чем не бывало, Он повел нас, совершенно невменяемых, на очередной урок.
– Это дерево, – сказал он, – называется олива, а это – гранатовое дерево. Вы можете делать, что хотите, срывать любые плоды... А это – Он указал на едва заметную маленькую дверь одноэтажного домика в конце сада, – служебное помещение, вам там нечего делать.
Ну кто бы стал спорить? Весь его вид не допускал возражений: небесного цвета курточка, такая же шапочка, идеально округленная бородка и очки с розовато дымчатыми стеклами.
Но зачем Он это сказал? Теперь нас неумолимо тянуло к запретной дверце. Особенно ее. Ведь она только начала знакомство с жизнью. Он сам ежедневно требовал: «Познавайте, познавайте – вы должны стать людьми!»
И мы старательно познавали... друг друга. И уже не относились к этому со священным трепетом. Она, играя, выскальзывала из моих рук, убегала и однажды заигралась настолько, что спряталась за той самой дверью... Я дернул дверь – она держала ее изнутри – но я был сильнее, отворил и оказался в домике. Стены в ячейках... Над ячейками длинная надпись... Я сперва прочитал, а потом только понял, что умею читать... «Картотека Реабилитационного центра».
В ячейках лежали абсолютно одинаковые папки. Но две лежали на столе. И она тут же схватила одну из них. Мне осталась вторая. Я раскрыл и ...увидел себя! Внутри была фотография. Дальше шла какая-то фамилия, наверно, моя, а под ней строчка: «амнезия вследствие травматического шока».
Папка дрогнула вместе с моей рукой, и из нее вывалились еще фотографии... На одной – она, то есть, она и я. Вместе. Значит, мы знали друг друга!..
Я оглянулся на нее, она тоже держала папку, из которой выпархивали фотографии прямо на пол, и плакала... Плакала злыми слезами, от чего становилась некрасивой.
– Я вспомнила, – сказала она, – я все вспомнила: я твоя жена.
Читая, я начинал выздоравливать... И начинал понимать, почему он прятал от нас эти папки. Выздоравливая, я заболевал: с отвращением втягивал в себя длинную липкую ленту памяти с картинками, которые уже не мог оборвать.
Первое, наверно, последнее воспоминание:
...День, будто наполнен свинцовыми парами, я с трудом поспеваю за ней, не в силах пробить преграду между нами.
– Не иди за мной! – она вскакивает в первый попавшийся автобус... Но я, хватаю за локоть, чтобы вытащить ее из автобуса.
– Больно! – она почти кричит. На нас оглядываются, и я вслед за ней врываюсь в автобус, сажусь рядом, а она, отталкивая мои колени, вылезает из кресла и пересаживается в другой ряд.
Так мы и едем, вместе и не вместе, неизвестно куда...
Зачем было хватать ее за локти, пытаться остановить? Разве мы уже не надоели друг другу смертельно? Ежедневные и, что самое обидное, еженощные выяснения отношений взамен любви. Ее память хранит бесчисленное количество убийственных примеров, и она выпускает их в меня очередями. Самое неотразимое биологическое оружие – память. От нее не убежать…
Мы положили папки с историями болезни и вышли в сад чужими людьми. Как просто, оказывается, изгнать людей из рая: достаточно вернуть им память.
Какой, к черту, рай?! Садик с пыльными деревцами во дворе больницы… Я вспомнил лекцию рава, настоящего, с бородой, пейсами и в неснимаемой шляпе. Изгоняя женщину из рая, Бог сказал ей: ты будешь рабой у мужа своего и будешь жаждать, чтобы он признал тебя рабой, и будешь восставать и ненавидеть его за это.
Да уж, настоящий Бог знал истинную причину страданий. Но я теперь знал больше Бога и больше рава. Беда не в том, что она раба, а в том, что я не хозяин. Это она прикрывала меня от тягостей быта, а не я, как положено мужчине…
И оправдываться бесполезно, жизнь не авто, чтобы дать задний ход. Вот мы уже снова – и вместе и врозь – посреди бывшего рая. А он стоит на ступеньках больничного корпуса и читает по нашим лицам:
– Значит, вы все-таки были там.
– Да, мы вылечились, доктор. Хотя вы этого не хотели.
– Я не хотел, чтобы вы узнали про автобус. Это могло вызвать повторный шок.
И я тотчас же вспомнил. ...Мы едем в автобусе, вместе и не вместе, неизвестно куда и для чего... И оглушающий удар, и, как в замедленной съемке, стенки автобуса начинают смыкаться и вспучивается потолок... Я не слышу себя, но знаю, что зову ее: «Ты-ы жива-а?..» И тут же забываю ее имя...
Свет ударяет мне прямо в зрачки. Я никогда не был так счастлив! Она жива, она тут, рядом, в больничном садике. Как я люблю эти злые, болотные, прекрасные глаза!
Он понял мою радость по-своему:
– Не вспомнили – и не надо.
– Не надо, доктор, не надо! Будем лечиться, как лечились. Вы назвали меня Адамом, что значит человек. А ее как?..
– Имя женщине дал мужчина: сперва он назвал ее «иша», что означает просто жена, а потом...
– Потом?..
...Я вспомнил – этого нельзя было забывать никогда, ни до ни после любого шока: Он назвал ее Хава, что значит – жизнь.