Тот, кто должен

1. СОЦИАЛЬНАЯ СЛУЖБА

Никто бы не обрадовался, получив с утра разнарядку:
– В «Дом матери и ребенка»!
«Дом матери и ребенка» – не комнаты отдыха на железнодорожном вокзале, а новый социальный проект мэрии – поддержка матерей-одиночек, оставшихся без крыши над головой. То есть все-таки комнаты. Специально для этого по распоряжению мэра был возведен коттедж в новом микрорайоне на окраине города. В штат «Дома» взяли консьержку и администратора, а психологов то и дело выдергивали из муниципальной социальной службы – тех же, что работали с беспризорниками и наркоманами. Для муниципалитета особой разницы не было. Платила мэрия не щедро, но регулярно. Дело шло к перевыборам городского головы, и социальная служба попадала под статью пиар-расходов.
Над столом Михаила висел портрет мэра. Тоже Михаила. Лысоватый мужичок средних лет, с неинтеллигентной внешностью, улыбался с портрета довольно ядовито.
– Я к брошенкам не хочу, – отрезал Мих. – Начнут вешаться на шею. Пусть Света съездит.
– Света в отпуске с сегодняшнего дня. Давай-давай! – подбодрила Мария Гордеевна.
– Там вонь стоит – не продышишь.
– Мой же ты мальчик! Не нюхал ты настоящей вони!
Мария Гордеевна, психотерапевт со стажем, проработавшая пятнадцать лет в психиатрическом отделении городской больницы, давно успела привыкнуть и к вони, и к суровым условиям советских дурок, сама немного сдвинулась, но энтузиазма не утратила. Работа в социалке казалась ей чем-то вроде отдыха в санатории, где тяжелобольные попадаются только изредка, да и то не в качестве пациентов, а в качестве соседей по корпусу.
– Не нюхал ты настоящей вони! – повторила презрительно. – Это даже не трезвак. Чем может там вонять?
– Детьми немытыми, – Мих поморщился. – Я не поеду. Вику отправьте.
– Собрался и поехал! – распорядилась Мария Гордеевна. – И без разговоров, чистюля.
Мих вяло поднялся. Все утро шел дождь, а теперь на крыше соседнего здания, как прыщ, вскочило солнце, душная влага проникала с улицы в офис и мешала дышать. Портрет мэра запотел, улыбка подобрела.
– Май месяц, – сказал Мих мэру. – Самое то.
Это был уже третий май – в том же кабинете, под тем же портретом, напротив стола Марии Гордеевны. В другом кабинете сидели Вика и Света – обе, как и Мих, выпускницы местного университета, симпатичные и смешливые девчонки, а здесь продолжали царить жесткие порядки советской психиатрии.
Перспектива посетить в такой душный день «Дом матери и ребенка» совсем не радовала. И Мих быстро решил, что не поедет туда – сделает на трамвае круг до кинотеатра «Победа», вернется в центр, сойдет на Пушкинской, выпьет кофе, побродит по парку, а к брошенкам съездит завтра утром. Марии Гордеевне можно будет сказать, что не успел поговорить со всеми желающими или что-то в таком роде. Мих не раз проворачивал подобные комбинации, когда его посылали в детскую комнату милиции – в помощь штатному милицейскому психологу Олегу Павловичу, и Олег Павлович всегда охотно прикрывал его за бутылку водки среднего качества.
В сознании сначала прорисовалась чашка кофе, потом бутылка водки. Осталось только раскрасить эти схематичные картинки. С портрета мэра посмотрела на него соседка с восьмого этажа Ленка Киселева и засмеялась.
О Ленке Мих давно отвык думать как о женщине, и ее неожиданный смешок с портрета удивил его. Мих замер, и Мария Гордеевна снова подбодрила:
– Вот и встретишь там свою золушку с тремя детьми... Постой!
Она сняла трубку трещащего телефона.
– Постой, – повторила Миху. – Звонят, как на пожар. Вдруг что-то срочное.
Мих остановился, открыв дверь в коридор. По длинному коридору шла уборщица с ведром и шваброй, оставляя мокрый след на зашарканном линолеуме. Ее утренняя смена закончилась.
– Не уходи, – сказала Мария Гордеевна Михаилу, но в трубку.
Мих спокойно ждал. Уборщица дошла до лестницы и оглянулась на него.
– Вы че-то хотели?
– Нет.
– Может, цветочки вам полить?
Ей было за сорок. Из-под короткого синего халата поблескивали толстые белые ноги.
– Нет-нет, спасибо. Мы сами.
– Может, столы повытирать вам?
– Не нужно. 
– Ну, ладно.
Мария Гордеевна, наконец, швырнула трубку на рычаг.
– Наверное, я сама в «Дом матери и ребенка» съезжу. Сейчас вице-мэр звонил – на Краснознаменской опять взрыв метана. В забое шахтеры остались. И толпа родственников около шахты. Ждут результатов. Им помощь нужна.
– Родственникам?
– Всем.
– Не-е-ет. Я лучше к брошенкам!
– Миша, женщина на шахте не справится.
Мэр на портрете снова стал самим собой и посмотрел на Михаила строго. Чашка кофе, прогулка по парку и Леночка уплыли из сознания, снова навалилась духота.
– Я туда не хочу.
– Собрался и поехал! – повторила Мария Гордеевна, изменив только направление.
Мих пошел по мокрому следу к лестнице.

В муниципальную социалку устроила мама, а до этого он успел поработать немного в детской комнате милиции, немного в колонии, немного при наркодиспансере. Успел и знает, с чем сравнить.
На собственное авто не хватило, на отдельное жилье – тем более. Мать после второго развода сделалась раздражительной и ограничивала его в средствах. Развелась она не с его отцом, а с Георгием, который был ненамного старше самого Миха. С отцом она развелась до Георгия, он собрал свои вещи и уехал в Казахстан к родственникам. Не потому, что казах, а потому что иногда человеку очень хочется иметь родственников, пусть даже в Казахстане. Особенно, когда твоя жена – успешный адвокат и владелица собственной адвокатской конторы – говорит тебе, что ты для нее стар и неизящен.
С Георгием они ладили, хотя Мих знал, что матери он изменяет без стыда и совести. За глаза, нисколько его не стесняясь, он называл Тамару Васильевну «маман», и Мих не раз заставал его за разговорами по мобильному:
– Успею. Завтра маман в суде допоздна. Приеду, котик, не волнуйся.
И при этом он подмигивал Миху. Был уверен, что Мих не сдаст. И Мих не сдавал.
На самом деле, почти все люди нуждаются в квалифицированной психологической помощи, но никто этой квалифицированной помощи не может им предоставить.
Она развелась с Жориком, когда увидела его в ресторане с другой. Но и она была не одна. Расстались без скандала. Адвокаты так умеют.
– Если бы ты стал юристом, уже руководил бы моим бюро!
«Моим». И кроме того – явный упрек «а ты не стал!»
Он всегда хотел быть психологом. Он сделал осознанный выбор. Он тогда все взвесил.

2. ФЛЕШМОБ

Взрывы бывали и раньше, только ездила на них Мария Гордеевна. Может, после последнего такого происшествия у нее остались неприятные воспоминания, и теперь на шахту должен был ехать Мих. За город, в сторону Краснознаменской ходил рейсовый автобус.
Мих не думал о взрыве. Майское солнце наполнило день ярким сиянием: блестела еще мокрая от дождя листва, стекла домов, светофоры, высыхающие лужи на асфальте, солнцезащитные очки девчонок. За окнами автобуса тянулись одноэтажки частного сектора, потом дачи, перемежающиеся лесополосами. Наконец, началась территория шахты.
У здания были видны машины скорой помощи, за ними – толпа народу, с виду разношерстная и бесформенная. Собрание не походило ни на демонстрацию, ни на флешмоб: в нем совсем не было порядка. Мих, опасаясь приближаться к толпе, набрал с мобильного контактный номер.
Он попытался угадать, кто поднесет трубку к уху. Поглядел издали на самого здорового охранника холдинга. Но ответила худенькая, миниатюрная женщина с черной папкой в руке, стоявшая на крыльце около двери.
– Михаил Александрович Новиков, психолог из социальной службы. Мне к кому?
– Ага, приехали. Подходите к зданию. Меня зовут Анна Сергеевна. Жду вас у входа.
В это время двери здания открылись и показались санитары с ранеными на носилках. Родственники бросились к раненым, а охранники – к родственникам. Толпа стала смещаться в сторону машин скорой помощи.
Женщина с папкой тоже метнулась за остальными.
– Не мешайте работать врачам! Не мешайте!
Мих поймал ее за локоть.
– Вы Анна Сергеевна? Это я психолог.
Она обернулась, вытерла вспотевший лоб.
– Ага, постойте пока. Подержите папку.
Отдала ему папку, а сама понеслась к врачам.
– Расступитесь! Дайте людям работать.
Женщины плакали.
Мих вернулся на крыльцо. В папке лежал всего один лист с фамилиями. Начинался список с Булавина и заканчивался Шешерой. Всего сорок три человека.
Руководство не появлялось. Скорые стали отъезжать. Мих рассматривал своих потенциальных клиентов. Солнце припекало.
– Взрыв метана, – кивнула ему Анна Сергеевна, вернувшись на крыльцо. – В забое еще одиннадцать человек.
– А это пострадавшие? – он вернул ей папку со списком.
– Пострадавшие. Их родственники здесь. Потом директор выступит. И кто-то из МЧС приедет. И журналисты будут – наши и столичные. Вы пока первый.
«Никто не спешит», – отметил про себя Мих.
– А вы?
– А я секретарь директора. Переполох у нас, конечно. Никто такого ЧП не ожидал. И так кризис.
Анне Сергеевне было под пятьдесят, и, видимо, она была секретарем директора с очень большим стажем. Невостребованная активность проступала на ее лице мелкими капельками пота.
– Да вы не нервничайте, – успокоил ее Мих. – Толпа вроде расходится.
– Некоторые в больницу уехали. А остальные будут тут возмездия требовать – до ночи. После того как директор выступит, мы вас представим.
Мих снова оглядел поредевшую толпу. Остатки флешмоба выглядели вульгарно. Женщины все до одной были в джинсовых коротких штанах с торчащими далеко вперед животами и толстыми, обвисшими руками. Их фигуры своими многочисленными складками напоминали жирных гусениц, которых прожаривают на солнце с единственной целью – безопасного употребления. Пот тек по лицам, как соус. Миха передернуло. Девочки, дочери шахтеров, ничуть не отличались от жен и матерей. По краям маячили родственники мужского пола в майках и вытянутых на коленях спортивных штанах.
«Неужели где-то еще есть такое? Есть такие люди? Такая одежда?», – думал Мих, пытаясь найти в толпе хоть одно симпатичное лицо, чтобы остановить на нем взгляд.
Наконец, декорации оживились. Подъехала газель местного телеканала с репортером и оператором. Репортером была девушка в короткой белой юбке и синей безрукавке – Мих знал ее по выпускам местных новостей. Девушка уверенно направилась к ним с Анной.
– Здравствуйте. Речей еще не было?
– Вы с «Орбиты»? Ольга Сазонова? – уточнила Анна Сергеевна, обмахиваясь списком.
– Да-да, – кивнула Ольга. – А когда начнут выступать? Нам к вечернему выпуску надо успеть смонтировать.
По-видимому, и Анна, и Ольга уже работали на взрывах, хоть и не в одной команде.
– Это вот Михаил Новиков, – перевела стрелки Анна Сергеевна. – Психолог из социальной службы мэрии. Можете пока с ним поговорить.
Ольга прищурилась.
– Скажете несколько слов для канала?
– Конечно.
Она махнула оператору. Потом подозвала нескольких человек из толпы.
– Встаньте рядом с психологом, как будто разговариваете. Олег, сними крупно.
– А вы психолог? – спросила одна из женщин.
Мих сдержанно кивнул. Ольга задала какой-то общий вопрос о том, как бороться с чувством утраты. Мих ответил что-то о внутренних резервах человеческого организма.
Потом они вместе с Ольгой стали ждать выступления директора.
– Ты с людьми почему не общаешься? – покосилась она.
– Меня только после директора отрекомендуют, – оправдался Мих.
Она кивнула.
– Отвратный прикид у всех, – заметил он все-таки.
– Точно. Жлобство.
– Как думаешь, сколько шахтер сейчас получает?
– Дофига. Да они все на макароны тратят. Посмотри, жопы какие. Пойди, поговори с ними, а мы еще поснимаем.
– Я в такой порнухе не снимаюсь.
Засмеялись. Оля посмотрела внимательнее.
– Ты прикольный.
– Ты тоже, – кивнул Мих.
Опять поржали. Близкое присутствие Оли мирило с флешмобом. Наконец, на крыльце появился директор с замами и инженерами.
– Дело не в технике безопасности! – заявил сходу. – С этим у нас полный порядок. Никаких нарушений не было. Дело в трагической случайности. От которой никто не застрахован. Особенно те, кто каждый день спускается под землю. Произошел выброс метана. Мне не за что просить прощения у жен и детей. У тех, кто не дождался своих кормильцев сегодня. С работы. Домой. Надеюсь, государство окажет материальную помощь вашим семьям.
– Речь-то не прописана, – сказала Оля Миху. – Видно, что оправдывается. На прошлом взрыве – тоже в мае – он намного увереннее выглядел. Тоже выли тут, на него наезжали, но он держался.
– А что с остальными? – крикнул кто-то из толпы.
– Ведутся спасательные работы.
– Они живы?
– Товарищи, спасательные работы не прекращаются ни на секунду. Как только будут результаты, мы сразу же сообщим вам.
– Скажите нам правду!
Директор шахты кивнул толпе обнадеживающе.
– Это исполнительный, – снова обернулась Ольга. – А хозяин вообще за границей. Говорят, на Кипре. И деньги все загнал в оффшоры еще до кризиса.
– Будешь интервью брать?
– Надо.
Она стала протискиваться с микрофоном к выступающим. Набежали другие журналисты. Толпа осталась без внимания – предоставленная самой себе в своем отчаянии. Какая-то женщина громко зарыдала.
Анна Сергеевна сделала объявление:
– Уважаемые товарищи. К вашим услугам – Михаил Александрович Новиков, психолог социальной службы. Можете обращаться к нему с вопросами.
Мих сделал отсутствующее выражение лица, чтобы ни у кого не возникло намерения обратиться к нему с вопросами. Но, может, и так не возникло бы.
В это время двери здания снова открылись и показались санитары, выносящие на носилках раненых. Черные тела походили на кучи пепла, казались мертвыми – мертвыми давно и уже давно перетлевшими. Снова родственники бросились к санитарам, а охранники – к родственникам. Кто-то закричал:
– Ваня, Ванечка!
Потом завизжал.
Мих нашел в толпе Олю.
– Может, свалим отсюда?
– Нам еще монтировать.
Плач в толпе звучал все громче. Руководство поспешно скрывалось в здании. Анна Сергеевна с папкой засеменила следом.
– Оставь мне телефон, – предложила Ольга. – Может, пересечемся, если будет время.
– Конечно, – обрадовался Мих. – Конечно!
Протянул ей визитку. Она махнула ему и вернулась к оператору.
– Трупы ты успел снять?
– А то трупы были?
Мих быстро пошел к автобусной остановке.

3. ТРОЕ В КОМНАТЕ

Мама уходит рано, а приходит поздно. В квартире раз в неделю убирает горничная Ириша. Но это еще та квартира, где они жили втроем – мама, папа и Мих, куда он возвращался после школы, где они с Ленкой прятались от Ленкиной бабушки. Странно видеть в этой квартире подвесной потолок, арки и горничную Иришу с бесшумным аква-пылесосом.
– Все пылесосишь, Ириша?
– Все пылесосю, Михаил Александрович.
Если мама молчит за ужином, значит, думает о деле Макогонова или Федоркиной. Ей пятьдесят пять лет, ей уже не так легко думать, это получается не так быстро.
С тех пор, как она определила Миха к мэру, о нем она не думает.
– Ма, я возьму машину?
– Нет. Мне сегодня плохой сон снился.
Сны каким-то образом тоже помещаются в ее голове.

Потеряв возможность погонять по городу, Мих пошел к Ленке.
Девчонке, с которой ты сидел за одной партой, уже тридцать два. Но ее квартира никак не переменилась со времен их детства. Только бабушки давно нет, некому кормить Ленку супом с гренками.
Ленка носилась по квартире, как сумасшедшая, создавая из ничего суету, пыль, дребезжание ящиков платяного шкафа. Открыла дверь впопыхах.
– А, это ты? Макс придти должен. Ты посиди тихо, пока я соберусь.
Макс вроде как жених. Познакомились недавно – через какую-то подругу, и на Макса теперь вся надежда. А на тех, с кем она давно знакома, уже никакой надежды нет. И Макс совсем не старый, ему едва тридцать. Работает инженером в КБ на машиностроительном заводе. Простой, хороший парень, без наворотов, без понтов. Он бы даже в советскую квартиру Ленки вписался отлично.
Ленка расстегнула при Михе халат, натянула джинсы и стала искать блузку. Совсем девчонка, тощая, бледная, только вот с косметикой перестаралась.
И вдруг она согнулась и прислонилась спиной к стенке, так и не найдя кофты.
– Блин, как в животе крутит. Отравилась, наверно, чем-то. Утром вообще рвало. Всегда так психую, когда он приходит.
Она зажала живот обеими руками.
– Ну, что за хрень такая?! Я ж только из душа. Ладно, я в туалет, а ты, если что, открой ему!
Словно какой-то бестолковый сон транслировался в Ленкиной квартире, а Мих оказался в эпицентре. Может, даже мамин сон, мамин «плохой сон».

Ленка Киселева жила одна. После похорон бабушки ее мать быстро нашла себе какого-то ухажера из пригорода и съехала, освободив Ленке жилплощадь. Ничего не мешало Ленке устроить свою судьбу в обычном понимании слова «устроить». И Мих думал о том, что вот сейчас явится Макс и предложит, наконец, ей руку и сердце. Они поженятся. У Ленки родится ребенок и пойдет в ту же школу, куда ходили они в детстве. Так же жадно он будет узнавать мир. Так же убежденно будет стремиться быть хорошим. Так же страстно будет мечтать спасти этот мир от зла, а потом – спастись самому от этого мира. И цепь замкнется.
Раздался звонок в дверь, и Мих открыл. На пороге стоял Макс. Знакомы они были мельком.
– Макс, хеллоу. Проходи!
– А Лена где? – подозрительно покосился инженер.
– В туалете. У нее желудок расстроился. Понос. А с утра даже рвота была. Она предполагает, что чем-то отравилась.
Макс снова посмотрел странно, но вошел.
– Выпьешь? – предложил Мих.
– Да мы… выйти хотели. Поужинать. Серьезно у нее это, не знаешь?
– Не знаю. Ну, ты немного выпей. Тебя же от стопки не раскачает? У Ленки водка есть.
Инженер-проектировщик задумался. В туалете зашумел сливной бачок и тихонько зашипел освежитель воздуха.
– Ладно, давай, – решил Макс.
Включился душ.
– Она че, купаться еще будет?
Мих налил ему водки.

Когда Ленка появилась из душа, они пили в гостиной около телика. Ленка была красная, растрепанная, с изжелта-зелеными кругами под глазами.
– Ну, зачем вы пьете?! Мих! Где ты водку у меня нашел?! Ну, зачем ты?! – завопила она.
– А что с желудком? – поинтересовался Мих спокойно.
– Не лезь не в свое дело! А ты не обращай на него внимания, он психолог, – пояснила она Максу.
– Ты психолог? – удивился чему-то Макс.
Мих кивнул. В доказательство этого на экране телевизора появился он сам в окружении толстых женщин на фоне серого здания шахты «Краснознаменская».
– Каждый человек чувствует себя беспомощным, столкнувшись с несчастьем. Оно кажется ему незаслуженным и несправедливым наказанием неведомой судьбы, волей рока. Но никто из нас не застрахован от трагических случайностей. Винить в них кого-то или казнить за них самих себя в этом случае бесполезно. Нужно просто собраться с силами, чтобы победить свою боль. Внутренние резервы человеческого организма огромны. Только течение времени и рассудочное восприятие действительности способны притупить чувство утраты. К счастью, шоковое состояние не перманентно.
На экране мелькнули черные тела погибших.
– Нам всем нужно найти в себе силы пережить случившееся, – закончил Мих.
Ленка опустилась на диван, уронила руки.
– Как это страшно. Каждый день они могут оттуда не вернуться. А ты такое – «никто не застрахован», «резервы», «к счастью».
Макс смотрел то на экран, то на Миха.
– Так мы пойдем ужинать? – спросил все-таки у Ленки.
– Ужинать я бы тебе не советовал с таким расстройством, – заметил ей Мих.
– Тебе вообще домой пора, психолог, – она угрожающе поднялась.
– Да-да. Счастливо оставаться, – вежливо попрощался Мих.

4. РЕАЛИИ СОВРЕМЕННОЙ МОЛОДЕЖИ

Ленка позвонила в полночь:
– Спишь? Скотина! А еще друг называется!
– Вы там трахаетесь, а мне что – не спать? – Мих оторвался от компьютера.
– Что ты ему сказал, пока меня не было?
Он встал и подошел к окну. Ленка жила на восьмом, а он – на четвертом. Если закричать громко – она его услышит. Без всякого телефона.
– Ничего не сказал. А что?
– Да вот он тоже ничего не сказал.
Она всхлипнула.
– Может, он и не собирался, – утешил Мих.
Ленка снова шмыгнула носом.
– Лен, не плачь. Вы же не расстались, не поссорились.
– Ты… поговори с ним. Я тебя прошу. Поговори как психолог. Скажи ему, что мужчине после тридцати стыдно быть неженатым, что он выглядит как придурок, как конченый онанист, – плакала Ленка.
– Хорошо, я так и скажу.
– Я тебя прошу. Прошу, как человека.
Мих вдруг выключил мобильный и заорал в окно:
– Ленка! Лена! Леееее-наааааа!
Она перезвонила:
– Не бросай трубку. Ты не представляешь, как мне плохо.
После этого Мих выключил компьютер и закрыл окно. Возникла мама в длинном халате, как привидение, утомленное долгими перелетами по пыльным, заброшенным замкам.
– Мне показалось, что кто-то кричал. Ты не слышал, Миша?
– Это во дворе. Кто-то звал Ленку.
– Никак не нагуляется, корова, – сказала на это мама. – Детей нянчить давно пора. Ты ложись, Мишенька, поздно уже.
– Душно.
– Душно? – мама понюхала воздух и вышла.
Всем детям кажется, что их родители всегда будут молодыми и красивыми. Но, сами еще не став родителями, они понимают, что это совсем не так, что процессы старения, дряхления, образования морщин, приступы ворчания, недовольства и сожаления о загубленной молодости – это тоже неумолимо последовательная цепь.

На следующий день мама разрешила взять машину, значит, ночь прошла без плохих снов. Mazda – не самая лучшая машина в мире. Но от такой тачки Мих и сам бы не отказался – в утренних пробках выглядит она бодро, и только Славка, рассекающий на Toyota Highlander, может заметить, что известнейший психолог современности смотрится за рулем, как телка, раскрутившая папика на дорогой подарок.
Телефон дребезжал с самого утра незнакомыми номерами. Мих не отвечал. Патологически не любил незнакомые номера, было подсознательное желание – удалить их все оптом, как спам.
– Я вас слушаю, – ответил, наконец, без энтузиазма, зависнув в очередной пробке и медленно подползая к светофору.
– Психолог, это ты? Ты себя вчера в новостях видел?
Мих узнал голос Ольги и обрадовался.
– Все наши сказали, что ты просто «милашка», только волосы торчат.
– Все под контролем.
– Я им так и передала, – засмеялась она.
Было ощущение, что он знает ее давным-давно. Или даже так – знал давным-давно, потом потерял, потом встретил, а она прежняя. И с ней по-прежнему легко, потому что она выросла в той же деревне, говорит на том же диалекте, помнит того же хромого соседа, который пугал тебя в детстве, и ту же почтальоншу тетю Зою.
– Увидимся? – предложил он экспромтом, пытаясь удержать ощущения узнавания.
– Можно. Только вечером, – согласилась она быстро.
Договорились о встрече. Мих вошел в офис в приподнятом настроении. Мария Гордеевна его радости не разделяла.
– На час ты опоздал. На час! Снова здорово? С какой радости?
Радость была, но делиться ею Мих не собирался.
– Пробки, а я на авто сегодня. Метро обычно быстрее.
Его телефон зазвонил снова.
– Пробки, мобилы, тачки, связи, – вот реалии современной молодежи.
Мих взглянул на портрет мэра.
– Еще и в телевизоре успеваем покрасоваться! – добавила Мария Гордеевна.
– А я говорил, что лучше вам поехать на шахту, – оправдался Мих. – Тогда вы бы и попали в новости.
– Да нужны мне эти новости!
Мих думал, что она обязательно прокомментирует еще и его речь, обращенную с экрана к несчастным шахтерским вдовам, но Мария Гордеевна уселась за свой стол и недовольно нахмурила наведенные черным карандашом брови.
Если бы не эта старая дурища, жизнь шла бы спокойнее и даже звонки телефона так не раздражали бы. Он все-таки ответил.
– Психолог, это ты? – спросил на этот раз мужской голос.
Мария Гордеевна стала сгребать со стола пудры-помады, собираясь по второму кругу в «Дом матери и ребенка».
– Мне Ленка дала твой номер. То есть я у нее попросил. Поговорить с тобой хочу.
Шеф вымелась из кабинета, и Мих смело сказал в трубку:
– У меня час разговоров сто долларов стоит, Макс.
Но вспомнил Ленкины всхлипывания и смягчился:
– Так и быть, сделаю для тебя исключение. Только подъезжай в мой кабинет, потому что вечером мне некогда.
– У тебя и кабинет свой?
– Самый модный в городе. Здание мэрии знаешь? Напротив – офисный центр. На третьем этаже, кабинет триста десять. Мы ближе всех к власти – в окна им смотрим.
– Клево! – восхитился Макс.

5. СЕАНС С МАКСОМ

Рядом с кабинетами социальной службы – офис фирмы «Окна-Двери». Заказы менеджеры «Окон-Дверей» принимают по телефону, а все остальное время курят в коридоре. Не то, чтобы в коридоре запрещается курить, но и не то, чтобы разрешается. И не то, чтобы запах дыма раздражает Миха, но и не то, чтобы радует.
Забрать социальную службу в свой корпус мэр не может, потому что это хлопотное соседство, но поселил в непосредственной близости. Офисное здание – старое, зато в центре, отобрано у НИИ еще в период перестройки.
Кабинет тоже ниишный – со старыми бюро, выцветшими шкафами и светокопировальным столом, заваленным пожелтевшими папками с секретными сметами. Так никто и не взял на себя смелости уничтожить государственные тайны прошлого века.
Мих спешно придвинул стол Марии Гордеевны к шкафу, а всю ее канцелярию смел в верхний ящик. Облагородив таким образом интерьер, вернулся за свой стол, закинул ногу на ногу и стал ждать Макса.
Обычно в этом кабинете бывали только посетители, направленные социальной службой: трудные подростки – фанаты клея «Момент», и их более опытные старшие товарищи – поклонники страшного зелья, вареного на уксусе, так или иначе – представители одной наркоманской модификации. Усовещания Мих считал занятием довольно бесполезным, но честно проводил душеспасительные беседы в рамках обозначенного социальной службой круга вопросов. Нарики иногда рассказывали интересные истории. Некоторых Мих, из личного любопытства, пытался разговорить на предмет цены удовольствия. Его интересовало, что можно стерпеть ради прихода, какое противостояние общественности можно вынести и стоит ли того зыбкое ощущение эйфории. Но, выслушивая их односложные ответы, все больше убеждался в том, что движет ими исключительно мания, а не рассудочный выбор. Способные толково рассуждать о зависимости и здраво оценивать свои поступки на самое дно не падали. Рассудок исключал манию. Мих все больше верил в мозги.
И если Макс решил обратиться к нему за советом, то его мыслительные процессы тоже дали сбой. Мозги расстроились, как Ленкин желудок. Не исключено даже, что это было взаимосвязано. Мих откинулся на спинку стула и закурил.
– Але? Пластиковые окна! Я вас слушаю! Какого размера? – кричал менеджер за стенкой.
Макс пришел к трем часам дня. Был одет в джинсы и рубашку цвета хаки с рукавом до локтя. Мих про себя хмыкнул. Может, в их КБ это и модно, но вне стен конструкторского бюро – старовато.
– Проходи, присаживайся, – предложил любезно.
– А дивана у вас нет? – хохотнул Макс.
– Диваны у психологов только в кино бывают. Ты вообще хоть раз настоящего психолога видел? – одернул его Мих.
– Да я к тебе, собственно, не как к психологу. А ничего так кабинет…
– Я знал, что тебе понравится. Чай-кофе?
– Не-не, я как бы по делу.
«Как бы» провисло неуверенностью. Ленка сказала, что это она дала ему телефон Миха, а он сказал, что сам попросил. Выглядел Макс растерянным. Сел на стул у окна и опустил глаза в пол.
– Так чего ты боишься? – спросил Мих прямо. – Жениться?
– Ну, ты же Лену давно знаешь…
– И что?
– А вы это? Ну, когда-нибудь? Трахались?
– Да. Но нам тогда лет по четырнадцать было. Это нельзя считать отношениями. Сейчас между нами ничего нет.
– Мне кажется, она не любит меня, а просто…
– Просто хочет замуж?
Макс дернул из кармана пачку сигарет и закурил.
– Это плохо? То есть – как думаешь? Получится из этого что-то? Не хотелось бы, чтобы потом обломалось. У меня так уже было. Потом противно мириться с тем, что тебя не любят.
– А сейчас?
– А сейчас секс, рестораны, шуры-муры, такое.
«Чушь, ужасная чушь», – думал Мих, и это невольно отражалось на его лице. Макс взглянул на него и осекся.
– Женись, – сказал Мих. – Иначе будешь выглядеть конченым онанистом.
– Это ты как психолог сейчас говоришь? – уточнил Макс.
– Нет. Как Ленкин друг. Потому что я ее друг – что бы ни случилось с ней, или со мной, или между нами, или между вами, или вообще в мире.
– А как психолог ты что скажешь?
– Что не любишь ты. И пытаешься переложить ответственность – на нее, на меня, на кого угодно, чтобы был повод отвалить.
– Да нет.
– Двойной ответ – всегда двойственный.
И вдруг Макс сделался очень спокойным, словно отрезал от себя лишние сомнения. Мих взглянул на него и подумал, что у них с Ленкой будет очень красивый сын – голубоглазый, как Макс, и светловолосый, как Ленка.
– Не люблю, – кивнул тот.
Или не будет.
– Просто я понимаю, что она хорошая, что таких вообще нет. Умная, добрая, внимательная, проницательная. Но за то, что кто-то «хороший», никто никого не любит. Этого мало. То есть этого слишком много. Даже если знаешь про те ваши четырнадцать лет, этого много…
– Проваливай! – Мих встал и открыл ему дверь. – Ты ей сто лет не нужен, инженер хренов!
Макс поднялся, взглянул Миху прямо в глаза.
– Я так и думал, что между вами что-то есть.
– Вали!
Он вышел. Только через полчаса Мих вспомнил о свидании с Ольгой.

На выходе остановил охранник.
– Вы из триста десятого кабинета?
– Да.
– А окна вы закрыли? Вот вчера на вас уборщица жаловалась, что вы вечно окна не закрываете, в коридоре курите и окурки в банке из-под кофе на подоконнике оставляете. А от них запах кислый.
– Толстая такая уборщица?
– Марина Федоровна. Вы вернитесь и окна проверьте, – распорядился дядька.
– Вы Марине Федоровне привет передавайте, – сказал Мих и направился к выходу.
– Эй, молодой человек, я на вас жаловаться буду вашему начальству.
– Жалуйтесь, – кивнул Мих.

6. СЕКС С ЛЕНКОЙ

Тогда еще не было слова «трахаться». Сейчас даже и не вспомнить, что тогда было – в эпоху до первых переведенных с английского видеофильмов и первых боевиков про кунг-фу. Мальчишки обозначали все матом, но не виртуозно. И никто не говорил «кинуть палку» – как кость собаке, потому что тогда еще не было уверенности, что женщине «это» нужно больше.
Но Ленке «это» нужно было больше. После уроков обычно шли к нему, потому что у Ленки дома была бабушка, а родители Миха никогда не возвращались с работы раньше семи. Детская свобода вскоре стала подростковой.
– Хочешь, я твоим родокам суп сварю, а ты скажешь, что сам? – предложила Ленка.
– А чего это ты такая добрая?
Она потупилась.
– Мих, у нас сегодня девочки в раздевалке говорили… ну, пока на физру переодевались, ну…
– Что?
– Ну, вот говорили, что Кузебный говорил, что он уже с девушкой спал.
Точно! Тогда это называлось словом «спал»!
– И что у нее сиськи были… большие.
– И что?
– А ты уже спал с кем-то?
Все с супа начиналось. И лучше бы в бадминтон пошли играть, пока ветер утих. В сентябре всегда сильный ветер.
– Нет, – честно ответил Мих.
– А ты знаешь, как это делается? – не отступила Ленка. – Оксанка спала с Козловым из 11-Б, говорит, что классно.
– Знаю, чего там не знать. Но тебе больно в первый раз будет.
– Ничего, я потерплю.
– И еще забеременеть можно.
– Это я знаю. Но у меня этих дел еще нет, месячных. Ну, то есть были, а потом обратно кончились.
Мих пожал плечами. О месячных он ничего толком не знал. Да и о самом процессе – понаслышке, сквозь чужие ухмылки, сквозь такие выражения, которых никогда не употребляли дома ни отец, ни мама.
– Так как? Сделаешь? – спросила Ленка. – Или я Женьку попрошу?
Женька был на год старше, из дома напротив, и мама всегда называла его дебилом из неблагополучной семьи.
– Не надо Женьку. Я все сделаю. Трусы снимай.
– Прямо тут? На кухне?
– Ну, хочешь на ковер пойдем?
– Ну, давай.
Пошли в гостиную. Ленка стащила белые трусы и аккуратно положила на стул.
– Ложиться?
– Ложись, да.
– На живот?
Мих подумал. Ленка была в юбке в складочку и в белой блузке. С этого учебного года в их школе отменили форму, но правила остались строгими: светлый верх, темный низ, никаких брюк для девочек. Юлька Филиппова пришла в джинсах Levi's, и классная отправила ее домой переодеваться, а до этого никто не слышал слова Levi's.
– На живот ложись, – сказал Мих, чтобы не видеть ее лица.
Так и с сексом. Никто не слышал слова «секс», но это не значит, что секса не было. Конечно, в онанизме Мих преуспел куда больше, но теоретически понимал, что нужно делать и какие части тела необходимо соединить, чтобы собрать этот конструктор.
Ленка легла на живот и задрала юбку, оголив круглую попку. И наблюдать за всем этим сделалось жутко приятно. Он опустился рядом и потрогал рукой ее маленькую белую задницу.
– А ты точно знаешь, что делать? – засомневалась Ленка.
Окончательное понимание пришло в действии. Ленка помогала обеими руками. Длилось все недолго, но он все сделал. Сам был в шоке. Правда, Ленка осталась безучастной.
– Все что ли?
– Ну, да.
– Я уже не девочка? Кровь должна пойти…
Никакой крови не было. Еще подождали.
– Ага, есть кровь, – немного успокоилась Ленка. – Спасибо. Не пойму только, что тут классного.
Он потянулся к ней невольно – то ли обнять хотел, то ли утешить, но Ленка отпрянула.
– Э, ты чего?
Быстро надела трусы и пошла на кухню.
– Так сварить твоим суп?
– Не надо.
Он думать не мог больше ни о чем, кроме секса.
Ленка не заходила два дня и в школе почти не разговаривала с ним. Потом появилась.
– Мих, знаешь, говорят, что в первый раз не всегда классно бывает…
– И что?
– Ты можешь еще раз?
– Могу.
– Ага, ну давай.
Он сделал это еще раз. Все было не так торопливо, и Мих даже изловчился поцеловать Ленку в щеку, как ему казалось, по-настоящему. Но она все равно вздохнула.
– Не понимаю, что в этом такого.
И хотелось ответить совсем не о том, о чем она спрашивала. Хотелось ответить «да», «всегда», «только с тобой».
Потом Ленка стала гулять с Женькой, потом с Юркой, который вернулся из армии, а потом Мих уже не следил за ее списком. Сам стал встречаться с девчонками, которым было с ним «классно». А Ленка заходила все так же – в гости, сварить суп, узнать телепрограмму, пожаловаться на любовника, обругать подругу. Он выучился на психолога, а она – на бухгалтера, сменила несколько фирм, набралась опыта. К счастью, подоспели компьютерные технологии и отпала необходимость выстаивать длинные очереди, чтобы сдать отчеты в налоговую и пенсионный фонд. Ленка в последнее время даже стала спокойнее. Осталось только уговорить Макса и организовать семейную жизнь в отдельно взятой квартире. Но вряд ли Макс теперь поддастся на уговоры.
Если между ними и была злость – то еще тогда, в четырнадцать. Потом растаяла. А оскорбления вроде «скотина» или «идиот» – просто привычка, память о детстве, в котором еще не было слов «неадекват», «укурок», «трахаться» или «фригидная сука».

7. РАЗГОВОР С ЗЕРКАЛОМ

– Здорово, здорово все получилось! – Ольга сама себе подлила из бутылки. – Ты за рулем, да? Вау-вау. А я выпью. Мне премию дали за вчерашний репортаж.
Себе Мих взял соку. В кафе было почти пусто – не пятница, не выходной, не День Молодежи, и премию никому сегодня не дали, кроме Ольги.
– Оперативненько у вас!
– Ну, не совсем за вчерашний, но и его учли, – хохотнула Ольга.
Была она в короткой джинсовой юбке и белой майке, похожей на мужскую, но настолько женской, что Мих ощутил внезапное покалывание в пальцах.
– И ты не подкачал, светило психологии! – продолжала она веселиться, встряхивая головой, чтобы откинуть от лица рыжеватые волнистые волосы. И даже это движение было наполнено жутко притягательной энергией.
– С микрофоном ты чертовски секси выглядишь…
– Я же сейчас без микрофона.
– Я представил.
Она присвистнула.
– Э, лишнего не представляй!
– Почему?
Ольга поставила бокал на стол, нахмурила брови.
– Что ты с места в карьер гонишь? Или все уже понял про меня, психолог?
– Понял, что мы рассуждаем примерно одинаково.
– Я о сексе с тобой и не собиралась рассуждать! – отрезала она.
– А кто говорит о сексе? Одни люди, например, об инопланетянах рассуждают: есть другие миры или нет, возможен ли контакт с ними, что можно считать доказательством существования внеземного разума. Это – не мы. Другие люди о чувствах рассуждают: есть ли любовь на свете, чем ради нее можно пожертвовать, насколько она долговечна, насколько является опорой для быта. Это – не мы. Третьи о пользе для общества рассуждают: почему зло не наказано, почему добро не торжествует, каковы пути и методы борьбы за светлое будущее, как детей правильно воспитывать. Это – не мы. Четвертые о Боге рассуждают: могла ли расцвести сухая лилия в храме, откуда нисходит благодатный огонь в Пасху, возможна ли вечная жизнь для праведников, вероятно ли воскрешение мертвых. И это тоже – не мы.
Ольга смягчилась, кивнула.
– Да, ты прав. Это не мы. У нас работа, будни, простые удовольствия. У нас – один день. И этот день сегодня. С тобой говорить – что с зеркалом. Но, может, это и мы… в чем-то. Я надеюсь…
Она помолчала. Потом воскликнула, словно вспомнив давнюю мысль:
– А у меня для тебя работа есть! Никаких психов в приемной!
– Да я ничего не имею против психов, – Мих пожал плечами.
Разговор с Ольгой не казался ему интересным и не увлекал даже в качестве прелюдии.
– Я доволен работой. Ненапряжно. Мог бы и собственный кабинет открыть, просто не хочу лишней ответственности. Мало ли… Сиганет какой-то урод с высотки, а ты казнись до конца дней своих. Я такое в кино видел, – он засмеялся.
– А если в социалке кто-то сиганет? – спросила Ольга.
– Это сколько душе угодно!
– Тебе бы работу вообще без живых людей.
– В морге?
– В журнал «Мозаика» не хочешь?
– В «Мозаику»? – удивился Мих. – Это же глянец. Зачем им психолог?
– Нужен. Они меняют курс, чтобы не утонуть в кризис. Переориентируются на глубину и психологию.
– Если глубину не рассчитают – точно утонут.
– В том-то и дело. Нужно сделать статьи глубокими, доступными и прикольными. «Мозаика» хочет стать больше, чем глянцем. И идея это хорошая, если ее толково раскрутить. А ты сможешь. Я сама с «Мозаикой» сотрудничаю – блоки новостей для них леплю и светскую хронику. Выходят они раз в месяц, тоже «ненапряжно», как ты говоришь. И не будешь отвечать ни за каких психов.
– А откуда такая близость к «Мозаике»?
Мих знал «Мозаику» понаслышке, видел в витринах киосков, но в руках никогда не держал. Помнил только, что журнал это толстый и эффектный. Может, без изюминки, но для женской аудитории, заинтересованной модой и знаменитостями, – вполне. Тем более что «Мозаика» была рупором местной светской жизни, а для нестоличного города собственный гламурный журнал – уже фишка.
– А я с учредителем сплю, – ответила Ольга просто. – Ему пятьдесят шесть лет. Местный предприниматель. Попов Владимир Сергеевич, может, слышал. Конечно, он «Мозаику» не организовывал, но оформлен журнал сейчас на него, а шеф-редактор – его дочура, тридцати шести лет блондинко, тоже нормально упакована и замуж удачно пристроена за директора конфетной фабрики. Шоколадно-карамельный бизнес. Все в шоколаде. А журнал – ее женская забава, но мне – лишь бы деньги платили. Сама она там редко показывается, на месте пыхтят наемные сотрудники: директор, главред, выпускающий, редакторы, журналисты, рекламисты, дизайнеры, фотографы. Штат, в принципе, не очень большой. Только рекламистов до хрена. Как тебе сама идея?
Ольга рассказывала так, словно это его очень интересовало, словно он подробности у нее выпытывал.
– Ты поэтому не хочешь? Из-за него? – спросил о своем.
– Чего не хочу? Секса? Не поэтому, – она мотнула головой.
– А почему?
– Ты когда-нибудь трахался с кем-то под зеркальным потолком? Ну, представляешь, как это? А теперь представь, что второго человека вообще нет. Есть только потолок и ты под ним – голый, извивающийся, потный. Голый – как никогда раньше. До костей голый, до крови. Вот что значит секс с зеркалом. Так у нас будет – если будет.
– Пусть будет, – кивнул Мих. – Это нормально.
– По-твоему, это нормально?
Все коктейли, выпитые ею за этот вечер, уже подействовали. А он был трезв, даже подавлен и просто ждал. И не мог угадать результат: переломил или нет.
– Ко мне можно, – сдалась она. – Только ненадолго. Я боюсь, что он может явиться. Но если до девяти вечера не появляется, значит, свободна.
– Уже давно девять.
– Правда? Ох, я напилась. Точно. А про журнал что скажешь? Ты согласен?
– Про журнал потом скажу. Утром.
– У меня ночевать нельзя.
– Хорошо, позвоню и скажу.
Она засмеялась. И он кивнул довольно: не напрасно слушал всю эту ерунду.

8. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

Детство? Детство я помню, конечно. Только там и помнить нечего. Один раз в цирк сходили – отец не пьяный был. Вот и все детство. Мать потом собралась и в Крым уехала – так и не вернулась. Мне шесть лет было. С тех пор слово «Крым» для меня как «умереть». Я про себя считала, что она уехала и умерла, но она просто сбежала от мужа-алкоголика и ребенка бросила.
Нет, он не издевался надо мной, не бил, не ругал – просто не обращал внимания. Нечего было есть, никто не стирал одежду, никто не купал. Представьте, в каком виде я пошла в школу…
А в школе слабых не любят. Не любят растерянных, непричесанных, неумытых девочек. Меня как прозвали с первого класса «Шиха», так я в Шихах и проходила до девятого. Из-за фамилии, конечно, Шинкаренко, да и вообще. Учителя так едко шипели: Маша Шинкаренко. Грех не прозвать.
Сидеть со мной за одной партой никто не хотел. Даже если учительница отличницу ко мне посадит, все равно эта отличница потом жалуется:
– Уберите от меня Шиху!
Училась я слабо, все время то есть хотелось, то спать. Мальчишки толкали меня, колотили. Бывало, плечи так набьют, что руки отваливаются – портфель не могу нести.
Отец тогда сварщиком работал – или на смене, или пьет, пока снова уйдет на смену. Уже тогда проблемы со зрением у него начались.
Бабушка, материна мать, очень редко к нам приходила. Придет, даже не посмотрит на меня, приберется в доме кое-как и уходит молча. Один раз я побежала за ней, догнала у ворот.
– А мама как? Знаешь ты о ней что-то?
Она отвернулась и еще быстрей пошла. Я не спрашивала больше. И она приходить перестала. Я подросла – стала сама все по дому делать, готовить, стирать, даже белила сама потолки. Отец вроде тоже поумнел малость, меньше пить стал, а может, надеялся, что зрение к нему вернется.
Со школой совсем плохо у меня было. Сначала лупили пацаны нещадно, снежками зимой закидывали, а потом стали юбку задирать, кричать, что я только что в туалете с кем-то трахалась. Ничего, что я такое рассказываю? Вы же спросили…
И классная меня каждый день после уроков оставляла, все допытывала, трахаюсь я с кем-то или нет. Потом открытым текстом стала прорабатывать: позоришь, мол, ты нашу школу, проститутка ты малолетняя, мать у тебя путана была, и ты точно такая. Я тогда волосы гидроперитом высветлила, губы намазала какой-то старой помадой и так в школу пришла. Да, говорю, я проститутка.
Что началось! К директору потащили, а я смотрю на него и думаю: ну, что он мне может сделать? Ну, поорет. Погрозит двойками, колонией. Но что он мне может сделать такого, чтобы мне стало еще хуже? Ничего. И так мне спокойно вдруг сделалось. Ничего, ничего он мне не сделает!
Он кричит, а я смотрю на него и улыбаюсь. На завучку смотрю и улыбаюсь. Девчонки от одного ее взгляда в обморок падают, а я улыбаюсь. Я такая маленькая, никто за меня не заступится, никто не защитит, а все равно я никого не боюсь, и ничего они мне не сделают. Ничего!
Так и закончила девять классов, и учителя, и ученики меня стороной обходили – были уверены, что я не в себе. Трояки влепили и выпустили – от греха подальше. Я сразу в ПТУ пошла на маляра-штукатура. Там девчонки хорошие были, только матерились сильно. Но я тоже быстро научилась. А так – не обижали меня, даже жалели, ведра тяжелые поднимать не давали, на лестницу высоко не пускали: я ж мелкая, свалюсь – никто и не заметит.
Вот так детство и кончилось. Вы ж о детстве спрашивали? А, по правде, еще тогда кончилось, когда мама из Крыма не вернулась, а уехала с попутками – подальше от дому. Я потом все время думала, что если у меня будет ребенок, никогда его не брошу, не откажусь от него, не оставлю маленького – одного с его проблемами.
Но у меня все было так, как у нее. Вышла замуж там же, в ПТУ, за строителя, Кольку. Позвал, да и вышла. И ребенка родила – Танюшку. Только бухал Колька почище моего папаши, домой по неделе не являлся, кричал, что ребенка я на него навязала, все с друзьями пропадал где-то. А мы с Танюхой сидели и ждали его. Впроголодь жили, а все равно… хорошо тогда было. Танюшка любила меня, как никто не любил. Вцепится ручонками и не отпускает. Так и врезалось в память: сижу с ней на руках у окна, за окном – метель, ветер воет, а я жду его и думаю, хоть бы не замерз где-то в сугробе, потому что потом искать нужно будет, а мне ребенка оставить не на кого.
Как только Танюшка умерла, я сразу и ушла от Кольки. А умерла от воспаления легких, вроде бы и причины не было, просто сквозняки, просто слабым была ребенком. Просто… Ох, как рыдала я, когда мерзлую землю кипятком поливали, чтобы могилку ей выдолбить. Лютый мороз тогда был. Казалось, так в снегу я ее и оставила.
С Колькой пока развелась, сколько нервов он мне вытрепал! Пьяный, толкает меня, мол, это ты ребенка загубила, пока меня дома не было. А его, и правда, дома не было. Если послушать, может, так все и было, как он говорит.
Вернулась к отцу. Он совсем плохой стал, один глаз вообще перестал видеть, а второй – немножко. Но обнял меня, по голове погладил.
– Бедная моя Маша.
Понял меня, не ругал, не вспоминал ни про Танюшку, ни про Кольку. Так и стали жить вдвоем. Я снова на стройку пошла, но не на ту, где Колька работал, бригаду нашла другую. Деньги стала копить отцу на операцию, но врачи сказали, что операция уже не поможет.
На те деньги стала летом ремонт делать. Все сама. Отец сидел в углу, неподвижный, мрачный, и говорит вдруг:
– Хорошо ты все делаешь, Маша, красиво будет.
А я знала, что он просто это говорит, для меня, что не видит ничего. Крашу окна и плачу. Столько я в тот год переплакала – запомнился мне тот ремонт надолго. И еще он сказал тогда:
– Как дурак я свою жизнь прожил. Только и любил кого, так твою мать, хоть и знал, что гуляет она от меня с кем попало. А тебя не любил никогда, думал, что не моя. А теперь вижу, что моя.
Вот так он увидел это. Только когда ослеп, увидел. Но я не спрашивала ни о чем, хотя все время меня мучило, что же стало с мамой после Крыма. Не спрашивала, а он сам рассказал:
– И она – так, по-глупому. Стала жить с какими-то армянами, а потом убитой нашли. Они ее и похоронили. Так и не выяснили потом, они убили или не они. Проломили череп – и нет человека. Да они, я думаю. Кто же еще…

9. БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ ДЫМ

Ольга сидела рядом, на переднем сидении, и вертела головой по сторонам, будто видела впервые дорогу к своему дому.
– Вот так я проеду? – уточнил Мих на повороте.
– Не знаю. Я ж пешком обычно. Через кусты бегаю. Или ты думаешь, он меня каждый день из студии на авто забирает, как принцессу? Не про меня история. Моя тыква в карету вряд ли превратится.
Коктейли внутри явно сдружились. Мих объехал многоэтажку с другой стороны, поднялся за ней следом, вошел в ее съемную квартиру. Жилье было тусклым. Обезличенным. Плоским. Как и всякое чужое, временное жилье, на которое не хватает души.
– Он за квартиру платит?
– Он.
Она прошлась из прихожей в гостиную, потом обратно. Квартира была однокомнатной.
– Я иногда даже свет не хочу включать. Вдруг он мимо проезжает. Пусть думает, что я сплю. Или что нет меня. Что умерла.
Ольга пошла в душ, полилась вода. Мих сел на постель и уставился в выключенный телевизор. Так жить, чтобы никто не знал, что ты жив. Так жить, чтобы казалось, что ты умер.
Она вышла из душа голой.
– Тут где-то моя ночнушка была. Ты не видел? Не надевал? Затерялась где-то…
Она подошла, толкнула его на постель и легла сверху.
– Тяжело мне с тобой, товарищ психолог…
– Я с тобой не психолог. Не хочу им быть. И не буду.
– А почему мне тогда так тяжело? Иногда не тяжело ему изменять. Как шарада – угадай, с кем я была до тебя? Как мы трахались? А иногда – как ворую. Как свежий воздух ворую.
– Прекрати.
– Да-да. Это я выпила. Хотела тебя, потому и выпила. Чтобы легче было. А он сто пятьдесят килограммов весит.
– По-любому легче будет.
Она рассмеялась. Миху вспомнились ее слова о зеркале на потолке, и он поспешил отвернуться от потолка и накрыть ее своим телом. Пусть сама смотрит в свое зеркало. Пусть сама борется с мыслями о соглядатайстве, о чьем-то присутствии, о воровстве, о пустоте. Себе он оставил процесс.
Она стаскивала с него одежду, словно рвала ее в клочья. Хотела сделать и его таким же обнаженным и уязвимым. Разговоры прекратились. Мысли пропали. То и дело вспышки фар освещали комнату, шоссе было так близко, что казалось, будто машины нарочно останавливаются перед ее окнами.

Потом она ходила по комнате в пьяном, сомнамбулическом полусне – заблудившись в бликах фар и вытянутых тенях от мебели. Искала сигареты и не могла найти. Мих просто смотрел на нее, наблюдал, как она роется в тумбочке, потом уходит в душ, потом возвращается и снова что-то ищет.
– Оля, тебе плохо?
– Нет. Хорошо. Так хорошо, что поверить страшно. Покурить бы.
Наконец, нашла пачку на кухне и вернулась в гостиную с зажженной сигаретой.
– Будешь? – спросила у него.
– Нет. У меня нет зависимости.
– А, да. Это заметно. Заметно, что у тебя ни от чего нет зависимости. Не совпало тут. Тут у нас с тобой не совпало.
– Если захочешь – увидимся, – сказал Мих. – Нет проблем. Я понимаю, что у тебя свой ритм, своя жизнь, свои отношения. Найдешь время для меня – буду рад. Не найдешь – не обижусь.
– Очень здраво, очень, – кивнула Оля.
Сигарета дымила белым-белым, словно непроницаемый туман заполнял комнату. Лучи фар уже не доставали до Ольги, не резали темноту, а висли у подоконника. Она смотрела остановившимся взглядом, потом с трудом стряхнула с себя наваждение.
– Тебе идти пора. А я так замедлилась.
На прощанье поцеловала его в щеку и засмеялась, но осадок остался очень неприятный. То есть – остался обычный осадок после встречи с женщиной, которая на первом свидании решает, как будут звать ваших детей и подходит ли ей твоя фамилия. Просто не ожидал он от Ольги такого подвоха.
Мыслим одинаково? Похожи? Похожи, да не похожи.
Нахлынувший белый дым никак не стирался из памяти: сначала он поглотил безупречный образ секси-репортера с микрофоном в руке, потом ее успешность, потом ее удовлетворенность собой, а потом и все надежды Миха на приятное и легкое знакомство. Он ехал домой и думал только о том, что видеться с Ольгой больше не следует. Даже если она будет звонить – не нужно.
Неприятно возвращаться домой под утро, если через несколько часов нужно идти на работу. Он не знал, что делать. Не хотелось сидеть до рассвета на кухне и думать об Ольге. Нужно было выкинуть ее из головы.
Мих прошел мимо своей квартиры и поднялся на восьмой. Остановился перед Ленкиной дверью. Все было, как в детстве – задолго до сегодняшней ночи, до мыслей о чужих проблемах. Все было просто. Он нажал кнопку звонка и услышал привычное дребезжание. И, упиваясь дребезжанием, давил на кнопку до тех пор, пока Ленка не открыла дверь.

10. В ЧУЖОМ СНЕ

– Вот идиот! Мне вставать в шесть утра, ехать на работу двумя маршрутками. И день завтра тяжелый. А ты тут пьяный трезвонишь!
– Я не пьяный.
Ленка принюхалась.
– Ну, тогда проходи. Что случилось?
– Спасаюсь от белого дыма.
– Тамара Васильевна не курит же, – она пожала плечами. – Чаю заварить?
– Завари.
Мих сел в кухне на табурет.
– Только мне говорить не хочется, – предупредил Ленку. – Я сегодня наговорился уже. А ты как будто зла на меня.
– Может, и зла. Мы с Максом расстались, – Ленка подала чашку. – После того, как он с тобой пообщался.
– Если у человека шаткие убеждения, то нет смысла их укреплять. Их лучше разрушить. Это полезнее для обоих. Иначе они могут рухнуть в самый неподходящий момент.
– Это теоретически так, наверное. А практически… я беременна.
Мих вспомнил вдруг свою отчетливую мысль о Ленкином сыне в тот вечер, когда она готовилась к свиданию с Максом. Может, от этой мысли она и забеременела.
Помолчали.
– Я не хочу ему говорить. И аборт не хочу делать. Я впервые беременна. Может, это уже и все. Все для меня.
– Ну, и не говори. Сама справишься. Если что – я помогу.
Она рассмеялась.
– Это же не портфель нести. Это чужой ребенок. Он расти будет, вопросы задавать. Наверное, все-таки нужно сказать Максу. Хотя так выходит, будто просить его нужно.
– Вот это я зашел чайку попить.
Ленка подперла голову рукой.
– Знаешь, я вдруг почувствовала, что сама перестала быть ребенком. Нам всем за тридцать, а мы как дети – живем с родителями, бегаем на свидания, балуем себя сладеньким, гоняем на новых машинах, колбасимся в клубах. По-разному, но все равно живем для себя. И внутри тоже остаемся детьми: стесняемся спросить, стесняемся попросить, боимся показаться смешными, глупыми, боимся чужого мнения. Но когда мы будем защищать своих детей, уже ничего не будем бояться, ни с чем не будем считаться. Я чувствую, что ради своего ребенка могу весь мир с его условностями послать к черту. Если ребенку нужен отец, я попрошу Макса – что ж тут такого? Может, он и согласится.
Мих молчал.
– Что же ты чай не пьешь? – заботливо спросила Ленка. – Мама как? Давно ее не видела.
– И я тоже. Все работает. Бизнес – это сложный механизм. Все должно вертеться. А ты Макса любишь, что ли?
– Ну, так получается, – кивнула она. – Иначе зачем бы я с ним спала?
– Да вот и я не знаю.
– Просто ради секса я уже давно ни с кем не сплю, – она засмеялась. – Чай остыл твой.
Еще помолчали. Но Мих заметил, что даже молчать наедине с Ленкой не было неловко, ее жесты перестали быть нервными, и даже острые локти как будто сделались не такими острыми.
– А ты похорошела, Ленк.
– Это я старею. Говорят же, что старость выравнивает, и в гробу человек лежит идеальным, симметричным, пропорциональным. Поэтому – «горбатого могила исправит», а не потому что это невозможно.
– И помудрела.
Горечь затопила все, взяла за горло. Горечь… от новости о ее беременности, от разговоров о старости, от въевшегося белого дыма Ольгиных сигарет.
– Мне очень тяжело, – сказал Мих.
– Знаю. Иначе ты не сидел бы тут, со мной, в четыре утра. Думаю, тебе надо работу менять, – сказала вдруг она.
– Да не из-за работы. Что ж вы все мне ищете поприще, на котором я принес бы больше пользы!
– Нет, на котором ты причинил бы меньше вреда. Я же помню, как ты бредил этой дурацкой психологией, как людей спасать хотел, вести переговоры с террористами, возвращать похищенных детей, заложников…
– Мне тогда шестнадцать было, а сейчас тридцать два. Энтузиазма осталось в два раза меньше, – усмехнулся он.
Но Ленка не улыбнулась.
– Не в энтузиазме дело. Просто ты людей тогда любил больше. А теперь они для тебя просто клиенты. И ты их даже не одобряешь.
– Меньше бы ты думала на отвлеченные темы.
Она поднялась, выплеснула его остывший чай в раковину.
– Я же по-дружески, Мих. По-дружески. Я же о тебе переживаю. Ты вот какой стал – замкнутый. К тебе и подступиться страшно, не говоря уже о том, чтобы душу тебе раскрывать. У тебя же на лице написано, что ты все их проблемы в гробу видел, что тебе их жалобы побоку. А так ведь не должно быть. Почему-то те, кто должен проявлять сострадание, для кого это профессиональный долг, меньше всех его проявляют. Милиционеры, пожарные, доктора – самые черствые люди. Если ты, например, стоишь на остановке, и у тебя ногу свело судорогой, тот, кто рядом стоит, тебе обязательно посочувствует. Скажет: «А вы постучите пяткой», или «Вот здесь потрите», или «Моя бабушка чеснок прикладывала», или «А мне только компресс с мочой от судорог помогает». А теперь представь, что ты пошел с этой судорогой в больницу, что тебе врач скажет? «Это что еще за проблема? Больничный перед отпуском захотелось?»
Поэтому и милиция дел не открывает, а пожарные приезжают, когда все уже дотла сгорело. Тогда работы меньше. Потому что работа – это люди, а людей они ненавидят. И им самим тяжело от этого, неспокойно. Учителя такие психованные, потому что убить полкласса готовы, и дети должны привыкать к ощущению, что посторонний человек тебя ни за что ненавидит, просто потому что ненавидит свою работу. Я много думала об этом. О том, что не каждый должен работать с людьми, не каждый, у кого есть диплом. Вот у меня – цифры, отчеты, платежки, накладные. И я люблю цифры. А если бы не любила – не стала бы этого терпеть. И ты не должен. Почему молчишь? Не согласен?
– Мне спать хочется.
– Да ведь некогда уже, – Ленка взглянула на настенные часы. – Уже и мне собираться пора. Ты иди домой, Мих. А то мне кажется, что ты мне снишься, и я тебе во сне говорю то, о чем давно сказать хотела.
– Пойду, если ты все сказала.
– Не все. Но лучше иди.
В своей квартире он прошел на кухню и снова сел на табурет. Протер глаза, как будто проснулся. Пора на работу.

11. ЖАЛОБЫ

– Так вот я и говорю, что этот ваш психолог…
– Какой именно?
– Который мужчина.
– И что он?
– Так вот я и говорю, что он окурки в банку из-под кофе кидает и в коридоре на подоконнике оставляет. И в кабинете окна открывает, а окна нельзя открывать, потому что кондиционер работает. А он открывает, чтобы сквозняк был. А окурки потом в коридоре неприятно воняют всю ночь, а когда утром Марина Федоровна приходит, то всегда вычищать должна и коридор проветривать. Вы уж, Мария Григорьевна…
– Гордеевна.
– Простите, Гордеевна, примите к нему меры. Потому что наши девочки уморились за ним вычищать. Это же не дома, тут папы-мамы нету.
– Я поняла.
– Уж пожалуйста.
Мих еще постоял в дверях. Подстерегать охранника в коридоре и разбираться было неловко. «Все нам неловко, все мы, как дети, все мы стесняемся», – думал он чужими фразами, и утренняя непривычная тошнота волнами бродила по телу, подкатывая к горлу.
Вошел резко и нос к носу столкнулся с охранником.
– Да вот он, собственно, – кивнула Мария Гордеевна, – ваш курильщик.
Охранник замялся.
– Да я с ним уже имел беседу. По поводу.
– И что? – насупился Мих. – Никак ваша уборщица не уймется?
Тот отскочил к двери. Мария Гордеевна довольно кивнула.
– Вот они, нравы современной молодежи. Накурить, насвинячить, мебель передвинуть, чужие канцелярские принадлежности выбросить.
Мих вдруг подошел и открыл окно.
– Да нельзя же открывать! Говорят же тебе: кондиционер работает! – взвизгнула Мария Гордеевна.
– Если человеку душно, ему все можно. А вам я сейчас заявление напишу.
– Какое еще заявление?
– По собственному желанию.
Видно было, что Мария Гордеевна оглушена неожиданной радостью, как взрывом салюта. Мэр как-никак мог и двинуть своего ставленника на ее место, а тут вдруг – «по собственному». Она поспешно сунула Миху лист бумаги.
– Сейчас, Мария Гордеевна, не паникуйте. Я покурю.
Вообще Мих курил редко, но если говорят, что курит, почему не курить?
– И куда пойдешь на работу?
– Волнуетесь за меня?
Честно говоря, Мих вообще не думал, куда дальше.
– Май кончился. Был май и снова кончился…
– Вот с первого июня и пиши заявление, – подсказала Мария Гордеевна.
Он написал.

Есть страшная притягательность в акте написания заявления об увольнении по собственному желанию. Кто писал, тот знает. Это равносильно тому, что бросить в лицо начальнику то самое заветное:
– Пошел ты в жопу, начальник!
– Не волнуют меня больше ваши проблемы!
– Нюхайте сами свои вонючие окурки!
– Болейте сами от ваших кондиционеров!
– Моя девушка в сто раз лучше вашей затраханной секретарши!
– Я свобоооодеееен!
Акт освобождения.
Но вместе с тем и риск, и шаг в неизвестность. Редко – шаг на новый уровень. Чаще – публичный акт признания собственного поражения: на этом уровне я не победил, я никому ничего не доказал, на этом уровне мир под меня не прогнулся. Но чтобы идти дальше, нужно распрощаться с этим уровнем навсегда. Освобождение берет верх. Я свобоооодеееен!
– После моей жалобы его уволили! – скажет довольный охранник.
– Будет знать, как от меня нос воротить, – скажет Марина Федоровна, драя линолеум.
– Перебежчики! Вот она, современная молодежь. Настоящей вони и не нюхали! – скажет Мария Гордеевна.
– А он прикольный был парень, – скажет Света, вернувшись из отпуска. – И куда он ушел?

Мих ушел домой и лег спать. Вечером пришла мама.
– А ты рано сегодня.
– Я в отпуске.
– На месяц?
– Ага.
– Куда-нибудь съездишь?
– Нет, спать буду.
Он смог проспать три дня. Потом вышел в центр пешком, сел на трамвай, сделал круг до кинотеатра «Победа», вернулся в центр, сошел на Пушкинской, выпил кофе, погулял по парку.
Солнце жгло, город почти опустел. Было непривычно тихо, светофоры замирали на зеленый – никто не переходил улиц.
Стал звонить мобильный. Мих, как обычно, долго не принимал вызов, надеясь, что звонивший успокоится сам по себе. А когда откликнулся, узнал Ольгу. Она защебетала что-то бодрое, потом умолкла.
– Сердишься на меня? – спросила напрямик.
– Нет. Нет, Оля.
– Я знаю, что ты из социалки ушел. Я туда звонила. На твоем месте какая-то Ирина.
Мих ничего не сказал.
– Давай увидимся. Разговор есть, – предложила она.
– Про «Мозаику»?
– Ты так ничего и не ответил.
Он вспомнил, что решил не встречаться с ней – ни при каких обстоятельствах. И вдруг понял, что хочет ее видеть, несмотря на скучные разговоры о «Мозаике», несмотря на сто пятьдесят килограммов живого веса ее престарелого любовника, несмотря на ее белый-белый дым.
Договорились встретиться в том же кафе. Время еще было. Мих побродил по парку, уперся в бюст Пушкина и сел на скамейку. Напротив подростки потягивали пиво. Под их лавкой уже высилась гора пустых бутылок. Один поднялся и пошел мочиться к постаменту.
Какой смысл объяснять, где черное, а где белое, если этого не сделали еще родители в бессознательном детстве?

12. НА ИСХОДНЫЕ

Мих помнил ее с сигаретой, зажатой в зубах, растерянной, подавленной, несчастной от осознания того, что нет ничего собственного, нет своего, все чужое: от квартиры и покровителя – до случайного любовника и пустых репортажей, и это не давало ему помнить ее бодрой и подтянутой, с микрофоном в руке, бойко отдающей распоряжения операторам.
Но Ольга была весела. Помахала рукой, указала взглядом на бокал пива.
– Давай. Пиво тут знатное. Я на диете, но сегодня употребила.
– Все нормально?
– Да-да. За прошлое – извини. Я обычно таким маразмом не страдаю, соплями там всякими, сожалениями.
Она снова махнула рукой, словно отогнала пелену, повисшую между ними.
– Я в «Мозаике» уже сказала, что нашла психолога. Они очень рады.
– Ну, хорошо. Можно попробовать, – согласился Мих.
Она довольно кивнула.
– Только не говори, что мы знакомы. Я просто сказала, что навела справки, и ты лучший в городе, – предупредила на всякий случай.
– Да, конечно. Не очень-то мы и знакомы. Ты здесь училась?
– Да, я местная. А дома не живу, потому что там и без меня тесно и состав непостоянный, – она засмеялась.
– Смешно, кстати.
– Смешно, – кивнула Ольга. – На работе напряженка, думать некогда. По вечерам – Владимир Сергеевич, нужно быть веселой. Потом – он к семье, а мне под утро – хоть волком вой. Я иногда даже снотворное пью.
– Ты не похожа на обычную содержанку, – заметил все-таки ей Мих. – Могла бы не работать.
– Так он же не олигарх. Где найти олигарха, подскажи?
– Среди других поклонников.
– Ищу. Но надежных нет. Надежнее, чем он, нет, хоть он и недостаточно богат, и скуп.
Ольга допила пиво.
– Я тебя к себе не приглашаю. Хотя хотела бы.
– А почему не приглашаешь?
– Мне после тебя плохо, – сказала честно. – Грустно.
– Я анекдоты буду рассказывать.
И они снова поехали в ее съемную квартиру. В это раз не было темноты, не было пронизывающего света фар и причудливых теней. Было еще светло, бодро и предельно просто.
Немного душно для секса, но потом пошли в душ, стояли под струями воды обнявшись, и ему казалось, что – на краю света, под каким-то водопадом, может, даже самым высоким и опасным в мире. Она всхлипнула. Мих поднял ее лицо, отодвинул мокрые волосы.
– Оля? Опять?
– Нет… Дурачок. Вода просто попала. Ты иди теперь. Я боюсь, что он может явиться.
Оделся Мих наспех. Пошел пешком от ее дома, потом поймал такси. Настроения не было. Работа в журнале не привлекала. Просто чувствовал, что вернулся на исходные, но уже с тем опытом, который не даст быть прежним.
– Так куда? Двадцатый раз спрашиваю.
– На Горького сверните. И стоп.
Таксист свернул.
– На Горьком, так на Горьком.
Зачем памятники, бюсты, постаменты и названия, если они ни о чем не говорят людям?

Мама была не в духе. Ему даже несколько раз послышалась фраза о том, что ее сын не стал адвокатом. Послышалась словно сквозь какой-то шум.
– Мам, у тебя проблемы?
– Проблемы. Но не психологические.
– Хорошо. Потому что я все равно в отпуске.
Вернуться на исходные позиции, значит, брать новый старт – снова производить впечатление, соблюдать новый дресс-код, устанавливать новые контакты, знакомиться.
Сам процесс знакомства неинтересен Миху.
– Я учился в сельскохозяйственном институте. А вы?
– Я приехал из Ростова. А вы?
– Я мечтаю побывать в Индии. А вы?
– Я уже пятый год женат. А вы?
– Я отец троих детей. А вы?
«А вы?» не побуждает к ответу. Он сам привык задавать вопросы. И устал видеть, как в простых ответах лезут наружу все мании, фобии и комплексы человека. Устал.
Нужно хорошо выгладить рубашку, нужно подобрать галстук. Нужно показаться толковым и энергичным. А он даже не расспросил Ольгу о фокус-группе. Устал.
Говорят, больше устаешь не от наличия, а от отсутствия – эмоций, объектов, ситуаций. Тогда чего ему не хватает? Чего не хватает с такой силой?
Утюга.
– Мам, а где у нас утюг?
– Скажи Ирише, она тебе погладит.
– Мне наутро надо.
– Куда это ты собираешься?
– На новую работу.
– Что-о-о?!
Давно не было на его памяти сердечных приступов.
– Мама, спокойно. Я уже давно не в социалке.
– А… Миша?
– Миша – это я.
– Я же его просила… лично. Лично! И он мне обещал, а ты… Ты одним махом!..
– Да ничем я там не махал.
– Одним росчерком пера!
– Прекрати.
– Ничего другого я и не ожидала от тебя услышать!
– О новой работе не спросишь?
– А тебя туда уже взяли?
– Пока нет.
– Тогда и спрашивать не о чем.
– Логично.
Она ушла к себе и хлопнула дверью. Мих догладил. Выбрал галстук. Из щели под ее дверью просачивался едкий запах сердечных капель. Не успокаивающий, а раздражающий запах.
Если бы ее сын был юристом, у нее не было таких тревог. Они обсуждали бы за ужином дело Фитюка и были бы счастливы, придя к консенсусу. Они ездили бы утром на работу в один офис – в одной машине. Она передала бы ему весь свой опыт, всю клиентуру, все связи. Мих знал, что подвел свою мать еще тогда, когда решил посвятить себя оказанию психологической помощи незнакомым людям.
Он лег. Потом снова поднялся и проверил, выключил ли утюг. Каплями пахло еще сильнее.

13. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

После того ремонта я отца и похоронила. Чисто в доме было, аккуратно. Все, кто пришел на похороны, руками всплескивали.
– Умница, Маша. А такая девчонка была непутевая.
А на Новый год я с Сережкой познакомилась. Пригласили девчонки в компанию отмечать, и Сережка там был – братишка Веркин, на два года меня младше. И, видно, понравилась я ему, сначала просто домой провожал по вечерам, потом в гости напросился да и остался.
Потом мать его прибежала ко мне ругаться.
– Ты, дура старая, на мальчика моего навязалась! У него девушка есть, из армии его ждала. А ты ребенка чужого хочешь на него повесить?
– Нет, – говорю, – ребенка. Умер. Давно.
Она повеселела.
– Ну, хоть ребенка нет.
Так мы и стали жить с Сережкой. Он на шахте работал, хорошо тогда зарабатывал. Мы шкаф новый купили, стулья, одежду зимнюю, много всего. Посуду даже, тарелки. И так радостно было все это покупать – как будто мы что-то совсем-совсем новое строим, что-то такое делаем, чего до нас никто никогда не делал. Запыхавшись по магазинам бегали, полные сумки всякой всячины домой тащили.
Потом забеременела я. Сначала обрадовалась, а потом подумала: «Еще и не обустроились толком, не обжились вдвоем, не съездили никуда отдохнуть, для себя не пожили…» Даже пожалела себя за то, что с Колькой ничего хорошего не видела, и теперь не успела. Сказала Сережке, и он тоже насупился: вроде бы и рад, и рано как-то, столько всего еще хотели сделать вдвоем, без ребенка. И пока думали, мы этого ребенка уже вычеркнули из наших планов, а наутро я в больницу пошла – на аборт. Приличную сумму заплатила, и никаких показаний не было, что могут быть осложнения. Но я потом еще месяц в гинекологии пролежала – и кровь переливали, и капельницы ставили, и уколы делали. Вышла – худая, серая, на ногах не могла стоять. На работу не было сил вернуться, тяжести таскать. И еще сказали, что детей у меня больше не будет.
Вот так мы с ним отложили все на «потом», но есть такая сила, думаю, которая за нас решает. Сережка подбадривал меня, как мог. Мол, не страшно, будем жить друг для друга. Но все, что мы строили, все, что мы покупали, – мы же все это только для ребенка делали, чтобы ему уютно было, чтобы он из этих тарелок ел, на этих стульях сидел. Чтобы он прожил свою жизнь лучше, чем мы свою прожили. А иначе – и наши жизни не нужны, и все, что мы перенесли, – все напрасно.
Я ни о чем думать не могла. Рыдала только. Не понимала, как я могла сама от своего ребенка отказаться. Мать моя и то до такого не додумалась.
Вот тогда я и решила впервые – отравиться. О Сережке вообще не вспоминала, как будто его и не было. Да и зачем он, если не отговорил меня тогда и теперь ничем помочь не может?
И стала я думать, как бы мне отравиться, чтобы наверняка. Не о том, больно или не больно будет, а просто – чтобы точно умереть. Чтобы точно. И мне как шептал кто-то на ухо, что уксус надо выпить – много, бутылку или две. И тогда сгорит все внутри.
Поднялась я и стала уксус искать, а его – совсем на донышке. Оглядываюсь, а в дверях Сережка стоит, глаза от слез мокрые.
– Что ты делаешь Маша?
У меня бутылка из рук выпала, разбилась, уксус растекся, воняет. А Сережка схватил меня в охапку и давай целовать.
– Я так рад, что ты с постели поднялась! Не надо пока ничего готовить… Я так рад! Теперь все хорошо будет, все хорошо. Ты выздоравливай только. Я так люблю тебя. Я сам буду готовить. Ты голодна? Чего ты хочешь? Я все сделаю.
И я тоже плачу, обнимаю его, а колени дрожат – будто на тот свет сходила и вернулась. Так и вспомнила, что не одна я осталась, а с ним. А вдвоем все пережить можно. Мы очень тихо все это переживали. Ни матери его, ни Верке ничего не рассказывали, чтобы не проклинали они меня за глаза. Я поправилась немного, на работу снова пошла.
С Сережкой мы никогда не ссорились. Если я начну вдруг спорить, он сведет все к шутке, как и не было никакого спора. Скажет только:
– Ух, упрямая у меня Маша!
Потом я сама вижу, что он прав был, а я так – сдуру уступить не хотела. Иду к нему, прощения прошу, а он только смеется.
Любил меня Сережка. Говорят, ни в чем нельзя быть уверенным, но я уверена, что любил. И за мать меня любил, и за отца, и за первого мужа, и за Танюшку, и за нашего ребенка, от которого я избавилась. За всех любил меня этот мальчик, за всех прощал. И перед своей матерью меня отстоял, и перед Веркой, и перед доброжелателями, которые шептали, что с разведенкой старше себя связался.
Поженились мы – не для себя, а от людей больше. Скопили денег на свадьбу – отметили, как положено. И платье у меня было белое, настоящее. Летом даже отдыхать на море поехали. Не в Крым, правда. Я объяснила ему, почему в Крым не хочу, он меня понял, не посмеялся. На Азов поехали, я ведь на море ни разу не была. Но мне и не понравилось. Просто вода. А вокруг ничего интересного, природа самая обычная, люди мелочные, жадные, все дорого, как и вообще на курортах. Вернулись – не загоревшие, а уставшие какие-то.
И опять его мать донимать стала:
– Вам бы ребеночка теперь. Внучат мне уже хочется. Да и что за семья без ребенка?
Мы киваем, а сами не знаем, куда глаза от нее спрятать. И снова я реву по полночи. Как ни крути, а ведь это я виновата, что детей у Сережки не будет.
И стало мне казаться, что мать его подговаривает меня бросить, что он уже и решился, просто не знает, как со мной развязаться. Молчу, а он добиться не может, что со мной происходит.
– Хочешь, я скажу ей, чтобы она никогда к нам не приходила? – спрашивает у меня. – Я скажу.
Но я тогда сама пошла к его матери и все рассказала. Говорю:
– Это я виновата. Я. А Сережа тут ни при чем – не пилите вы его. Со мной не будет у него детей. Никогда со мной не будет.
И она заплакала чего-то, обняла меня.
– Да Бог с тобой, Маша. Не будет – и не надо. Я же вижу, как ты Сережку любишь. А детей вон Верка нарожает – на всех хватит.
Так мы с ней и помирились. Как будто долго-долго все плакали и вдруг перестали. Тихо-тихо сделалось. Спокойно-спокойно. Друзья Сережкины к нам стали приходить. Не пьяницы, хорошие ребята, еще школьные его товарищи. Такие вечера были – с гитарой. У меня и в детстве во дворе таких не было, меня же всегда колотили мальчишки, а потом, сколько себя помню, работала, уставала, с ног валилась. А тогда хорошие у нас с ним вечера были. Лучше, чем просто семейные.

14. «МОЗАИКА»

Рады психологу в «Мозаике» не были. Не то что с транспарантами не встречали, а вообще внимания не обратили. Только офис-менеджер кивнула.
– Да-да. Меня предупредили, что вы придете. Обождите пока в…
Она махнула рукой в сторону открытой двери, за которой виднелись два кресла и низкий журнальный столик.
– В обожидальне? – понял Мих.
Стеклянный журнальный столик выполнял свое прямое предназначение – был завален разными выпусками «Мозаики». Мих полистал несколько номеров. Страницы пестрели фотографиями знаменитостей, ни разу даже не слышавшими об их уездном городе.
Минут через пять в комнату вошла высокая, немного сутулая женщина с гладкой прической и большими серыми глазами.
– Неля Захаровна, главный редактор, – представилась она быстро. – Я пока с вами поговорю, хотя административными вопросами у нас Василий Пантелеевич занимается. Просто он сейчас не на посту.
Мих заулыбался. Мысленно он уже успел споткнуться, определяя ее возраст. Остановился на сорока пяти, потом накинул десяток, потом подумал и снова вернулся к сорока пяти.
Неля Захаровна присела, взяла несколько журналов и тоже полистала.
– Здесь не очень удачные номера оказались, – сказала, словно извиняясь. – Новогодний выпуск, как обычно, второпях делали. Типография напортачила. А типография не наша – мы в «Праге» печатаемся.
– В Праге? – удивился Мих.
Она посмотрела внимательнее.
– Или вы с нашей кухней совсем не знакомы? «Прага» – типография на Кошевого, хорошая, но очень загружена, всегда все в спешке. А перед Новым годом – открытки, календари, очереди. Михаил Александрович, вы вообще «Мозаику» читали? Хоть раз?
– Нет.
– Ну, это понятно. Но вам надо почитать. Надо. С вашей помощью «Мозаика» должна перестать быть женским журналом, а стать добротным, глубоким, психологическим дайджестом.
– Это сложно представить, – честно признался Мих.
И снова она посмотрела очень пристально.
– Это не моя была идея – все эти нововведения, – сказала вдруг резко. – У нас, как вы понимаете, есть шеф-редактор, Вероника Владимировна, и есть директор журнала – тот самый Василий Пантелеевич, который сейчас в отлучке. Скорее, это их идея, вызванная некоторым изменением уровня продаж и тому подобными факторами. Я пока всего лишь должна заручиться вашей поддержкой и предварительным согласием на участие в проекте усовершенствования «Мозаики». Все финансовые договоренности – к директору. Он отставной военный, у него все четко.
Она усмехнулась. И Мих ее понял.
– Ясно. Гламур и военная дисциплина. Неля Захаровна, разумеется, я согласен участвовать при условии, что не буду пересекаться с рекламой. Для себя я всех людей делю на две категории: те, кто умеет работать с рекламой, и те, кто не умеет. Я – наверняка пас.
Главред кивнула.
– Знаю, научиться можно, но сложно: должна быть хватка. Думаю, от вас никто этого не потребует, хотя в целом принято, чтобы деньги в журнал загоняли все. Отдельного кабинета вам, наверное, не выделят, но в редакторской место будет. Оксана – выпускающий наш – одна в комнате. Я пока вас в дела посвящать не буду. Вам еще предстоит вся эта суета с оформлением, а я потом вас озадачу, когда вы немного обживетесь.
Она исчезла, и Мих снова остался один в кабинете. Полистал «Мозаику». Не то чтобы журнал ему вдруг понравился, но Неля понравилась. По сравнению с Марией Гордеевной, она показалась ему вообще женщиной-ангелом. Даже не поняв ее иронии, он отлично понял, что она способна на иронию как таковую – по отношению к коллегам, к журналу, к самой себе, к своему прошлому. А человек, который может иронизировать над самим собой, по мнению Миха, должен обладать достаточным интеллектом и тонкой душевной организацией. Конечно, если это ирония не выстраданная, не выплаканная и не смотрится так жалко, что хочется подать милостыню.
Мих даже пожалел, что она ушла так быстро. Пришлось дожидаться Василия Пантелеевича, читая об открытии нового бутика женской одежды «Розмари» на проспекте Ленина. Отставной военный оказался сухопарым, высоким, седовласым дядькой с очень тонкими чертами лица, острым носом и немного выпуклыми голубыми глазами. Физиогномика кричала и оглушительно била в барабан: скрытен, коварен, жаден, замкнут и вообще непрост. Но директор заулыбался весьма дружелюбно, протянул руку.
– Простите. Замотался. Но о вас помнил. Рекомендации у вас замечательные. И вообще самые лестные отзывы. А почему вы решили сменить работу?
Допрос? Мих кивнул самому себе. С отставным военным не может быть иначе. Родился, учился, стажировался, практиковался, не болел, не женат, не привлекался, выезжал, возвращался. Попутно Василий Пантелеевич делал пометки на листе, потом перевернул лист и Мих смог прочесть запись, сделанную на каком-то предыдущем собеседовании: «Отец сидел. Обратить внимание». Состав семьи, адрес.
– А резюме вы все равно напишите. Для порядка. Так положено. Только не забудьте, Михаил Александрович. Завтра мне и отдадите. И еще у меня анкеты есть. В моем кабинете. Тоже вам заполнить надо. Так положено. С Нелей Захаровной вы общались? Да, странная она дама, странная. Не показалась?
Василий Пантелеевич улыбался, но глаза бегали по углам. Было ветерану под полтинник, и если бы не зажатость жестов и этот неспокойный взгляд, отставник казался бы даже импозантным.
– А вы в каком звании в отставку ушли? – спросил Мих.
– Майор. Но я же летчиком был. С перестройкой рухнуло это все. Сейчас вот пенсию военную выбиваю – тоже хлопот…
Полезли проблемы.
– А вы служили?
– Нет.
Мих почувствовал, как упал в глазах майора. Упал и ни разу не отжался.
– Да сейчас и служба не та. Мы тогда так мечтали о небе, о полетах. Так манило это!
Романтик. Мих про себя ухмыльнулся. Нереализованный романтизм хрен знает, куда может стрельнуть.
– Дети ваши тоже… по вашим стопам? – спросил из вежливости.
– Да у меня же дочери. Обе институт заканчивают, экономистами будут. А с женой мы давно… не очень. Ой, – заулыбался он. – Рассказываю вам, как на приеме. Много вы таких историй выслушали?
– Много. Но вы не стесняйтесь, – подбодрил Мих.
Василий Пантелеевич заметно смутился, снова заговорил о резюме и анкетах.
– И с Вероникой Владимировной вы должны познакомиться. Хозяйка как-никак.
– Дочь Владимира Сергеевича?
– Да-да, дочь. Милая. Впрочем, милая блондинка.
– Типичная блондинка?
Ветеран усмехнулся.
– Типичная можно сказать. Да вот фото ее – каждый номер с ее словом редактора выходит, хотя, конечно, Неля за нее пишет, или девочки…
С фотографии на третьей странице, которую Мих почему-то раньше не заметил, смотрела на него самая шикарная блондинка на свете – с кудрявыми белыми волосами и синими, немного узко посаженными, наивными глазами.

15. ЗНАКОМСТВА

Немотивированные желания.
Обнять, защитить, высмеять, снова обнять, трахнуть, оттолкнуть и снова прижать к себе. Черт! Только блондинка может вызывать такую гамму чувств неожиданно и одновременно. Только крашеная, пошленькая и наивная в своей пошлости блондинка.
Ее внезапное появление смутило даже Василия Пантелеевича, но он успел подмигнуть Миху каким-то нервным тиком.
Она вошла – абсолютно не накрашенная, без макияжа, по-домашнему (не светский же раут), в длинном светло-зеленом платье. Платье отсвечивало не ярким, а каким-то мерцающим сиянием. Мих невольно вскочил. Директор тоже поднялся.
– Вероника Владимировна… вот, собеседуем.
Он представил Миха. Вероника казалась немного сонной. Даже не сонной, а заспанной, и поэтому выглядела недовольной. Она была не слишком высока, широка в бедрах, с пышной грудью. Лет тридцати пяти. Мих почувствовал, как перехватывает дыхание – тупо, невольно, неконтролируемо.
Вероника улыбнулась.
– Да-да, Михаил Александрович. Это я, собственно, вас и приглашала.
И снова Василий Пантелеевич взглянул на него странно.
– Вась, мы в мой кабинет. Михаил Александрович, пройдемте.
Мих протопал за ней в кабинет, сел в кресло перед ее столом. Смотреть на нее было неловко. Складывалось ощущение, что деловой беседы с этой женщиной быть не может.
– Сразу хочу предупредить, что у нас не курят. Я стараюсь вести здоровый образ жизни. Но вам – в виде исключения – можно, – кивнула шеф-редактор.
– Вам передали, что я много курю?
Она снова заулыбалась.
– Земля слухами полнится. Но вы можете курить.
– Спасибо.
Мих закурил.
– О чем вы говорили с Васей?
– О резюме и анкетах.
– Ясно. А с Нелей?
– О статьях.
– Да-да, мы задумали цикл статей. Вам нравится наш журнал?
– Очень.
– Это мое детище. Столько сил я вложила в этот проект! И сейчас, чтобы поддерживать его на должном уровне, требуется масса усилий. В том числе – и светская жизнь, хотя муж – ха-ха – немного протестует. И сын у меня студент уже, на финансиста учится, он не интересуется этим бизнесом. Все на моих плечах, Михаил Александрович.
– Надеюсь, ваша команда вас поддерживает, – вежливо вставил Мих.
– Команда оставляет желать лучшего. Неля – в своем мире, Василий – наш финансовый директор, не больше. Артур меня поддерживает, начальник рекламного отдела, но рекламист из него никудышный, сказать по правде.
– Тем не менее, «Мозаика» процветает.
– Спасибо. Все благодаря моим усилиям, – повторила Вероника. – И я надеюсь, что вы…
– Я хотел бы быть полезен, – заверил Мих.
– Отлично! Если мы не будем изменяться, то останемся просто рядовым глянцем. Я рада, Миша… Можно на ты?
– Конечно.
– …что ты будешь с нами.
– Спасибо, Вероника Владимировна.
За все время, пока Мих курил и отвечал на ее вопросы, он так и не смог взглянуть на нее прямо, не говоря уже о том, чтобы разглядывать ее так же откровенно, как она разглядывала его. Она сама прервала беседу.
– Ладно. У меня к тебе очень много вопросов, Миша, – сказала лукаво. – Но я их задам потом. А как тебе Неля показалась? Нормальной?
– Вполне.
– Хорошо, потом поговорим.
Но после последнего вопроса Мих потерял желание разглядывать ее пристально. Все стало совсем-совсем ясно. Очень просто. Пахнуло затхлыми корпоративными сплетнями.
На обратном пути он даже не остановился перед дверью Василия Пантелеевича: решил для себя – не входить, не брать у него никаких анкет, не связываться с этой организацией, а убраться восвояси. И вдруг в коридоре появилась Неля с бумагами.
– Вы к Пантину? – задержала его вопросом.
– Даже не знаю.
Она смотрела в бумаги, словно дочитывая последние строчки.
– А что случилось? – спросила рассеянно.
– Поговорил с Вероникой.
– А, понятно, – она кивнула.
– А вы?..
– А я раньше в НИИ работала, потом стала журналистикой заниматься. Много газет на ноги поставила. А теперь просто деньги нужны. Просто деньги. И я стараюсь не брать в голову. Я выше этого. Метр восемьдесят два. Я в институте в волейбольной сборной играла.
Мих расхохотался.
– А ваше НИИ не напротив мэрии находилось, где теперь бизнес-центр?
– Нет, мы вообще в закрытой зоне были – под грифом повышенной секретности. Так вы идете? – она кивнула на дверь. – Вам это может быть интересно, я думаю. Просто для опыта.
– Наверное.
– Тогда ко мне – завтра. Я сейчас уйти хочу, голова болит. А завтра поговорим с вами о маниях, как вы любите.
– Да, это моя любимая тема, – Мих усмехнулся. – Можете на «ты».
– Ты отдай эти статьи Пантину, – она вручила ему бумаги. – Он хотел просмотреть. И скажи ему, что в его компетенцию это не входит, а просто я понимаю, что ему заняться нечем.
Мих взял статьи и вошел.

16. ИНФОРМАЦИЯ

Мама так ни о чем и не спросила. Но не спросила – подчеркнуто, выпукло, хуже, чем спросила и не одобрила.
Мих копался с анкетами Василия Пантелеевича, повторяя письменно те же ответы, которые давал ему устно. Анкет было много, это раздражало. Из тех же фраз пришлось лепить и резюме.
Раньше Миху не доводилось возиться с резюме, и теперь, перечисляя специфические учреждения в графе «Место предыдущей работы», он думал, насколько нелепа сама последовательность: из профессиональной психологии – в глянец. В глянец, как в следующую стадию психических проблем и отклонений.
Позвонила Ленка.
– Мих, он умер! Умер, представляешь! Такой молодой. Еще такой молодой…
Он понял, что она плачет. Она рыдает, а ей это вредно. Но она, зная это, рыдает в трубку все громче, убиваясь из-за чьей-то смерти.
– Кто умер, Лена?
– Майкл Джексон. Ты слышал?
– Слышал, да.
– Я с утра не могу в себя прийти. Я сына назову Майклом.
– А Макс что говорит?
– Говорит, что это и доказывает, что ребенок не его.
– Он считает, что ребенок не его?!
Миха подкинуло. Вот над чем следовало бы плакать! Кулаки сжались.
– Я сейчас приду.
Ленка с плачем бросилась ему на шею.
– Он же икона. Икона! А столько грязи на него вылили. Может, это его и подкосило, а не пластические операции.
Мих ни разу не видел, чтобы Ленка так оплакивала умерших родственников.
– Ты точно знаешь, что сын будет?
Он отодвинул ее от себя, заглянул в глаза.
– Да. Я УЗИ сделала.
– Деньги нужны тебе?
– Нет, пока нет. Мне так жаль его. Такие люди не должны умирать!
Мих сел на диван, а Ленка продолжала ходить по комнате, смахивая с лица слезы.
– Значит, с инженером ты порвала окончательно?
– Наверное, правильнее сказать: он со мной. Я бы полжизни отдала, чтобы он был жив.
– Майкл Джексон?
– Да.

Мих вернулся к резюме. Сосредоточиться никак не получалось. Неслись мысли то о Ленке, то о Веронике, то о Пантине, загрузившем его бюрократической волокитой. Перечитав написанное, он остался очень недоволен. Резюме казалось каким-то вычурным, и особенно раздражал перечень исследовательских работ по эволюции психоанализа. На самом деле, психоанализом Мих так и не овладел, но работ написал много. И теперь «вычурный» список придавал его резюме не весу, а крену в сторону, ясно указывая на то, что теоретик из него куда лучше, чем практик.
Практик уже давно провентилировал бы эту ситуацию. Практик разработал бы собственную стратегию счастья и воплотил бы ее в жизнь. Практик был бы безоговорочно успешен. У практика были бы хорошие отношения с матерью. Практик давно разобрался бы со своими чувствами. Практик не тормозил бы над тупеньким резюме. Практик не зависал бы с телефоном в руке. Не тыкал бы наугад в кнопки. Не бормотал бы в трубку:
– Оля… Оля…
– Как ты?
– Меня взяли в «Мозаику».
– Еще бы тебя не вязли! Сам Попов тебя рекомендовал. Как тебе этот серпентарий?
Ольга была весела. Он привык отмечать это про себя: она весела, она бодра, она жизнерадостна. И хотелось верить.
– Что Вероника? – снова спросила она.
– Красивая.
– Толстая. Крашеная. И сука. В остальном – красивая, конечно.
– В ней есть шик.
– В ней есть шик фантиков от шоколадных конфет. Точнее не так: в ней шик школьного романа с художником-алкоголиком, шик незапланированной беременности, шик захудалого педагогического училища, шик продолжительного сожительства с другом Попова, который был старше на двадцать лет, шик раздела имущества без официального брака и официального развода, шик вырванного у него и спешно оформленного на Попова журнала, шик нового удачного замужества. Сплошной шик.
Мих только хмыкнул. Ольга, как обычно, объясняла кратко и емко.
– А Пантин?
– А Пантин глиста. Я его ненавижу. Служит ей, как раньше Советской Армии служил. Вот уж кому гнуть спину не тошно.
– Может, и тошно, – предположил Мих.
– Знал бы ты, какая у него зарплата!
– А Неля?
– Неля – непризнанный гений, самый большой секрет секретного НИИ. Ей шестьдесят два года, и ее на встречах выпускников убить готовы: она не меняется, только скулы выпирают все больше. На шее – муж-физик, безработный со времен перестройки, и дочь – бывшая модель, пятый раз неудачно замужем и снова беременна. В их семье, кроме Нели, никто денег сроду не зарабатывал. Интеллигенты блин.
– Неле шестьдесят два? – Мих присвистнул. – Приятно пообщаться с настоящим журналистом. Сразу вся информация по полочкам.
– Заинтересовали они тебя? – Ольга хмыкнула. – Там еще Артур есть – главный рекламист. Между нами – стукач. Вероникины глаза и уши. Доносит самое гнусное и регулярно.
– Любопытно.
– Обычный офис.
– А ты слышала, что Майк Джексон умер?
– Джексон? Да, слышала что-то. Но я международными новостями не занимаюсь. Тут суета у нас, не до него. По-моему, стыдно только от свиного гриппа умереть, как будто ты и не человеком был.
– Увидимся?
– Я Попова жду вечером. Скоро в «Мозаику» приду – принесу вам городские сплетни. Тогда и увидимся.

17. ВЖИВЛЕНИЕ

Редакция «Мозаики» арендовала офисы в гостинице «Старт». «Старт» находился почти в центре города, но никогда роскошным отелем не считался. И уже по тому, что у журнала не было ни собственного помещения, ни типографии, можно было судить о поверхностности этого проекта.
Дело, начатое когда-то вторым гражданским мужем Вероники и показавшееся ей гламурной затеей, загнивало на корню, и только отсутствие настоящей конкуренции позволяло «Мозаике» быть лучшим глянцем областного центра.
Мих разобрался в этом в течение первой недели на новой работе. Рабочее место ему выделили в кабинете Оксаны, выпускающего редактора, – стол и дряхлый компьютер.
– Только у нас Интернет без картинок. Пантин всем блокировку поставил, чтобы порнуху не смотрели, – предупредила Окс.
Окс-ред была низенькой девчушкой, с длинными гладкими пестрыми волосами и карими глазками. Лучшей соседки Мих и пожелать не мог: она показалась ему ненавязчивой и веселой.
Вероника за все это время не появилась ни разу, и Неля тоже не нашла времени обсудить те «нововведения», на которые жаловалась при первой встрече. Артур – невысокий, худощавый, довольно симпатичный парень со слабым подбородком и торчащей темной шевелюрой – подал руку вежливо, но сдержанно.
– Приятно видеть психолога среди простых пациентов.
Мих юмор оценил, улыбнулся. Все быстро переходили на «ты», и он не чувствовал себя чужим этому неспокойному коллективу.
Больше всего суеты было у рекламистов. Размещение рекламной информации в «Мозаике», как оказалось, было основной статьей доходов журнала, и только на втором месте стояла реализация. Звон телефонов, писк факсов, массовые рассылки спама, встречи с клиентами, участие во всевозможных выставках, – у менеджеров рекламного отдела не было ни минуты покоя.
Но у редакторского отдела, куда входил и Мих, эта минута была. Окс-ред просматривала и компоновала уже сверстанный материал. Иногда сама брала интервью, то есть выполняла работу журналиста.
– У нас любят, чтобы совмещали. Вот Оксана, которая дизайнер, она и фотограф, а Лешка-дизайнер – еще и сисадмин.
– Экономят?
– Ну, все шикарно только с обложки. Рекламисты окупают сами себя, у них процент с клиентов, а мы сами себя никак не окупаем, просто без нас нельзя.
– Это Вероника так объясняет?
– Ага. А Сазонова вообще не оформлена – с ней контракт какой-то подписан. Она для имиджа больше, чтобы фамилия звезды местного ТВ стояла под блоком. И она же любовница Попова. Ты знал об этом?
Мих промолчал.
– Странная девица, – продолжала Окс, вскарабкавшись на стул и регулируя кондиционер. – Вот так, кажется, прохладнее. Странная. То врывается со скандалом – статьи мне тут швыряет, то прошмыгнет, как мышь, словно прячется. Никогда не расскажет ничего, ни с кем не поговорит толком. Попов… он такой старый, толстый. Может, поэтому…
Наконец, Неля нашла время для делового разговора. Но до этого он уже узнал от Оксанки о том, что Неля – взбалмошная, нервическая, страдающая то от жары, то от мигрени, то от сырости, то от вспышек на солнце, не переносящая никаких запахов – ни духов, ни мыла, ни сигарет, ни лака для ногтей, беспощадно черкающая чужие репортажи со стабильным приговором «Бестолково!», но на Неле все и держится, даже если она появляется к трем часам дня – по причине чрезмерной занятости и плохого самочувствия, но без нее – не будет никакого журнала, и, следовательно, не будет ни шеф-редактора, ни директора, ни рекламного отдела…
Мих даже удивился. При первой встрече она не показалась ему ни чрезмерно занятой, ни болезненной, и возраста он не угадал. Теперь, наслушавшись страшных историй о грозном главреде, вошел в ее кабинет даже с некоторым опасением. Но она приветливо улыбнулась.
– Как ты освоился?
– Нормально, спасибо.
– Изучаешь?
– Уже нет, – она засмеялся. – Небольшой бизнес. Обычные типажи. Инет без картинок.
– А что удивило? – спросила она серьезно.
– Что журнал делает непрофессиональная команда: учительница младших классов, бывший военный, менеджер банка, инженер-проектировщик.
– Ну, эту команду не я выбирала.
– Вероника то же самое говорит.
Неля нахмурилась.
– Я вас в виду не имел. Просто думал, что журнал профи делают, журналисты, – добавил Мих.
– Опыт – дело наживное, – отрезала она.
И Мих подумал, что ступил на скользкое, что не следовало бы высказывать подобные замечания – ни начальнику, ни вообще малознакомому человеку.
– А что ты вообще читал? Какие книги? – спросила вдруг Неля.
– Да много всего, я литературу в теории изучал, в историческом развитии – на параллельный курс ходил с филологами, увлекало меня это.
– А нравится кто?
– Чехов.
Она посмотрела внимательно.
– Думал, кого назвать, чтобы и мне нравился?
– Наверное.
– А кого хотел назвать?
– Гомбровича.
Она помолчала.
– Ладно, – решила, наконец. – Давай поговорим о твоей задаче.
Говорят, время покрывает пылью – какие-то чувства, тревоги, утраты, боль. Но если может само время покрываться слоем пыли – то только тут, в ее кабинете. Стол Нели был завален бумагами, старыми визитками, скоросшивателями и дискетами, которыми уже давно никто не пользовался. Зато урна для бумаг была пуста. Бумаги желтели на столе, скапливаясь стопками. Не была покрыта пылью только огромная хозяйственная сумка рядом со столом, из которой выглядывали темно-фиолетовые баклажаны.

18. ЛУЧШЕ ВСЕХ

Если в офисе Интернет без картинок, то дома – сплошные картинки. Современный человек не может без этого: без поисковиков, без закачек, без виртуального мира, без смайлов, без приколов, без порнухи (а вдруг там что-то новенькое?)
Виртуальный мир Миха – один литфорум, один столичный чат (принципиально не городской) и изредка icq. Ни скайп, ни веб-камера не прижились: показалось, что разрушают анонимность. А анонимность – необходимое условие раскрепощения и свободного поиска сетевых развлечений. Впрочем, развлечение Мих нашел неординарное – висеть в психологических онлайн-консультациях. Выбирал какой-нибудь хрестоматийный пример и цитировал от первого лица. Рекомендации консультанта не просто веселили его, а смешили до колик. Затем он усугублял: «А еще мне кажется, что…» и грузил психолога еще большей клиникой. Тот, не чувствуя подвоха, снова пытался помочь советом. Мих находил такое времяпровождение уморительным. Он просиживал в психологических консультациях по три часа кряду, играя в параноика. За этим занятием его и застала поздним вечером Ленка. Мих даже предложил:
– Давай их спросим о твоей проблеме.
Она только фыркнула:
– Нет у меня никакой проблемы! Они хоть что-то делают, а ты просто время отнимаешь.
– Да я вообще принимаю удар на себя, иначе несчастному параноику стало бы совсем худо от таких советов.
– Почему же ты тогда … не хочешь этим заниматься? Иногда человеку очень нужен совет, нужно просто поговорить с кем-то. Это же не социалка, куда насильно загоняют подотчетных путан.
– Каких еще путан? – Мих от неожиданности даже сайт закрыл.
– Да знаю я все, – отрезала Ленка. – Я вообще-то зашла тебя попросить…
– Гвоздь вбить?
– Угадал. Полка отвалилась. Чуть не пришибла меня.
– Ясно. К мужчинам обычно за этим и заходят – попросить вбить гвоздь.
– А к женщинам – за утюгом.
Поднялись к Ленке. Оборвалась полочка в ванной.
– Хорошо, хоть зеркало не разбила, – заметила Ленка.
– И соль не рассыпала, – добавил Мих.
– Ой, помолчи!
Он приколотил полку молча.
– А у меня работа новая. В журнале психологом, – похвастался все-таки.
– И что ты там делаешь? Анекдоты сочиняешь?
– Нет. Статьи пишу. Ты «Мозаику» читаешь?
Ленка заинтересовалась.
– Теперь в каждом номере будет выходить статья о какой-нибудь мании современного человека, – пояснил Мих. – От рядовых случаев до клинических. Сначала немного теории, потом история главного героя, потом мнение специалиста, пути решения проблемы, рекомендации, примеры читателей. По одной теме – целая подборка информации, объемом до шести страниц.
Она кивнула.
– Интересно. А это может кому-то помочь?
– Не знаю на счет помочь. Но это интересно.
– А главные герои по правде будут?
– Все будет по правде, только некоторые письма читателей буду сам писать. А героев будем находить реальных.
– По дуркам?
– Нет. Это же мании города. Это то, что вокруг нас. Вот сейчас об алкоголизме пишу, – засмеялся Мих.
– С алкоголиком уже общался?
– Ага. Эдуард Николаевич, бывший главный инженер завода, квартиру пропил и бомжует на вокзале. Наша главред его еще до перестройки знала – толковый был мужик.
– Шикарно. И дамы будут такое читать?
– Будут. Дамы не должны быть в отрыве от социума. И я весело все описал. Со смыслом и с моралью. От теории – до анекдотов. Мне самому понравилось. А дамам – симптомы указал начала мании, когда «желание немного выпить для настроения» переходит в болезненную зависимость, чтобы были начеку.
– И одобрили? Кто там должен? Главный редактор?
– Она не видела еще. Но работа большая.
– Ты довольным выглядишь, – кивнула Ленка.
– А я доволен.
– А если она не похвалит?
Миха даже дернуло в кресле, словно слабым ударом тока.
– Я об этом не думаю.
– Да знаю я тебя, Миша Новиков, с самого детства, – отмахнулась Ленка. – Ты всегда думаешь о себе.
– Я тебе полку прибил?
– Ну, прибил.
– Я, что, когда прибивал, о себе думал?
– Да. О том, что ты хорошо прибиваешь, лучше и надежнее, чем было, – спокойно ответила Ленка.
– Мне тебя иногда укусить хочется.
– Уверена, что ты сделаешь это хорошо, – согласилась она. – А меня уже не тошнит по утрам. Я говорила?
– Нет.
– Не тошнит. Но в целом никак не могу отойти. В газетах пишут, что это убийство было, что доктор его виноват.
– Чей доктор?
– Майкла Джексона.
– Ладно, пошел я.
Мих поспешил убраться к себе, но компьютер уже не включал.

19. ПОЧТИ

Материала было даже больше, чем нужно. Даже больше. И Мих даже немного нервничал. Впервые он написал что-то не сухо-научное, а публицистическое, интересное и местами даже прикольное, как ему казалось.
И вдруг представилось, как Неля перечеркнет его статью и скажет:
– Бестолково!
И после этого он не сможет отшвырнуть листы и уйти. Его взяли в штат, он должен будет работать – переделывать, перекраивать, дополнять, снова искать этого алкоголика в зале ожидания на вокзале и уточнять детали его биографии, в то время как довести его биографию до удобоваримого состояния было и так непросто.
Неля все не появлялась. Окс-ред читала статьи, потом заглянула Окс-диз-фотограф, тонкая и больше похожая на модель, чем на фотографа, и они вместе ушли обедать. В кабинете неожиданно объявился Артур с вопросом:
– Как ты справляешься?
– В смысле?
– Как материал?
– А как реклама?
– Я серьезно спрашиваю, – вдруг нажал он.
– Я думал, ты не по этим делам, – Мих изобразил искреннее удивление.
– Ну, мои полномочия несколько шире, чем…
– Шире, чем что?
Артур не смутился. Сел на место Окс-реда за компьютером.
– Ты же видишь, что работой никто не занимается.
– За меня не волнуйся.
– Я не за тебя волнуюсь, я за наше общее дело, – ответил Артур, открывая Оксанкины файлы. – Все только о грязи думают, о пошлости всякой. Смотри, что у нее в ссылках: сайт поклонников анального секса.
Мих смотрел на него пораженно.
– Поэтому мир и катится к концу, – продолжил Артур серьезно. – Это закат цивилизации. И наши дети будут расти при этом разгуле порока, при полнейшей разнузданности нравов, будут пропитываться этой гнилью!
Вошла Оксана. Артур поднялся с ее места и вышел, не сказав ни слова. Мих тоже молчал.
– Он тут рылся? – сообразила она. – И что нашел?
– Что-то про анал.
– ****ь, один раз зашла, и принесло его на мою голову! Сектант проклятый!
– Он сектант?
– Нет. Просто с тех пор как у него ребенок родился, он конкретно сдвинулся на пороке и конце света. А я думаю, не дает ему жена, да и все.
Окс-ред снова ругнулась.
– И что теперь? Пантину пожалуется? – спросил Мих.
– Нет. Пантина он тоже в чем-то подозревает. Сразу к Веронике побежит с докладом. Влетела я с этим аналом по ходу.
– И такое возможно, – посочувствовал Мих.
Она еще поматерилась. Покрутила кондиционер. Подергала мышь.
– Что-то я нервничаю. И неприятно жутко. Как будто я маньячка какая-то. Ты тоже так думаешь?
– Я? Нет.
– Это меня просто подруга узнать попросила, а дома Интернета нет.
Оксанка совсем сникла. Завесилась пестрыми волосами.
– Пойдем хоть покурим.
Вышли в коридор.
– Если тебя вдруг Вероника спросит, ты скажи про меня что-то хорошее, – попросила Окс.
– Я скажу. Даже если не спросит, – заверил он.
– А у тебя девушка есть?
– Есть. Беременна сейчас, – подстраховался Мих.
– Здорово, – кисло прокомментировала она.
В коридор вышел некурящий Пантин.
– Михаил Александрович, тебя Неля ищет. И вообще курить – это…
– Вредная привычка, – подсказала Оксана.
– Не по уставу, – добавил Мих.

– Вы там курите, а здесь все провоняло дымом! Я не переношу резких запахов, у меня от них сразу начинает болеть голова! Жуткая боль! – ругалась Неля.
Вспомнилась почему-то Мария Гордеевна, обладавшая нечеловечески хорошей переносимостью.
Мих подошел к ее загроможденному столу. Вот перед ним его первый главный редактор, его первый критик – пенсионерка, измученная мигренью. Но ее мнение так ценно, так дорого, чертовски важно.
Она протянула руку за статьями.
– Давай и иди.
– А можно с вами посидеть?
– А можно было не накуриваться?! Ладно, сиди.
Мих подошел к окну и присел на подоконник. Внизу неслись машины, и дрожали пыльные, посеревшие листья тополей. Неля читала молча.
И снова он подумал о пыли – о пыли времени, так тщательно покрывшей все вокруг, кроме ее молодого лица. А если бы вытереть – каким бы ярким стал этот мир: без мигреней, без ломоты в суставах, без ворованных ссылок, без белого-белого едкого дыма. Вернулось состояние полузабытого юношеского сна – сна, в котором он спасает мир, в котором он побеждает…
Она дочитала его работу и молча сунула в кипу других бумаг. Посмотрела на него без какого-либо определенного выражения на лице. 
– Пойдет для начала? – бодро спросил Мих, чтобы скрыть волнение.
– Пойдет. Написано почти хорошо.
– Почти?
– Почти хорошо, – кивнула она. – И для журнала, разумеется, пойдет. Но что-то нехорошо.
– Что?
– Что-то очень нехорошо, Миша. Или не хватает чего-то.
– Но ведь выводы есть, есть мораль, есть резюме.
– Да-да, все есть, – снова согласилась она. – И все это даже остроумно…
Неля будто задумалась.
– Но все равно чего-то не хватает? – улыбнулся Мих.
– Но все равно чего-то не хватает, – повторила она. – Как только я пойму, чего, я тебе скажу.
– То есть я не победил?
Она не удивилась вопросу.
– Нет, ты не победил. Но это только первая работа. И не курите около моей двери, в кабинете – хоть топор вешай.
«Маразматичка, – резюмировал про себя Мих. – А статья хорошая».

20. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

А однажды позвонили с шахты – сообщили, что произошел взрыв и Сережка остался в забое, под завалом. Я поехала на Краснознаменскую. Перед шахтой уже собрались родственники. И никто не знал толком, что случилось, кто погиб, кто жив.
Был май, только отцвели деревья, стояла невыносимая жара, солнце обжигало лица. На площади перед зданием вообще не было тени, а мы все стояли и боялись отойти, чтобы не пропустить никаких новостей.
Нет ничего хуже неизвестности: плакать или молиться. И все молились, даже неверующие, крестились на здание шахты.
Потом вынесли первых спасенных, но Сережки среди них не было. К вечеру на площади осталось совсем мало людей – только те, чьих родственников не нашли. Приехали мать Сережи, Верка с мужем. Потом спасательные работы прекратили, потому что живых под завалами уже не было. На следующий день к вечеру нам выдали его тело.
Шахтеров, знаете, дразнят «красавчиками», потому глаза у них всегда подведены черным, но не карандашом, а угольной пылью. Въедливая эта пыль, никак не оттирается. Его тело тоже было в пятнах угольной пыли, искалеченное завалом, как избитое.
Мать плакала, тянула к губам его холодные руки. А я не могла. Думала, что это я проклята за что-то, что это меня судьба лишает всего, что мне дорого.
Кроме Сережки, погибли еще шесть человек, их всех хоронили в один день, торжественно. Потом даже дали какое-то пособие, но я отнесла его матери. Хотела и вещи его ей отнести, но потом просто выбросила. Свою беду все равно никому не отдашь, ни на чьи плечи не переложишь.
Очень неожиданно это было. Вчера он был, сегодня его нет, а завтра – нет ни его вещей, ни его запаха. И на фотографиях он какой-то не такой остался, невеселый, неживой. Мне тогда сделалось очень страшно, потому что я совсем одна осталась. Его родственники – его, был бы у меня ребенок, они бы и меня не забыли, а так – пришла несколько раз к ним, посидела в гостях, поплакала, да и закончились наши отношения.
И казалось, что мне уже много-много лет, я уже всех близких похоронила, уже много раз зима-лето сменялись, много раз листья с деревьев опадали и снова появлялись, а я все жила на свете – не нужная ни самой себе, ни посторонним. Работала, что-то готовила, ела. На работе стали говорить, что я сохну, что я не в себе и что рано мне хоронить себя заживо.
У других – праздники, какие-то поездки, дети в школу, тетрадки, новый год, утренники, маскарадные костюмы. А у меня – все одно: с работы домой, иногда телик включу, да и выключу – ничего нет интересного. На самом деле не так много времени и прошло с его смерти, но такое тяжелое было время: год за пять.
Еще и на работе проблемы начались. Бригадира нового назначили, и стал он ко мне цепляться. То по заднице шлепнет, то в дверном проеме пройти не дает. Такой мужичок, лет за пятьдесят, юркий, седенький, низенького росточку, а руки длинные, скользкие, как щупальца. У девчонок стал выпытывать, почему я невеселая всегда. Они ему говорят, муж, мол, у нее умер, а он:
– Так чего ж тогда и не веселиться?
Все мысли у него были – то пьянку какую организовать, то пикник. И всегда вроде бы и повод есть, девчонки нарадоваться не могли:
– Вот Петрович, вот молодец! Не дает нам заскучать!
А мне так тошно от этого. И понимаю, что он ни к кому больше из бригады клинья не подбивает, ко мне одной только, а никак меня это не радует.
Ирка мне говорит:
– Ну, чего ты не хочешь? Мужик он разведенный, непьющий. Он бы и женился на тебе.
И Петрович напрямую стал гнуть:
– Или в гости меня зови, Машка, или ищи себе другую работу. Мне тут печальные не нужны. Траур твой мне уже осточертел.
А я все об одном думаю: был бы Сережка жив, никто не посмел бы меня обидеть, работала бы себе спокойно, старичье всякое не лезло бы ко мне.
Сказала ему, что подумаю. Хотела до конца месяца продержаться, чтобы зарплату перед уходом получить. А он зарплату мне не отдал. Говорит:
– Я деньги домой тебе привезу.
Как будто это неизвестно за что деньги, а не за то, что я стены штукатурила. И деньги нужны, и трахаться с ним противно. Он маленький, сутулый какой-то, лицо сморщенное большими складками, как у собаки, а нос – как свиной пятак, ноздрями вверх вздернут и блестит всегда.
Я купила бутылку водки, выпила почти стакан. Когда он пришел, стемнело уже, уже не так его рожу было видно. Он деньги на тумбочку положил, стал меня на кровать валить и руками мять. Я глаза закрыла, думаю, была ни была, стерплю как-нибудь.
Он недолго повозился на мне, да и отвалился. Ничего больше не хотел, только велел ноги расставить, чтобы он посмотрел, какую он отымел. Сказал даже, что красивая или что-то такое. Еще походил вокруг меня кругами, губами почмокал – понравилась я ему.
– Так, – говорит, – я и буду к тебе приходить. А ты чтобы трусов при мне не надевала. Вдруг я на кухне тебя захочу или в прихожей. Чтобы ты всегда готова была, моя девочка.
Ничего, что я рассказываю? Вы же спросили, как я смерть Сережи пережила. Вот я и рассказываю, как все было. Без трусов я ее пережила. Сначала он по выходным приходил, потом по пятницам забегать стал, потом еще и по средам. И всегда стоял у него. Ни есть не хотел, ни выпить, только трахаться. Но без всяких таких вывертов. Только любил руками меня трогать везде, пальцы засовывать, но так – безобидно. Потом я привыкла даже, зарплату он мне прибавил, жениться передумал, на работе хватать и лапать меня перестал, пикники всякие прекратил, девчонки даже расстроились.
Но, чем больше я привыкала, тем гаже мне становилось. Даже вроде бы стало нравиться с ним сексом заниматься, а в то же время так тошно, что блевать хочется. Не знаю, как объяснить такое. И живу вроде как одна – по хозяйству никто не помогает, а между ног всегда растерто его пальцами, словно намозолено. И как прекратить – не знаю. Послать его – так и он меня с работы пошлет, а где я такое место потом найду, такой коллектив хороший?
Много я думала об этом, и пока думала – о Сережке уже не вспоминала, так и стала забывать его. А тогда казалось – не переживу, когда глаза поднимала в небо над шахтой, чтобы помолиться. И такое синее небо тогда было, просто фиолетовое.

21. ЗВЕЗДА

– О, звезда пожаловали! – Окс-ред вернулась в кабинет с пренебрежительной миной.
Так и не придя в себя после расследования Артура, она была все время на взводе и искала удобный повод переключиться. Мих был занят статьей о разводах. Статью скачали из Интернета, и теперь решили освежить оценкой психолога. «Оценка психолога» должна была проходить красной нитью через все материалы «Мозаики», в этом и заключалось основное нововведение.
После того как Неля одобрила стиль Миха в целом и его статью об алкоголизме в частности, у всех отлегло от сердца. Даже Пантин, опасавшийся, что они не сработаются, и сожалевший о том, что не дал психологу тестовых заданий, положившись на рекомендации Попова, теперь смотрел на Миха с уважением и удерживался от замечаний о вреде курения.
Номер был почти собран. Кондишн работал без сбоев, жалюзи затеняли кабинет от солнечных лучей, «Интернет без картинок» ничем не раздражал и ни на что не провоцировал.
«Пожаловавшей звездой» оказалась Ольга Сазонова. Неля отправила ее со статьями к редакторам, а редакторы, загруженные чем-то, – к Оксане, и Ольга, громко простучав шпильками по коридору, вошла в кабинет. Выглядела она классно: в коротком синем сарафанчике, с какими-то голубыми камнями на шее и в ушах, в полосатых черно-синих босоножках на высоченной шпильке. Может, это был класс не столичного, а именно провинциального города, местного телеканала, любовницы не олигарха, а просто богатого дядьки – это был не самый высокий класс, но Ольга пыталась блистать и держать марку. С размаху швырнула на стол Окс-реда распечатанные тексты.
– Я устала ходить по кабинетам! Если вы все заняты, может, я просто выброшу все в урну?
Оксана недовольно сложила листы поверх стопки.
– Ладно, считай, что я приняла. Бегите, ваше Величество, на съемку.
Мих вышел следом. Казалось, что не узнает Ольги. Теперь она не была ни секси-репортером, ни ночным зомби, а казалась пружиной, сжатой до предела и готовой выстрелить при малейшем прикосновении. Казалась каким-то устройством, неизвестно для чего созданным, но подключенным к сети.
В коридоре Ольга покачнулась, прислонилась спиной к стене.
– Как ты? – спросил он и взял ее за руку.
– Лучше всех. На работе много дел просто, а так – все в ажуре. Забегалась. И девочка твоя меня выводит, – она выдернула руку.
– Она не моя девочка.
В полутемном коридоре глаза Ольги казались светло-зелеными, поглощающими свет, чтобы потом светиться во мраке.
– Оля, я соскучился очень. Звезда ты или не звезда. Любовница ты чья-то или нет. Я соскучился.
Она усмехнулась.
– «Соскучился» – слово без веса. Рада, что тебе тут нравится.
– А кто сказал, что мне нравится?
– Я спросила у Попова, он спросил у Вероники, а Вероника – у Нели. Неля сказала, что пишешь ты неплохо.
– И это значит, что мне тут нравится?
– А что это значит? Что ты делаешь над собой усилие? Такое же, как я каждый день?
В коридор вышел Василий Пантелеевич.
– Оленька! Здравствуйте! Что ж вы мимо моего кабинета проходите?
– А что пора зарплату получать?
– Ха-ха-ха, ой, шутница, – засмеялся Пантин и подошел к ним. – У Михаила Александровича консультируетесь? Я вот тоже все собираюсь на прием, собираюсь…
Ольга снова переменилась, улыбалась как по команде, смахивала волосы с лица, всплескивала руками.
– Повезло вам, повезло со специалистом! Теперь и я буду забегать почаще. Телевидение – очень нервная работа, очень.
– А судя по вашему виду, так нет ничего легче и приятнее. Все щебечете. Вас на экране увидеть – как весну повстречать!
Ольга снова звонко расхохоталась. Мих глядел на нее мрачно, никогда раньше Ольга не казалась ему такой отталкивающе-фальшивой.
– Как Володя себя чувствует? Давненько он к нам не заглядывал, – продолжал светскую беседу Пантин.
– Володя в Египет собирается. Время отпусков как-никак. Только вы – триста шестьдесят пять дней в году работаете, доблестно несете службу.
– И не говорите, Оленька, – вздохнул тот. – Только мы тут расслабиться не можем – должны читателей радовать.
– Извините, пойду, раз уж вы о читателях вспомнили, – Мих вернулся в свой кабинет.
Через минуту ее каблучки простучали по коридору к выходу. Он сидел, отвернувшись от компа, подавленный, злой. Оксана продолжала ругаться:
– Видел?! Звезда кордебалета! Подавай ей тут китайские зонтики! Если бы не Попов, хрен бы она кому была нужна на телевидении, коротконожка! Нет, умеют же найти старичка, затащить на себя и когтями вцепиться! Я таких насквозь вижу. Была бы хоть модель, а то – от горшка два вершка, страшилище лесное! Где только таких делают? Пришла – швырнула – справилась! Я Неле так и скажу, что никто тут за звездой выправлять ничего не собирается, пусть она этими записками задницу подотрет!
– Хватит уже про задницы, – оборвал Мих. – Там Артур по коридору ходит.
Окс осеклась.
– Умник! Бери тогда и вычитывай ее новости!
– Да, давай я вычитаю.
Он вычитал новости и колонки светской хроники. Писала она об открытии бутика на Университетской, о презентации новой коллекции Винарева в «Сити-Плазе», о какой-то текстильной выставке и осенней программе ночного клуба «Рой». Писала кратко, бесцветно, предельно обезличенно, стиснуто, выплевывая на бумагу точно заданное количество знаков. И Мих читал и знал, что все это никак не касается ее самой, ее постоянного напряжения, ее недовольства собой, ее неудовлетворенности, ее поиска сигарет, ее белого-белого дыма. Он читал, и ему становилось так тоскливо от ее новостей, как будто он травился по капле каждой буквой.
Оксана молчала. А Мих читал снова и снова. И снова. И опять заново.

22. ТЕЧЕНИЕ

Постепенно и на его столе скопилась стопка бумаг: одни – выправить, другие – «облагородить», третьи – дополнить мнением психолога, четвертые – резюмировать. И во все нужно было вникать, вчитываться, чтобы не потерять ни единой строчки.
Окс-ред похихикивала:
– Всегда так начинается. Валят. Неля реально на тебя свою работу перекладывает. Резюме она обычно сама писала, выводы сама делала.
Это была не «черная» работа, но и не его работа, однозначно. Мих, впрочем, делал все, что ему поручали. Делал он это легко. Ему нравилось, что после его корректив Неля свои уже не вносит.
Появилась и Вероника. Но мельком, словно транзитом – шумно хлопала дверями кабинета Пантина, потом общалась с Артуром (Оксана дрожала от страха), потом заглянула к редакторам. Нели не было.
– Как, Мишенька? Вписался?
Вопрос запоздал почти на месяц. Вероника была накрашена и напудрена – видно, что собралась куда-то и заглянула на работу ненадолго.
– Кто бы мне чайку заварил? – выразительно взглянула на Оксанку.
– Таня должна быть свободна, – перевела та стрелки на офис-менеджера, но потом, вспомнив о чем-то, быстро вскочила. – Я сделаю, конечно.
Вероника села на ее место, обернулась к Миху.
– Что Оксана? Ерундой занимается?
– Да вон у нее гора статей – пыхтит.
– Ага, слышала я, как она пыхтит, – Вероника хихикнула.
– Она отлично справляется.
– Ну, этого ты знать не можешь, – отрубила Вероника.
– Зачем тогда спрашиваете?
– Ой, что-то ты не в духе, психолог. Нельзя и поговорить с тобой на отвлеченные темы.
Она скорчила обиженную гримаску. И, несмотря на то, что Вероника уже не казалась ему загадкой, произошло то же, что и при первой их встрече – возникло непреодолимое желание утешить ее, защитить, трахнуть, отпихнуть от себя и назвать дурой. Он едва не чертыхнулся.
– На какие темы, Вероника Владимировна?
– На вечеринку бизнес-ассоциации наш журнал пригласили. Не хочешь со мной?
– Я в рекламных компаниях не участвую.
– Ну, это очень плохо, что не участвуешь. Нужно учиться. Но это просто вечеринка с фуршетом, никакой рекламы. Кто-то же должен журнал представлять. У Артура ребенок болеет, с Пантином я не хочу идти, а Неля не пойдет, потому что там курят.
– Ок, – вздохнул Мих. – Я в принципе не против. Дресс-код?
– Костюм-галстук, как обычно.
– Ок, – еще раз кивнул Мих.
Оксана принесла чашку чаю. Вероника сделала глоток и поставила чашку на ее статьи.
– Ладно, работайте. Миша говорит, тебе и передохнуть некогда, бедняжка, – Вероника растрепала Оксанке волосы. – Рабочая моя пчелка.
И выпорхнула. Окс убрала чашку с бумаг. Потом открыла окно и выплеснула чай на мостовую.
– Мыть я еще за ней должна! Пусть Артур ей моет!
– Не паникуй. Все в норме, – успокоил Мих.
Но она была недовольна. До конца дня еще несколько раз приходили то Окс-диз, то Света, все обсуждали Веронику, и к вечеру голова у Миха стала болеть.
– Ты только что руки с мылом мыла? С мылом? Выйди из кабинета! – кричала за стеной Неля на Свету. – Отвратительный запах у этого мыла! А у меня с утра мигрень!
Заразная мигрень передавалась через стены.
Он вышел покурить, но обнаружил, что сигареты закончились. Заглянул к Пантину.
– У вас в НЗ сигарет нет?
Пантин оторвал голову от экрана компьютера, и Мих заметил, что у финансового директора Интернет-то с картинками. Еще и с какими картинками! Ветеран второпях закрывал окна. Видимо, не выходило ни отвернуть комп от двери, ни запереться на ключ, ни быстро скрывать сайты. Ничего не выходило. Пунцовая краска залила лицо ветерана. Мих поспешил убраться, не дождавшись ответа об НЗ.
В коридоре Артур отчитывал менеджера по рекламе:
– Потому что никто не думает о духовности! Никто не задумывается, в каком мире будут жить наши дети!
Бодро прошагала корректор – пожилая женщина, появляющаяся к концу сбора номера.
– А где ваша сумка запятых? – в кабинете редакторов послышался дружный смех.
«Как странно это, как странно, – напряженно думал Мих. – Сколько лишнего в такой простой работе – лишних распоряжений, лишней нервотрепки, лишних идей. Если ты работаешь в рекламе, издавая глянец, какая к черту духовность? Если ты ушел из армии в редакцию, то какой порядок? Зачем это? Как смешно выглядит запрет на картинки со стороны человека, который сам потребляет порнуху в таких количествах. Как нелепо возмущаться запахом мыла, если рядом общественный сортир. Каких странных людей выбрала Вероника с единственной целью – удобного манипулирования. И как ловко ей это удается. Да и Неля, если бы могла переложить на кого-то свою работу, приходила бы только за зарплатой».
За этими рассуждениями Мих и пережил выпуск своего первого номера. На фотографии, предваряющей его статью, он выглядел весьма удачно – молодым, подтянутым, уверенным в себе. Для солидности надел очки и пригладил волосы. Окс-диз, сделав снимок, осталась довольна:
– Симпатичненько. И не заметно, что невысокого роста.

23. ЛЮБИМАЯ, Я ЛЮБЛЮ

Весь город был заполнен бигбордами и плакатами с надписью «Любимая, я люблю тебя!», изображавшими девушку с широким лицом, низким лбом и пушистой прической из длинных волос. Девушка казалась какой-то знакомой, но Мих никак не мог ее вспомнить. Это мучило, как иногда мучит циклически замкнутая между ушами мысль: «Как же фамилия этого актера?», «Что же я еще хотел купить?», «Откуда же я ее знаю?»
– А кто она? – спросил Мих у таксиста.
Тот покосился на баннер.
– Говорят, из «Хитона» официантка. Это сын Мухина заказал.
Мухин был известным в городе застройщиком.
– Золотая, ****ь, молодежь, – добавил таксист.
– Она немолодая вроде… – Мих взглянул на очередной плакат на перекрестке.
– Говорят, двое детей – от разных мужиков.
– Успевать надо.
– Был я бабой, только б то и делал, что успевал, – кивнул водила.

В гостях была Лена. Тамара Васильевна косилась на ее выпуклый живот и держала дверь открытой. Ленка гостила в прихожей.
– Нет, нету Миши, задерживается, – говорила мама, распахивая дверь пошире. – И даже не знаю, когда вернется. Что-то передать ему, Леночка?
– Спасибо, Тамара Васильевна, ничего не нужно.
Ленка попятилась на лестничную площадку и наткнулась на Миха.
– Входи, входи, – он снова открыл дверь. – Я принес желтую прессу.
Сунул дамам по журналу. Тамара Васильевна отшвырнула «Мозаику» и ушла к себе.
– Блестит, – Ленка полистала страницы. – И пахнет свежей краской. Я почитаю.
– А приходила зачем?
– Низачем. С работы раньше отпустили, а делать нечего.
– Тогда пойдем к тебе. Мне тут как-то неуютно.
Они поднялись к Ленке.
– Ты есть хочешь? – спросила она. – У меня овсянка есть.
Мих согласился. Ленка, немного смутившись, поставила перед ним тарелку каши с искусственной котлетой.
– Ты ешь такое – полуфабрикаты? – спросила робко.
– Да, я все ем, всю генную модификацию, один черт. А тебе, может, и нельзя. У тебя же ребенок будет.
Ленка положила руку на живот.
– Знаешь, я вот слышала, говорят, что, может быть, он жив. А это все, что нам по телевизору показали: смерть, похороны, прощание, – это все инсценировано просто. Наверное, у него были какие-то причины исчезнуть. И говорят, что потом его видели в Мексике.
Говорят, говорят, говорят.
– Элвис тоже жив. Просто поправился немного, – кивнул Мих.
Ленка отвернулась к окну, глаза мгновенно наполнились слезами.
– Ты все равно ни во что не веришь!
– Да я же не спорю, Лен. Есть вещи, в которые хочется верить. Есть заблуждения, которые мы впитываем, неизвестно откуда, некоторые – с самого детства. Но потом, когда узнаешь правду, больно. А в этом случае – можно и верить, все равно никаких доказательств не будет.
– Значит, ты считаешь, что тот доктор его убил?
Мих промолчал. Она подумала.
– Ну, правильно ты говоришь о заблуждениях. Мне раньше казалось, что текила соленая. А потом попробовала, а она не соленая, а просто с солью пьют. Или вот еще: казалось, что любовь не проходит. Если она настоящая, то не проходит…
Мысль Ленки так резко метнулась от текилы к любви, что Мих опять потерял логическую цепочку.
– И что бороться с этим надо, истреблять любовь, топтать, чтобы она кончилась. Но со временем она же должна закончиться… сама по себе?
– Она не заканчивается насовсем, – сказал Мих. – Уверен, что остается след. И этот след может быть настолько длинным, что вместит всю оставшуюся жизнь. Как след от реактивного самолета…
– Ого! – Ленка усмехнулась. – Это только от очень сильной любви может быть.
Они помолчали. Мих дожевал кашу, вымыл тарелку, прислонился к стене у мойки. Уходить не хотелось.
– А маму ты любишь? – спросила вдруг Ленка.
– Наверное. Ну да, – он кивнул.
– Мне кажется, если бы твоя мама – ну, вдруг – бросила работу и стала пить… уходить из дому, бухать с бомжами, уезжать электричками, потом возвращаться, выносить из дому вещи и пропивать, ходила бы грязная, растрепанная, ты бы не любил ее.
Мих подошел к окну. Внизу тетя Зина снимала с веревки простыни. Мальчишки катались во дворе на велосипедах. На лавочке мужики рубились в домино. Николаша из первого подъезда громко кричал «рыба!» – слышно было до восьмого этажа.
– Это было бы очень тяжело, – ответил он.
– А сейчас ее любить легко?
– Сейчас легче.
– То есть тогда бы ты не любил? Просто за то, что она твоя мать?
– Нет.
– Рыба! – снова хлопнул Николаша.
Окна дома напротив горели отражением заката, но только со стороны школы – тихой и закрытой на лето. Солнце падало куда-то – за их многоэтажку, и видно его уже не было…
– Сколько лет мы прожили в этом дворе, Лен, а мужики все те же играют в домино.
– Мужики те же, а дети другие. Когда иду вечером с работы, мне всегда кажется, что среди этих мальчишек ты – гоняешь на велике, с разбитыми коленками. Окликнешь меня – а я тетка тридцати двух лет, с сумкой с поддельными котлетами…
Мих обернулся к ней.
– Не плачь, Ленк, не вздумай. Вредно это для Майкла.
Она заулыбалась и снова всхлипнула.
– Иди, ладно. Я журнал твой читать буду.
– Там и фото есть, – Мих развернул журнал и ткнул пальцем в свою фотографию.
– Красивый ты тут. И в очках тебе хорошо. А очки чьи?
– Лешки-дизайнера.
– Здорово получилось. Серьезный такой. Светило психологии.
– И «не заметно, что маленького роста»?
– Да ты и не маленького роста, – Ленка пожала плечами. – Дура какая-то сказала, наверно, трехметровый мутант.
Он засмеялся, чмокнул Ленку в голову.
– Ок, пошел я. С мамой поговорить надо.
– Да-да, поговори как-то. Она очень печальной кажется.
– Это из-за дела Фитюка.
– Ааа, может.
Ленка закрыла за ним дверь, и замок щелкнул точно так же, как в детстве, когда вечером Мих бежал вприпрыжку с восьмого на четвертый – «купаться и спать».

24. ДЕЛО ФИТЮКА

В обжитых семейных гнездах все пропитано одним запахом. У некоторых это запах табака, или еще хуже – чеснока, или просто запах лакированного паркета. В квартире Миха – это запах корвалола. Нервы – корвалол, бессонница – корвалол, споры – корвалол. Этот отвратительный запах лезет из щели под дверью Тамары Васильевны в щель под его дверью, неумолимо напоминая об одном и том же: все неспокойно, конфликт, непонимание, неразрешимые противоречия, отчуждение. Въедливый запах затягивает в петлю беспросветной тоски. Не хочется бывать дома.
Журнал так и остался на тумбочке в прихожей. Маму не интересует его новая работа, потому что он бросил ту, на которую она его устроила «по знакомству», с таким трудом. А он перечеркнул все ее усилия, как и тогда, когда отказался стать юристом и продолжить ее дело.
Дети – копилка нереализованных родительских желаний, надежды, положенные на депозит. Он был бы успешнее, он был бы талантливее, чем она. Она передала бы ему самое ценное – опыт. А теперь вынуждена натаскивать посторонних людей – наемных сотрудников, чужих детей, и ждать от них помощи и поддержки, пока ее сын занимается ерундой, развлечениями, журналами.
Пусть другие это прощают. В других семьях нет «своего» дела, нет «своего» офиса, нет «своей» практики, но в их семье все это есть, даже если нет самой семьи. Она не может посоветоваться с ним, не может даже ничего рассказать о делах – у Миха всегда отсутствующее выражение лица.
Он отсутствует. Даже когда он дома – его нет. Он улыбается вежливо и не слышит ее. Делает над собой усилие – прислушивается – и отвечает невпопад. Ему с ней не интересно. Ему интересно с Ленкой, с компьютером, со Славкой. Ему даже стало интересно на работе, а наедине с ней – нет. Он уже давным-давно ее изучил, она ничем не может его удивить.
Входит к ней только затем, чтобы попросить машину. Разговор об автомобиле – давняя проблема, которую они так и не решили. Однажды попросил денег на авто – она отказала. Потом предложила сама – он отказался. Потом предложила свою старую машину – он снова отказался, хотя водит хорошо, ловко, и ему нравится быть за рулем. Просто посчитал, что она упрекнула его низкой зарплатой, мол, был бы адвокатом, получал бы в десятки раз больше. 
Он неудачник. Ее сын неудачник. Сын, который должен был быть успешнее и талантливее ее. Сложно уважать его, сложно одобрять, когда каждый день в офисе мелькают ребята совсем другого склада – хваткие, юркие, с горящими глазами, с быстрыми жестами. Это не ее отвлеченный, всегда чем-то огорченный, всегда задумчивый, плавный Мих.
Мих… Мих – это отец его так называл. Даже маленького – Мих. Он и похож на отца – упрямый в своей отвлеченности, самодостаточный в своей замкнутости, практичности ни на грош…
– Это твой ребенок?! Она от тебя беременна?! – Тамара Васильевна едва дождалась его от Ленки, чтобы накинуться с вопросами. – Твой?
– Почему тебя это волнует?
Раньше не видела эту Ленку близко, не замечала, что у нее уже такой живот. Живет одна, неизвестно, кого водит, а ребенка навесит на ее сына – по-соседски.
– Я должна это знать!
– Не должна.
Отрезал и все. Никаких объяснений. Объяснять ему неинтересно.
Снова запах корвалола вгрызается в сознание. Мих распахнул окно в своей комнате. Тяжело жить с матерью, когда тебе за тридцать, и когда все тридцать – с ней, под ее неустанным контролем. Тяжело быть свободным – в ее квартире, тяжело не потерять себя в своей маленькой комнате. Особенно, когда мать властная, энергичная, успешная бизнесвумен. Бизнес-бабушка.
Он вернулся в гостиную.
– О чем-то другом поговорим, хочешь? Чем закончилось дело Фитюка?
– Какого Фитюка? Дело Фитюка закончилось два года назад.
– Мне запомнилось…
– Мих…
Даже сказать нечего. Совсем не похож на нее ее мальчик.
– То есть ты не знаешь, твой это ребенок или нет?
– Я все знаю точно. Я всегда все знаю точно. Я же психолог. Я знаток человеческих душ. Я знаток психов. Потому что все, у кого есть душа, психи по определению. Я если нет души – тогда и болеть нечему.
Если он выстроил вокруг себя стену, то и она – за стеной. Не может понять его, не может достучаться. И нужно ли?
– Я сказать тебе хотел… если ты вдруг бросишь работу…
– Брошу работу?!
– Бросишь работу, станешь пить во дворе с Николашей, спать на лавочке, играть в домино, пропивать вещи, перестанешь мыться, я все равно буду тебя любить. Я подумал. Я все равно буду тебя любить.
– Что ты несешь?
– Даже если ты будешь ругать меня, материть, позорить перед соседями, я все равно буду любить.
– Ерунда какая. Как может такое прийти в голову?
Мих заулыбался.
– Не знаю. Пришло вдруг. Мне показалось, что это важно. Ты должна знать это. Потому что если вдруг я стану наркоманом, буду воровать у тебя деньги и тратить на ширку, ты тоже должна будешь меня любить…
– Я не уверена…
Мих кивнул.
– А ты подумай. Я начну играть в казино. Или убью кого-то. Подговорю Славку, и мы убьем бизнесмена, Попова, например, Славка выкрутится, а меня посадят. Ты же будешь мне передачи носить? Не постесняешься своих коллег-адвокатов?
Тамара Васильевна покачала головой.
– Я не знаю. Это сложный вопрос. Надеюсь, ничего подобного с тобой не случится…
– Да дело не в этом.

25. ВАРИАНТ

– А чего это ты не можешь? Свидание?
А вот и Славка – потенциальный партнер в деле о вероятном убийстве. Славка звонит редко – в силу постоянной катастрофической занятости, но если звонит, то требует максимума внимания.
Теперь он директор рекламного агентства, а учились вместе в универе, просто после третьего курса Славка учебу бросил и начал зарабатывать деньги, а Мих так и не начал. Славка активен и напорист – такого бы сына Тамаре Васильевне. Видятся они в последнее время не так часто, но дружба продолжает существовать, и при встрече им не приходится устанавливать контакт заново: контакт есть всегда, просто у каждого свой жизненный ритм и свои стандарты.
– Ну, почти свидание. На вечеринке бизнес-ассоциации.
– И я там буду. А ты каким боком?
Мих вкратце рассказал о журнале.
– Поменял одних шизоидов на других? Ну, не дурак? – прореагировал Славка. – Ладно, в «Венском» пересечемся. Или ты свою даму до постели провожать будешь?
– Так у нее муж.
– Так смотря, где постель.
Поржали.
«Венский дом» был самым дорогим рестораном города, но, по слухам, не окупался.
Вероника заехала за Михом в офис. Одета была в красный брючный костюм и голубую блузку. В глазах зарябило.
Пантин внимания не обратил: был занят серьезным делом – выискивал опечатки в новом номере, чтобы было, за что штрафовать корректора.
– Я всем своим номер показала – все в восторге! Говорят, небо и земля, по сравнению с тем, что было. Разница огромная!
Мих был уверен, что ни ее муж, ни сын не читают «Мозаику», но она врала и сама верила. Пантин расплылся в улыбке, и редакторы просияли.
– Всем подругам показала! Все в восторге! – продолжала Вероника.
И всех захлестывало ощущение удовлетворения от хорошо сделанной работы и следования правильному курсу.
– Пусть мальчики отнесут новые журналы к машине, мы немного раздадим в «Венском Доме».
Сидя рядом с ней в авто, Мих рассматривал ее ногти. На каждом ноготке, выкрашенном черным лаком, был нарисован белый зАмок: на ногте большого пальца – большой замок, на ногте мизинца – совсем маленький. Мих обалдевал, настолько это было изящно исполнено и настолько не сочеталось с ее волосами, ее пошлым нарядом, ее враньем о журнале. «Маникюрщица хоть по образцу лепит, – думал он. – А Вероника – на свой вкус, с уверенность, что в провинции все годится».
Впереди тащился КамАЗ, и она никак не могла его обогнать на своей Kia Picanto. Машина была мелкая, дамская, и водила она неважно.
– Как мама? – спросила неожиданно.
Уже занесла его в список золотой молодежи, навела справки.
– Мама отлично. Не сбавляет оборотов, – заверил Мих.
– Я восхищаюсь деловыми женщинами!
– А ваш сын?
– Витюша? Он большой уже. У него своя жизнь. Я запрещаю ему меня «мамой» называть, чтобы он перед людьми меня не позорил. Это плохо?
– С какой точки зрения?
– С точки зрения психологии.
– Плохо. Вы сбиваете ему семейные настройки.
– Он такой рассудительный, ответственный, заботится обо мне. Думаю, он будет хорошим семьянином.
Мих пожал плечами. Вероника снова уперлась в зад КамАЗу. Хорошо, хоть грузовик не ехал до «Венского».

На втором этаже ресторана был накрыт огромный фуршетный стол. В честь чего была вечеринка, Мих так и не понял. Вероника сунула ему в руки стопку журналов.
– Раздай кому-то.
А сама, прихватив всего один номер, юркнула к каким-то знакомым.
Все усиленно жевали. Вероника исчезла в толпе приятелей. Он пошел в другую сторону, озираясь в поисках урны. И вдруг увидел Славку.
Когда человека не видишь несколько месяцев, сразу заметно, как он изменился. Славка – в каком-то сером костюме и белой рубахе, расстегнутой почти до пупа, загорелый, задастый, с бутером в руке, жевал и что-то рассказывал, усиленно размахивая бутербродом. Мих протолкался к нему. Славка хотел пожать руку, но потом полез целоваться. Стильный воротила рекламного бизнеса был уже хорошо подшофе. Второпях проглотил закуску.
– О-о-о! Ну, презентуй нам желтую прессу! Самый модный журнал сезона!
Дамы, жующие рядом, все как одна обернулись. Журнал пошел в народ. Презентация состоялась. Выплыла Вероника, и оказалось, что со Славкой она пересекалась раньше по каким-то рекламным делам. Они тоже поцеловались.
– Славик, все хорошеешь!
– Твоими молитвами, золотце!
Еще час жевали, отвлекаясь на знакомых, выпивку и покурить.
– А программа какая-то будет? – спросил Мих.
– Программа в цирке, – ответил Славка. – А тут, друг, селебритиз.
Все пережевав, публика стала растекаться. Славка выразительно указал глазами на Веронику, Мих помотал головой.
– Я сам твоего ценного сотрудника подкину, – отмазал его Славка.
Она немного застыла, но тот час же ярко улыбнулась.
– Мальчики, не скучайте.
– Посидеть бы где-то в тишине. Я этот «Венский» вообще терпеть ненавижу, – сказал Славка, глядя ей вслед. – К тебе поедем?
– Нет, ко мне нельзя. Не хочу с маман пересекаться. И про тебя я ей такого наговорил…
– О чем?
– Да так.
– Что я бухаю? Так ты ей объясни: как не бухать? То презентации, то банкеты, то встречи с клиентами, то пикники, то фуршеты, – и все ради бизнеса. Она должна понять.
– Я объясню, но ко мне все равно не поедем.
– Ладно, тогда ко мне. Один черт на такси.

26. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

И, в конце концов, придумала я, как от Петровича избавиться, чтобы его не обидеть. Была у меня подружка еще в ПТУ, Лариска. Училась с нами недолго, потом училище бросила и уехала куда-то, а потом, когда вернулась, мы друг дружку потеряли. Но я помнила, что она с родителями жила, с братом и его семьей, всегда жаловалась, что их много в доме, как в коммуналке. Вот я к ней и пошла – за помощью.
Лариска – высокая, худая, волосы длинные, кудрявые. Дороги ее ничуть не потрепали, выглядела здорово. А личная жизнь так и не сложилась – жила там же, в родительском доме. Я и говорю ей:
– Переезжай ко мне. Как будто ты больна и тебе деться некуда, и уход за тобой нужен. И я ни на шаг от тебя отходить не буду, чтобы этот старый хрыч от меня отвязался.
Лариске идея даже понравилась.
– Хорошо, – говорит, – буду твоей больной подругой. Только ты учти, у меня любовник есть – Арсен, он ко мне в гости приходить будет.
Я согласилась: пусть приходит, не может же Лариска свою жизнь из-за меня менять. В тот же день она вещи собрала и ко мне переехала. И в постель легла.
Приходит Петрович, а я около нее сижу.
– Подруга, – говорю, – приехала. Неизвестно, чем больна, уход ей нужен.
Он перепугался, близко к ней даже подходить не стал. Спросил только, когда она уберется. Я ответила:
– Не знаю. Да и идти ей некуда. Мать от нее отказалась.
Он еще больше напугался.
– Дура ты, Машка! Так ты и меня потерять можешь! А нам же так хорошо вместе было!
Потом еще приходил несколько раз – надеялся, что я смогу хоть часок для него выкроить. Лариска – как увидит его из окна – сразу в кровать и так громко стонет, как будто, и вправду, при смерти.
Конечно, мог он с работы меня выпереть, но пожалел и не выпер. Как мы хохотали с Лариской – до упаду! Избавились-таки от старикана! Она так у меня и осталась. Спросила только:
– Ты точно ни с кем встречаться не хочешь? Не стесню я тебя?
Но мне тогда о сексе даже думать было противно.
– А мой Арсен с братом за товаром поехал, – говорит она. – Брат вернулся, а он загулял где-то. Так что я тоже женщина свободная.
Долго тогда ее Арсена не было, и мы жили вдвоем. Она в киоске продавцом работала, а я – на той же стройке. И хорошо вроде бы все было, но что-то такое началось со мной странное. Она то из ванны голой выйдет, то переодевается при мне, а я смотреть на нее не могу – спокойно не могу смотреть, хочется к ней прикоснуться, поцеловать ее.
Ничего, что я такое рассказываю? Вы же спросили, почему мне стало казаться, что я лесбиянка. Так вот поэтому – из-за Лариски. Хотя раньше таких мыслей у меня никогда не было. Но Лариска очень красивая была – длинноногая, тонкая, гладкая вся такая. И еще я думала, что так много мужчин к ней прикасалось, а она свежая, ароматная, как будто и не было ничего этого.
Выйдет из ванной и вытирается перед зеркалом в гостиной, а я сижу в кресле и смотрю на нее – совсем девчонка, словно и жизни не знала.
Страшно я ее хотела тогда. А, может, просто мужчин не хотела, но все мысли только о ней и были. И все меня тянуло дотронуться до нее – то за руку возьму, то за плечо, то по голове поглажу.
Лариска замечать стала, посмотрит на меня – посмеется. Но ничего не говорила и не запрещала вроде бы.
И тут ее Арсен вернулся. ****овал где-то, а потом к Лариске пришел – с водкой и закуской. Сам смуглый, еще и загорелый, башка лысая, нос крючком, зубы сверкают. Не понравился он мне страшно, я и за стол с ними не села.
Потом они к Лариске в комнату пошли. Слышно было, что кровать скрипит, но чтобы она стонала – нет. Ничего такого. Он только фыркал как-то.
Когда ушел, она в душ пошла, потом к себе – так и затихло все. Мы с ней разговаривать практически перестали. Как-то неприятно мне было говорить с ней, больно.
Он стал к нам захаживать. Не жадный был мужик – еды всегда много приносил, водки. Лариска напивалась часто – с ним за компанию. Один раз они в ее комнату пошли, и вдруг он ко мне стучится.
– Пойдем, – говорит, – к нам, если тебе одиноко.
Я отказалась, конечно. А он настаивает:
– Пойдем, тебе хорошо будет. Лариса просила тебя позвать.
Но я все равно не пошла. Страшным мне это показалось. И я ж не пьяная была. И Арсен такой противный был.
Но когда он ушел, я даже пожалела, что не согласилась. Все к тому катилось. Катилось, как говорят, по наклонной. У меня голова только этим была забита: Лариской, сексом, порнухой всякой. Казалось, если бы она согласилась быть со мной, мы бы так и жили, и тогда оправдано было бы, что у меня ни детей нет, никого. Никого, кроме этой девушки.
Больше ничего не происходило, приходил Арсен, со мной почти не разговаривал. И мне казалось, что Лариске он должен надоесть – рано или поздно, и она сама его прогонит, но она не прогоняла. Со мной почти не общалась, но и не пряталась от меня, так же сушила при мне волосы, так же ходила в расстегнутом халате, так же сверкала коленками.
И я никак не могла объяснить себе, отчего меня к ней так тянет: просто потому что у меня давно никого не было, или потому что я лесбиянка, или потому что люблю именно ее. Я отворачиваться от нее стала, обходить, чтобы случайно не прикоснуться, и вообще взяла себя в руки. Не маньячка же я какая-то.
Лариска даже расстроилась как будто. Тоже стала на меня фыркать. И уже никогда мы с ней так не хохотали, и не обнимались, и не дурачились, как в то время, когда я спасалась от Петровича.

27. ШЛЮХА

Славка живет в самом престижном районе города. Но этот район бесконечен, и его окраины находятся на расстоянии пяти станций метро и двенадцати остановок троллейбуса от тех кварталов, которые считаются престижными. А Славкина квартира – где-то посредине. Взял он ее задешево – такие варианты попадаются только директорам рекламных агентств, но в ремонт вложился основательно. Запах его жилья – запах свежей древесины с примесью какого-то одеколона, тоже недешевого. И никакого корвалола.
Если человек хочет жить красиво, он готов приложить к этому массу усилий. Славка приложил – и зажил. Мих назвал бы его не бизнесменом, а, скорее, шоуменом в бизнесе, настолько Славка – человек-фейерверк. На работе у него шум и гвалт, Мих к нему заезжал только однажды, но запомнил надолго, с тех пор – не хочется.
Дома стильно. Тона красно-черные, яркие. Славка не из тех, что жаждет сумрака и покоя. У него музыка включается одновременно со светом.
И только если ему предельно захочется тишины, как после «Венского Дома», он может приглушить Араша-Таркана, налить холодного виски и взглянуть на Миха расслабленно.
Мих тоже налил себе.
– Ты Веронику хочешь? – спросил Славку.
– В смысле?
– Ну, вот когда она в глаза тебе смотрит и улыбается: «Хорошеешь, Славик»?
– Хочу. Но это не значит, что я все брошу и буду слюни пускать пузырями. Да и дура она.
– Шеф-редактор нашего журнала.
– Да-да, я именно это и хотел сказать, – кивнул Славка. – Она – такая же херня, как и ее журнал. Не понимаю вообще, как тебя туда занесло. Бизнес этот на соплях держится. Хоть бы спросил меня, что ли, прежде чем работу менять. Нет, хорошо, что из социалки срулил, но не к Веронике же!
– Я вот все думаю, как блондинки это делают? Есть в них магия.
– Ты видал, Мухин весь город плакатами оклеил: «Любимая, я люблю»? Это мы ему рисовали. Редактор наша говорит ему: «Это, баран, тавтология». А он ей: «Я так хочу!» И вот как она это сделала? – Славка засмеялся. – А мне сейчас не до баб вообще. Галку помнишь? Еле расстались! Еле я ее вещи отсюда выгреб – расчески всякие! И когда успела только?! По одной, видно, приносила и по углам распихивала. Такой был скандалище! А у тебя что нового?
– Ленка беременна.
Сам собой включился Араш. То есть Славка точно знал, что через десять минут тишины ему обязательно захочется музыки – так все было запрограммировано в его квартире и в его жизни.
– От тебя? – спросил под заводную танцевальную мелодию.
Мих допил молча.
– Ого, ты встрял, – прокомментировал Славка. – И что будете делать?
– А что делать? Пусть рожает.
– А, ну правильно. Пусть рожает – это ее проблемы, в принципе. Галка мне тоже орала тут – я, мол, беременна, а я говорю: «Ты с расческами разберись сначала!» У всех баб один ход в запасе – беременность. Так сразу выяснилось, что она и не беременна вовсе. И вполне может быть, что Ленка…
– Да на пятом месяце она, – Мих пожал плечами.
– Как-то я от жизни отстал. Вы ж с ней вроде не того. Нужно будет к вам наведаться, маму твою расспросить.
– Ага, наведайся, – Мих засмеялся. – Только ни о каких убийствах ее не спрашивай.
Славка понятливо кивнул.
– Да, ясно. От такой работы, как у нее, трудно отвлечься. Мне от моей – и то трудно. Разве что выпить, и то не берет. Вот сегодня с обеда пью, и ни в одном глазу. Днюха была у партнера, потом эта ассоциация, ты с Вероникой. Все перепуталось. Или вчера был этот хеппибездей?
– Не берет, я вижу.
– Все, надоел ты мне! – отрезал Славка. – Спать пора.
Швырнул из шкафа свежие простыни. Мих поймал.
– Всегда, когда у тебя остаюсь, шлюхой себя чувствую. Хоть бы расческу нигде не забыть…
Славка остолбенел. Протрезвел даже.
– Ты идиот? Какое сравнение?! Как вообще может такое прийти в голову? Ты – мой друг. Хочешь – переезжай и вообще тут живи. Хочешь – мою комнату займи, а я в гостиную свалю. Хочешь?
Мих покачал головой.
– Что тогда? От психов крыша поехала? Или что тебя мучит?
– Что люди никого не любят. Что смешно это – написать на плакате «Любимая, я люблю».
– За себя говори. Если делаешь такие выводы – о себе их делай. Если я показуху не поддерживаю и трах любовью не называю, значит, я никого не люблю? Значит, атрофировано у меня это?! – завелся Славка. – Что ты за меня расписываешься? Тебя же я люблю. По-дурацки это звучит, я знаю. Но я тебе все прощу. И родителей я люблю. Я им помогаю, дом им перестроил. И в девчонок я влюблялся – два раза. А Галку не любил – так я ей прямо сказал: «С тобой, подиумное создание, только секс». А к стенке меня припирать своими расческами – это херня. Ни одна баба у меня тут командовать не будет! Никакая магия не поможет! Но это не значит, что я любить не могу, товарищ психолог. Понял ты это?
– Понял, – кивнул Мих. – Я не о тебе говорил. О себе, наверное.
– О себе? Да? А чего ж я тогда подкинулся? Оправдываюсь тут перед тобой! – заржал Славка. – Вечно ты все с ног на голову. У тебя логика нелогичная. Бабская какая-то. Хорошо, что я эту психологию бросил. Иначе и меня бы испортили. Ты спать ложись лучше.
Мих лег. В гостиной у Славки пахло тем же одеколоном. Ничем и никем другим. Мих долго лежал без сна, и вдруг ему захотелось курить, он вспомнил, как Ольга бродила в темной комнате и искала сигареты, спотыкаясь о края ковра. Отчего-то сделалось пьяно-грустно, и он уснул.

28. ЗАРПЛАТА

Зарплату выдают два раза в месяц – в четырех конвертах. Первый конверт – официальный аванс, второй конверт – черный аванс, третий конверт – официальная получка, четвертый конверт – черная получка. Суммы очень разные, и при их сложении никак не получается оговоренная при поступлении на работу. Получив четвертый и последний конверт, Мих достал из стола все остальные и крепко задумался.
– С меня за что-то вычли, – сказала Оксана. – Но не пойму, за что. Может, и за тот сайт.
– А могут вычесть и не сказать, за что?
– Пантин все может. Тебе сколько недоплатили?
Мих молчал.
– Или ты вообще ничего понять не можешь? Или у тебя срок не полный?
– Наверное, у меня срок.
Идти к Пантину и требовать разъяснений? Требовать разъяснений, когда официально он должен получать вообще другую сумму? Добиваться законной выплаты теневой зарплаты? Ему – представителю «золотой молодежи»? Мих вдруг почувствовал себя зажатым в чей-то немытый кулак.
– Ну, хоть не уволили, – сказала Окс о себе. – А то этот борец с пороком так на меня таращился.
Мих собрал все конверты и пошел к Пантину.
– А, Михаил Александрович, заходи, заходи, – тот расплылся в благожелательной улыбке. – Вопросы ко мне?
– Да, – Мих бросил конверты на стол. – Что это?
Пантин достал толстый журнал учета. То есть учет был целиком на его совести, и бухгалтер к этому талмуду доступа не имел.
– Так, Мишенька…
И он стал рассказывать о количестве дней в месяце, о том, сколько часов в день работает каждый сотрудник редакции, о том, что Вероника Владимировна работает иногда и по выходным, встречаясь с клиентами, партнерами и потенциальными рекламодателями. Рассказ все продолжался и никак не доходил до фразы «Таким образом, мы имеем…»
– То есть меня за что-то оштрафовали? – помог ему Мих.
– Нет-нет, Михаил Александрович, как ты мог такое подумать?! – возмутился директор.
Рассказ ни о чем продолжился. Слушая мерную речь Пантина, Мих размышлял о том, как тяжело дается ему контакт с людьми. Василий Пантелеевич – опытный руководитель, с высшим образованием, пожилой и интеллигентный человек – произносит понятные и законченные предложения, смысл каждого из которых в отдельности Миху совершенно ясен, но смысл его речи в целом остается для него абсолютно недоступным, словно говорит Василий Пантелеевич на незнакомом иностранном языке. В конце концов, Мих устал его слушать.
– Вы, как мои нервнобольные на приеме, – оборвал резко. – Как будто на нос меня водите, чтобы я вас на лжи не поймал. А ведь я сейчас с вами не как психолог говорю, я не могу быть психологом двадцать четыре часа в сутки, со всеми людьми без исключения. Обманываете вы своих сотрудников – обманывайте. Я только об одном спрашиваю, почему вы прямо не сказали, что не сможете платить мне ту сумму, которую мы с вами согласовали? Я вам показался настолько деликатным, чтобы делать вид, что я этого не замечаю? Я не деликатный человек, это иллюзия.
Пантин замер.
– Если вы не будете соблюдать наши договоренности, мы просто попрощаемся. Я не нахожусь на попечении матушки, как вы думаете, мне нужна моя зарплата. Но если бы я и находился на чьем-то попечении, не позволил бы себя обманывать – даже такому интеллигентному и приятному человеку, как вы, – закончил Мих.
– Я пересчитаю, – сказал тот. – Может быть, бухгалтер допустила чисто техническую ошибку. У меня не было и мысли обманывать тебя, Миша.
Мих оставил ему все четыре конверта и вернулся к себе.
– Ну, что? – поинтересовалась Оксана. – За что тебя оштрафовали?
– Ни за что. Ошиблись просто.
– Ну, конечно.
Она взглянула на него с уважением. На этом уровне он уже обогнал выпускающего редактора. Заработал несколько лишних баллов.
Стало тоскливо, и он набрал Ольгу.
– Как ты?
– В студии монтируюсь. Некогда сейчас, – отрезала она.
– Увидимся?
– Только не у меня.
– Ок, сходим куда-то.
– В сауну?
– Почему в сауну?
– Меня все в сауну приглашают обычно.
– Жарко для сауны. Но я что-то придумаю.
Оксана не пропустила ни слова.
– Нельзя ей в сауну, если она беременна.
– Ей хочется.
– Вот же дура!
Никто с таким остервенением не способен ругать женщин, как женщины. Особенно счастливых женщин – несчастные женщины, блондинок – брюнетки, замужних – разведенки, бездетных – матери восьми детей, а матерей восьми детей – бездетные. Чувство, которое испытывают друг к другу женщины, – никак не сестринство. Есть правила, которые действуют безоговорочно: из кожи вылезть, чтобы понравиться жениху-мужу подруги, обсудить за глаза коллегу по работе, оговорить ее ухажера и тому подобное бесконечным списком. Мир женской логики – очень грустный мир. Это аквариум с выпуклыми стеклами, преломляющий все человеческие ценности и трансформирующий их в замужество, стиральную машину, памперсы и крем от морщин. Даже с чувством юмора у женщин не все благополучно, потому что быть остроумной, но не казаться смешной, может не каждая. Остроумие отрезает путь к стиральной машине. Зато какими наивными и прямолинейными они могут быть в своей мнимой простоте, и какими коварными в своей откровенной подлости. Мих смотрел на Окс-реда и чувствовал печаль от всех своих прежних знакомств, встреч, свиданий и секса с женщинами, за все время с четырнадцати лет. И мелированные волосы Оксанки расплывались перед ним в мутное пятно.
Неожиданно вошла Неля, но он никак не отреагировал.
– Миш, пойдем ко мне, – позвала она. – Поговорим о следующем номере.
– Мне как-то не хочется говорить…
Неля согласилась:
– Я буду говорить, а ты послушаешь.
– Ну, только если так.
Оксана смотрела пораженно. Смотрела завистливо. А завидовать было нечему. Как только человек понимает правила какой-то игры, следовать им уже становится неинтересно. Он уже знает все способы перейти на следующий уровень, а знание – как обычно – лишает игру драйва, губит азарт.
Совсем немного понадобилось времени, чтобы прощупать гнилое дно глянца. Блестящая обложка скрывала всего лишь плохо оплачиваемые усилия безропотных клерков удовлетворить нездоровые амбиции Вероники.
Неля не сказала ничего интересного. Просто выбрала гламурную тему следующего номера – шопоголики, потому что алкоголики все-таки «выглядели мрачновато».

29. ОБЩЕЕ

Ольга казалась раздраженной. Теребила ремешок сумки.
– Некогда мне время на тебя тратить!
– Так послала бы!
Она взглянула сквозь него, в туманную даль, которой не было.
– Послала бы. Если бы могла. Но не могу. Понимаешь, почему не могу?
Мих промолчал.
– А поехали, и правда, в сауну! Меня раз двести приглашали, а я так ни с кем и не была.
Они взяли такси.
– В хороших саунах время заказывать нужно, – сказал он. – Но, может, сейчас все на море.
Места были, Ольга обрадовалась. Заказали на два часа – комнату отдыха с душем и туалетом, парилка и бассейн – общие.
– Это хорошая сауна? – все спрашивала она. – Ты тут бывал?
– Бывал несколько раз. Не с женщинами. С другом бухали.
– У тебя друг есть? Удивительно.
– Славка.
– А у меня никого нет. Была подруга, но стала за моей спиной… Ну, как обычно. Типа хотела, как лучше.
– Я понял.
Ольга пригляделась к кафельному полу.
– Тут точно чисто?
Мих присел на диван.
– Я не знаю.
На миг ему показалось, что она еле стоит на ногах, но она спокойно подошла, села рядом, чмокнула его в щеку.
– Трудно верить в такие вещи. Как будто все хорошо. А время тик-так, да?
Они пошли в душ, снова стояли под каким-то водопадом, словно мимо них падали тонны воды и уплывали в самые далекие океаны, а они оставались – на берегу канализации. Ольга пыталась не намочить лицо, чтобы не смыть косметику.
– Придет он сегодня? – спросил Мих о Попове.
– Придет.
– И ты сможешь с ним трахаться? После меня?
– Конечно, смогу. А что тут такого? На шею ему брошусь и скажу: «Давай скорей трахаться!» Я же симпатичная, я для этого и создана. Эта старая туша – мой приз. Выиграла.
Да, для этого.
Для этого и существуют сауны. Для этого существуют в саунах комнаты отдыха. Для того чтобы отдохнуть. А не для того, чтобы так бешено колотилось сердце. Не для того, чтобы душила злоба. Не для того, чтобы задыхаться, прогоняя, как наваждение, мысли о бедрах Вероники, о туше ее отца, о Ленкином животе…
Ольга отпихнула его, освободилась.
– Дурак! Какой ты дурак! Мне больно.
– Я хотел, чтобы ты после меня не смогла.
– А я смогу!
Они сидели совершенно голые по разным краям продавленного дивана. Молчали, словно, действительно, поссорились. И Мих думал, что никогда, ни с одной женщиной, он не чувствовал себя настолько обнаженным и беззащитным. Хотелось прикрыться хоть дымом – заслонить душу.
– Оль, дай сигаретку…
Она подала пачку и стала одеваться.
– Не знаю, Миша, что это и как называется. Но для развлечения – слишком больно…
– Заживет, – сказал он.
Выйдя из сауны, вызвали два разных такси.
Плакаты «Любимая, я люблю», расклеенные на стенах, уже были разрисованы усами, бородами, рогами, членами, въезжающими в рот или взгроможденными на пышную прическу «любимой», но бигборды на высоких опорах, по-прежнему хранили целомудренность.
– А страшная эта телка, – прокомментировал таксист. – Страшная. А, говорят, стриптизершей работает в клубе каком-то.
Мих отвернулся. Казалось, что уже несколько месяцев вертится вокруг тех же ситуаций, в кругу тех же мыслей, по тем же осям. Заклинило.

– Мог бы предупредить, что ночевать не придешь! – мама укоризненно покачала головой.
– Извини, извини. Фуршет же был. Вылетело из головы.
Он еще пытался что-то сказать, пока она не отвернулась, не махнула рукой, не ушла к себе.
– И где ты был? – спросила она.
– У… девчонки одной.
Тамара Васильевна опустилась в кресло.
– Мам, не волнуйся.
Она молчала.
– А ты никогда не писала ему?
– Кому?
– Отцу.
– Отцу? Зачем? – она искренне удивилась.
– А я писал. Одно большое письмо писал. Заново начинал, продолжал. Письмо росло и росло. Одни события устаревали, и я их вычеркивал, добавлял другие. И не выслал, конечно. Я и адреса его не знаю.
– Ты хочешь, чтобы я нашла тебе адрес? – она раздраженно поднялась, оправила складки халата.
– Нет. Может, тогда и хотел. А потом я сам очень много писем таких прочел – в консультации. Все неотосланные письма похожи. И мне казалось, что если бы писала ты – это были бы какие-то очень правильные письма, сдержанные, очень умные письма…
– Вообще не понимаю, к чему ты это – так вдруг.
– А ты почувствуешь, когда он умрет?
Она молчала.
– Я боюсь, что я не почувствую. Я точно знаю, что я не ничего не почувствую, – сказал Мих. – И я не уверен, что он еще жив.
– Я вообще о нем не думаю. Жив, мертв – какая разница? – Тамара Васильевна дернула плечами. – Ничего такого у нас с ним и не было – общего. Ну, кроме тебя.
Мих кивнул. Он был общим. Он был и есть – общая память о том, что, кроме него, не было ничего общего.

30. ЖАРЕНОЕ МОРОЖЕНОЕ

С самого утра в коридоре караулил Пантин. Протопал за Михом в кабинет.
– Михаил Александрович, бухгалтер все пересчитала. Действительно, ошиблась.
Выложил четыре знакомых конверта – значительно утолщенные, как потом убедился Мих, с совершенно другими суммами.
– Я надеюсь, подобной ошибки больше не повторится? – спросил Мих напрямую.
Пантелеевич выкатил наивные глаза – до глубины души обиженного человека.
– Миша, я все лично проконтролирую! И, может, поужинаем в знак… исчерпания инцидента? Все за мой счет – без вопросов.
Мих взглянул озадаченно. Василий Пантелеевич немного ссутулился, ожидая ответа, рассматривал что-то за окном, отвернувшись от него.
– Конечно, с удовольствием, – кивнул Мих.
Хотел добавить, что никогда не отказывается выпить на халяву, но сдержался. Пантин заметно просиял. Может, «инцидент» задел его больше, чем он хотел показать. Может, он опасался, что Мих пожалуется Веронике, хотя вряд ли организовывал «ошибки бухгалтера» без ее ведома. Как бы там ни было, согласию Миха он обрадовался.
В Интернете Мих почитал о шопоголиках – набрал общих фраз, украсил анекдотами и примерами из фильмов – материал сложился без особого труда.

Вечером у крыльца «Старта» его ждало такси. Пантин распахнул перед ним дверцу, чуть ли не взяв под локоток. В кафе пошло на той же волне: он отставлял стул, подливал вина, подавал салфетки, торопливо прикуривал, неловко щелкая зажигалкой, и Мих понимал, что вопрос, который ветеран собирается обсудить с ним, очень и очень серьезен.
Кульминация наступила, когда на десерт он заказал «жареное мороженое» по какой-то фантастической цене.
– Хочется чего-то экзотического, – оправдался перед Михом и снова робко улыбнулся.
Мих то пьянел, то трезвел, разглядывая Пантина, качался, словно в волнах не очень свежей, тухловатой воды и чувствовал легкий дискомфорт.
«Жареное мороженое» представляло собой шарики, обвалянные в каких-то сухарях. Пантин слегка смутился.
– По-моему очень аппетитно выглядит…
– Так о чем вы хотели спросить, Василий Пантелеевич?
– Спросить? Нет, ни о чем. То есть да, хотел.
Он смотрел исключительно в блюдце с мороженым.
– Я хотел спросить… Думаю, у тебя есть какие-то знакомые. Девушки. И мы могли бы… встретиться все вместе. И приятно провести время… втроем. Или даже… А если нужны деньги, то я…
– Кому нужны деньги?
– Ну, может, кому-то из девушек. И мы бы…
Мороженое смотрелось вульгарно.
– Все, не продолжайте, Василий Пантелеевич, я вас понял. С трудом, но понял, – сказал Мих. – Вы неправильные выводы сделали, как и по зарплате. Мне льстит, конечно, что я вам шкатулкой с двойным дном кажусь, но вы уже второй раз не в том месте простукиваете.
Василий Пантелеевич заметно побледнел. Мороженое потекло.
– Я вам, как специалист, говорю. Не обижайтесь, Василий Пантелеевич, но такие картинки, какие вы в Инете рассматриваете, меня не интересуют: ни втроем, ни вчетвером, ни со многими неизвестными. Я ни в коем случае не осуждаю. Просто вы неправильный выбор сделали: уже по одной той причине, что мы коллеги, а не потому, что я недостаточно раскрепощен, или у меня нет знакомых шлюх. Вы никогда раньше в Интернете не знакомились? Начните. Сеть сохранит вашу анонимность, если вас это беспокоит. И для вас – оставшегося без семьи, без стабильных отношений и вернувшегося к ранним, подавленным, бисексуальным фантазиям – будет наилучшим выходом. В данном случае – нет средства лучше.
– Надеюсь... – начал было Пантин.
– Все нормально, – прервал его Мих. – Вы ничуть меня не задели. Просто я не тот человек. Вам в таком деле нужен азартный и инициативный партнер. И на том сайте, где вы бываете, вы вполне можете найти такого единомышленника.
Мороженое мигом растаяло. Пантин сидел молча, глядя в блюдце. И глаза были по блюдцу. Мих закурил. Неловкость прошла совершенно.
– Что вы застыли, Василий Пантелеевич, как соляной столп? Я не расскажу никому – если вы об этом беспокоитесь. Это вполне здоровые желания. Я и не такие истории слышал. Самые смешные – не об эротических фантазиях, кстати, а наркоманские. Чел у меня был один – наелся феназепама и уснул. Это ему казалось, что уснул, а на самом деле – собрался и в институт на лекцию пошел. И все, кто видел его в тот день, говорили: вштыренный. А он никого не видел. Он сел в аудитории и стал что-то о деревьях рассказывать – так громко, что препод лекцию никак начать не мог. А ему казалось, что деревья повсюду растут с треском, что он в лесу…
Пантин не улыбнулся.
– Или что? Это не вся ваша проблема? – снова спросил Мих. – Вы скажите, чтобы я мог понять. Намекните хоть.
– У меня голова кружится, – еле выдавил тот. – Когда я думаю об этом, когда я представляю, мне кажется… я сейчас в обморок упаду.
Над верхней губой ветерана выступили мелкие капельки пота, лоб покрылся испариной.
– Тут душно. А мы еще и выпили, – Мих махнул на него салфеткой.
Пантин втянул воздух. И стало понятно, что он не очень-то его и слушал.
– Опять представили что-то? Секс в общественном месте? Не сидите тогда и не ждите. Идите в туалет.
Директор с трудом поднялся и пошатываясь пошел в сторону WC. Мих выругался.
Вернулся Василий Пантелеевич весьма посвежевшим. Растаявшее мороженое не испортило ему настроения.
– Давно со мной такого не было! – сказал восторженно и стал вычерпывать ложечкой тягучую белую жидкость с крошками сухарей.
– Вам как горохом об стену, Василий Пантелеевич, – заметил ему Мих.
Тот радостно кивнул. Мих спешно поднялся.
– Погоди, я тебе такси вызову, – предложил он, как после удачного свидания.
Но Мих уже вышел из кафе. Прошел пешком несколько кварталов и только потом поймал такси.

31. БАРАН

Даже хотелось рассказать кому-то об этом, настолько было нелепо. Не смешно, а бессмысленно, или даже – «бессознательно». На гранях «пошло» и «наивно». И только с ветераном, потерявшем мечту о небе и бессовестно обманывающим клерков, такая нелепость была возможна.
Не успел Мих все обдумать, как таксист уже остановился перед его домом. В нос, еще в авто, ударил запах сердечных капель.
– А бигборды «Любимая, я люблю» убрали? Вы не заметили? – спросил Мих.
– С уборщицей из «Хитона»? Убрали сегодня. Говорят в день за каждый – тысяча долларов, а плакаты – те подешевле.
– Может, в «Хитон»? – подумал вслух Мих.
– Да куда тебе в «Хитон»? Ты и так уже хорошо приложился, – запретил таксист. – К жене иди.

Мих поднялся лифтом на восьмой. Ленка не открывала. Он звонил, звонил, звонил, потом сел под дверью.
Пришла она поздно.
– Ой, ты спишь тут! – всплеснула руками. – Неудобно как. Еще увидит кто.
– Да все уже видели, – засмеялся он.
Шея затекла, ноги ныли. Ленка втащила его в квартиру.
– А ты чего так поздно? – спросил Мих.
– Да никак отчет не сдам. Мне же в декрет скоро. Теперь все хвосты на меня вешают. Есть будешь?
– Нет.
Ленка сделала себе бутерброд.
– И я не буду. Я всего на три кило поправилась. Врач говорит, что я даже худею – сама по себе, если не учитывать вес ребенка.
– Это плохо?
– Не знаю. Он говорит, у всех беременных аппетит волчий, а у меня, значит, человечий.
Мих лег на диван.
– Я у тебя останусь, можно?
– Нет, Миша, – Ленка покачала головой. – Нельзя.
– Не для секса.
– И не для секса нельзя.
– Почему?
– А почему ты решил, что можно? Потому что я теперь совсем одна? Но я не одна. Я наверняка не одна. И я одна уже не буду.
Ее живот был центром вселенной. И уж точно он был важнее Миха.

Он вернулся к себе и перелег на другой диван. Тамары Васильевны – к его удивлению – вообще не было дома. Это напоминало то время, когда с ними жил Георгий, и они с матерью не общались по полгода, а потом были вынуждены знакомиться заново. И теперь Мих как-то пьяно порадовался за нее, если можно сказать «зло», то «зло порадовался».
Позвонил ей:
– Тебя не будет?
– А ты волнуешься?
– Представь себе.
– Не будет, – сказала она.
Мих отключился. Можно было пригласить кого-то. Он стал думать. Не дергать же Ольгу? Она со своим папиком. Все лучшие ночи во всех городах мира куплены папиками.
К тому же лето. Многие знакомые рванули на моря. Не на виллы в Сен-Тропе, а в Турцию и в Крым. Нужно было и ему ехать, а потом уже искать работу или что-то в этом роде. И, может, он не вляпался бы в эту «Мозаику», не думал бы о заднице Вероники, о фантазиях Пантина и об одобрении Нели.
Чертова «Мозаика»! Фальшивый, безденежный гламур. Мих по-прежнему берет деньги из общей тумбочки, а кладет в общую тумбочку одна мать. А если бы он открыл свой кабинет, все пошло бы по-другому. Но для этого надо верить не только в рентабельность предприятия, а и в его полезность, и в моральность, и в поддержку родных, и в себя, и в людей вообще. За все годы работы по специальности и изучения опыта коллег смысл шарлатанства так ему и не открылся.
После таких рассуждений – вообще не до секса. Он лег в постель – не мог уснуть и не мог подняться, чтобы сесть за компьютер. Нашло пьяное отупение. Мих упорно считал баранов, считал и считал. Бараны плыли перед глазами, поднимаясь на высокий зеленый холм. Наконец, один отделился от стада и подошел к Миху.
– А дивана у вас в кабинете нет?
– Что-что?
– Бе-бе. Я сейчас в обморок упаду, – баран выкатил голубые глаза.
– Я не могу уснуть, – Мих пытался прийти в себя.
Баран кивнул.
– Тебе нужно принимать феназепам.
– У меня же ребенок будет.
– Точно. Врач не выпишет. А ты у Попова попроси.
– У Попова?
– А я всегда мечтал летать, с детства, – сказал баран и побежал к склону, потом подпрыгнул и полетел.
Мих задрал голову.
– Давай со мной! Давай! – баран помахал Миху копытом. – Ты же тоже мечтал летать!

32. НЕ НРАВИТСЯ

Гадко притворяться.
Гадко заниматься не своим делом.
Гадко чувствовать себя не на своем месте.
Гадко воплощать чужие фантазии, которых не разделяешь. Гадко слышать, как Василий Пантелеевич топчется около редакторской двери в надежде сказать лишний раз: «Здравствуй, Мишенька».
Какая-то цепь замкнулась и для ветерана: увидел психолога – поговорил с ним – представил групповой секс – стало хорошо. Потом промежуточные звенья выпали: увидел психолога – стало хорошо. Мих не хотел так замыкать – на себе, и ему казалось, что он объяснил отставнику все доходчиво. Оказалось – не объяснил. И возвращаться к этому разговору на планерках – никак не в тему. На планерках даже Артур не рассуждает о пороке. 
Вероника тоже глядит на Миха задумчивым, долгим взглядом. И, как всегда, в ее присутствии его охватывает какое-то неприятное, душное волнение, он не может сказать ничего остроумного, а произносит что-то банальное, сухое, общеизвестное. Благо, Вероника шуток от него и не ждет.
И все это ложится слоем пыли и на его голову. «Шопоголики», «Нимфоманки» – это все копирайт-лайт. В тексте Мих свеж и остроумен, он не комкает фраз, как наедине с шеф-редактором. А Неля только головой кивает – не требует ни лучше, ни глубже, ни острее, ни мягче, ни веселее, ни серьезнее.
– Так вы поняли, что вам тогда не понравилось? – спросил все-таки Мих.
Она взглянула рассеянно.
– Когда?
– В первый раз.
– А, да. В общем поняла. Но, думаю, тебе это знать…
– Ни к чему? – улыбнулся он. – Лишнее?
Неля посмотрела на него без улыбки, задумчиво, словно, действительно, размышляла. «Старая дура!» – подумал Мих так отчетливо, что сам испугался, не вслух ли.
– Вы же главный редактор. И вы не очень довольны моей работой. Мне нужно знать, что вам не нравится.
– Мне не нравится то, что тебе это не нравится, – ответила она.
– Что?
– Все это: статьи, работа, журнал, офис, жизнь.
– Я не понимаю.
Она отложила все бумаги, сняла очки.
– Я не критикую твой стиль, нет. Очень хороший стиль стороннего наблюдателя. Ты немного ироничен, немного лиричен, немного циничен, но в целом – холоден и абстрактен. Ты каждой строчкой подчеркиваешь, что ты тут ни при чем, что эти мании тебе чужды, что они смешны, даже смешны. Но это не просто стиль – это и есть твое отношение. Ты не с этими героями, не с этим журналом, не с этими людьми. Так бывает, когда компания мальчишек нашкодила, а тебя с ними не было, ты в это время дома уроки учил, мама об этом знает и даже не спрашивает тебя ни о чем, даже не подозревает.
– Согласитесь, что трудно поддержать кого-то из моих персонажей, – Мих попытался свести все к шутке.
– Соглашусь. Мне даже сначала показалось, что твои статьи лучше, чем все остальные в журнале, на уровень выше, поэтому немного диссонируют. Но это очень холодные статьи, очень. И мне даже спросить хотелось, а в социальной службе ты кому-то помог? А по телефону доверия? Хоть где-то? Хоть кому-то? Хоть один раз? Хоть родным людям? Но потом по твоим статьям стало понятно, что ты выше этой суеты.
– Неля, простите… Вы не профессионал в этом. Вы нюансов знать не можете. Вы и в своей работе хотите ограничиться и обойтись без «нововведений».
– Да-да, – согласилась она. – Но мне это не нравится. Ты спросил, что мне не нравится. Я ответила: мне не нравится твое отношение – абсолютно ледяное равнодушие. Смотри, следующая статья – о суициде. Я понимаю, что ты можешь интересные истории рассказать в тему, Интернет просеять, но есть живой человек – девушку недавно выписали из психиатрической клиники после попытки самоубийства. Я ее историю знаю вкратце, понаслышке, и мне хотелось бы, чтобы ты с ней встретился. Но я понимаю, что для журнала это не необходимо. Ты и без ее истории сможешь написать отличную абстрактную статью, указать мотивы подобных поступков и привести общепринятые рекомендации.
Мих молчал.
– Вы ко мне несправедливы, – заспорил все-таки. – Я не подросток, который рассуждает о чем-то, зная это из книг, не испытав, не столкнувшись, не почувствовав. Я тоже хлебнул. И достаточно. Я своих проблем – врагу не пожелаю. И, разумеется, я хотел бы помочь, и чтобы мне помогли. Но моя практика убедила меня в том, что слова психолога не могут ничего изменить в корне. Они могут слегка подкорректировать, примирить с чем-то, успокоить, не больше.
Неля пожала плечами.
– Это не так мало, особенно, если это слова, произнесенные с верой, а тем более – слова специалиста, «профессионала». Но этого и не нужно, – оборвала сама себя. – Я и так в целом довольна твоими статьями. И я тебе не навязываю эту Машу. Уверена, ты и без личной встречи соберешь достаточно материала.
Она надела очки и снова уткнулась в бумаги.
И Мих сел напротив. Вернулось то самое желание, которое возникло при первой беседе в ее кабинете – стереть пыль: с полок, с бумаг, с нее, с себя, со всего вокруг.
– Дайте мне адрес этой девушки. Я поговорю с ней.
Неля молча написала адрес на стике. Ему казалось, что нужно спросить еще о чем-то, но ничего не приходило в голову, кроме одного:
– Вы совсем в меня не верите, Неля Захаровна?
Она подняла глаза.
– Я хорошо знаю… ровесников своей дочери. И даже ровесников своего внука… Не верить в новое поколение – признать свою жизнь бессмысленной. Но главное не в моей вере, а в вашей. Главное, чтобы вы верили в себя. А вы не верите: ни в себя, ни в других.
Мих только криво улыбнулся.
Лето отпрянуло от окон, жара отступила. Уже давно стояла прозрачная, сдержанная осень. Между зданиями и остановками тянулись тонкие нити паутинок. Облетали листья с каштанов и кленов, вытанцовывая нелепую, старомодную кадриль на тротуарах. Смена времен года – атавизм в большом городе. Мих смотрел из окна офиса и не чувствовал в себе сил для начала чего-то нового. А даже для того чтобы стереть пыль с верхней полки книжного шкафа, нужны силы.

33. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

Потом все само собой образовалось. Однажды я выпила немного, поплакала, легла спать в слезах, а проснулась – с Лариской. Утро было холодное, почти зимнее, а мы еще отопление не включили, вот она и пришла ко мне греться.
Было воскресенье, выходной, идти никуда не надо, а глаза открыть страшно: сейчас наступит день, и все закончится, будто приснилась. Но Лариска прижалась ко мне крепче.
– Ну, чего ты? – спрашивает. – Чего? У меня же не в первый раз такие отношения. Нам хорошо вместе будет…
И правда, хорошо нам тогда было. Не механически, а как-то… Не могу объяснить. Как будто разлилось что-то теплое, какое-то чувство, как молоко, – накрыло всю землю и нас тоже. Как будто мы на глубине – под толщей этого чувства. Как будто мы защищены, спасены от чего-то.
Мы с Лариской недели две прожили, как влюбленные. Целовались, обнимались, шампанское пили.
Но однажды, когда она на работе была, Арсен ее пришел – как влепит мне с размаху пощечину.
– Забрать у меня Лариску надумала?
Не знаю, что она ему сказала, но он так понял, что она не хочет с ним больше встречаться.
– Ну, – говорит, – давай тогда, как мужики, разберемся!
Испугалась я. Щека жжет. Арсен глаза на меня таращит.
– Сейчас я проверю, какой ты мужик!
Кричи, не кричи – никто не услышит. По соседству – одни бабушки-старушки. Чего он только со мной ни делал, как только ни насиловал. И избил прилично – губы разбил, нос, даже кулаки свои испачкал. Ничем я так и не ответила, стонала только, кусалась, выворачивалась. Но не вывернулась, конечно. Здоровый он был, высокий, и член какой-то острый, колючий. Тоже до крови расцарапал.
Я до этого никогда не жалела, что я женщина. Но тогда жалела, потому что вот в этом мужском «понимаю, когда вынимаю» – весь смысл их силы и их победы. И на это ничем нельзя ответить…
– Лариску я от тебя заберу, – сказал мне. – А если ты, сука, хоть один шаг к ней сделаешь – размозжу голову, и пикнуть не успеешь!
Лариска пришла с работы, а я в луже крови валяюсь, слезами и соплями капаю. Три дня она меня выхаживала, а потом вещи собрала и ушла.
– Не всю же жизнь нам с тобой вместе быть. Ну, развлеклись немного, время провели и ладно. И так уже бабки на лавочке шепчутся, что мы лесбиянки какие-то, гадают, кто из нас мужик, а кто баба, и сколько огурцов мы на ужин покупаем.
Все она в кучу намешала. И вышло, что не из-за Арсена она уходит, а просто – от меня. Плакала я тогда сильно, но ее не уговаривала. Потом узнала, что Арсен ей квартиру все-таки снял и с работы всегда встречает. Я и решила, что принудил он ее так поступить. Или еще хуже – за меня она испугалась.
Я тогда на все была готова – бороться за нее, убить его, на все. Стала узнавать, где пистолет купить можно. Узнала, да дорого. Наточила кухонный нож, в сумочку положила и к Лариске пошла.
Арсена как раз дома не было. Она открыла мне дверь – сама не своя.
– Уходи, Маша, – просит, – Он вот-вот прийти должен.
– А я, – говорю, – не боюсь его. Пусть приходит. Я без тебя не уйду!
И тут Лариска как рассмеется.
– Ты что, – спрашивает, – себе вообразила? Что я с тобой всю жизнь лизаться буду? Да я просто хотела, чтобы Арсен меня поревновал немного. Мы с ним поженимся теперь, у нас ребенок будет. Я же не лесба какая-то, не юродивая, не извращенка, как ты! Пошла вон отсюда! Пошла вон! И не смей нам на глаза показываться!
И это намного хуже было, чем если бы Арсен меня снова избил. Намного хуже.
Я еле домой дошла. И в голове одно крутилось, как будто я сама себя уговаривала:
– Должно пройти время. Должно пройти время.
Но я не хотела, чтобы прошло время. Не хотела, чтобы прошла боль. Наоборот, хотела прибавить. Вот тогда и вспомнила снова об уксусе. Опять кто-то зашептал в оба уха: выпей-выпей-выпей…
И я даже не притормозила. Еще не остыла от разговора с Лариской, еще нож лежал в сумочке, еще пальцы не разжались от злости, а я уже рылась в кухонном шкафу, выворачивая все на пол, что-то сыпалось, что-то разбивалось, стекла хрустели под ногами.
И я нашла уксус – почти полную бутылку. Стала глотать.
Кричи, не кричи – никто не услышит. Да я и не кричала. Сама же.
Только нашла меня тетя Таня, мать Нели Захаровны. Зашла ко мне квитанцию за телефон отдать и нашла на полу. Вызвала скорую.
Откачали, как видите. Врачи самоубийц не любят. Это им приходится кости собирать, гипс накладывать, из комы вытаскивать, искусственный желудки вшивать. Но мне не пришлось – старый удалось заштопать. Залатали, как могли.
Иначе, как идиоткой, никто из них меня не называл: глупую я смерть выбрала, как оказалось, болезненную. Это они меня сдали потом в психлечебницу, но там меня долго не держали: я же адекват, у меня нормальные реакции. Просто транков немного выписали. И на самом деле – смысла нет возиться с психами, для клиники убыточно это.
Вернулась домой – все перевернуто, стекла на полу, битая посуда. Я тогда даже не заметила, сколько всего расколотила. И не скажу, что из-за Лариски. А, да… Наверное, из-за Лариски. Потому что я уверена была, что она меня любит. Ее же никто не заставлял притворяться, никто.
Это самое страшное, по-моему, быть уверенным в том, чего нет. После этого – нужно понимать заново, что же было на самом деле, а что ты себе придумал. И если разобраться, ничего у меня не было, только битые стекла.
И лучше бы Арсен меня убил тогда, когда я была уверена, что она меня любит. Убили же мою мать какие-то армяне, пусть бы и меня убили. Может, и она тогда верила в то, что никогда не могло сбыться: что вернется к своей девочке, что заберет ее с собой, что у них будет светлый и теплый дом и кошка с пушистым хвостом.

34. ПАМЯТЬ ТЕЛА

– Да все нормально. Можешь даже не спрашивать, – Ольга засмеялась. – И о Попове можешь не спрашивать: он не болеет, не худеет, дела его идут отлично. И у меня тоже все стабильно – я на виду, верчусь-кручусь, как белка в колбасе. В колесе. Да.
И снова смешок.
– Но когда я просыпаюсь утром, мне так страшно. Мне не хочется просыпаться. А если ты спросишь, почему, я ничего тебе не отвечу.
Она помолчала, закурила.
– Не знаю даже, насколько я люблю тебя – можно ли так любить, нужно ли, и настоящая ли это любовь. И я говорю себе, что не люблю, что мне это кажется. Но тело не понимает, что я тебя не люблю. Мне снится, что мы занимаемся сексом, что я кончаю с тобой, я просыпаюсь от судорог оргазма и вспоминаю, что не должна любить тебя, что это мания. Что это напрасно. Что это напрасная боль.
Ты даже не спрашиваешь, почему «напрасно». Ты знаешь. Напрасно, потому что ты не думаешь обо мне в тот момент, когда я думаю о тебе. Я не снюсь тебе в тот момент, когда ты мне снишься. Если ты мое зеркало, то – треснувшее, кривое, злое зеркало. Зеркало, в котором я никогда не буду красивой. Зеркало в моей комнате страха.
И иногда я думаю: если бы не ты, я бы не сожалела так мучительно о каждом прожитом дне. А иногда думаю: если бы не я…
Ты не представляешь, как это больно, насколько. Не лежать с ним больно, не говорить ему, что он мой благодетель, а знать, что мы с тобой никогда не будем вместе, что для тебя – с другой стороны трещины – просто секс, просто встречи, просто вежливое общение…
– Не истери…
– Да это не истерика. Просто очень горько. Так даже на чужих свадьбах не бывает – очень… Меня не хватает на других людей, мне кажется, я всех ненавижу, потому что моя жизнь не сложилась и не может сложиться. И нужно оборвать все как-то. Оборвать одним махом – отношения с ним, телевидение, «Мозаику», свидания с тобой. Оборвать все резко…
– Уезжай.
– Память тела – страшная штука. Не отстирывается, не отмывается, не оттирается, не отпускает. Память сердца – еще хуже. Это как две разные памяти, и они конфликтуют, как в компьютере. Только я не компьютер. Я не из железа, даже если у меня железная логика. Я выбрала то, что выгоднее, а меня ломает. А если откажусь от этого выбора – пропаду. Превращусь в пыль, не будет никакой Ольги Сазоновой…
Мих молчал.
– Было бы, из чего выбирать, я бы тоже выбрал что-то совсем другое, – сказал, наконец.
– Да? Это хорошо. Меня утешает, что у тебя тоже есть проблемы, – Ольга снова засмеялась. – Конечно, не такие, как у меня. Если я подниму левую руку – ты поднимешь правую. Если я приму какое-то решение, ты примешь обратное. Кто-то же из нас должен быть прав.

Есть связи, которые нельзя оборвать или прекратить самостоятельно, добровольно, и такой была связь Миха с Ольгой. Это было что-то вроде зависимости – от ее белого дыма, от ее опустошенности, от ее высказанных и невысказанных упреков. Его чувство к Ольге было страхом перед ее следующим шагом, словом, взглядом. В одно и то же время он боялся и обладать ею, и потерять ее, боялся привязать ее к себе и боялся, что она не привяжется, боялся ее любви и боялся, что она не любит.
– Порви с ним.
Она презрительно усмехнулась.
– Зачем? Разве я нужна еще кому-то, кроме него?

Выпал снег – пушистый, рыхлый, еще пахнущий облаками, синий в вечернем свете и мерцающий под фонарями оранжевыми пятнами.
Ленка родила мальчика. Мих забирал ее с ребенком из роддома и совал деньги врачам. Так было принято, но выглядело жалко. Ему казалось, что все акушерки догадываются, что ребенок не его. В свидетельство о рождении Ленка вписала Макса и себя: Майкл Максимович Киселев. Мих глядел в бумажку, буквы расплывались перед глазами, а Ленка все повторяла:
– Вот мы все и живы: и Майкл, и я, и дядя Мих. И Майкл, и я, и дядя…
Майкл был совсем тихим, худеньким мальчуганом. Ленка очень переживала из-за того, что он так мало плачет и так редко пачкает памперсы.
– Как будто стесняется…
Приходил доктор и приказал Ленке лучше питаться, Мих таскал с рынка самые свежие продукты, а она почти ничего не ела: все не было аппетита.
Тамара Васильевна даже не поинтересовалась, что и как. Снова свалились какие-то судебные тяжбы.
За это время Мих несколько раз встретился с Машей. Рассказывала она неохотно, но рассказывала. И он понимал, что, проговаривая свою историю вслух, она сама для себя все расставляет по полочкам, что ей это нужно. Но когда сел за статью и сложил куски истории вместе, к ним уже не клеились никакие выводы, скачанные из Интернета. И в то же время не хотелось компилировать, не хотелось ничего упрощать, не хотелось придумывать обтекаемые формулировки. Последняя встреча с Машей еще предстояла. Мих думал о том, что должен написать в статье то, что сможет сказать ей, глядя в глаза, взяв за руку. Но таких слов не было.

35. ВОЛЯ РОКА

Все статично. Люди статисты. Поступки предсказуемы. «Мозаика» еле держится на плаву, а Вероника продолжает изображать владелицу преуспевающего бизнеса, Артур борется с пороком путем шпионажа, Пантин, измученный фантазиями об оргиях, бросается в туалет, едва завидев Миха в коридоре, Окс-ред нашла новый сайт об анальном сексе, Леха-диз кадрит девчонок в аське, которую, по указанию Пантина, отключил всем, кроме себя, Неля таскает сумки с яблоками, купленными подешевке на самом дальнем рынке.
Дело не в провинциальности, не в непрофессионализме и не в маниях-фобиях. Это и есть жизнь: вранье, проблемы, секс, яблоки. Все предельно просто. Отказываться от этого смешно: разве он сам никогда не врет? Не встречается с женщинами? Не ест яблок?
Неля покачала головой.
– Да. Все понятно.
Но покачала отрицательно.
– Все равно «не нравится»? – спросил Мих о статье.
– Очень хорошо. Узнаю твой стиль – отстраненного акына современной действительности.
– То есть плохо?
– Деталей прибавилось, это заметно.
Мих посмотрел на яблоки.
Придирки, это все придирки главного редактора. А на самом деле, пишет он хорошо, уж наверняка, лучше, чем она. И для глянцевого журнала – более чем достаточный уровень глубины. А Маше журнал можно выслать по почте.

На перекрестке голосовала девушка в характерной длинной одежде, с ребенком на руках, закутанным в толстый слой пуховых платков.
– Даже не вздумайте! – запретил Мих таксисту. – Я цыган на дух не переношу.
Но тот тормознул. Девушка стучала в стекло и просила подвезти до больницы. Виделась Миху за всем этим непременно афера.
– Пожалуйста, пожалуйста, – повторяла цыганка. – Пожалуйста…
Таксист кивнул ей на заднее сидение, и она села позади Миха.
– До больницы только. Я заплачу, деньги есть, – сказала она.
Больница была недалеко, такси тронулось.
– Простудила, мамаша? – спросил ее таксист.
– Нет, не простудила. С желудком что-то, – ответила цыганка.
Ребенок не плакал, но сама она дышала шумно, наверное, бежала до остановки по снегу, путаясь в длинной юбке.
– Это хоть не заразно? – обернулся Мих. – У меня тоже ребенок.
– Нет у тебя никакого ребенка, – сказала она на это.
Водила хмыкнул.
– А что у меня есть? – Мих посмотрел на нее.
Девушка подняла черные глаза. Лицо ее было некрасиво. Длинный нос на смуглом лице казался распухшим. «Может, плакала, – подумал Мих. – Наверняка плакала…»
– Ничего у тебя нет, – покачала она головой. – Зло рядом с тобой, большое зло. И ты о нем знаешь.
Таксист снова крякнул.
– Дальше можешь не выдумывать, – бросил Мих. – Все равно денег не дам.
– Не надо мне денег. Не до денег. И тебе уже поздно беспокоиться. Умерла она.
– Кто?
– Давно хотела и умерла. Вот и все. Ничего ты не сделаешь. Будешь жить дальше. Делом займешься – своим делом. Успокоишься. И ребенок у тебя будет.
– У меня и сейчас ребенок.
– Не понимаешь ничего, – оборвала цыганка. – Бумагами какими-то голова у тебя забита, чужими словами. Не твой он сейчас.
– А твой сын поправится? – спросил Мих.
– Дочка у меня. Только я ее не вижу. Как тебя, не вижу, потому что родная она – моя кровь. А ты теперь поезжай к той девушке. Проводи ее. Доверяла она тебе, как самому близкому.
Такси остановилось у больницы, цыганка расплатилась и вышла.
– Думал, не заплатит, – сказал таксист. – Да я бы и так подвез. Иногда нужно помогать людям. Особенно, когда беда. Даже если они тебе ничем не помогут, потому что сволочи. Вас куда теперь – на Павлова?
Мих подумал. Потом покачал головой и назвал адрес Маши. И снова таксист понимающе кивнул.

Город был занесен снегом, на перекрестках тянулись длинные пробки. Маша жила в старом районе частного сектора. Когда Мих подошел к ее калитке, было уже темно. Он стучал, но никто не открывал ему. Светились окна соседских домов, лаяли собаки, а у нее было темно и тихо. Мих прошел вдоль ограды, запустил снежком в окно.
Потом еще поколотил в калитку. Перелез через забор и пошел к двери, барабаня по окнам. Но кто мог открыть?
Мих сел в снег на крыльцо, обдумывая, стоит ли позвать соседей или позвонить в скорую помощь, прежде чем выламывать дверь.
Он все-таки решился ломать, когда замок вдруг заскрипел. Перед ним стояла Маша – живая, целая и невредимая, только немного сонная.
– Ой, Михаил Александрович, – растерялась она. – А я сплю уже. Вы поговорить хотите? Еще что-то для статьи нужно?
– Нет, Маша. Нет, не для статьи. Просто испугался за тебя…
Она кивнула.
– Ничего, не волнуйтесь. Я поняла, о чем вы подумали. Но я же не сумасшедшая. Я когда вам все рассказала, мне намного легче стало. Столько ерунды вывернула на вас, столько глупостей. И даже спасибо не сказала за то, что вы меня выслушали. Мне теперь кажется, что я свою норму уже выполнила. Вот вы мне журнал принесете – на память о том, что было. И там, наверное, написано будет, что нужно научиться принимать свое прошлое, смиряться и надеяться. И я положу этот журнал на полку, и буду надеяться. Потому что все равно другого выхода нет. Так я думаю. Правильно?
– Правильно, Маша, правильно… Я обязательно принесу.
– Так может, войдете? Я вас чаем напою. А то стоим на пороге. И снег на вас падает.
– Нет, Машенька, нет, спасибо. Мне сейчас идти нужно. Я пойду, Маша…

36. В МЕРУ

Ольгу хоронили в открытом гробу, но подходить близко к телу никто не решался. Она бросилась с крыши – как нырнула – вниз головой. Разбила лицо, сломала шею, врачи сказали, что смерть наступила мгновенно. Но может, в это мгновение она успела понять, что это конец.
Если и была тетка с косой – то угрюмая, мрачная, без тени косметики на бледном лице, некрасивая, неромантичная смерть. Все теснились по углам, изредка бросая взгляды в сторону гроба. Жался к стенке и Мих, пряча глаза от родителей и сестер Ольги и поглядывая на Попова, который прохаживался под руку с Вероникой, как в городском сквере. Сознание мутилось.

Потом сидел на кухне и глядел в чашку. Чай остыл, и только тогда он понял, что не пьет, а просто смотрит – без единой мысли.
Пришла Ленка и стала рассказывать что-то о новой участковой медсестре, что-то веселое, на чем Мих никак не мог сосредоточиться.
Лицо ее порозовело от мороза, на вязаной шапке лежал снег. Она не раздевалась, потому что зашла ненадолго, но потом все-таки стащила шапку.
– У тебя случилось что-то? Расскажи, пока моя мама сидит с Майклом.
Но он не знал, что сказать.
– Я на похоронах был.
– Знал ты его? Этого человека? – спросила Ленка.
– Знал. Давно знал. Но я не знал, что так может закончиться. Представь себе, что этот человек гулял по краю крыши, а я рядом сидел и спрашивал: «Нравится вам эта крыша?» И он отвечал: «Да, это самая лучшая крыша в мире». «А ботинки вам не жмут?» – «Спасибо, – отвечал он. – У меня очень удобные ботинки». «А не холодно вам тут гулять?» – «Нет, мне тут очень хорошо». Вот так мы общались. Вот таким я был вежливым, внимательным, заботливым. Но я не знал, что этот человек не просто прогуливается, что он решился уже давно. Я ничего не знал. И даже когда он прыгнул, я еще по сторонам оглядывался.
– Ну, это же не пациент, – утешила Ленка. – За что ты себя винишь? Ты же не виноват в том, что у него жизнь не сложилась.
– И я так думал…
Ленка ждала продолжения, но Мих молчал.
– Это женщина была? – поняла она.
– Да. Женщина. Любила меня. А я ничего для нее не сделал. Даже за руку не взял. Не хотел быть с ней психологом. Хотел просто быть с ней – ни слова не говоря о том, что люблю другую, безнадежно, глухо, что для меня тоже невозможное невозможно.
– Бедный мой мальчик, – сказала вдруг Ленка. – А теперь ты представь, что она не прыгнула, а снова рядом с тобой на крыше и смотрит тебе в глаза, – она заглянула ему в глаза. – Что бы ты сказал ей? Если не про погоду и не про ботинки? Что? Что надо жить? А она бы тебе ответила: «Не хочу жить, когда невозможное невозможно», потому что это – самая веская причина покончить с собой. И что бы ты сделал? Женился бы на ней, чтобы ее спасти?
– Не знаю. Может, и женился бы. Только она насквозь меня видела.
Ленка встряхнула волосами.
– Даже если бы она ожила, ничего бы ты не смог изменить, ничего бы не сделал для нее. Взял бы ее за руку, а она сказала бы: «Мне этого мало, я хочу счастья». И сколько бы ты ни приложил усилий – не спас бы.
Я помню, как ругала тебя за то, что ты людей не любишь. И ты промолчал тогда, а я потом много думала о том, что тебе сказала. Наверное, со зла больше. А потом поняла, что ты все тот же мальчишка, который хочет все изменить – для всех и каждого, а бросать по монетке в копилку добрых дел – не для тебя. Выслушивать и утешать – не для тебя. Давать советы, примиряющие с действительностью, – не для тебя. Тебе нужно изменить самих людей, перевоспитать, выучить и вылечить. И нужно так перестроить мир, чтобы все без исключения были в нем счастливы. Но это невозможно. Нужно принять просто…
– Да не надо меня утешать, Лена. Я знаю, что виноват. Просто не до чужих проблем вообще. Своих полно.
– А ты поговори с ней. Все-таки легче будет. Может, что-то и решите.
– С кем?
– С той девушкой, которую любишь.
– Да вот я и говорю…
– С кем?
– С тобой. Теперь. А нужно было раньше, конечно. Нужно было еще в четырнадцать лет это сказать…
Ленка поднялась. Попятилась к двери. Смяла шапку в руке.
– Лена!
– Да просто… Мне все казалось, что я тебе мешаю, толкаю в прошлое. Сто раз себе клялась: не заходить, не навязываться. Зачем же я тогда убивала в себе это, пыталась перерасти, пережить, перебороть? Не было бы ничего… посторонних людей, Макса… У нас был бы ребенок…
– У нас и так ребенок.
Ленка снова села.
– Если бы не эти похороны, ты бы не сказал ничего?

Вечером Мих глотнул сердечных капель.
– Что с тобой, Миша? – мама оторвала взгляд от экрана телевизора. – Ты плохо себя чувствуешь?
– Да хотел тебе предложить переименовать свою юридическую контору в консалтинговую и открыть при ней кабинет психолога.
– Ты ж не собирался этим заниматься, – удивилась Тамара Васильевна.
– Занят я тогда был, письма отцу писал.
– А сейчас?
– А сейчас я сам отец.
– Значит, ребенок, этот Майкл – твой?
– Ну да, – кивнул Мих. – Ты как бы бабушка.
– Да что ж вы так? Не по-человечески! – Тамара Васильевна всплеснула руками. – И имя у него…
– Хорошее имя, модное.
– Да, хорошее имя… И кабинет этот… Так я и не могу понять тебя, Миша!
– Славка сказал мне по секрету, что «Мозаика» скоро рухнет. И раз выучился – нужно работать по специальности: слушать истории о треснувших зеркалах, об уксусе, о любви, о самолетах, об оргиях. Советы давать, рекомендации, помогать в меру своих скромных сил, спасать мир локально. И есть такие интересные истории – закачаешься! Недавно вот мне один ветеран рассказывал…
Тамара Васильевна в отчаянии махнула рукой, забрала пузырек с корвалолом и ушла к себе.


2009 г.