Вот ты говоришь – добрых дело много не бывает, да, мол, никому от них худа не будет. Так-то оно, конечно, так – много не мало, пусть будет, чтоб лежало. А вот про то, что никому от них худа не будет, тут я тебе так скажу – это как поглядеть. Оно ведь, к примеру, и коза не ахти какая скотина, а и у той спереди рога, а сзади вымя. Вот и тут.
Было и у меня раз доброе дело, да такое, что до этих пор вспоминаю. Я ведь раньше не только на завалинке грелся, а еще и столярничал. Не так чтоб, конечно, особо мастеровито, до настоящего мастера-то мне как до сосновой макушки, а все ж кое-чего умел. И вот раз подходит ко мне батюшка наш, отец Никодим, и говорит: так, мол, и так, Антип Прокопыч, надо бы нам в храм Божий к престольному празднику аналой поправить. Рассохся он, говорит, весь, растрескался. Мастера все куда-то запропастились, а народ говорит - ты мужик умелый, не хуже других. Подсобил бы, а? Мне, понятное дело, приятно. Потому как, например, Степан Корытников или Матвей Ерофеич – вот те мастера, так мастера. Я супротив них, что заноза против оглобли. Ну уж больно мне тогда хотелось с ними сравняться, особенно со Степаном – мы с ним одних лет. Он-то, конечно, мастер, чего там говорить, такое выделывает – куды там…да только вроде и я не лыком шит. Ну, в общем, согласился я на это дело. Отец Никодим благословил, и я в тот же день за работу принялся. Аналой-то я на двор притащил и сразу же в сени и затолкал. Просили-то меня подправить, а я думаю - чем старый латать, новый сделаю. И доброе дело во славу Божию, и Степану нос утру.
Два дня я его делал. Хороший получился, ладный, ни щелочки, ни трещинки. Завитой резьбой покрыл – загляденье. Степан, когда его увидал, молча, как кот вокруг сметаны, ходил. Потом бороду погладил и говорит: «Получилось чуток». Вот, думаю, чудак-человек, как же ему чужое доброе дело глаз колит. «Ну, - говорю, - Степан, коли не нравится - отойди в сторонку, дай другим поглядеть». Степан ушел, а народ со всех сторон обступил – дивится. Хвалят, хороший мол, аналой, красивый. Никогда, говорят, такого не видали. Притащили мы его в церковь, поставили. Тут отец Никодим, как красоту эту увидал, так руками всплеснул. Ходит кругами, в ладоши хлопает, только что не приплясывает, нас Маланьей благодарит, храмоукрасителями называет. Мы кланяемся, конечно, в ответ спасибо говорим. Еле ушли в тот раз.
Стали ждать престола. Насилу дождались. Утром, как на обедню идти, рубаху чистую надел, сапоги, картуз на голову. Маланья тоже принарядилась – идем по улице народу кланяемся. А люди нам издалека: «Видали мы, Антип Прокопыч, твою работу». Мне, конечно приятно, что людям хорошо. Вот, думаю, доброе дело какое, всем угодил: и церкви Божией, и людям, и самому, стало быть, приятно.
Пришли в храм, служба уж началась, отец диакон как раз аналой кадит, а тут солнышко выглянуло и так светло стало, так хорошо. У меня даже слезы на глазах навернулись. Слышу, кто-то рядом носом шмыгает, оглянулся, смотрю – моя стоит, улыбается. Служба в тот раз пролетела как сон какой. Все было хорошо, только раз, когда народ напирать начал, смотрю - вроде как аналой с места сдвинули. Ну, я подошел, так спокойно, аккуратненько на место его подвинул, порядок восстановил и сам рядышком стоять остался, чтоб значит, не баловали больше. Глядь – а уж отец Никодим врата закрывает.
Выходили из церкви мы с Маланьей последними, на порожке остановились, еще раз полюбовались, и домой пошли.
И как-то так повелось, что с тех самых пор я в церкви Божией ничего, кроме своего аналоя, видеть не мог. То есть видел, конечно, только глаз мой будто привязал кто к нему. С любой стороны, нет-нет да него соскальзывает. Прихожу на обедню - и сразу к нему, иной раз и к кресту подходить забывал, все караулил, как бы кто его ненароком не пнул да с места не сдвинул. С месяц так было. А раз прихожу в храм, глядь – нет моего аналою, другой какой-то стоит, я в придел – там тоже не видать. Еле дождался, пока служба закончится, побежал к сторожу, Андрей Митричу: «Не видал?». А тот и отвечает: «Так, - мол, - и так, увезли, - говорит, - Антип Прокопыч, твой аналой не то в Петровку, не то в Федоровку». Я руками всплеснул – что до той, что до этой верст пятьдесят, не меньше, да все с волками по пути, места там дикие. Я к отцу Никодиму: «Что ж ты, - говорю, - батюшка, или обидел я тебя чем, или сам ты кое-чего не доглядел». А он как-то так хитро прищурился, бороду пригладил и отвечает: «Ты, - мол, - Антип, не горячись, остынь, а коль так мил тебе твой аналой, так не беда, завсегда можешь в Ивантеевку съездить посмотреть, там он стоит, народ радует». Я как услыхал про Ивантеевку-то, так прям и обмяк весь, это ведь еще от Федоровки верст тридцать с гаком. Стою, говорить не могу, в горле комок с твой кулак, наверное, еле продавил. «Как же ты, - говорю, - отец родимый, меня не спросясь, такую вещь в этаку глушь отправил?» А он мне: «Как же, говорит не спросясь? Да и твой ли тот аналой был, не ты ли его в храм передал?» «Я, - говорю, - передал и не отрекаюсь. Однако ж я его сделал, стало быть и мой он тоже, да и людям нравился». А он головой покачал и говорит: «Эх, Антип Прокопыч, приволок ты этот аналой в наш храм со своего двора, а из сердца не вынул. Не то, - говорит, - тебя радовало, что людям помощь была, а то, что твоих рук дело люди хвалили». Стою, молчу, чую - правду отец говорит, а он продолжает: «Вот, - говорит, - если бы Степан, или, к примеру, Матвей Ерофеич обществу помогли, радовался бы так али завидовал?» Я стою, глаз поднять не смею, уязвил-таки он меня в самый корень. А ведь и правда: я не так народу помочь хотел, сколько нос Степану утереть норовил. Вот и утер, что аж у самого уши покраснели. Ну, да за все слава Богу, впредь мне наука была. А аналой тот я видал, когда в Ивантеевку отца Никодима возил, стоит себе у них, народ радует. Даже подслушал ненароком, что, мол, знаменитый мастер его делал. Мне, конечно, приятно, но однако ж больше радости, что народ тамошний за него не меня хвалит а Бога благодарит. И то верно - от Него у нас все хорошее да красивое появляется, если б не Он - разве ж сделать мне такую красоту.