Есть у каждой жизни такая пора, когда всё, что двигало человеком, приходит в негодность: слова лишились смысла, чувства изолгались, мысли обтрепались, выцвели и заветрились, желания осрамились... И человек, тщетно пытаясь разобраться в этом хламе и придать своему разоренному миру хоть какой-то образ, невольно погружается в некий транс и забывается, теряется... Вихрь снов проносится над жизнью в эту пору. И, что вырвется из него, не отомрет и не развеется, то и будет дальше жить и называться человеком.
В такую вот пору и пересеклись жизни Макса и Ариши. Каждого кружил свой ураган: он переживал свой трудный возраст - пятнадцать, она - свой, сорок пять.
Была поздняя осень, ноябрь. Теплое пиво в палатках, ледяное крошево в лужах. Макс никогда не видел Аришу и теперь, проходя рядами палаток к ее дому, он представлял себе встречу с этой пугающей женщиной, с этой ведьмой – как называли ее мать и тетя Аня. Ариша была их дальней родственницей, и о ее жизни женщины страсть как любили посудачить.
Ему уже виделся серый подъезд, сумрачно пованивающий, тихо шепчущий матерными каракулями на стенах о жизни здешних обитателей. Он поднимался на третий этаж, звонил; ему открывал дверь опухший от беспробудного пьянства Креп – был у Ариши «дружочек» один, о нем говорила тетя Аня – он тупо смотрел на Макса, бормотал: «Сейчас, подожди…» и захлопывал дверь перед его носом. Потом Креп появлялся снова – с обрезом двустволки в руках; вид у него был растерянный, взгляд пустой, будто смотрел он куда-то мимо Макса, в непроглядную даль. Он как-то рассеянно нажимал на курки, и Макса швыряло на перила, свет мерк перед глазами…
Такие вот фантазии посещали Макса по дороге к дому номер один по улице Железнодорожной.
Ариша мыла посуду и привычно грустила. Не то чтобы она что-то вспоминала – скорее, просто сожалела обо всей своей жизни в целом, не деля ее на части, на воспоминания, ожидания, ощущения – все это теперь слиплось для нее в единый ком, летящий с горы в пропасть. С грустью вспоминать в общем-то особо и не о чем было. Тут из жизни ее целую историю выдумали: от зависти, от скуки – «у самих жизни нет, вот и сочиняют...» Сама же Ариша пересказывала «историю» свою со скукой: девчонкой уехала из родного города в Москву учиться, получила образование, стала работать; потом замужество – «счастливое», карьера – «блестящая», и вдруг… «Надоело все, сломалось что-то во мне… Счастье живет как стихами: завтрак-обед-ужин, дорога на работу – дорога домой, подъем-отбой – все размеренно, четко и в рифму. А я – душа прозаическая…».
Брехня, конечно, но…
Бросила Ариша все это и вернулась в родное N-уево – это факт.
Вернее, ее все это бросило – в тот самый вихрь.
В дверь позвонили. Она открыла.
На пороге стоял незнакомый парень, подросток.
- Привет, - сказала Ариша.
- Привет, - сказал парень, вспыхнув и пронзительно зыркнув на нее своими глазищами.
- Тебе чего? – спросила Ариша, и парень потупился, явно затрудняясь с ответом.
- Я это… душу дьяволу продать!
Ариша опешила. Она зажмурилась и тряхнула головой:
- А я-то здесь при чем?
Парень зыркнул на нее еще пронзительнее, чем в первый раз:
- У нас все в родне говорят, что ты ведьма!
Ариша кисло усмехнулась:
- Да ты не Олин ли сын?
- Угу.
Ариша помрачнела.
- Дурачок ты, - говорит, - не ведьма я, грустно мне просто, а мама твоя – сплетница и стерва.
Собралась уж было дверь закрыть, да он как выпалит:
- Не гони! Постой! У меня душа звонкая, тебе с нее хорошо перепадет!
- Да ну? Что ж продавать-то вздумал? Разгуляться не на что?
- Это уж мое дело, - отвечает, - зачем да за что – только дьяволу и скажу!
- Ну и иди к дьяволу! А меня в покое оставь.
- Да я не знаю, как!
- Обида у тебя есть какая? Вот ее и отправь – живо передаст.
Дверь захлопнула. Еле отдышалась – так ее задели слова недоросля этого. «Ведьма!» Мамочку его, курицу глупую, Ариша с детства не любила: злая, болтливая, жестокая дура, пустая и невежественная, темная… Сыночек, похоже, тоже не семи пядей во лбу.
"Ведьма..." Тут дело было не в слове - муж ее тоже иной раз ведьмой называл. Но муж-то ласково и в шутку... Да и понимал он все иначе.
Муж...
А эти...
Сумеречные родственники! Ненавидела их Ариша - всех до единого. Ее дед - их общий дед - был интеллектуал-экспериментатор с большими причудами. После смерти Аришиной бабушки он женился на девушке-олигофреничке: чтоб доказать всем вокруг, что ум ничего не стоит, и даже дебил - тоже человек. Доказал. Кажется, они даже счастливы были. Но почти все дети у них получились очень странные. И даже в следующем поколении, разбавленном чужой, нормальной кровью, эта странность виделась вполне отчетливо. Вот, и мальчишка этот...
Ариша вдруг задумалась над своими последними словами – насчет обиды.
«Сама хороша, - отругала себя она, - масла в огонь подливаю. И откуда только фраза эта взялась... Да известно откуда: это муж называл обиды адскими почтальонами!»
Муж…
«Вот бы проснуться сейчас – опять его женой!» - подумала Ариша, но тут же спохватилась: ведь если бы все это оказалось сном и она вдруг проснулась, - то не только его женой, но еще и кое-чьей любовницей, «правой рукой большого человека» - как она имела глупость похвастаться на днях «дружочку» своему, Крепу. На что он рассмеялся и со свойственным ему грубым и гнусным цинизмом заметил:
«Правой рукой, кроме всего прочего, дрочат и жопу вытирают».
Так оно, в сущности, и было. Ну да ладно.
Ариша решила было выкинуть глупый инцидент с юным родственником из головы, но не тут-то было: на следующий день он явился снова, причем не один и вдрызг пьяный.
- Ну, что тебе еще? Это кто? – Ариша решила не церемониться с Олиным сыночком и поскорее выпроводить его: еще с пьянчугами малолетними возиться ей не хватало!
- Это Обида, - пьяно промямлил парень, - ты ж сама сказала…
Ариша смутилась:
- А что ж тощая такая? – ничего еще не понимая, но уже оказываясь во власти наваждения, спросила она.
- Да вот, - ответил Олин сыночек, натужно краснея и без того уже румяным от спиртного лицом, - совсем был кожа да кости. Выпей, говорит, водки – я, говорит, хоть на ноги встану. А то, мол, никак послание твое передать не смогу.
- Ты на кого хоть? – спросила у Обиды Ариша.
- На отца, - говорит.
- А что так?
- Да гад он!
- И правда, гад, - подтвердил юный родственник, - он…
- Ну ладно, - сказала Ариша, - от меня-то что надо?
- Можно, мы у тебя чуток погреемся? Холодно на улице.
- Как тебя звать-то хоть, родственник? – спросила Ариша, почти застонав: «Вот вляпалась!»
- Макс, - представился отрок.
- Ну, ладно. Только не долго чтоб. Еще Креп чего доброго заявится – бошки поотрывает.
Прошли на кухню, Макс достал из-за пазухи пузырь, откупорил, Ариша поставила на стол три рюмки и кое-чего закусить.
За бутылкой обсудили насущное: Макс поведал Арише, что отец бросил их с матерью давным-давно, и потому он гад и сволочь. Ариша была как сомнамбула: Обида впрямь вид имел как из страшного сна, демон какой-то, а не человек, так что Максу она поневоле поверила, что этот Обида – его, Максова обида.
«Бред какой-то, - зачарованно думала она, - обиды оживают, подростки души продают…»
Неожиданно появилась вторая бутылка, Ариша и не заметила – как.
Макс с каждой рюмкой все больше обижался и раскисал, а Обида крепчал и распалялся, поглядывая на Макса уже надменно и пренебрежительно. Ариша не успела уловить, как началась между гостями ссора – все произошло стремительно и как-то абсурдно было мотивировано. Обида сшиб Макса с ног одним ударом и стал пинать ногами. Успокоился остервеневший демон только тогда, когда запинал Макса под диван. Грозно глянул на Аришу, допил водку прямо из бутылки – одним большим глотком. Мерзкий, утробный звук, который он при этом издал, чуть не отправил Аришу в обморок. Он утерся, рыгнул и вышел вон.
Макс вылез из-под дивана, и его тут же стошнило – прямо на себя.
«Знала ведь, - мелькнуло у Ариши, - что какой-нибудь мерзостью кончится!»
Она отвела Макса в ванную, обмыла лицо, раздела, одежду бросила в таз и замочила.
Пришлось уложить его спать у себя.
Она простирнула облеванный свитер и джинсы, повесила сушиться.
Кот запросился в окно – «Голодный, поди, - вздохнула Ариша, - совсем я про тебя забыла с пьянью этой малолетней!»
Она открыла форточку, выпустила Барса, да так и осталась у окна.
Уже давно стемнело. На душе было тоскливо. На душе...
«Есть душа-метафора, - подумала Ариша вдруг, - и есть душа – душа!»
А еще сочинился у нее вдруг стих:
Уходят в ночь домашние коты,
За их хвосты – цепляются мечты:
Их сны зовут из темноты…
«Где же мои-то мечты? – подумала Ариша, - Наверное, все в юности остались… А где остаются мечты, там, может быть, и сам человек остается?»
Пару дней спустя появился наконец Креп. Ариша даже соскучилась по нему, чего раньше не бывало никогда: ей не терпелось поделиться историей Макса, а больше, в общем-то, было не с кем.
Креп поржал, потом начал рассказывать что-то такое, вдруг припомнившееся ему в связи с этим, из тюремной жизни, но Ариша, покоробленная его реакцией, не стала слушать. Ей вообще было тошно от этих тюремных баек.
Она погрузилась в какие-то свои размышления и вынырнула только тогда, когда Креп, хитро прищурившись, сказал:
- А насчет души, знаешь, как бывает? Приглянется человечек знающим людям своей душонкой – его и пустят в оборот: там подвинут слегка, за что-то зацепятся – посмотрят, как он – стерпел, промолчал? Давай дальше: прижмут покрепче, кусочек души отщипнут – что, мол, жалко что ли? Не жалко – подкатят еще и попросят по-свойски: надо чуток души твоей для общего дела, очень надо. Позволил взять – половину души как есть оттяпали. А потом его как-нибудь, ополудушенного, отзовут в сторонку и предложат уже внагляк: поставишь остаток души в картишки? Терять-то, мол, почти уже нечего, а выиграть можешь – все. Ну, и амба. Был человек, и не стало. А твой дурачок продать душу решил! Ее еще отстоять надо, чтоб задарма не забрали! И если уж зацепились… Мало я видал таких, чтоб отмахались. Тут при своем можно остаться только если тихо сидеть, не высовываться. А он сам на рожон полез…
«Что ж я наделала-то! – обмерла Ариша, - Черту в зубы парня отправила!»
А Креп сидит задумчивый, ностальгирует:
- На малолетке, - говорит, - мы таких «обиженными» звали…
Тут Аришу будто по лицу хлестнули – вскочила она, побежала Макса искать – пока не поздно еще!
Но в тот день найти его она не смогла, да и не только в тот день: целую неделю по дворам шарахалась – ни слуху, ни духу.
А однажды идет из магазина – он сам ей навстречу!
Она к нему:
- Что ты? Как ты? С Обидой не виделся больше?
- Как не видеться – каждый день встречаемся теперь.
- Брось ты его, родной, прогони от себя! Пропадешь не за грош, душу сгубишь, да задарма! Обманет он тебя!
- Так я задарма и хотел: узнать просто чтоб – где она у меня. Ведь если чего-то в тебе не станет, так ты ведь пустоту-то почувствуешь! Вот, и узнаю. И всем расскажу! Что я еще в этой жизни серьезного сделать могу? Кто я? Пэтэушник, будущий повар… Что я могу сделать такого, из-за чего жить стоит? То-то…
Ариша только рот раскрыла. Потом усмехнулась – зло, горько, отчаянно:
- Тебе Обида не предлагал еще в картишки на остаток души сыграть?
- Нет…
- Предложит. Только не думай что-нибудь выгадать тут – у рогатого всегда карты крапленые. И не узнаешь ты ничего, и не сделаешь ничего в этой жизни.
Макс головой помотал только. У Ариши сердце сжалось, говорит:
- Помирился б ты просто с отцом! Сходил бы к нему, поговорил!
Ничего Макс не ответил – развернулся да ушел.
Долго плакала Ариша по Максу. Уж и зима прошла, а у нее все не шел из головы глупый отрок. «Да и по себе, - подумалось как-то ей, - пора уже плакать: я-то, я – разве сумела душу свою отстоять, сохранить! Тоже на рожон ведь сама полезла! Так хотелось жизни! Так хотелось попасть туда, где человеческое достоинство, казалось, не ставится под сомнение, где люди живут, а не маются жизнью, и что? Когда ломилась в этот мир, в этот дворец успеха, счастья, думалось мельком: «Ради такого можно и душой покривить слегка, а то и пожертвовать частью ее, потерпеть ее трепыхания, не много ведь и требуется!» А как все свершилось, так страшно и тошно вдруг – и ничего больше. И куда же цель-то подевалась! Где достоинство? В чем успех? Какое может быть счастье и зачем оно – счастье? То, что было недомолвкой просто в отношениях с мужем, оказалось истинной причиной его существования в моей жизни. То, что казалось простительным легкомыслием, обернулось жуткой грязью, и ничего уже кроме этой грязи в жизни не стало. Я просто рассосалась в этой дряни, питавшей меня своим ядом на пути в хрустальный дворец моей мечты, – так, что некому даже сказать: «Это я, Ариша…» Я исчезла из собственной жизни – за полной ненадобностью моей в ней. И мне даже не жаль себя уже. Сердцу нужна трагедия, иначе человек не способен на сочувствие – даже к самому себе. А какая у меня может быть трагедия? Душа растрачена по мелочам – большая ее часть, а то, что осталось – поставила на кон и проиграла. Нечем жалеть мне себя, да и не за что».
Но однажды Макс снова пришел к ней. Сам на себя не похож: восторженный, светлый какой-то!
- Обиде-то каюк! – сообщил он с порога.
- Как так? – ахнула Ариша, - Да неужто?
- Я с отцом помирился!
- Вот молодец! – обрадовалась Ариша.
- Да как все вышло-то: Обида все планы свои какие-то строил, меня подзуживал с отцом разобраться; я напился да и пошел. В кармане заточка, злой, как пес… Нашел, где живет, поднялся к нему… А он, оказывается, за день до этого на машине разбился – покалечился сильно, весь в гипсе, сотрясение тяжелое, все дела… Как увидел я его такого… Всего не скажу, но поплакали всласть – оба. Много чего рассказал он мне, прощения попросил. Ну, и простил я его – как не простить, отец ведь… А Обиду, говорят, менты замели – в тот же день! Только какие менты – он же моя обида просто, я-то знаю!
У Ариши в то время сидел Креп. Вышел, выслушал и говорит:
- Что ж, не одно только говно умеет плавать! Или, если цитировать Толкиена точнее: «Зло не правит миром безраздельно…»
Так и закончилась эта странная история – для Макса, во всяком случае.
Но и у Ариши еще все впереди: ведь это просто отчаяние говорило в ней, когда плакала она по своей душе загубленной да жизни опустошенной - сама же сказала: «Есть душа-метафора, и есть душа – душа».