Чуды знака от Чудинова до Зализняка

Заметка дилетанта  о границах академического знания

(Ниже, в хвосте статьи приставлены воспоследовавшие позже добавления:
АКАДЕМИЧЕСКОЕ ДОБАВЛЕНИЕ
С-КУРЬЁЗНОЕ ДОБАВЛЕНИЕ ПО СЛУЧАЮ АКАДЕМИЧЕСКОГО ЛИЦЕЗРЕНИЯ МЕНЯ В.А. ЧУДИНОВЫМ
НЕБОЛЬШОЙ УРОК ЧТЕНИЯ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ ЧУДИНОВА)

До интересующейся публики, по крайней мере, до кого-то из тех, кто имеет возможность жить академической жизнью, не будучи всё же академиком, давно докатились отзвуки заочной битвы между академиком А.А. Зализняком и академиком В.А. Чудиновым. К сожалению, на диких просторах моего захолустья благодаря заботе государства нет мочи следить за актуальными новостями даже мне, который первое десятилетие своей ученой карьеры страстно мечтал если и не об академической камилавке (я, младший современник, видел, как она к лицу А.Ф. Лосеву, который незадолго перед смертью сетовал по телевизору на свое старческое «блеяние» – как-то уж совсем не академически), то хотя бы о вузовской Лавке, где можно выгодно заложить свой мелкий талант. Мечты не сбываются. Поэтому и слухи об академической разборке до меня докатились лишь сейчас, и то благодаря глухому и тупому Рамблеру («О профессиональной и любительской лингвистике» – http://elementy.ru/lib/430720, «Академик А.А. Зализняк – любитель?» – http://chudinov.ru/zalizniak/1/).

Социальные аспекты (кто из этих академиков правильнее академик – РАН, РАЕН, АФН – см. подробности в именных статьях «Википедии») меня вовсе не интересуют, поскольку ни одна Академия, сколь бы левой она ни была, не может существовать в нашем государстве без административной, юридической и финансовой поддержки этого государства. Потрясает мой моск (так мы, юные неакадемики, увы, говорим!) то, что оба академика взаимно и так пошло обвиняют друг друга в любительстве и дилетантизме. От невольного самопопрания чести и достоинства академиками, к стыду своему, ощущаешь себя свидетелем площадной перепалки, где ты сам занимаешь позицию далеко не кухарки, управляющей государством. Однако реально-то нет никаких оснований для самомнения. Поскольку никак нельзя сравниться с ними ни в каком угодно развесистом академизме, я могу признаться заранее, что я равен оппонентам только по дилетантизму, по своему праву тявкать, аки пёс в конуре, лижущий свои... И только по этому праву священного Низа мои соображения настолько же основательны, как и скрижали академиков. И никак не могут их обидеть. Больше того, я прямо и искренне признаюсь им в своей глубочайшей любви за их духовную страстность и прошу набраться их, да и всех, терпения для следования по моему неспешному дотошному перемещению от буквы к букве.

Зададимся прежде вопросом: как вообще возможно, чтобы хоть кто-то из двух академиков, профессоров, подрабатывающих в одном и том же вузе (МГУ), мог быть хотя бы в принципе дилетантом? Кого набирает отдел кадров на службу, куда смотрит ректор? Куда-куда! В дипломы, в ксивы, в списки печатных трудов. Формально академики вовсе не дилетанты, а профессионалы своего дела. Бытует мнение (см. хотя бы Зализняка об  А.Т. Фоменко), что дилетантом какой-то профессионал становится, если вдруг влезает в неизвестную ему сферу. Однако мы по року жизни непрерывно залезаем в неизвестные для нас сферы и вынуждены там не только созерцать нечто, но и судить, но и действовать. И незнание закона не освобождает нас от ответственности даже в сортире. И тем более это касается современной науки. Каждый, даже ничтожный её предмет абсолютно неисчерпаем. Всегда найдется такой угол зрения, который неизвестен самому профессиональному профессионалу (Обратите внимание на ШВАБРУ, которая появляется на лекции Зализняка из уст младенца – http://elementy.ru/lib/430714). И в этом смысле огульно обвинять кого-то в дилетантизме – это дурной тон, непрофессиональный подход к делу, к чтению, к дискуссии, это нравственный дилетантизм. Но, кажется, наши академики и не делают это огульно, и нравственно они чисты? Однако, почему же, действуя предметно, по существу разбирая полёты друг друга, они всё же буянят (хоть и довольно интеллигентно, без мата)?

Главная причина – это всё же колоссальное раздробление науки, прежде всего не по предмету, знанию, а по методу, способу выведения и связи знания, т.е. в конечном счете – по сознанию. Каждый из нас не обладает и не может обладать всеохватным знанием и сознанием. Может только стремиться к этому. Про знание, кажется, никто не спорит. Ни один из нас, как говорится, не в состоянии объять необъятное. Хотя на самом деле только по владению каким-то знанием нам и дают разнообразные дипломы. Зато большинство из нас считают свое сознание не только уникальным, но и абсолютно верным. Потому-то и допускают равными себе только те сознания, что подобны им по содержанию-знанию и структуре. Нельзя не заметить, что наши академики в этом отношении проявляют себя совершенно одинаково. Зализняк чётко дистанцируется от ложного, с его точки зрения, бессознательно-любительского знания, отнюдь не подобного правильному сознательно-академическому знанию (т.е. вообще отказывает «любителям» в научном сознании). А Чудинов обижается из-за этого дистанцирования, полагая свое знание совершенно подобным и правильным, и в свою очередь – дистанцируясь от неподобного зализняковского сознания-сравнения двух знаний (т.е. отказывает «профессионалу» в адекватности научного сознания). Грубо говоря, дело сводится к следующему. Один говорит: я не уважаю тех, кто не уважает общепринятые знания. А другой отвечает: я не уважаю тех, кто не уважает необщепринятые знания. Как видим, по своему поведению академики тождественны: они академики, т.е. формально заслужили одинаковый социальный статус, и они одинаково отрицают сознание другого. Всё различие сводится только к социальной оценке того или другого (за одним оценка господствующая, за другим маргинальная).

Но социальная оценка – это всего лишь один из многих способов укоренения сознания в жизни. Если общество и принимает какое-то сознание как ценность, то это совсем не обязательно вечная ценность (достаточно напомнить о нацизме или большевизме, которые господствовали довольно долго как тотальные сознания). Глупо оценивать какое-то научное знание и сознание по их укоренённости в жизни, распространенности в обществе, дипломированности и т.п. Эти вещи характеризуют только поведение учёных личностей, традиции, но никак не структуру научного сознания. Поскольку никто из нас никогда не обнимет всего знания и сознания, оставаясь слабым инструментом науки, он лишь тогда может стать воплощением её силы, когда воспримет структуру знания и сознания. А именно – целостное сознание. Что же это такое?

Сократ, знающий, что он ничего не знает, так и остался без диплома академика (ура, по этому признаку я уже могу быть Сократом!). При этом он совершенно чётко указал на структуру сознания. Не просто знать что-то, попутно зная, что не знаешь еще того-то, но знать ОШИБКУ своего знания – понимать его условность и искать пути преодоления этой условности. Такова  в самом общем виде структура сознания: любое знание условно, верно только в определенных границах, и если сознание не знает этого и не знает границ истинности своего знания, то это и есть дилетантское, не целостное сознание, ошибочно считающее себя абсолютным, божественным, академическим.

Как же узнать, кто из двух академиков обладает целостным сознанием в большей степени? Сравнимы ли вообще их научные сознания? Конечно. Сравнить можно по теориям, которые они поддерживают и развивают, – по основаниям и структуре их теорий.
И что же мы видим? По главному основанию их теории совершенно тождественны. Они базируются на данных современных языков (об этом ниже) и на ископаемых фактах – на исторических источниках, найденных тем или иным археологическим способом.  Совершенно очевидно, что вчера таких источников было сравнительно мало, а завтра станет многократно больше, что позволит кардинально изменить представление о движении истории и развитии языков. В качестве новейшего примера лучше всего сослаться на свежее открытие Зализняка, обнаружившего в результате системного изучения языка тысячи новгородских грамот, что никакого единого древнерусского языка в качестве восточнославянского праязыка в ХI в. не было, а древненовгородский диалект уже тогда имел какие-то фундаментальные субстрирующие черты современного русского языка (см. хотя бы «Значение берестяных грамот для истории русского языка» – http://www.philology.ru/linguistics2/zaliznyak-03.htm). В силу непрерывного и ожидаемого появления новых источников это основание для теории является абсолютно ненадёжным. Отчего каждого теоретика, исходящего из такой опоры, сразу же можно считать дилетантом. К чести наших академиков, они это очень хорошо знают, и не скрывают своей зависимости от источников, временного характера своих знаний и т.д. Но при этом считают это совершенно естественным, т.к. – и тот, и другой – не знают другого серьезного основания для теории.

И всё же в пользовании источниками их дилетантизм-академизм проявляется по-разному. Историко-археологические основания у Зализняка – это множественные системно осмысленные исторические факты, а у Чудинова – единичные системно осмысленные исторические факты. Различие не столько в числе фактов. Чудинов тоже ссылается на тысячи прочитанных надписей.

Говоря о множественности (расшифровываю только на примере одного рода занятий Зализняка), я имею в виду и множество однотипных фактов (сравнимые тексты грамот), и множество разных мест находок (Новгорода или России), и множество открывателей и читателей этих фактов (находящих достоверные берестяные артефакты и читающих их более или менее одинаково), и множество интерпретаторов, делающих подобные выводы (так, в качестве соавторов упомянутого открытия Зализняка можно смело числить В.Л. Янина, да и многих других).

На этом фоне понятна единичность фактов Чудинова. Он использует надписи с самых разных носителей и зон мира (даже космоса) (несравнимые испещрения камня, трещины глины, коррозийные линии и пятна, рельефы ландшафта и т.п.). Большинство – это случайные находки на предметах, на которые обратил внимание только он сам. Большинство его надписей – это не артефакты, не подлинники, а либо фотокопии с них, либо вовсе результат манипуляций с фотокопиями, создающих надпись игрой света и тени в фотошопе. Большинство его надписей не только не читаются другими специалистами подобно, но даже не воспринимаются как надписи. И уж тем более нет никаких оснований эти мнимые надписи самых разных мест и самых отдаленных эпох интерпретировать как надписи практически на современном русском языке. Все разнородные исторические факты у Чудинова существуют в единственном облике письма и надписи только в его сознании. Едва узнаешь только о таком пользовании «источниками», уже решишь, что Чудинов, конечно, полный идиот. А Зализняк ещё и сверхкорректен, записывая таких людей (деликатно не называя имени Чудинова) в «любители».

Но, позвольте, что это за хлестаковщина! Как может академик быть идиотом?! Он что, сначала стал академиком, а потом впал в старческий маразм? Можно думать, конечно, и так. Но это не объяснение, а простая единичная уловка всех критиков Чудинова. Разумнее вспомнить хотя бы о том, что Чудинов – далеко не первый академик, которого в нашей истории считают идиотом. До сих пор так же воспринимается из лингвистов Н.Я. Марр. А, беря специализацию шире, сколько было других. И Сахаров, и Лысенко, и Вавилов, и Бухарин, и т.д. вплоть до Шишкова («…прости, не знаю, как перевести») (Чаадаева, Радищева). Разумеется, в каждом случае свои предметы и причины впечатления, производимого ими на общественное сознание. Однако совершенно точно известно, что с течением времени общество кается и прямо ли, криво признаёт свою ошибку.

Я отнюдь не собираюсь превратить Чудинова в борца с политическим режимом и ни в коем случае с ним не солидаризируюсь. Я просто хочу понять феномен современной языковой ситуации, в которой могут быть такие невероятные разночтения.

Начнём с простого. А разве правильные пользователи артефактами не совершают каких-то своих физических и проч. манипуляций с находками, чтобы раскрыть их для чтения: очищают от грязи, коррозии, от сажи, смотрят на них в ультрафиолете, рентгене и т.п. Что только ни делают, например, с берёстой грамот: обдают кипятком, паром, растягивают, сжимают, собирают, как пазлы, склеивают (см. статью В. И. Поветкина «Опыт восстановления Новгородских берестяных грамот» – http://bibliotekar.ru/rusNovgorod/50.htm). А как можно читать любой древний текст, не сделав прорись и пословную разбивку (достаточно указать на «Слово о полку Игореве», которое и в реконструкции Зализняка до сих пор имеет немало мест двоякого и троякого чтения). Кстати, именно Зализняк в чтении «скрытых» текстов Новгородского кодекса, демонстрирует удивительно эфемерное искусство вычитывания вариантов на основе хаотического нагромождения рисок, следов писАла: «Изучение скрытых текстов кодекса велось: 1) по оригиналу; 2) по фотографиям; 3) по сканировкам фотонегативов, выведенным на монитор компьютера; 4) по сканировкам оригинала (после его консервации), выведенным на монитор компьютера» («Тетралогия «От язычества к Христу» из Новгородского кодекса XI века»).

По большому счету, в техническом плане Чудинов для восприятия текста использует всё те же методы, что и все остальные восстановители. С той оговоркой, что он работает не с подлинником (чаще всего из-за его недоступности), а с копией, с уже обработанным реконструктом, проводя вторичную реконструкцию (как и Зализняк с кодексом). Это означает, что Чудинов в общем-то доверяет своим коллегам, из рук которых он берет копии. Но доверяет не до конца, пытаясь исправить базу источников (преодолевая неверное описание, случайные фальсификации и намеренные потери) по разработанной лично им методике. Именно поэтому он действует единично и единолично. А с точки зрения общего принципа обращения с источниками, он нисколько не отличается от других археологов. Его личная методика по внешним параметрам тождественна с методикой Зализняка при чтении скрытых текстов Новгородской псалтири. Оценить, правы и добросовестны ли Зализняк и Чудинов в своих реконструкциях, мы со стороны никак не можем (нужно сличить манипуляции с оригиналом, учинить проверочную экспертизу, вроде той, что описывает Зализняк). Залогом достоверности их работы может быть только их научная репутация, которая формально закреплена их одинаковым социальным статусом академиков.
Что же получается: как ни дико выглядит список чудиновского пользования источниками, дело совсем не в его пользовании источниками. Оно стандартно для нынешней науки (повторюсь, кроме отсутствия личной обработки подлинников). Зализняку верят, а Чудинову нет, совсем не по формальным причинам, не по его фальсификации источников (хотя всё и похоже на фальсификацию) и не по единичности его методики вычитки (как ни кажется она произвольной, скользкой и малопривлекательной для следования по его пути). Сопротивление Чудинову при восприятии его историко-археологических оснований возникает по содержанию – по тому, какие письменные знаки и с каким значением он вычитывает, а потом системно доводит их до некоего письма.

Зализняк находит в своих реконструкциях знаки ранее известного кириллического письма, которые передают слова ранее известного диалекта, соответствующего по времени стратиграфии археологического слоя, а по другим признакам – ранее известной местности и ранее известному народу, который там проживал в ту эпоху и т.д. У него все взаимоувязано (письменные и словесные формы и содержания с формами и содержаниями исторической действительности). Системное осмысление исторических фактов Зализняком не только внутренне целостно, но и согласуется с системным знанием современной археологии, истории, лингвистики. Если даже что-то новое обнаруживается, то это не отменяет системного знания всей науки, но интерпретируется как добавление важных закономерностей в историю языка, проясняющих её конкретное своеобразие. Целостное сознание, системное осмысление исторических фактов тут налицо.

Чудинов же находит в своих реконструкциях почти такие же, с виду часто кириллические знаки, но толкует их как знаки иного, слогового письма, знаки руницы, имеющие совершенно необычную систему значений, иной порядок записи и чтения. (ДОбавление Специально Для ЧУдинова – ДОСДаЧУ: не влезая в детали, речь я веду только о слоговой рунице, т.к. она явно отличается от привычной кириллицы, а отличить руницу слоговую от руницы буквенной, протокириллицы, в надписях может только Чудинов). Само собой, что эти значения знаков, а также систематика этого славянского слогового письма никому не известна и определяется Чудиновым как его собственное открытие. Спрашивается: можно ли запретить учёным делать открытия в области письменности? Нет, конечно. Наоборот, слухи о существовании какого-то докириллического письма у славян муссируются с глубокой древности. Также не может противоречить науке и то, что это письмо могло быть слоговым: известно, что такой тип письма предшествует буквенно-звуковым системам. Значит, проблематичность открытия Чудинова совсем не в том, что оно вовсе инородно системе филологического знания.

При этом официальная филологическая наука предпочитает никак не комментировать это открытие славянского слогового письма, по умолчанию считая такие достижения пока что безосновательными (не подтвержденными источниками и дешифровками) – т.е. ненаучными, любительскими, дилетантскими. По сути, сама тема находится вне научной сферы, за границами академического знания. Это значит, что кто бы ни занялся такой темой, он тут же станет дилетантом. Но как может быть иначе? Как можно открыть что-то новое, не начав что-то делать? В любом случае за проблематичностью существования славянского слогового письма вообще (см. на эту тему книгу Ю. Додонова «Истоки славянской письменности») полностью теряется проблематичность открытия Чудинова, состоящая в том, какой именно системой предстаёт у него славянское слоговое письмо. Своеобразие открытия Зализняка при изучении древненовгородского диалекта открывается как нечто новое на фоне общеизвестного. Своеобразие открытой Чудиновым системы письма не обсуждается вовсе на фоне недопустимости такого открытия (и на фоне тех невероятных смыслов, которые провозглашаются Чудиновым в качестве результата прочтения, об этом ниже). Но если не обсуждать реальную проблему Чудинова профессионально, то никогда не сделаешь следующего шага. Увы, ученые дилетантски обсуждают только удобные для критики фантомы, побочные результаты чужого поиска.

Так что у Чудинова мы тоже находим признаки целостного сознания, но пограничного, захватывающего не то, что знает филология, а то, что она не знает, и поэтому, конечно, дилетантского, с точки зрения понимания предмета. Зато традиционная филология тут же, на этом частном оселке проявляет себя еще более дилетански, вообще в упор не видя предмета.
 Самое важное в слоговом письме, по Чудинову, то, 1) что знаки не имели единственного начертания (варианты знака употреблялись в разных фонетических позициях), а также одного условного значения, но только типовое, инвариантное (якобы слог обозначался знаком наиболее четко звучащего в слоге звука, чаще всего согласного, а гласный призвук мог быть разным в зависимости от фонетической позиции) и 2) что порядок записи был изобразительно-ребусным, лигатурным, а порядок чтения был медленным искусством вычитывания значений – произвольным поиском желательного читателю смысла.

Что ж, вполне можно допустить именно такую систему письма, когда у людей ещё не было четкого различения отдельных звуков в потоке речи, когда еще не сложились правила единообразного слышания-начертания (орфографии) и правила удобного единообразного размещения знаков на носителе, а также не был выбран единообразный носитель для длинных сообщений и даже не было потребности в длинных сообщениях. Значит, дело не в том, что такой системы письма не могло быть в принципе. Проблема состоит только в полном уяснении условий для правильного чтения и дешифровки возможных надписей в такой системе письма.
Такой проблемы почти не стоит перед Зализняком в его собственных работах, т.к. он в любых своих разысканиях имеет дело с современным типом письма, в котором фонетико-буквенные соответствия, включая вариативность, строго оговорены, являются общеизвестными и в целом за всю историю менялись только намеренно. Допущение других значений алфавита (других условий дешифровки) сразу же обессмысливает не только любой текст этого письма, но и исключает возможность написания-чтения. И если кто-то вдруг такие чтения делает всерьез (читая, например, Рим как мир наоборот), тот как раз и является дилетантом. Таким образом, сама знаковая система является аксиоматическим воплощением условий её генерации, что должно пониматься без всякого дополнительного обсуждения.
Однако такая проблема перед традиционной филологией всё же стоит. (Она постоянно стоит и перед Зализняком, но она касается не письма, не просто прочитывания слов текста, а правильного прочитывания, соответствующего авторскому замыслу. Поскольку эта сфера достаточно тонкая, и никем не оспаривается возможность разночтений, нет смысла показывать примеры – они у меня есть в другом месте – того, что Зализняк в этом отношении совсем не бог, хотя и лучший из многих профессиональных любителей слова). Существует достаточно много текстов (не придуманных Чудиновым), которые традиционным способом не читаются. (Но если и сейчас есть тексты, которые непонятно, по какой системе читать, то в древние времена до узаконивания буквенного письма, все тексты были такими; ни араб, ни грек ещё не имели четких правил.) Если они действительно принадлежат другой системе письма, то традиционный эпиграфист, применяя к ним традиционные условия дешифровки, поступает вполне дилетантски. И чем же он в таком случае отличается от Чудинова? Наоборот, он поступает еще более любительски, не желая даже обсуждать, не то что менять условия чтения и признавать ошибки.

На самом деле всё это нормальная ситуация познания: внешне говоря, знание находится в границах известных и систематизированных фактов, незнание – за этими границами, а научное сознание непрерывно челночно охватывает обе сферы в стремлении их связать каким-то исчерпывающим системным способом. Конечно, кто-то из критиков Чудинова этого не знает. Но я не думаю, что эту ситуацию познания и структуру сознания не понимает кто-то из наших академиков (Чудинов напрасно настаивает, что Зализняк проявляет методологический дилетантизм). Выходит, проблема не в общей методологии.
Совершенно очевидно по характеристикам слогового письма, что оно не может быть таким же информативно-точным, как современное или даже древнерусское письмо. Для того, чтобы всерьез читать тексты такого письма, необходимо решить две конкретных проблемы. Нужно точно установить традицию буквенно-фонетических соответствий любой той эпохи, к которой относится источник с надписью (для каждой эпохи нужно найти свой ключ-силлабарий), и нужно понять традицию искусства записи-чтения в эту же эпоху на каждом носителе отдельно.

Чудинов утверждает, что реконструировал это письмо на основе анализа «стандартных текстов на монетах и берестяных грамотах» ХI-ХIV вв. н.э. Если это и так, то открытые им значения знаков могут соответствовать только той эпохе. Вполне логично было бы думать, что его силлабарий может быть ключом только для очень небольшого пространственного и временного узуса. Тем более, что в это время на Руси, по словам самого академика, повсеместно распространялось кириллическое письмо, вытесняя руницу. Тем не менее Чудинов делает разгаданный им силлабарий единственным ключом дешифровок для всех эпох и мест, а свое искусство разгадывания – единственным способом прочтения. Стоит при этом обратить внимание, что на первых порах у него не было такого вселенского охвата. Он предпочитал читать надписи только указанной эпохи, лишь постепенно залезая все дальше и дальше в древность и во весь космос. Что ж удивляться, что он доходит по дальним тропинкам далеких планет до маниакально-шизофренических заявлений.

Это ясно видимое непонимание конкретно-исторической ситуативной (просто человеческой!) значимости любого письма и способов его чтения выглядит самым откровенным дилетантизмом Чудинова. Однако было бы наивно думать, что это только его личное недомыслие. Любой лингвист, кто всерьёз занялся бы чтением по принципам слогового письма, повторил бы путь Чудинова. Все современные лингвисты работают в заданном пространстве устойчивых семиотических систем – таких, где знак и значение устойчиво, условно, конвенционально связаны друг с другом. Все исходят из аксиомы, что любой знак – это произвольно изобретенное начертание с произвольно назначенным значением. Хотя серьезная наука (Потебня, Лосев, Бахтин) давным-давно показала, что существуют не только знаковые формы сохранения смысла, но и другие – ценность, имя, миф и т.д., которые, конечно, можно воспринимать структурно в качестве знака и при этом уже не видеть иной, незнаковой реальности. Как раз поэтому современная филология, да и вообще наука будучи по структуре знако-определяющим сознанием (детали см. в моих «Основах философии языка, изложенных в примечаниях» – http://www.proza.ru/2009/09/17/465), во всех сферах словесности и действительности видит только знаковые системы. В том числе – воспринимает только такие системы письменности, которые являются знаковыми системами (или воспринимает любую письменность лишь настолько, насколько она является знаковой). Тут и заключается главная причина, почему лингвистика считает невозможным существование письменности до появления развитого семиотического сознания. Все знают только современный тип письма (и языка), во всех исторических явлениях видят только современную структуру. Зализняк нисколько не лукавил, когда указывал на невозможность араба или грека, которые не знают, как читать свои и чужие тексты: он всерьез и, увы, дилетантски не допускает другой ситуации осмысления начертания. Как видим, проблема и у Чудинова, и у Зализняка – в приложении общей методологии к конкретике, в недопущении неизвестной структуры письменности как для известных, так и неизвестных фактов. Вот это и есть второе, тождественное основание их теорий.

Чудинов до сих пор полностью разделяет господствующую семиотическую точку зрения на природу смысла и сознания. В начале он был вполне традиционен, распространяя условия восприятия буквенно-фонетического письма на слоговое. Т.е. полагал, что слоговые знаки имеют ясно определенное, ограниченное условное значение и поэтому старался читать только те надписи, которые относились к эпохе его силлабария.  Почему же он все-таки от чтения только русских надписей быстро перешел к чтению надписей всего обозримого космоса?
На первый взгляд кажется, что это от неразумия, дилетантизма, болезни. Он ведь изобрел такую знаковую систему, в которой связи начертания и значения не только вариативны, но еще и произвольно вариативны. Это-де и позволяет ему насильственно препарировать любую надпись, находя в ней только желательные себе значения.
Однако любое слоговое письмо нельзя прочитать, если не препарировать его, не добавить отсебятины. Так, например, при чтении неадаптированных текстов на современном иврите каждый читатель мысленно восполняет пробелы гласных. Тот, кто не знает местной традиции, не знает, что и как вставлять между написанных знаков, тот, конечно, прочитает текст неправильно.

Привычное для нас письмо таких лакун практически не имеет. Оно сразу, в момент изобретения задает границы своей условности путём образовательного внушения каждому писателю-читателю обязательную значимость букв (алфавит) и общепринятый способ записи и чтения (текст). Слоговое письмо, построенное на принципах Чудинова, гораздо сложнее иврита. Оно не может иметь на практике алфавита-азбуки и даже силлабария как абстрактного набора идеальных слогов для сложения слов, который передается в процессе обучения. В реальной жизни оно может оперировать только конкретными начертаниями на конкретных предметах, которые дешифруются (разгадываются как ребусы) только по традиции и только в конкретном предметном контексте. Например, если вор-гастролер, украв подписанное лигатурой кольцо, легко может убедить всех у себя дома, что на кольце написано его имя, то это ему никак не удастся сделать в местности кражи, поскольку там все знают традиции местных обозначений. И чем древнее надписи, тем меньше в них единства и тем более частны традиции и обстоятельства дешифровки.

Насколько правильно Чудинов, как и другой дешифровщик, препарирует надпись такого письма, опять же можно судить только конкретно и профессионально (лично я не берусь судить, не имея нужного эпиграфического опыта и знаний). Однако совершенно ясно, что для восприятия слогового письма манипуляции, подобные чудиновским, нужно делать обязательно. Так что любительство Чудинова в этом отношении никем еще не доказано.
И опять не видно вины и прямой ошибки Чудинова в том, что и в глубокой древности он находит всё те же знаки, что и во времена Киевской Руси. Если ошибка и есть, то она чаще всего не заключается в его подтасовке, неверной прориси надписей. Как в общем виде я уже замечал общее заблуждение лингвистики, ошибка может быть в интерпретации начертаний, в неверном, если говорить традиционно, расширении значений знака.

Объективно находя в любой другой эпохе одни и те же знаки, Чудинов не может объяснить это иначе, чем предположив, что они имели те же значения и функцию, которые ему уже известны и с помощью которых все надписи успешно читаются. Что из этого следует? Либо Чудинов – идиот, раз находит факты славянского (русского) языка там, где их, по общепринятой теории, быть не могло из-за отсутствия языка прочтения. Либо всё же что-то не так с нашей общей теорией языка и его происхождения (а попутно что-то не то с историологией и историографией). А ведь именно эта теория языка, получаемая прежде всего в результате системного осмысления данных современного языка (языков), и является более общим основанием их личных теорий в области письма.

Каковы же основные идеи господствующей теории в интересующем нас контексте?
Все языки развиваются из простого праязыка через более сложные праязыки семей путём ошибок и разночтений. Эти ошибки накапливаются при территориальном обособлении ветвей каждого праязыка, осложненном хаотическим пересечением ветвей. Накапливающиеся изменения очень медленны, имеют системный характер, который точно устанавливается – вплоть до математических формул, касающихся и продолжительности процессов, – как законы фонетических и пр. передвижек при анализе исторических изменений в письменных памятниках. Древние эпохи, где памятники отсутствуют, реконструируются по аналогии с современной, путем сравнительного обобщения-усреднения данных похожих языков. Ни один язык не может без изменений дойти из древности, сохраняясь рядом с более поздними языками.

Вот мы и дошли до фундаментальной проблемы, к которой всё сводится и без решения которой не понять, кто же прав в споре академиков. К сожалению, наши академики на эту тему как раз и не спорят вовсе. Как самые наивные дилетанты они даже не понимают, что их проблема в общей для них неверной теории языка, усвоенной извне без теоретической проверки, которая позволяет мыслить противоположные, исключающие друг друга факты. Зализняк (и стоящая за ним традиционная наука) настолько уверены в своих фактах, что даже не считают возможным вступать тут в полемику. С идиотами о чём же можно говорить! Чудинов, вышедший из традиционной науки, настолько уверен в научности своих фактов (в соответствии их научной норме), что даже не понимает, как можно не понимать этой простой научности. Только идиот может этого не понимать!

Но только по поводу общей теории и надо спорить, потому что она наиболее сложный и самый призрачный факт в сравнении с любыми надписями и историческими фактами. Тем более, что уже были теории, совершенно по-другому объясняющие те же самые факты. Я имею в виду прежде всего Марра.

По его представлению (из которого я извлеку только положительное, опустив завиральные объяснения, почему это именно так), никакого праязыка в древности, как и промежуточных праязыков семей, не было и быть не могло. В начале исторического развития языков диффузные (неопределенные, неразличённые) праязычные состояния языковых способностей, произношения, звуков, высказываний, которые могут быть типологически сведены к очень малому числу элементов. Развитие языков состоит в скрещении разноместных и по-разному в каждый момент понимаемых диффузных способностей, элементов, представлений (не только речевых, но и рукодеятельных, письменных, которые возникли РАНЬШЕ речевых). Такое скрещение влечет за собой постепенное накопление числа элементов путем непрерывного разноместного осознания все новых и новых сторон речи и сознания, дифференциации навыков в соответствии с типовыми природными способностями носителей и принятыми по традиции типами письма. На определенной стадии скрещения становятся все более сознательными, что влечёт за собой намеренную генерализацию языков, к сведению диалектов в новый общий язык, который форматирует диалекты в единый язык. Изучение и реконструкция прежних праязычных состояний осуществляется путем сравнительного рассмотрения в словесных значениях разных языков закономерной эволюции предметов, хозяйства, общества. И только когда наблюдаются точные смысловые переклички в разных языках, к их разным языковым формам прикладывается единая типологическая схема, с тем чтобы выявить конкретные закономерности мутаций форм в каждую эпоху. Это позволяет видеть, какие типы хозяйства прошли все люди, подстраивая под них свои языки, и насколько сильно каждый язык меняется на фоне теоретически установленного древнего праязычного состояния.

Тут, конечно, нет места, чтобы в деталях сравнить обе теории. Однако такое сравнение и анализ обязательно должен делать для себя каждый ученый. К сожалению, в филологии в силу превратностей нашей социально-политической судьбы господствует поддельная, утрированная идеология сравнительного языкознания.  У Марра знают всё то, что я опустил, и практически не понимают, что я изложил (к сожалению, я получал советское образование, и до сих пор не знаю Марра - увы, не только его - так, как мне самому надо, хотя 20 лет назад был уверен, что знаю, походя низвергая его злополучный марксизм в своей «Цене плана»; каюсь в своём тогдашнем пристрастии к ярому академизму). А у того же Мейе понимают и принимают всё, не зная его заведомого признания условности реконструкций сравнительного языкознания: «Путем сравнения невозможно восстановить исчезнувший язык»). В любом случае, не вдаваясь в детали, для непредвзятой оценки гипотез необходимо исходить из того, что все гипотезы имеют равное право на существование. Правильна только та, которая лучше всего согласуется с фактами.

Значит нужно пристальнее посмотреть на факты, которые входят в предмет интересов академиков. И многие вещи, если на них взглянуть  в свете положений Марра, станут выглядеть совершенно по-другому.

Чтобы стало заметнее тождество и различие структуры их академических сознаний, можно обобщить систему разрабатываемых ими знаний. Предмет занятий Зализняка – современный русский язык, представленный в его русских письменных памятниках разных времён (от первого известного в истории до последнего). Предмет Чудинова – современный русский язык, представленный в письменных памятниках разных систем письма (разновременных и разноместных, и в каждом времени и месте – от общепринятых систем письма до клинически-индивидуальных, мифологических).

Итак, оба они занимаются только современным русским языком.
Зализняк совершенно очевидно начинал с этого («Русское именное словоизменение», «Грамматический словарь русского языка»), постепенно расширяя интерес на историю языка (обнаружив самую древнюю русскую, не славянскую форму современного языка в древненовгородском диалекте) и на его памятники, вплоть до литературных (исследование подлинности «Слова о полку Игореве»). Попутно, по мере охвата конкретных материалов русского языка, Зализняк создает частные теории той или иной стороны языка (теория акцентуации, энклитик). В конце концов, в его интересах ясно обозначился переход к общим проблемам индоевропеистики и лингвистики – к популяризации и систематизации господствующих современных идей.

Чудинов фокусировал свою специализацию с гораздо большего охвата наук. Сначала он учился на физика, потом параллельно стал обучаться и филологии. Но физиком проработал недолго, переквалифицировавшись (через аспирантуру и защиту) в философы. И, лишь став профессиональным философом-преподавателем, взялся (с середины 70-х гг.) за фило-любительское изучение слова-логики – русского корнесловия. Только в 90-е гг. две линии его занятий (философия-методология и филология, любомудрие и словолюбие) сошлись, и он занялся чтением древних надписей, дойдя до своей системы только в начале нынешнего тысячелетия. Очевидно, что все его занятия русским языком имеют вполне прикладной характер. Это явно экспериментальная физическая наука, идущая методом проб и ошибок. Как любой экспериментатор Чудинов начал с самого простого и доступного (с классических народных этимологий), повторяя все научные и донаучные предрассудки. Но по мере исследования предмета, по мере экспериментирования и накапливания опыта постепенно дошел до своей полуэмпирической популярно-популистской теории, сводящей в одно целое главный предрассудок науки (идею исходного праязыка) и главный предрассудок любого народного этимолога (родной язык – вечный).

Так и получилось в его теории, что всё более русский язык обнаруживается как всё более древний праязык всего человечества. При этом, разумеется, промежуточные праязыки последовательно, по мере глобализации эпиграфического опыта, аннулируются как выдумки лингвистов. Насколько я знаю, первые заявления такого рода были в книге «Руница и тайны археологии Руси» в 2003 г., где Чудинов подверг сомнению, «что славяне V-VI вв. н.э. говорили на одном языке (то есть у них было общеславянское единство), а позже, веке в X-XII, такое же единство было у восточных славян, которые тоже говорили на едином восточнославянском языке».

Если сопоставлять это с традиционными школьными представлениями об истории русского языка (протославянский язык – 2-1 тыс. до н.э., праславянский I-VII вв. н.э., древнерусский, он же восточнославянский, – Х-ХII-ХIV вв. н.э., русский – с ХIV в. – см., например, в интернете сводку «Центра развития русского языка»: http://www.ruscenter.ru/33.html), то заявления Чудинова, конечно, выглядят революционными. Однако, если соотнести это с новыми данными серьёзной исторической лингвистики (О.Н. Трубачёв уже лет двадцать назад), то мы увидим, что Чудинов только в более категоричной форме озвучивает то, что эта наука поняла своими способами.

На счастье, речь идёт об уже упомянутом открытии Зализняка: «Расширение знаний о древненовгородском диалекте привело к падению традиционного представления о монолитном единстве правосточнославянского языка» («Значение берестяных грамот для истории русского языка» – http://www.philology.ru/linguistics2/zaliznyak-03.htm). Я намеренно подобрал такую цитату, которая бы парадоксально содержала в себе множество нетрадиционных смыслов. Новгородский диалект всегда считался диалектом древнерусского языка (см., например, В.В. Виноградова: «…(новгородский, псковский и полоцко-смоленско-витебский)… Эта группа говоров северо-западного угла древней России явно обособлялась от остальных восточнославянских говоров» ¬–http://www.philology.ru/linguistics2/vinogradov-78a.htm). А Зализняк относит его скорее к позднему праславянскому, чем к восточнославянскому («Мы  вправе  говорить  еще  и  в  XI в.  о  позднем праславянском языке и его диалектах. Соответственно,  древненовгородский диалект этого раннего периода предстает просто как диалект позднего праславянского языка, входящий в группу  восточнославянских  диалектов» – «Древненовгородский диалект», http://gramoty.ru/dnd/full/005Vvedenie.pdf). Но этот же диалект позже – «один из двух главных компонентов будущего великорусского языка»: «современный литературный русский язык предстает как продукт сближения и объединения двух древних диалектных систем – центрально-восточной (ростово-суздальской и рязанской) и северо-западной (новгородско-псковской)» («Значение…грамот»).

Нетрудно заметить, что живой древнерусский язык, детально изученный только недавно и только в его (Зализняк сознательно предлагает такую двойственность пра-древнерусского = поздне-праславянскому) древненовгородском диалекте (в отличие от книжно-словесностного древнерусского, представленного в многообразной письменности и называемого Зализняком стандартным, или наддиалектным) тут как-то испаряется. Нет никаких строгих данных в пользу того, что центрально-восточный диалект был гораздо больше подобен южно-славянским (Зализняк признает гипотетичность этого своего предпочтения: «Из общих соображений можно предполагать,  что  она  была ... ориентирована  на столичный, т. е. киевский, говор» – «Древненовгородский диалект»), нежели древненовгородскому диалекту. Наоборот, с точки зрения теории (марровской хотя бы, которая подтверждена Зализняком на частном примере исчезновения восточнославянского праязыка) и реально наблюдаемой современной типологии восточнославянских языков, а также географии Русской равнины нужно предположить не два, а именно три диалектных узуса  (северо-западный, центрально-восточный и юго-западный), в контаминации которых на основе центрального диалекта (русского субстрата) и сформировался современный русский язык сначала как книжный древнерусский, а потом как живой (?) старорусский. Зализняк: «Примерно до конца XIII в. наддиалектная форма древнерусского языка в основном едина для всей древней Руси. С XIV в. на будущей великорусской территории функцию основных представителей данной системы начинают выполнять владимиро-суздальские и московские документы. Соответственно, с точки зрения Новгорода наддиалектная форма древнерусского языка начинает отождествляться в эту эпоху с его московской формой» («Древненовгородский диалект»).

Только тогда, когда будут найдены и проанализированы многочисленные памятники ещё двух предполагаемых диалектов (древнекиевского и «древневолодимирского»), только тогда можно будет либо подтвердить гипотезу Зализняка, либо её откорректировать по указанной мною схеме (либо вообще найти что-то третье).

Итак, существующие на сегодня данные всё же позволяют думать, что русский язык в какой-то своей форме уже существовал в ХI в. наряду с другими живыми диалектами «пра-восточнославянского = поздне-праславянского» и наряду же с «наддиалектным» официально-книжным древнерусским языком.

Но это полдела. Косвенно из слов Зализняка следует, что в позднем праславянском языке тоже не было единства (а прямо он говорит об этом в другом месте). Он состоял из множества живых славянских диалектов (древненовгородский, древнекиевский, древнеболгарский, древнепольский и т.д., в том числе древнеросский – назову так для отличия от принятого в другом значении стандартного термина). Почему же не допустить по аналогии с механизмом намеренной конвергенции диалектов в Киевско-Московской Руси, что все славянские диалекты в книжной «межнациональной» сфере обслуживались старославянским языком, намеренно созданным – на основе древнеболгарского – письменным языком? В таком случае древнеросский язык обретает все права на свое существование в ещё более глубокой древности. Разумеется, в настоящее время эти права вполне гипотетические. Однако гораздо менее гипотетические, чем права реконструкта праславянского языка. Потому что представление о древнеросском языке возникло не в результате типологических лингвистических реконструкций (напомню: Мейе, один из изобретателей метода, говорил об условности, нереальности выводимых  праязыков), теоретических сближений-контаминаций современных языков, а результате теоретического восполнения возможных лакун в контаминационном движении диалектов, реально, как древненовгородский, существовавших еще тысячу лет назад.

Итак, если подходить к делу объективно, вполне возможно по данным именно Зализняка, чтобы надписи возможного слогового письма заключали в себе слова возможного древнеросского языка. Кстати, из этих же данных уже сейчас недобросовестные люди выводят и приписывают Зализняку вполне односторонние, плоские и потому совершенно невозможные вещи. В. Ростов: «Он (Янин) рассказывает, что академик Зализняк нашел при анализе берестяных грамот, что у Новгорода был именно язык лехитов, древнепольский язык. Что автоматически означает, что никакого «древнерусского языка» в Новгороде не было. Это заявление академиков России тоже научная сенсация: то, что мы всегда называли «древнерусским языком», оказалось древнепольским языком» («Новгород основали поляки» – http://aktualii.org/content/social/84). Ещё много глупостей приписано в заметке Янину и Зализняку, однако важно не это. А то, что двойственная оценка Зализняком собственного открытия (когда он, отрицая некоторые конкретные постулаты индоевропеистики в частностях, придерживается все же «общих соображений», общей теории компаративистики) вполне замечается со стороны и позволяет не только объективистские рассуждения вроде моего, но и самые грубые спрямления и фальсификации в любом направлении. И хороши мы были бы, если бы тут же ополчились на Зализняка из-за кривого понимания его взвешенных суждений, крича, что Зализняк впал в маразм. Но именно такова ситуация с оценкой Чудинова.

Значит, Чудинов прав, когда утверждает, что «единый язык человечества действительно существовал, и, как я установил, им был русский язык» («Двести тысяч лет до нашей эры», 2008 г. – http://sir35.ru/Miracle/Chudo_0806.htm)? Я этого не говорил.
Если даже древнеросский язык и существовал в каком-то своем  несовременном виде в восточнославянском котле генерации, а раньше – в праславянском (а еще раньше – допустим, – в индоевропейском и т.д.), то это вовсе не означает, что он был единым праязыком человечества и что надписи всего мира, возводимые Чудиновым к рунице, написаны именно на древнеросском языке. Каждое прочтение нужно рассматривать конкретно во всей совокупности эпиграфических и археологических обстоятельств. Вокруг всегда было огромное множество языков и диалектов. Однако Чудинов решает эту проблему так, что, во-первых, считает все такие диалекты производными от проторусского праязыка (отчего погрешность чтения какого-то его диалекта всегда будет минимальной), а во-вторых, попутно приходит к идее операционной, а не генерирующей роли праязыка, считая его общим лишь по употреблению, а не возникновению. Например: «В качестве общеславянского языка использовался язык, находящийся в самом близком родстве с современным русским, хотя, видимо, существовали и местные наречия, типа ретского, венетского, этрусского и других» («Руница и алфавитное письмо», 2006 г. – http://www.organizmica.org/archive/305/ria.shtml).

В принципе, последняя идея, как общая мысль, могла бы сойти за вполне вменяемую. Если бы мы не знали точно, что поздне-общеславянским языком по употреблению был старославянский, а не возможный древнеросский язык. Для вменяемости чудиновской версии надо допустить, что за две тысячи лет до старославянского все славянские диалекты были гораздо ближе к древнеросскому языку. А это значит предположить его в качестве рождающего праязыка. Иначе говоря, Чудинов пытается, но не может преодолеть компаративистский предрассудок праязыка, и в силу этого никак не может объяснить теоретически подавляющее преобладание в древности русского языка над всеми другими. Именно поэтому он без конца бьет на фактическую самочевидность надписей и их прочтений, которые, как было рассмотрено на каждой стадии, далеко не самоочевидны, хоть и не исключены. Таким образом, главное любительство и дилетантизм Чудинова состоят только в его теоретическом бессилии. Он просто не понимает, почему дела обстоят именно так, как он вновь и вновь прочитывает в словесных памятниках.

Хотя рассуди он даже по аналогии, мог бы для определения общего языка «протославянского» периода воспользоваться данными реальной, а не реконструированной истории. Сейчас общим языком восточнославянского мира, точнее бы сказать – евразийского, является современный русский язык (а в его зоне не только диалекты живого русского, белорусского, украинского, но и татарского, казахского и т.д. и т.п.); а общим языком русских – литературный русский. В ХIV в. таким общим языком восточного славянства, но в несколько меньшей зоне, был древнерусский наддиалектный. В Х в. общим языком почти всего славянства был старославянский книжный язык. Чем больше в древность, тем больше в общем языке замечается архаических черт, несвойственных современному русскому языку. Совершенно ясно, что на предыдущей по древности стадии «протославянской-индоевропейской», если предположить, по Чудинову, существование сознательной потребности в общем языке (а, по Чудинову, это и есть уже чисто русский=протославянский праязык), таковым ни в коем случае не мог быть язык славянского типа ввиду отсутствия других славянских языков, кроме русского. Зато эта стадия – при наличии в той древности современных академиков Зализняков – могла быть связана с осознанным намерением создания койне, общего языка для всех индоевропейцев той поры. И, действительно, общеизвестен реальный язык, который удивительно соединяет в себе черты всех современных (и мёртвых) индоевропейских языков и который так же был книжным, как старославянский, и очевидно искусственным языком. Это санскрит, ведийская, более сложная форма которого уже точно принадлежат ко 2 тыс. до н.э.
Санскрит, а также старославянский и древнерусский языки – ни в коем случае не были праязыками своих узусов, из которых путём ветвления рождались новые языки. Нет, все происходило прямо наоборот. В жизни продолжительно сосуществовали какие-то народы с весьма, может быть, непохожими языковыми способностями и языками. И вот реальные потребности общения в общей контактной зоне заставляли людей с той или иной степенью сознательности формировать общий язык.

Документированно стихийные процессы контаминации языков хорошо просматриваются на примере образования романских языков в зонах контакта латинского языка с разными «аборигенскими» языками Европы. Чем дальше был язык от латинского по своим лингво-психофизическим характеристикам, тем большая мутация латинского языка произошла по видимости и тем интенсивнее и дольше проходят изменения. Так скрещение латинского с галльскими и др. диалектами, очень далекими от латинского, породило французский язык, а скрещение этого же латинского языка  с местными близкородственными диалектами Апеннинского полуострова дало итальянский язык. Совершенно очевидно, что результаты одного и того же типового суперстрирующего влияния, которое оказывал латинский язык, принципиально отличаются именно из-за разницы субстратов, подвергшихся этому влиянию. (Тут уместно заметить, что термин "субстрат" мною употребляется не так, как очень часто его используют лингвисты, мысля под ним лишь влияние языка автохтонов на язык пришельцев, но в более традиционном философском смысле основы, материи языка: субстрат – это местная составляющая, та часть языка автохтонов, которая сохраняется при наложении на него суперстрата и в новом языковом образовании). Однако из-за того, что зональные скрещивания, КОНВЕРГЕНЦИИ ЯЗЫКОВ наблюдаются только по историческому превращению официально-книжного языка (по ДИВЕРГЕНЦИИ ПИСЬМА, исходно латыни), возникает впечатление, что это просто изменяется латинский, а не два (три, четыре) языка изменяются в своем взаимодействии в новый.

Как ни странно, это впечатление, вполне нормальное на заре индоевропеистики у А. Мейе («Сходство языков итальянского и испанского происходит оттого, что они — две современные формы латинского языка; французский язык, хотя и менее на них похожий, все-таки не что иное, как латинский язык, только еще более изменившийся»), проскакивает и в словах Зализняка («Хорошо известно, что романские языки: французский, итальянский, испанский, румынский – происходят от латыни»). Он все еще в этой ситуации говорит о внутреннем развитии латинского языка, рождающем другие языки (в полном соответствии с общей идеей дробления, "дивергенции" праязыка). Тогда как на деле происходят смешения, "конвергенции" разных языков, закономерности в которых (фонетические, морфологические и пр.) наблюдаются только в силу прежней территориальной близкородственности субстратов и однотипности суперстрата. Такой иллюзии – органичного превращения-развития латинского языка самого по себе – никогда бы не возникло, если на протяжении всего периода мы бы наблюдали, во-первых, изолированное «развитие» отдельно латинского и отдельно того же галльского (и мы бы увидели, что они никак не развиваются, а просто становятся «мёртвыми»), а во-вторых, имели бы записи живой речи латино-галльцев наряду с образцами «варваризирующейся» латыни (и мы бы увидели что латино-пищущие «развиваются» иначе, чем автохтоно-пищущие). Впрочем, может всё это и есть, и только мне неизвестно. Появился же наряду с древнерусским наддиалектным древненовгородский диалект, позволивший далеко не компаративистские выводы.

Я не ставлю здесь цели опровержения компаративистики. Важно было лишь объяснить, что иллюзия праязыка возникла совсем не случайно, а на основе точного знания, захватывающего только видимость событий. Говорят, что реконструкция праязыка позволяет обнаружить так называемое генетическое родство современных языков. На самом деле это операционное родство, сообщающее только о том, что языки были когда-то в территориальном контакте. Чем больше родственных черт, тем продолжительнее был контакт. Понятие праязыка является операционной фикцией, позволяющей построить типологию современных языков на основе предположения, что все языки развиваются в одной и той же типовой языковой ситуации порождения одного языка другим.

На самом деле языки стихийно-сознательно рождаются-создаются людьми в какой-то конкретной житейско-производственной ситуации в наличных обстоятельствах существующих в их обиходе к этому моменту языков для решения определённых неязыковых задач. Это и есть в общем виде структура любой языковой ситуации творения языка (и письма), а также чтения-восприятия любого текста и высказывания. Обязательно нужно понимать, в каких природно-социальных условиях, в каком месте, какие люди столкнулись своими делами и языками, тут же взвешенными (сознательно или подсознательно) на их сопоставительную ценность для дела, общения, понимания, удобства, способностей и т.д. И лишь когда поймешь структуру такого устойчивого контакта (структуру языковой ситуации), тогда увидишь, какой именно язык эта языковая ситуация порождала.

Это правило для лингвистов, изучающих развитие языков. В данном случае для Зализняка. И мы видели, что, несмотря на какие-то компаративистские установки, он следует этому правилу в конкретной работе самым блестящим образом.

Но возможен и обратный ход. По структуре рассматриваемого языка можно понять, какая языковая ситуация могла бы его породить. Например, французский язык сохраняет в себе ситуацию стихийного многократного скрещения на протяжении длительного времени латинского и галльского языков на периферии империи в целях взаимного приспособления диффузных местных способностей и рационалистических имперских задач. А тот же древнерусский наддиалектный язык является разовым сознательным конструированием официально-книжного койне, приспосабливающим прежнее, более общее старославянское литературное койне к общим языковым особенностям диалектов восточнославянской зоны.

Тут же бросается в глаза колоссальная разница не только структуры двух этих языков, но и того языкового творчества, которым занимались предки французов и предки русских. У французов язык складывался сам собой, случайно, в компромиссе навязываемой латыни (франкского, нормандского) и в моторном сохранении многообразных местных особенностей,  а русские намеренно творили общий язык, оттачивая, совершенствуя его прежнюю форму в направлении наиболее авторитетного для них образца (от солунского диалекта к древневолодимирскому). Вот тут-то задумаешься о сравнительной развитости и самосознании двух народов: французы ведь занялись оттачиванием своего национального языка гораздо позже, на завершающей стадии современного языкового строительства – и совсем не в таком масштабе. А русские уже тогда заботились о межнациональном, наддиалектном койне. Из этого ясно, кого какие заботы терзали, какие цели они ставили и каким делом занимались. Французы просто жили местно, с трудом перенимая от римлян всё передовое, что у них было. А русские решали большей частью чисто языковые задачи (все остальные были решены?!),  пытались доступным способом преодолеть свою внутреннюю местную ограниченность, создавая в языке базу единого мира. Их задача сопоставима с задачей не французов, а римлян. С тем отличием, что римляне строили империю, государство на костях и крови других народов (неудачно, как показала гибель Римской империи), а русские – мир (отчего и гибель временных империй русских не была их уходом из мира).

Вот это и есть реконструкция реальной языковой ситуации конца 1 тыс. н.э. (в двух проявлениях), которая одновременно может указать, как именно надо структурировать историографические факты.

На этом фоне нетрудно в общих чертах понять и суть упомянутых предыдущих языковых ситуаций.
Старославянский койне еще более сознательно создавался фактически с той же мировой (точнее, вне-мирной, религиозной) целью, но с гораздо большим охватом язЫков, с намерением соединить всех славян в братство, Церковь, и совершенно из другого географического центра, из зоны (древне)греческого и византийского влияния. Нельзя не заметить, что это происходило синхронно со становлением католической церкви и простым сохранением в ней прежнего авторитетного государственного языка, латыни, как общего церковного языка. Выходит, заботы мирового строительства в тот период были даже более глобальны, чем позже, и исполняли их по-разному две конкурирующих силы, от которых возможный древнеросский язык отстоял довольно далеко (увы Чудинову, который для этой ситуации говорит о фальсификации истории).

И попробуем теперь вообразить ситуацию с санскритом, учитывая его чрезвычайно сложную и отработанную системно и в мелочах избыточную структуру. Сразу замечается, что нет плавного перехода от старославянского к санскриту, явно пропущены какие-то звенья в гипотетической цепи общих языков. Кажется, так и должно быть: ведь науки только зарождались, и таких глобальных знаний и целей у людей быть ещё не могло. Однако  и по числу лингвистических параметров, и по жреческому употреблению санскрит сложнее старославянского и, конечно, излишен для живого общения. Даже в пределах его собственной письменной истории максимальное использование всех его формально-различённых возможностей наблюдается именно в древнем, ведийском санскрите. См. Зализняка «Грамматический очерк санскрита» о двух синтаксических стилях, где именно поздний, классический стиль проще для оперирования им: «При синтаксическом стиле II санскрит приближается к инкорпорирующим языкам». Само предположение санскрита как искусственно созданного общего языка для анализа-сравнения всех индоевропейских языков и обеспечения их жреческо-ведийских контактов требует от нас найти в той древности таких людей, которые, в отличие от других людей, не только бы уже обладали чрезвычайно развитым сознанием, но и реально владели всем индоевропейским миром. Эти люди были в состоянии ясно понимать различия и сходства языков, они очень многое, если не всё, знали о мире, они умели всё необходимое для выживания самих себя и поддержания других, они могли сообщаться, контролируя весь мир, преодолевая время и пространство, для чего, значит, имели своё собственное развитое письмо. Кажется, что все это невозможно. Однако структура языка требует именно такой ситуации его порождения.

А где взять таких людей, если они для той эпохи почти Боги? Есть один путь: соотнося структуры современных языков, найти такой, в котором была бы максимальная системная сложность и отработанность мелочей и который бы проявлял в своём реальном движении такие вселенские заботы. Причем, речь идёт о логически правильном сравнении языков – по одним типологическим основаниям.  Сразу скажу, что сравнительная лингвистика сравнивает (и то не строго) только по формальным основаниям: число единиц по уровням языка (фонетика, лексика, морфология и т.д.) и системная сложность каждого уровня, что и является характеристикой сложности языка. На самом деле это только одна сторона дела. Другая – разряды значимостей, выражаемые формами (например, содержательность интонации, предметная значимость морфов или только слов, или фразеологических сращений, наличие разных слов для иерархически разных понятий одного рода, степень взаимной мотивированности слов, прозаичность речи в потебнянском смысле, обязательная или ситуативная значимость порядка слов и т.п.), и их органически мотивированная системная выстроенность. Но и эта сторона ничто без целого. Необходимо еще соотнести число и выделенность форм и значений каждого уровня с тем, насколько гибко и с каким различённым разнообразием и то, и другое может варьироваться в языке (формально говоря, чем больше число форм и значений этих форм, и чем более формы взаимозаменяемы друг с другом, не теряя своей формальной определённости, и чем больше организованно-коротких, аналитических способов выражения одного значения, мотивированных одной формой, тем развитее язык). Именно эта последняя сторона максимально характеризует язык как целое – как гибкий и точный инструмент общения.

Так вот, если провести объективное типологическое сравнение, то есть только один язык на Земле, который на порядок превышает все остальные языки по сложности каждого уровня и системы в целом. Это русский язык. Именно в нём максимально сочетаются две взаимоисключающих вещи: количественно-системное многообразие форм и комбинаторная, практически не ограниченная гибкость различённых (не диффузных!) форм. А что касается его мировых забот – об этом я уже упоминал. Разумеется, чтобы это доказать, необходимо провести соответствующее сравнение русского языка хотя бы с ещё двумя языками. Сразу ясно, что такая работа будет очень большой по объему, но в принципе излишней, поскольку такие вещи интуитивно очевидны любому, кто хоть в какой-то степени знает кроме своего родного языка еще и русский, или наоборот.

И тут поневоле вспомнишь о Чудинове. Сам факт существования санскрита указывает на такие реальные древние обстоятельства, которые для восполнения ситуации требуют языка, подобного современному русскому. При этом понятно, что санскрит не был русским языком той эпохи, хотя в нём невероятно много явно русского (прежде всего в лексике, если построить типологию условных санскрито-русских фонетических соответствий). Однако, если древнеросский язык давал и тогда такую зрелость сознания, а все окружающие люди пребывали в стадии младенчества, то они просто не могли пользоваться такими сложными языками как санскрит или предполагаемый древнеросский с предполагаемым тайным слоговым письмом.

Это и подтверждает с другой стороны, что санскрит (доведийский!) был специальным языком особой категории людей (шкалой восприятия и сборки новых языков на основе фонетических способностей), а древнеросский в каком-то архаичном виде как раз и был единственным языком, который мог бы намеренно пользоваться слоговыми рунами. Что не исключает другого произвольного, например подражательного, использования этих же рун не в качестве письма, а качестве различных рисунков, святительных знаков, тамг и т.п. Отличить одно от другого можно только конкретно, с чётким выяснением всех условий чтения.

И опять получается, что допустимость главной фантазии Чудинова (о существовании древнеросского языка в глубокой древности) нисколько не подтверждает его конкретных чтений. Более того – даже опровергает в части возможных древних имитаций рун и в части – что куда важнее – возможной необходимости делать руны тайными в тот период. Ведь объективная языковая ситуация была такова, что не от кого было скрывать значение сообщений. Кто мог понять руны, заведомо были своими. А кто не мог понять в силу малой разумности, тот и не воспринимал эти руны как смыслосодержащие. Из этого и следует, что техника рун в древнейший период не могла быть такой прихотливо запутанной, как её преподносит Чудинов. Зато ближе к современности такая усложненность вполне могла появиться (из-за необходимости скрывать нечто от непосвященных, а также в силу развития изобразительной технологии).

Таким образом, мы опять возвращаемся к тому, что знаки-руны в каждую эпоху имели не только свою значимость, но и свою традицию начертания-чтения. Без различения ситуаций разных эпох ждать адекватного чтения не приходится. Дело усложняется тем, что нужно предполагать и разные ситуации в самом языке: какое господствовало произношение, синтаксис, диалект и т.д. Чудинов во всех этих отношениях действует совершенно случайно, экспериментально, отчего и его результаты выглядят вполне необязательными физическими опытами в студенческой лаборатории.

В придачу ко всему этот экспериментатор не отличает ни веществ, ни количеств, которые он активно атакует всеми доступными способами. Я имею в виду предметные тела знака, именно те начертания и физический материал носителя руны, между которыми он не проводит чёткой границы и незаметно для себя гуляет туда-обратно из мира значений в мир вещей, путая их для себя. Вот откуда появились его перегибы с навязыванием знаков предмету: микро и макроруны, геоглифы, гелиоглифы, селеноглифы и т.п. 

Чтобы понять разумность этой ошибки Чудинова, нужно точно уяснить природу рунических знаков и оперирующей ими  письменности. Я об этом написал довольно подробно в книге «Отье чтение Бояново» (не опубликованной, некоторые её положения можно найти в Извлечении – http://www.proza.ru/2009/09/17/709). Здесь ограничусь только намёком на проблему письма.

Я уже говорил, что рунические знаки по природе не имеют привычного нам условного значения (символического, иконического, индексального), хотя различные исторические рунические системы такие значения обязательно приписывают в процессе пользования. По своему начертательному происхождению руны восходят к естественным метам на пред-метах (прямая палки, зигзаг трещины на камне, раковина коррозии, точка укола, следы птиц и животных, сгибы и сломы ветвей и т.д.). И в этом отношении руны и есть предметы (например, счетная палочка до сих пар таковой и является), а все предметы существуют в виде так называемого предметного письма. Поэтому и любой предмет обихода, находимый археологами, даже если на нем нет намеренных начертаний, является такой предметной руной (со своими знаками-рисками, следами изготовления и пользования). Это означает, что письмо в виде предметных рун возникло задолго до человека. Не только следы птичьих лап на окаменевшей глине, но и светотени протуберанцев на солнце можно читать как предметную надпись (выясняя вид птицы и её летательных способностей или солнечную активность). Однако каждый такой предмет-руну читать следует только в строгом соответствии с его предметностью (по пятнам на солнце – его физические параметры, химический состав, направления, векторы сил и т.п.). И совершенно неразумно, заметив какое-то сочетание векторов в виде линий, считать такие линии рисунками и письменами Бога, пишущего по-человечески, по-русски. А Чудинов так неразумно и поступает. Причина не в том, что он болен, а в том, что он просто физически, не психически, заблудился внутри знака, полагая, что знак сам говорит то, что он читает. Это чистой воды мифология. Однако все мы сейчас подобные же мифологи, блуждающие по предметознакам ландшафтов, заводов, кухонь, бытовых приборов, телефонных сетей и в нетях инетов. Вот я, например, высунув язык и старательно подбирая доходчивые слова, пытаюсь выразить мифологию неведомой людям реальности так, чтобы понятно было и ежу. Про Зализняка и не говорю. Но за ним вещественная многовековая сила мифологии «общих соображений» и такого ясного, нетипичного для лингвистов письма, что поймет даже тля, не то что ёж. Однако большинство из нас всё же отличается от Чудинова тем, что не рискует строить такую глобальную вселенскую мифологию.

Итак, предмет-носитель руны должен иметь какие-то следы человеческой сделанности, и нужно пытаться его читать ровно настолько, насколько он сделан человеком и духовно. Зализняк по традиции читает гораздо меньше сделанного, а Чудинов – гораздо больше. Не прав ни тот, ни другой.

Далее, по начертательно-звуковому происхождению руны восходят к звуковым лесным метам. Дело в том, что любой, даже неживой предмет звучит, имеет в числе своих свойств физическую характеристику сопричастности со звуковыми волнами: отражение, интерферирование, резонирование. Короче говоря, внутренняя физическая вибрация предмета так или иначе проявляется во вне, что и является звуковой характеристикой вещей. Звук каждой вещи совершенно уникален, и проявляется он вполне многообразно, но строго инвариантно. Что позволяет нам при достаточном опыте совершенно чётко понимать, какой предмет вдруг заговорил, даже не видя всех обстоятельств выявления его звуковых вибраций. Больше того, по одному звуку мы в состоянии сразу представить эти обстоятельства. Таким образом, каждый звук на физическом уровне, физически связан со всеми окружающими вещами и связями-отношениями вещей, силами.

И так же на физическом уровне этот же звук воздействует на физическую вещь животного организма: резонансно угнетает или стимулирует, заставляет подстраиваться, вырабатывая в этом организме органическую функцию условного рефлекса памяти и внимания. Таким путем звук входит внутрь других вещей, организмов и там, в однотипных организмах, производит однотипное изменение (память и внимание), вследствие которого организмы затем начинают однотипно реагировать на внешние звуки, производя свои действия, в конечном счете – и свои звуки. Но эти звуки в силу однотипности ситуации рано или поздно во всех однотипных организмах дополнительно формируют новое органическое образование – условный рефлекс переживания этой же ситуации даже теми, кто не слышит исходный звук предмета. Так возникает смысл, по содержанию – восполненная ситуация мира, а по форме – условный рефлекс на основе органического животного звука, физически и закономерно связывающий определенные зоны памяти с определенными зонами внимания, которые физически и закономерно связаны со звуками вещей.   

Наконец, эта физическая цепь связей «внешнего» и «внутреннего», вещей и смысла, в результате долгого опыта накопления подобных цепей, дифференциации и отложения их в памяти, сохраняется для внимания в виде двойного смысла – ассоциативного, партипационного сращения (по Леви-Брюлю), сращения в памяти предмета с тем звуком, который он производит в ситуации выявления звука в предмете. Этот запоминаемый звук самого предмета, указывающий на ситуацию озвучания, и есть самое простое исходное имя. В процессе жизни таких имен образуется очень много. Их системная связь, самосказывающая взаимодействия предметов и звуков, – это миф, такая предметная ситуация мира, в которой все вещественные и смысловые компоненты напрямую взаимоувязаны и напрямую же могут взаимно приводиться в действие. Не только звук внешних вещей порождает звуки, смыслы и имена в людях, но и, наоборот, путем правильной настройки имён, через смысл и звук другие вещи начинают совершать определенные действия. Так что все формы человеческой деятельности – это просто магия, действие через миф с той или иной степенью успешности.
Вот такими мифами и являются руны по своему начертательно-звуковому происхождению. Со стороны начертания – это вещи леса: метки уколов, резов, черт, сломов, сгибов, – которые кроме того, что выглядят вполне определенно, еще и имеют свой собственный неотличимый звук какого-то ранетого отростка (хруст, треск, шуршание, шелест, журчание). Ситуация леса – это типологически самая первая ситуация, где именно звук воспринялся как самая главная характеристика вещи. И как раз вещь соответствующего звука (а потом ее начертание) была сделана знаком, руной-раной дерева и человека. Само собой, развитие метного опыта все это серьезно откорректировало, постепенно превращая руны в привычные нам условные начертания (в том числе  через слоговое употребление).

Но детали тут пока не важны. Важны последствия. Поскольку руна исходно – миф, то она заведомо заключает в себе все аспекты мира, а также его многообразие. Речь не идёт о каком-то символическом обымании. Это всё до символа, это реально  и предметно. Поэтому врезчик руны на каком-то носителе хоть и преследовал какую-то многоплановую цель, всё же обязательно имел конкретную ситуационную причину своего действия. Эта причина и была  главным условием понимания рун его соплеменниками (по мере развития, конечно, люди искали все более общую и неизменную причину начертаний, тем самым создавая условность начертаний).

Мы же, сталкиваясь с руническими артефактами, никогда этих причин не знаем. Поэтому, читаем произвольно, исходя из своих общих соображений, случайно попадая не только в самые разные эпохи, не соответствующие стратиграфии находки, но и вообще в иные миры мифа создателей рун. Так Чудинова, попав под пресс древнего мифа, и утратил чувство современной меры. Отчего у него получается, что в Америке миллионы лет назад были города, металлургия  и т.п. Всё это, конечно, было, но в другую эпоху, которую Чудинов ошибочно, по сходству рун, перемещает в раннее время. Точно также на солнце он читает надписи того мифа, которого давно нет, поскольку все вещи, предметознаки давным-давно перестроены добавленным нами в переработке смыслом.

Правильное прочитывание рун может быть только списком всех возможных прочтений, от самых младенчески-народных до самых академических, а затем выстраиванием иерархии прочтений по уровням открытого бытия и по вариантам понятых образов. И только после создания такой иерархии можно будет точно соотнести найденный текст с языковой ситуацией того периода, к которому относится носитель текста и так прочесть местное значение послания. И, честное слово, я уверен, чем древнее эпоха, тем более верным будет прочтение устами младенца, то что нам, академикам, кажется плоской народной этимологией.

Потому не следует слишком смеяться над Чудиновым, требуя, чтобы он вдруг стал Богом и вынул из левого рукава материальные доказательства своей правоты в виде магнитофонного послания предков или даже Бога. 50 лет потребовалось целым научным институтам на то, чтобы понять грамотность видимой произвольности текстов берестяных грамот. Что ж вы хотите от одного Чудинова менее чем за 10 лет с письмом гораздо более неисследованным и прихотливым, чем письмо грамот?

Лучше бы посмеяться над собой. Ибо, не замечая никаких других предметознаков, кроме своих привычных условных знаков, мы и вовсе не видим большей части современного мира (загнав его в Гулаги, за железный занавес, в катакомбы маргиналий, любителей и т.п.), и даже не подозреваем о сотнях тысяч лет собственной человеческой истории.
О последнем я говорю, совсем не полагаясь на заявления Чудинова, но только на свой опыт реконструкции последовательных языковых ситуаций мировой истории, который частично сделан в книге «Что помнят языки: Поэтика истории (О механизме образования индоевропейских языков. Непроизвольная реконструктивная схема истории)», размещенной на сайте http://rasskasov25.narod.ru/index.html. Разумеется, это любительское сочинение, потому что оно не основывается на общих соображениях господствующих теоретических установок как чистых, так и нечистых академиков.

Но рано или поздно им всё равно придется посмотреть в зеркало, и понять, что они близнецы. Если бы они обратили внимание на то, что их факты являются совсем не фактами, а самыми обычными домыслами, реконструкциями, теориями, то они, конечно, и увидели бы общее основание, тождество своего учёного дилетантизма.

Я о себе очень хорошо это знаю. Конечно, мои выдумки это временно необходимый бред. Я знаю, насколько мало я знаю, насколько я нуждаюсь в каждом индивидуальном знании и сознании и уж тем более в помощи и участии таких широко образованных и умных людей, как Зализняк и Чудинов. Но, зная всё это, я, к сожалению, знаю, что это моё знание находится за границами любого знания.

Но возвращаюсь к нашим академикам.
Ни одно чтение Чудинова нельзя принимать на веру. Обязательно надо перепроверить всё: 1) что перед нами именно надпись, 2) понять условия дешифровки (языковую ситуацию той эпохи, к которой относится носитель и надпись).

Я не сомневаюсь, что первая часть работы вполне по силам специалистам уровня Зализняка. При этом было бы неразумно привлекать к такой простой работе именно его. Поскольку надписей много, предметы надписей хранятся в самых разных местах. Просто нужно отработать единую модель объективного представления артефактов и на этой основе собрать данные обо всех предмето-надписях в одном месте. Лучший пример тут опять Зализняк, который сделал аналогичную работу применительно к берестяным грамотам.

Однако вторая часть работы, связанная с реконструкцией языковых ситуаций, никак не может быть проведена с позиций современной знако-определяющей науки (сравнительно-исторического языкознания, базирующегося частью на марксистской историологии, частью на традиционной историографии, для нашей страны германистской). Начинать надо с объективной разборки теорий и фактов – данных языков, историографии, космологии, географии, собственно – всех наук. И как раз на первом этапе такой работы, на стадии выработки общей исторической и лингвистической методологии и требуется участие таких академических специалистов, которые способны не только системно сопоставлять самые разнообразные данные, но и склонны к целостному теоретизированию.

Общую схему такой работы по разборке я и пытался предложить. Отсюда ясно, что все предположения о древнеросском языке, высказанные здесь, являются ни в коем случае не доказательствами, а всего лишь указками поиска, направлениями хода  теоретической мысли, единственно и способной давать подлинные доказательства в сфере мысли – путём непротиворечивого выведения. К сожалению, большинство учёных в силу слабости своего системного мышления таким доказательствам не верят. А только салу, ножу и ковбасе, да лопате. Что ж, лопаты в ваших руках. Хотя бы копайте.

И напоследок, желая исчерпать исходную тему, я предлагаю по мотивам положений Зализняка в качестве наводки на объективную методологию науки следующие



Критерии любительства словолюбителей (филологов)
и способы их, критериев, ПОЛНОГО "уточнения"

«Сочинение о языке любительское, если в нём встречается хотя бы одно из следующих утверждений»:
Тезис. «Звук А может переходить в звук В (без уточнения языка и периода времени)».
АНТИТЕЗИС. Никуда никакие звуки не переходили: в любую предшествующую эпоху было диффузное употребление, которое в каждом становящемся языке в свой период времени осознавалось по-своему. Говоря технически, из произвольного набора произношений (порой даже не однотипных позиций и даже не родственных диалектов) в следующую эпоху просто осуществлялся ВЫБОР какого-то одного (или вариантного) произношения, который в процессе употребления доводился до системного применения.
Тезис. «Гласные не имеют значения, существен только «костяк согласных»…»
АНТИТЕЗИС. Некорректная формулировка. В разных условиях по-разному. В современной русской речи гласные действительно имеют гораздо меньше смыслоразличительного значения, потому что их меньше, и они в редуцированной речи легко взаимопереходят. А в самой древней речи гласные вообще не различались, являясь просто огласованным фоном дыхания.
Тезис. «Слово А получилось в результате обратного прочтения слова В».
АНТИТЕЗИС. Некорректная формулировка. В разных условиях по-разному. В состоянии неустановившегося письма это было стандартным явлением. Но и мнемотехнические особенности восприятия речи у всех нас таковы, что мы легко воспринимаем и воспроизводим слоги в обратном чтении. Отсюда наши очепятки «всякая свячина», «всякая-свякая». И это далеко не просто недоразумение: сербское «свака» означает русское «каждый, всякий».
Тезис. «Такая-то древняя надпись из той или иной страны читается по-русски».
АНТИТЕЗИС. Некорректная формулировка. Разумеется, читается на любом языке, не только на русском. Что и делают непрерывно все ученые, а не только любители. Но это не значит, что только русское прочтение верное. Любая комбинаторная дешифровка требует просто полного списка подстановок. И только самые осмысленные из них, наиболее системно препарирующие надпись, могут рассматриваться в качестве достоверных гипотез. (По моим системным основаниям, которые отрицают чудиновские и зализняковские аксиомы, но частично пересекаются с конкретными находками того и другого, гипотеза состоит в том, что именно русский в силу его первозрелости является базовым ключом предварительных дешифровок).
Тезис. «Название А такого-то города или такой-то реки той или иной дальней страны — это просто искаженное русское слово В (из чего видно, что эта страна была некогда населена русскими или они овладели ею)».
АНТИТЕЗИС. Некорректная формулировка. Из одного не следует другое. Практически все названиями являются искажениями чьих-то названий: россия-раша, япония-ниппон, китай-чина-чжунго-чинко-тинг, но это не значит, что китайцы потомки русских.
Тезис «Такие-то языки произошли из русского — того, на котором говорим мы с вами».
АНТИТЕЗИС. Некорректная формулировка, заданная стандартами сравнительного языкознания. Сам Зализняк говорил раньше: русский, украинский, белорусский произошли из древнерусского. Как сейчас говорит, что некоторые произошли из латинского. Языки не рождают языки, будто детей.
Тезис. «Три тысячи (или пять, или десять, или семьдесят тысяч) лет тому назад русские (именно русские, а не их биологические предки, общие с другими народами) делали то-то и то-то».
АНТИТЕЗИС. Сформулировано некорректно. Так, будто современные русские, не умирая с тех пор, жили в глубокой древности. На самом деле все любители и профессионалы всегда говорят только о биологических предках. А предки никак не могут быть чистыми; каждое предыдущее поколение разбавлено кем-то сравнительно с современной смесью народа. Тот, кто этого не понимает – совсем не любитель, а просто националист (идеолог, а не ученый). Это преамбула.
Какой бы крови и цвета кожи ни были предки, это не обязательно влияет на то, на каком языке они говорили и где жили. Нашим предком любого древнего человека делает только язык, который является ему родным (пусть даже не по рождению, а раннему усвоению), и узус проживания (пусть даже не на территории России, главное, что в русскоязычной среде, где думают и говорят по-русски). Если хотя бы один фактор отсутствует – он не наш предок, даже если папа у него Иванов, а мама москвичка.

2.-11.10.2009


Академическое добавление

Конечно, мне, специально лингвистикой до сих пор не занимавшемуся, известно мало. Но вот уже после написания статьи повезло прочесть у Н.С. Трубецкого «Мысли об индоевропейской проблеме» –
Даже я, зная свой дилетантизм, в шоке от его безмерности. Такие вещи должны вбиваться в головы еще студентам. Однако они только замалчиваются, в том числе и нашими академиками (ибо я никак не могу предположить, что они до сих пор не прочитали  эту статью, опубликованную в СССР еще в 1958 г.). Как же возможно замалчивание? Так, что компаративистика в свете ясных положений Трубецкого в общепринятом виде существовать не может. Однако компаративисты предпочитают просто верить в свою позицию, считая другую путаной, "неразличающей" и не "полезной". См., например, С.А. Старостина и А.Ю Милитарева: у Трубецкого «языки называются "родственными" не в случае единства их происхождения, а в случае наличия у них ряда общих черт (любого сорта и любого генезиса)… Как кажется, было бы полезнее различать эти два понятия - "происхождение от одного источника" и "наличие ряда общих черт"». "О Древе Языков" - http://www.fund-intent.ru/science/scns023.shtml).

Сожалею, но у Трубецкого по фактам не так, как ему приписывают: он всё же различает два вида родства на основе генетических «общих черт» внутри семейства и «материальных совпадений». Согласен, спорное словосочетание «общие черты» кажется нечётким из-за двоякого употребления, но смысл вполне ясен в полном контексте (см. ниже).  Тем более, что в другой статье, примыкающей к этому случаю, «Вавилонская башня…» то же самое названо вообще недвусмысленно: различаем «группировки языков, генетическую (по семействам) и негенетическую (по союзам)». На самом деле Старостин и Милитарёв просто играют словами, делая вид, что не понимают контекста. Однако независимо от понимания этого конкретного предложения они не могли не понять основную тему статьи Трубецкого: необходимость учитывать в реконструкциях и конвергенцию, а не только дивергенцию. Кстати, сам Трубецкой всегда свободно оперировал понятием "праязык" в тех случаях, где предполагал именно генетическое происхождение языков семейства. Так что его везде понимать надо по существу дела (всякий раз другому), а не просто отфутболивать. Увы, силён этот стиль академического дилетантизма.

Лучше всего эту статью Трубецкого тут же прочитать по ссылке целиком. Но не удержусь от длинной нарезки цитат.

«Предположение о едином индоевропейском языке нельзя признать совсем невозможным. Однако оно отнюдь не является безусловно необходимым, и без него прекрасно можно обойтись. Понятие "языкового семейства" отнюдь не предполагает общего происхождения ряда языков от одного и того же праязыка. Под "языковым семейством" разумеется группа языков, которые, кроме ряда общих черт языкового строя, представляют собой также еще ряд общих "материальных совпадений", то есть группа языков, в которых значительная часть грамматических и словарных элементов представляет закономерные звуковые соответствия. Но для объяснения закономерности звуковых соответствий вовсе не надо прибегать к предположению общего происхождения языков данной группы, так как такая закономерность существует и при массовых заимствованиях одним неродственным языком у другого…

Нет, собственно, никакого основания, заставляющего предполагать единый индоевропейский праязык…
История языков знает и дивергентное и конвергентное развитие. Порою бывает даже трудно провести грань между этими двумя видами развития. Романские языки, несомненно, все восходят к одному латинскому (вульгарнолатинскому) языку. Но эпохе усвоения вульгарнолатинского языка иберами, галлами, лигурами, этрусками, венетами, даками и т.д., несомненно, предшествовал период приспособления языков всех этих племен к латинскому языку, период, когда все эти языки насыщались словарными заимствованиями из латинского и видоизменяли свою грамматику и синтаксис в направлении, сходном с латинским. И не подлежит сомнению, что и сам латинский язык именно в этот же период переживал сильнейшие изменения, вызванные процессом встречного приспособления к варварской речи. А в результате, когда варварские языки в разных частях бывшей Римской Империи исчезли, уступив место латинскому, этот латинский язык в каждой провинции оказался несколько иным, так что полного языкового единства, собственно, так и не получилось. После же вытеснения варварских языков латинским провинциальные разновидности этого языка стали развиваться в разных направлениях и в конце концов породили современные романские языки…
Романские языки являются одним из примеров развития семейства языков из "праязыка"… Но если бы в распоряжении ученых находилось только несколько "полуроманских" языков вроде албанского, то, применяя к этим языкам сравнительный метод, выработанный индоевропейским языковедением, пришлось бы восстанавливать их "праязык"…, так как в них во всех имелись бы и общие черты строя, и общие словарные и грамматические элементы с закономерными звуковыми соответствиями. "Праязык", несомненно, восстановить удалось бы, но он, разумеется, не соответствовал бы никакой реальности…

До сих пор при обсуждении "индоевропейской проблемы" учитывается только предположение чисто дивергентного развития из единого индоевропейского праязыка. Благодаря этому одностороннему подходу все обсуждение проблемы попало на совершенно ложный путь. Подлинное, чисто лингвистическое существо индоевропейской проблемы было позабыто. Многие индоевропеисты совершенно необосновательно привлекли к участию в обсуждении "индоевропейской проблемы" доисторическую археологию, антропологию и этнологию. Стали рассуждать о местожительстве, культуре и расе индоевропейского "пранарода", между тем как этот пранарод, может быть, никогда и не существовал. Для современных немецких (да и не только немецких!) языковедов "индоевропейская проблема" получает приблизительно следующую формулировку: "какой тип доисторической керамики должен быть приписан индоевропейскому пранароду?" Но этот вопрос (точно так же, как и ряд подобных ему вопросов) с научной точки зрения разрешен быть не может и поэтому является праздным…

При решении вопроса о принадлежности данного языка к индоевропейскому языковому семейству "материальным совпадениям" не следует приписывать слишком значительной роли...

Язык может сделаться индоевропейским или, наоборот, перестать быть индоевропейским…

Время возникновения индоевропейского строя (строя языка – Ю.Р.) никогда не удастся выяснить…

Соседние языки, даже не будучи родственны друг с другом, как бы "заражают друг друга" и в результате получают ряд общих особенностей в звуковой и грамматической структуре. Количество таких общих черт зависит от продолжительности географического соприкосновения данных языков…

Чисто агглютинирующие языки алтайского типа с небольшим инвентарем экономно использованных фонем, с неизменяемыми корнями, отчетливо выделяющимися, благодаря своему обязательному положению в начале слова, и с отчетливо присоединяемыми друг к другу всегда вполне однозначными суффиксами и окончаниями, представляют из себя технически гораздо более совершенное орудие, чем флектирующие языки хотя бы восточнокавказского типа с неуловимыми корнями, постоянно МЕНЯЮЩИМИ СВОЮ ОГЛАСОВКУ и теряющимися среди префиксов и суффиксов, из которых одни наделены определенным звуковым обликом при совершенно неопределенном и неуловимом смысловом содержании, другие же при определенном смысловом содержании или формальной функции представляют несколько разнородных, не сводимых друг к другу звуковых видов…»

Ну что тут можно сказать еще?

27.10.2009


С-КУРЬЁЗНОЕ ДОБАВЛЕНИЕ
ПО СЛУЧАЮ АКАДЕМИЧЕСКОГО ЛИЦЕЗРЕНИЯ МЕНЯ В.А. ЧУДИНОВЫМ

(http://chudinov.ru/rasskazov/).

1.
Я с радостью приношу уважаемому Валерию Алексеевичу Чудинову (и на всякий случай уважаемому мною Андрею Анатольевичу Зализняку) извинения за те риторические фигуры речи, которыми я пытался продемонстрировать и довести до абсурда стиль нынешнего общественного обсуждения. Сожалею, что Чудинов прямые признания в любви (и другие прямые аргументы в его пользу) игнорирует, а косвенное цитирование молвы считает моими выпадами против него. Кто в состоянии видеть и слышать, тот, разумеется, понял (ой, кого я опять обругал?), что мой ёрнический стиль-лай вызван только заведомым знанием того, что ничего, кроме лая, никто вокруг не услышит.
Так оно и случилось. Чудинов просто попользовался мною, пытаясь заткнуть неподконтрольную пасть и заверить, что она облаивает не его, а противную сторону – античудинистов (прошу прощения, не настолько уж и проти-ивных).
Какая ерунда! Я просто, как справедливо понял Чудинов, хотел привлечь внимание к той теоретической проблеме, которую современная наука не обсуждает вовсе. Два крыла этой науки (официальное, профессиональное, серьезное, неоспоримое, правильное и неофициальное,  любительское, несерьезное, спорное, неправильное – слов много, но ими можно пользоваться ситуативно-операционно для создания коммуникации, а можно играть от избытка энергии и для забавы) даже не контачат друг с другом. Якобы деликатно якобы обходят острые углы. Разумеется, я лишь оттолкнулся от суждений А.А. Зализняка и В.А. Чудинова, как самых интересных полярных позиций современной науки (современной по структуре научного, не личного сознания). С таким же успехом я мог бы рассмотреть оппозицию по одному случаю Старостина-Трубецкого или еще кого-то. Но Зализняк и Чудинов сами дали своей многоплановой деятельностью исключительные поводы для сравнения самого основания традиционной науки. Вот почему я не назвал чудиновские штудии нетрадиционными. Увы, они вполне традиционны (несмотря на нетрадиционные выводы, которые есть по определению у каждого «традиционного ученого», просто - ученого). И беда античудинистов в том, что они не понимают такой простой вещи, отказываясь анализировать ситуацию.
Так вот академические ученые в силу организационной разобщенности научного производства не контачат даже друг с другом, где уж им смотреть по сторонам. А там по сторонам курьезная жизнь, не влезающая в их очки. Там неучтенная наука в самых разных формах и во множестве томов, которой как будто нет. Которую по отсутствию отлаженного механизма научного производства (подготовки кадров, вовлечения их в предприятия, единого порядка репрезентации знаний и обсуждения, системы продвижения, оплаты и нормирования и т.д.) никто не обсуждает. Не обсуждает её и Чудинов, даже если исправляет, не понимая, употребленные мною слова. Его стиль «ведения полемики» как раз стандартен: видимое беспристрастное цитирование с купюрами, обыгрывание чужих суждений путем непрерывной игры словами, бряцание регалиями и научным весом, игнорирование существа дела за видимостью слов и понятий (разоблачать чью-то игру слов и поступков мне давным-давно надоело, поэтому я и не служу в академических заведениях).
Разумеется, Чудинов намеренно не процитировал и не прокомментировал ничего существенного из того, что я противопоставлял традиционному пониманию письменного и языкового знака. Он как раз закончил на моей репрезентации теории Марра, просто заявив, не вникая, что «отечественная наука от теории Марра отказалась» и обсуждать нечего. И как его удивляет мой глупый тезис о том, что он изучает только современный русский язык. Господи, если человек  утверждает, что ситуация чтения рун (руницы, кириллицы, протокириллицы, рун Рода, Макоши, как угодно назови), что значения, приписываемые знакам, точно такие же, как и сейчас, то чего тут отказываться от современной языковой ситуации и современного языка?! Сожалею, но Чудинов просто не понимает, о чем речь (ну вот, и я как он!), и сам себе забивает голы непрерывно. Анонимные античудинисты тоже, разумеется, ничего не обсуждают, поскольку их стиль воинствующего невежества, мнящего себя знающим, сводится только к непрерывной игре словами ниже всякого низа.
Удивительно, как все мы слабы умом и духом. Каждый норовит лишь переврать чужие слова и превратить собрата в идиота, не допуская никакой презумпции вменяемости. Как будто мы не люди одного языка и одного высшего интереса. И до тех пор, пока положение дел будет именно таким, слово «идиот» будет присутствовать в околонаучной полемике. Лично я никогда бы не применил этого слова даже в виде цитаты, если бы имел простую возможность вести научную полемику (ее нет поныне, несмотря на свободу интернета, а околонаучная грызня меня не интересует). Чудинов же от меня требует для получения «научного веса» просто «раскопать» какое-то новое письмо или Атлантиду. Это было бы слишком легко (врождён он нам, что ли, этот стиль мартобря?). Гораздо сложнее понять, чего мы не понимаем и как выйти из языковой ситуации тотального взаимонепонимания, чтобы стать единым научным духом. Сколько же можно унижать свое достоинство?

Я и не надеялся и не надеюсь, что кто-то услышит. А то, что размещаю эту реплику, так это просто материал для будущего воскрешения.
7.11.2009

2.
Все-таки я поспешил. Вышла вторая серия мыла (увидел только сегодня). Чудинов не сразу... кокнул меня. В два приёма. Впрочем, видимо всё же не меня. В.А. гораздо гуманнее, чем может показаться. Он убил мою статью, поскольку полемизировал только с нею. («Полемика со статьей Рассказова…» – ). Сожалею. Я попросил статью Рассказова ответить Чудинову. Она тупо промолчала.

Я могу играть словами. И всегда делаю это с удовольствием. Однако не считаю возможным ограничиваться только такой игрой (даже если она касается разоблачения игры слов, направленной против меня). Увы, В.А. ограничился (работая в ныне модном и доходном жанре пародирования пародистов. И что же: я должен теперь пародировать пародию на пародию? Или всерьез приводить «доказательства» типа ДОСДаЧУ: я не считал нужным давать ссылки на массово известное, т.к. у Чудинова очень много разных текстов, часто повторяющих одно и то же с вариациями. Но вот, для примера, о железе, «лепных» мастерских и храмах в Америке, датированных по фигурке из Нампы от 2 млн. до 800 тыс. лет назад (В.А. склоняется, конечно, ко второй дате) я прочитал в статье 2007 г. «Древнейшая Русь-Евразия» – http://chudinov.ru/drevneyshaya-rus-evraziya/1/. Разумеется, темой «металлургии» я довёл сообщение до абсурда, но ведь не зациклился на абсурде).

И не жаль ему собственного времени, чтобы вычитывать, изобретать в чужом тексте только нелепости. В силу многозначности каждого слова любую фразу представить можно в виде списка синонимичных, омонимичных, антонимичных и т.д. фраз-подстановок. Но понимание заключается в том, чтобы имея в виду этот список, извлечь прежде всего тождесловный смысл, который соединяет в предложение тождественные смыслы каждого слова (это закон лексической семантики, который придуман отнюдь не мною). Чудинов даже не пытается это делать, он блокирует свое понимание, его установка исключает понимание. Он ждет от нас помощи и сочувствия. Хочет, чтобы все вели речь его языком и исходили из его аксиом. Вот почему я говорю о необходимости иной методики прочтения текстов, как видим, не только древних. Оказывается, и современный текст, и ситуация могут быть такими неоднозначными, что понять их сложно («подвергает критике..., хотя защищает»).

Я-то как раз имитировал язык и языковое сознание всех противников Чудинова (видимо, совсем уж неудачно, раз Чудинов постоянно приписывает мне чужие коннотации). А рассуждать пытался, опираясь только на несомненные факты тех же противников Чудинова (вроде того, что языки древнерусский, старославянский, древненовгородский существовали) и на самые вероятные аксиомы (возможно, что существовали какие-то живые языки и диалекты, не отраженные общеизвестным письмом).

И вот как раз между этими фактами и аксиомами обнаружилась щель-просвет исторического бытия, которая в принципе допускает ВСЕ ФАКТЫ (но не все интерпретации), открытые Чудиновым. Чтобы войти в этот просвет нам сейчас не хватает одного – теории, которая допускает и объясняет необходимость чудиновских чтений (которые тем не менее обязательно нужно перепроверять). Нам не хватает теории, которая зашла бы за границы академического знания, которое, как ни парадоксально, всё устремлено за границу (сожалею, что чаще слишком буквально). Именно о границах (и в двух словах о за-границе, мифознаке) этого конкретного академического знания я и вёл речь, совершенно не стараясь потрясти своей эрудицией и залезть в отвлекающие детали чудинизма или компаративистики (которые – ясно без всякой боязни – так же требуют перепроверки). Что же я заранее буду говорить, что Чудинов во всем прав и вступать в его дикое войско, если я думаю, что он прав не во всем (и при чем тут этруски? – не знаю я никаких отрусьсков).
Возникает впечатление, что Чудинов просто не хочет слышать существа дела. Неизвестный ему смысл – это «фантазия» (повторяю, я и не собирался доказывать, доводить до чьего-то сопротивляющегося сознания свой смысл) – ему не нужен, как и всем остальным. Именно поэтому никто и не обращает на фантазии серьезного внимания (даже если они чудиновские ФАКТЫ – письменные памятники различных эпох). Чудинов набросился на мою статью, как бульдог на шавку, только в силу болезненного уязвления своего академического самолюбия. Если бы все последние годы его поддерживали коллеги-академики, сказал бы Зализняк доброе слово (Андрей Анатольевич, скажите, Вам же не трудно, и совсем не обязательно при этом замечать меня – я просто мимо проходил), то он никогда бы не опустился до такого ничтожного на-секомого, как я.

Но, честно сказать, я и не ожидал, чтобы академики снизошли до существа дела. Достаточно того, что тузик порвал тряпку. Может быть, его возня привлечет внимание к гораздо более важным темам и проблемам, на которые я безуспешно пытаюсь обратить внимание уже 20 лет. Разумеется, не внимание академиков, а внимание той молодежи, которая еще не привыкла блокировать общий для нас всех способ человеческого понимания. Когда именно это будет, я не знаю, но мне это и не важно. Поскольку ни академиком, ни поп-звездой я давно уже быть не хочу.
А пока хочу сказать спасибо Валерию Алексеевичу и пожелать ему такого же душевного равновесия, как и у меня.

3.

Но есть тема гораздо важнее, чем эта фиктивная полемика. Почему я так рискую, залезая в не изученную мною досконально сферу (что признаю совершенно открыто) и смея там нагло судить? Эта самоподстава, разумеется, не такая прямо самоубийственная, как у новороссийского мента (во всяком случае, я на это надеюсь). Смею заверить, я, конечно, идиот, но не настолько, как бедный милиционер (он-то как раз точно рискует своей жизнью). Я бы никогда такого не сделал, если бы не этот, тотальный негласный сговор не только в жизни (упомянутый только что), но и в науке (указанный в исходной статье). Раз даже Трубецкой – не аргумент против компаративистского сговора, то кто, если не я? Сожалею, что для большинства ученых такой нравственности не существует (а ведь негласных сговоров в науке огромное количество).

Впрочем, лукавлю. Даже при наличии мнимо высокой нравственности, я бы не сделал такого рискованного шага. Однако мне легче, чем другим. Я подставляю только себя, а не любимый ВУЗ, коллектив, семью и т.п. К тому же я знаю, что вся идущая сейчас у нас информационная война (не только в филологии) – это частные эпизоды ГОСПОДСТВУЮЩЕГО ИНФОРМАЦИОННОГО ПРОИЗВОДСТВА. Просто процитирую свою заметку 2002 г. «Что нас ждет» – http://www.proza.ru/2009/09/17/550: «В этом информационном производстве главной силой является информация, главной собственностью – средства производства информации (СМИ и всё, что позволяет проникать в СМИ), а главным присвоением – не норма прибыли, а норма информации. По этой норме, например, модная статья доктора наук … может быть опубликована и принесет какой-то дивиденд, а данная заметка – будет названа графоманским бредом сумасшедшего, а при публикации приведет в лучшем случае к отставке публикатора». Как видите, всё идёт по плану, я вполне четко понимал, что МЕНЯ ждет (все, кто не молчит, в один голос как раз и называют меня интернетовским графоманом, а кто молчит, так думает).

Но есть еще один момент, который вместе со знанием этого ужасного закона жизни придаёт мне смелости. Это то, что я могу предложить взамен нынешнего дикого информационного производства и нынешней же дикой мировоззренческой пустоты и условности. Разумеется, никто не обязан мне верить, даже если я сам себя раскорячил на позорище. Но не нужно верить, достаточно ПРОВЕРИТЬ так же, как и чтения Чудинова. И, может быть, вы увидите, что за мной стоят такие ценности, с точки зрения которых вообще не имеет значения, как будет выглядеть моя рожа в таблоидах и что будут писать обо мне в сортирах.

9.11.2007


Ниже еще примерчик, который я не поставил раньше, т.к. по сути дела это лишнее добавление. Сколько ни тверди халва... Но сейчас все же ставлю, чтобы у Чудинова не поддерживалось ощущение его уникальной покусанности.

Вот нашелся ещё вариант критики Трубецкого, к счастью, более распространенной: Э.А. Макаев, «Общая теория сравнительного языкознания». Начинает автор со строгого на его взгляд, определения генетического и типологического родства, на основе чего устанавливается возможность или невозможность праязыка (заметьте: Трубецкой, в отличие от меня, факта праязыка не отрицал, но лишь указывал недостаточность одного такого основания для реконструкций).
Итак, определения. «Генетическое родство… предполагает наличие известной совокупности конститутивных единиц разных уровней языка, тождественных (или модифицированных …) как в плане выражения, так и в плане содержания у всех или большинства членов данной языковой семьи, могущих быть возведенными к исходному или праязыковому состоянию».  Совершенно очевидно, что определение представляет собой простейшее номинальное определение: генетическое = возводимое к родичу. Но тогда способ доказательства просто находится в логическом круге. После такого определения и доказывать-то больше нечего, праязык уже заложен как основание всех дальнейших рассуждений
Негенетическое родство определяется подобным же образом, исключающим происхождение из праязыка (только по формам).
«Что касается языкового сродства, то здесь речь может идти о наличии известной совокупности общих структурных черт у языков определенного ареала, общих лишь в плане содержания, что делает невозможным и просто бессмысленным возведение этих общих структурных признаков к какому-либо исходному состоянию».
Напомню, Трубецкой начинал с намеренно обтекаемого определения, чтобы отметить лишь внешние признаки родственности языков, не привнося заранее решения, отчего эта родственность возникла. Цитирую еще раз: «Под "языковым семейством" разумеется группа языков, которые, кроме ряда общих черт языкового строя, представляют собой также еще ряд общих "материальных совпадений", то есть группа языков, в которых значительная часть грамматических и словарных элементов представляет закономерные звуковые соответствия».
Макаев, по сути, развел два предполагаемых, искомых смысла в два разных определения и аксиоматизировал другую (не противоположную!) мысль, нежели ту, что предложил Трубецкой. Трубецкой сказал: родство двояко, поэтому нужно его и реконструировать двумя способами, пытаясь точно понять уместность способа происхождения факта (дивергенции или конвергенции) в каждом конкретном случае. Макаев утверждает: родство может быть только генетическим, языки появляются дивергентно, а противоположная позиция Трубецкого – конвергенция  – это описание не родства, а типологической похожести, сродства.
В принципе, дальше говорить не о чем. Вместо спора по существу – манипуляция, подмена  и отрицание подменного тезиса. Естественно, попутно приписываются Трубецкому такие идеи, которых он не излагал. Макаев: «Логически неоправданно определение языкового сродства как языкового родства». Трубецкой: «История языков знает и дивергентное и конвергентное развитие. Порою бывает даже трудно провести грань между этими двумя видами развития». Как видим, Макаев не испытывает сомнений и может всегда точно отличить генетическое и негенетическое. Макаев: что-то заставляет «Трубецкого отказаться от понятия праязыка и заменить…     учением      об      индоевропейском      языковом      союзе». Даже из последней цитаты Трубецкого видно, что он не отрицал генетического родства в пользу соседского сродства и не взаимоисключал их! Макаев: «Трубецкой полагает, что презумпция индоевропейского праязыка противоречит тому факту, что "мы всегда находим в древности множество индоевропейских языков". Аргументация поразительно беспомощная». Кто читал статью, тот знает, что Трубецкой не доказывает что-то фактом множественности языков в эпоху праязыка, а с этого начинает как с очевидного факта. Т.е. это не аргумент, а амбивалентный повод для рассуждения. Макаев: «Нужно доказать не наличие множества индоевропейских языков в древности, а необходимо объяснить, почему при углублении хронологического среза    индоевропейские    языки    бесспорно    обнаруживают все большее и большее материальное и формальное сходство? ...Логически единственно оправданное объяснение только в гипотезе индоевропейского    праязыка». Предположим, что это суждение истинно (хотя его и делает сомнительным опыт древнерусского языка, приобретшего больше черт сходства не на стадии праязыка, а в конце социально-территориального союза). Тогда действительно нужно чем-то объяснять начальное сходство. Трубецкой дает всё то же общее объяснение: какие-то языки расходились из одного, но при этом всегда сходились многие языки. Конвергенция и дивергенция параллельны, смешаны в каждом эпизоде языкового развития.
Понятно, что Трубецкой придерживается достаточно традиционной точки зрения, но не замыкается на ней. Лишь для примера, я опять предлагаю вообще иную гипотезу древней, начальной похожести группы языков. Это может быть по той причине, что группа языков в один и тот же временной период была под сильным суперстрирующим влиянием одного и того же, равно авторитетного для них языка. Как, например, в тот период, когда различные европейские языки были под влиянием латинского языка (и письма). Собственно, это процесс нормирования разноговорящих людей и зон и – вследствие этого –унифицирования их языков. Очевидно, что это и не дивергенция, и не конвергенция, а нечто третье – параллельное подстраивание под норму.
Само собой, раз Макаев не понимает даже такого авторитета компаративистики, как Трубецкой, то как он может услышать такую еретическую мысль, в которой вообще нет никакой традиции, и исходит она от интернетовского графомана?
Мировоззренческая слепоглухота хуже всяких шор. Советская эпоха никак не кончится.
27.10.2009


НЕБОЛЬШОЙ УРОК ЧТЕНИЯ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ ЧУДИНОВА


Удивительные вещи случаются в мире. Оказывается, В.А. Чудинов опять сделал вид, что ведет со мной полемику, отреагировав, как обычно, НА ЧАСТЬ «С-курьезного добавления…» (22.11.2009, «Небольшая полемика…» - http://chudinov.ru/kuraev-2/). А я ни сном ни духом. Случайно наткнулся вчера.

Всё же совершенно не пойму, зачем это пустое ёрничанье Чудинову нужно. Он едва ли ни язык показывает всем чёрным дырам, почище Эйнштейна. В моих заметках тоже есть игра. Чудинов ее, конечно, видит, но даже не пытается понять, для чего она. Но это равносильно непрочитыванию текста. Вопрос ко всем: как это возможно носителю современного языка, находящемуся в современной языковой ситуации? Да еще и академику! Да еще и эпиграфисту. Как же Чудинов может настаивать после этого, что он прочитывает верно древние надписи, если в отношении них не известно ничего – ни языка чтения, ни словаря, ни языковой ситуации, ни жанровой принадлежности, ни стилистической задачи и т.д. И вот этих простых условий чтения Чудинов не считает возможным соблюдать не только для древности, но и для сегодняшнего дня.

Пример из прекрасного сегодня.
Я (не для Чудинова) упомянул о возможной цели организации научного производства – «стать единым научным духом». И главным должен быть спровоцированный мною таким оборотом вопрос ко мне же, что я под этим понимаю. Но пришел поручик Ржевский и всё испортил. Чудинов прекрасно слышит риторическую провокацию, но блокирует разговор-полемику на эту (и другую) тему. Ему гораздо приятнее шулерски передернуть «единый» в «один-единственный» (кстати, учетверение термина, нарушение закона тождества – что ж так В.А. гордится своей философской подкованностью?), чтобы потом повеселиться над якобы моей ахинеей: Рассказов-де говорит, что «никаких полемик между учёными быть не должно! Все должны мыслить  одинаково». Сам себя обманул, сам себе доказал, сам над собой поржал.

Конечно, В.А. Чудинов нуждается в помощи для понимания своих проблем. Но я не вижу смысла ни в каких объяснениях, пока все толкования чужих слов на элементарном уровне записи, НАДПИСИ будут у Чудинова вроде продемонстрированного. А они пока что все таковы. Заметку «Чуды знака» Чудинов ещё не прочитал. Если Чудинов думает, что я буду давать ему пищу для его полемических имитаций, то он ошибается. Пока я не увижу, что он прочитывает текст, слова, для чего нужен только уровень средней школы, я ничего разжевывать не буду. Не знаю, как у Чудинова, но у меня есть дела поважнее.

10.12.2009