Эту историю мне рассказал еще в студенчестве известный балагур и весельчак Курносиков. В то время я не придал его словам большого значения, сочтя за вымысел моего друга, уж больно все в ней было неясно и неправдоподобно.
Спустя несколько лет я совершенно по-другому посмотрел на эту историю, когда однажды, разбирая архив лечебницы для душевнобольных, руководимой небезызвестным профессором Туманским, я случайно наткнулся на раздел в картотеке обозначенный довольно странно: «необыкновенные истории болезней», которые профессор, будучи еще молодым врачом, скрупулезно собирал. Кипа пожелтевшей бумаги, перетянутая верёвкой, лежала на самом верху архивного шкафа. Сам профессор на мои вопросы о необыкновенных историях посмеивался и двусмысленно отвечал: «Многое предстоит еще узнать и понять в психиатрии, а есть то, что и не нуждается в учёном свете».
Да, это случилось в канун крещенских морозов, дежурство выдалось спокойным, и даже самые буйные больные под воздействием непонятных природных сил спали. Медсестра Нина, высокая и некрасивая тридцатилетняя женщина, пила чай в буфете, а я по обыкновению прошел длинным темным пустынным коридором. Ветер гудел за окнами, из-за перепада напряжения лампы светили тускло. Я шел мелкими шагами, иногда мне казалось, что я слышу непонятные шорохи и звуки. Несмазанные петли архива неприятно заскрипели. Щелкнул выключатель, и тот час в разные стороны тесного больничного хранилища устремились тени. Комнату освещали одна лампа, другая не горела. Встав на стул, я стал поправлять лампу, когда заметил в самом углу непонятный сверток. Я потянулся, достал его, как вдруг меня охватило неприятное чувство, что за мной кто-то наблюдает. Резко обернувшись, я увидел черного кота регистраторши, которого она привезла в архив, чтобы разгонять мышей. Я крикнул на него, он зашипел и поспешно спрятался под стеллаж. Находка меня заинтересовала. Не теряя времени, я сел к столу, стряхнул пыль, перерезал веревку и принялся изучать истории болезней. Первая же история № 1235-54 некой Зеневской Ирины Николаевны 22 лет меня озадачила. Историю заполнял профессор мелким, неровным почерком. Многие строчки приходилось выпускать, к тому же профессор употреблял непонятные мне латинские выражения, по-видимому, вкладывая в них свой собственный смысл. Вообще, получалась непонятная ерунда. Перелистнув очередную страницу, из истории болезни выпали тетрадные листочи, аккуратно исписанные красивым женским почерком – методика познания болезни, когда сам больной пытается понять и осознать, что с ним происходит. Придумали ее немцы, а профессор гениально воспользовался этим методом.
Чтобы не утомлять читателя, я просто привожу ниже эти записи.
«Уважаемый Сергей Михайлович, все, что произошло за последние несколько недель со мной, непонятно и необъяснимо, но то, что это случилось на самом деле, я могу поклясться. Я все видела столь же явственно, как вижу листок бумаги у меня на столе или как медсестру, с завидным постоянством делающую мне больно и испытывающую радость от этого.
Почему, почему, ну почему, все случилось именно со мной? Почему я всё потеряла? Вы можете мне объяснить?
Вы знаете, я пишу и, действительно, мне становится легче. Я отвлекаюсь от страшного сегодня, я уже не испытываю отвращения от больничной пищи, не затыкаю уши от этого постоянного крика, от медсестры, которая хочет сделать мою жизнь еще более невыносимой. От мерзкого больного, который, стоит мне уснуть, приходит ко мне в палату, садится ко мне на постель и гладит меня своими скрюченными пальцами. Боже, зачем я все это пишу, ведь вы и так все знаете…
Вы знаете и даже не пытаетесь мне помочь. Вы хотите моей гибели! Отпустите меня, молю вас, я буду вести себя правильно, помогите мне…
Простите меня, доктор, я отвлекаюсь. Теперь буду точно следовать вашим инструкциям и только отвечать на вопросы.
Родилась я на севере, в городе Салехарде, младшим ребенком в семье. Родители баловали меня, ни в чём не отказывая. Так уж получилось, что больше я любила свою мамочку. Когда была еще совсем маленькой (мне часто это рассказывали) без нее и минуты не могла просидеть. Стоило ей оставить меня одну в комнате, а самой выйти, начинала плакать и кричать, а успокаивалась только тогда, когда устраивалась у нее на руках. Потом, конечно, я оставалась и с братом, и с сестрой, и с папой (которого я любила не сердцем, а рассудкам). Он не принимал в моей жизни никакого участия, был строг и любил жить по установленным правилам. Друзей не имел, но на работе его любили. Я не знаю, почему именно таких любят на работе? Когда же он уезжал в командировку, в нашей семье наступал праздник. Мы смеялись и дурачились. Мамочка моя работала в музыкальной школе. Она уставала в школе от детей и работу свою не любила. Ее настроение было непредсказуемое. Она могла шутить смеяться, то неожиданно замолкала и начинала плакать. Когда она так плакала, я подходила и обнимала ее. Не понимая, почему она плачет, тоже начинала плакать.
У меня было много подруг, и все же я всегда была одна со своими мыслями и переживаниями. Иногда, мне нравилось быть в центре внимания. Любила читать стихи и петь на школьных концертах, а иногда даже стеснялась выйти к доске на уроке. Учителя объясняли такое поведение моей капризностью и избалованностью. Будучи подростком, я подолгу могла сидеть перед зеркалом в своей комнате, рассматривая себя, удивлялась своему уродству. Да, не улыбайтесь, в то время мне казалось, что я ужасно уродливая, непропорциональная, местами недоразвитая. Мне не нравился мой нос, моя худоба, а еще моя грудь, казалось, что она совсем не растет, оставаясь маленькой, как у девочки. Все окружающие смотрели на меня и смеялись, видя мою уродливость и неуклюжесть. Они постоянно думали обо мне, показывали пальцем. Стоило к ним подойти, как они замолкали.
Уж не знаю с чем это связанно, может, от одиночества, а может из-за желания стать образованной, я стала учить японский язык. Мама с трудом достала учебник. Теперь, приходя из школы, я переписывала в отдельную тетрадь все иероглифы. Казалось, что они имеют какой-то тайный смысл, и я пыталась его постичь. Не знаю, как уж я учила, но кроме простых иероглифов, я сейчас ничего и не вспомню.
Зимой я с большой неохотой ходила в школу. Ни с кем не общалась, а потом наступила весна выпускного класса.
Я как-то незаметно для себя забросила заниматься японским языком. Мне казалось, что наступающая весна была моей. Все пело в душе, все спорилось и все удавалось. Я была лучшая. Все стремительно завертелось и понеслось: школа, подруги, домашние дела. Я училась в первую смену и могла допоздна задерживаться в школе. Я опять была в центре внимания. Меня выбрали в совет старшеклассников, там я и увидела его, моего мальчика. Он учился в параллельном классе. Конечно, мы и раньше виделись с ним. Он был высокого роста, остроумный, с бархатными карими глазами. Я просто потеряла голову. Мир, казалось, стал безграничным, добавилось еще одно измерение. Мы с ним не только любили друг друга, но и думали одинаково. Наш маленький северный город этой весной словно расцвел, мы до ночи бродили по улицам, сидели в парках. Я испытывала необыкновенное чувство, словно не жила, а парила, так все было легко. Вечером, обнявшись, я слушала его чарующий голос. И даже когда мы уставали говорить, я просто слушала его дыхание.
Это был чудесный период в моей жизни.
Расстались мы буднично. Мы сидели в кафе, я вдруг посмотрела на него и не узнала. Он оказался серым мальчиком: десятки, сотни таких же бегали рядом. Голос, который еще недавно восхищал меня, показался по-детски писклявым, смех – фальшивым, его дыхание – неприятным, и даже каким-то несвежим. Его рука, которой он дотрагивался до меня, показалась мне холодной, слизкой и неприятно липкой. Я взглянула в его глаза, а тех очаровательных, бархатных глаз не стало, лишь увидела грубый и циничный огонёк. Я испугалась, вырвала руку и побежала. Он пытался удержать меня, что-то говорил, я не слушала, кричала, вырывалась, даже покусала его. Вернувшись домой, я не плакала, легла, закрыв глаза, и не вставала несколько дней. Я смутно помню, как приходили какие-то люди, наверное, доктора. Меня раздевали, смотрели, давали лекарство и уходили. Через несколько дней я проснулась и почувствовала себя здоровой. Мама сообщила, что у меня была тяжелая форма гриппа. Я подслушала её разговор с учительницей, они считали, что причиной моего состояния был разрыв с моим бывшим парнем. Странно, но я ничего к нему не испытывала ни любви, ни ненависти. Он потом пытался возобновить отношения, но я была к нему равнодушна.
События закончились школьными выпускными экзаменами. Я легко сдала все. Да и учителя, за десять лет обучения хорошо нас знавшие, не стремились, занижать оценки. Получив аттестат, я по совету мамы поехала в Тюмень. Сложно сказать, почему я выбрала медицинский институт, но меня всегда привлекали люди в белых халатах. Я была красива, умна и легко, не прикладывая значительных усилий, прошла конкурсный отбор и даже получила место в общежитии на улице Одесской в комнате 402. Еще будучи школьницей, я часто во сне видела эту комнату № 402 в деталях. Я знала, что в моей жизни главные события произойдут именно в ней.
Годы бежали быстро, училась я хорошо, вернее, как многие девушки и ребята, старалась ходит на лекции и посещать занятия. Мои подруги по общежитию дружно выходили замуж, да и на меня обращали мальчики внимание, но они абсолютно не трогали сердце. Я оставалась какой-то сухой и бесчувственной к этим детским забавам.
Несмотря на то, что деньги мне регулярно присылали родители, на четвертом курсе я стала работать в дерматовенерологическом диспансере. Работа нравилась и была весьма почетная в среде студентов.
Кожно-венерологический диспансер располагался в центре города, в красивом двухэтажном здании. Коллектив врачей был небольшой: заведующий отделением Киршенблат, ассистенты кафедры, молодые врачи-интерны, врачиха Волкова и, наконец, доктор Маньковский. События последующие за этим будут связанны именно с ним, поэтому остановлюсь на нем поподробнее.
Маньковский был пятидесятилетним разведенным мужчиной с озорными усиками (пленившими всю женскую часть диспансера). По праву считался дамским любимцем, так понимать женщин, так мило, так проникновенно с ними общаться, не обидеть никого, ни красавицу, ни явную дурнушку, мог только он. Не смотря на различные легенды и подозрения, не было известно ни одного достоверно известного случая интимной сцены, хотя профессия и кабинеты предрасполагали к возникновению данных историй. Он виртуозно избегал даже домогательство неприятной врачихи Волковой. Что стоит, например, одно его высказывание: «Сейчас не готов встретиться, давайте в следующем месяце. Буду усиленно пить витамины для роста своих сперматозоидов».
Когда в отделении оставался дежурить врач Маньковский, то он проявлял ко мне необычные знаки внимания. Несмотря на внешний цинизм, врачи, работающие в отделении были исключительно милыми людьми с добрыми сердцами. Ко мне Маньковский испытывал непонятную нежность. Каждое дежурство приходил, садился рядом, проверяя назначение дневных врачей, изредка вставлял свои комментарии. Обычно, показывая мне лист назначения, одну руку клал мне на плечо и нежно очень нежно гладил меня по спине. Причем делал это очень искусно, очень трогательно, очень незаметно и… необычайно сексуально.
Я помню, когда впервые мягкая, теплая рука доктора Маньковский начала поглаживать меня по спине, по плечу и даже несколько ниже. Это было необычно, я ощутила фонтан энергии, приятная теплота исходила от его рук. Мы с ним практически не говорили. Он мог сидеть рядом со мной и час, и два. Между нами установилась невидимая связь, о которой никто не догадывался. Первое время я подозревала, что я нравлюсь ему как женщина, но время шло, а его поведение не менялось…
Этот вечер я помню очень отчетливо, доктор Маньковский был чем-то встревожен, непрерывно кусал и без того искусанные ногти, жалобно жаловался на боли в желудке. Я не могла ничем ему помочь, и вдруг словно почувствовала, что он хочет мне что-то сказать, но никак не решается. Перед самым уходом, он сообщил, что ему срочно нужно уехать на десять дней, а в квартире остается кот, которого с собой он взять не может. Маньковский попросил ежедневно кормить кота. «Не забывай!» - попросил он, жалобно взяв мои руки. Я не собиралась отказываться, тем более он жил рядом с нашим общежитием. На корм коту он протянул целую пачку денег. «Только каждый день, Ириночка, забегай! Он у меня домашний, очень скучать будет». Оставив ключ, он, подойдя к лестнице, остановился, медленно повернул голову и повторил: «Ириночка, каждый день! Он ждать будет». В это момент я поймала себя на мысли, что глаза у него были жалобные, больные с желтоватым оттенком. «Показалось», - подумала я, когда он вышел. Обдумать я ничего не успела, во сне заворочался и заплакал ребенок.
Дома я достала деньги. «Да на них можно прокормить целое общежитие, а не только одного кота», - улыбнулась я. Вечером зашла в магазин, купила сыра, рыбы, колбасы. Маньковский жил на первом этаже небольшого двухэтажного дома. Быстро справившись с замком, вошла. Квартира была небольшая, состоящая из двух комнат. В спальне на большой деревянной кровати с резными ручками спал кот. Признаюсь, никогда жизни я не видела такого огромного кота. Услышав шум, он проснулся, потянулся, спрыгнул и доброжелательно стал тереться о ноги. Его мурлыкание успокаивало, а ласки неожиданно понравились. Напевая мелодию, я приготовила коту еду. Все нарезала и поставила в блюдечке прямо на пол. Задерживаться не хотелось, казалось, кот не хочет меня отпускать, когда провожал до дверей. Следующий день был напряженный в институте. С утра занятия по хирургии, лекции и факультатив. Освободилась лишь к вечеру. Перекусывая на кухне булкой, я подумала: «Этих денег вполне хватит, чтобы и я себе купила вкусненькое». Решила быстро забежать к коту, а обратно накупить разных вкусностей, устроить себе маленький пир. По дороге подумала, что Маньковский не сказал, как зовут кота. Войдя в квартиру, быстро все убрала и приготовила. Окликнула кота, но на знакомый "кис-кис" он не отозвался. Войдя в спальню, я увидела лежащего на кровати кота, и не обратившего на меня никакого внимания. «Не заболел ли?» - насторожилась я, но оставаться с котом мне не хотелось. Солнечный вечер быстро развеял мои сомнения. Листва только набирала силу, небольшой ветер играл с листочками. В магазине я накупила целую сумку деликатесов, которых я даже не пробовала, а, признаюсь, давно хотелось. Вернувшись домой, стала все открывать и раскладывать. Попробовала осетровой икры, сначала намазала на кусочек хлеба, затем просто взяла ложку и начала есть. Когда голод был утолён, мне показалось, что чем-то пахнет непонятным и даже невкусным. Я стала обнюхивать все баночки и все пакеты, но так и не нашла источник неприятного запаха. Стала мыть руки. Мне показалось, что запах стал меньше, хотя еще оставался. Он был едва уловимый сладковатый до тошнотворности. Работая в диспансере, я выработала постоянную привычку мыть руки после каждой процедуры и не обращать внимание на запахи, какими сильными и зловонными они бы не были. В последующие два дня я готовилась к зачету по фармакологии, голова была забита препаратами, однако ежедневно навещала кота. Он вел себя все более и более странно. Всю еду, оставленную мной, он съедал, то есть думать о том, что он был болен не приходилось. При моем появлении кот начинал шипеть и орать, звук был глубокий, гортанный. В меня вселялся страх. Этот запах, который раньше казался случайным, уже точно исходил от кота. Заходя в подъезд к Маньковскому, я ясно ощущала его, а в квартире запах был невыносимо сильным.
Этот запах заполнил всю мою комнату в общежитии. Ночью было душно, но открывать дверь на балкон я не стала, а даже, наоборот, зашторила окно и с трудом уснула. У меня возникло ощущение, что за мной кто-то следит. Этот взгляд стал преследовать меня в комнате, на улице – везде. Тщетно я резко оборачивалась, пытаясь перехватить этот взгляд, переходила дорогу, садилась в уходящий автобус, все было напрасно. Этот взгляд был неуловим.
Поднимаясь к себе в комнату, я опять почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Резко повернулась и увидела маленького рыжего котика, который сидел на подоконнике. Когда я к нему подошла, он мяукнул. Я достала из пакета колбасу, отщипнула кусок и дала котику. Он его обнюхал, зашипел и посмотрел на меня дикими желтыми глазами. Это взгляд так и пронзил меня. Кот мяукнул и убежал вниз по лестнице.
Я по-прежнему ежедневно ходила к коту, но больше не заходила в спальню. Через приоткрытую дверь я видела, что лежащий на кровати кот сильно изменился за эти дни. Шерсть выпадала клочьями. Было невыносимо слушать его пронзительное утробное мяуканье, хотелось закрыть уши и убежать из квартиры.
Запах был везде. Он изменился, из сладковатого превратился в сырой запах подвала. Запах гнилого мокрого дерева.
Оставалось только три дня. Эти три дня были мучительны.
Больше всего на свете я стала ненавидеть вечер: тишину стен, безмолвия и одиночества. Словно я оставалась одна во всём мире. Время застыло. Стрелки часов медленно, очень медленно делали круг за кругом, а ты одна, по-прежнему одна...
Отчаянье заполняло душу. Спасительный сон полностью меня покинул, и я уже не могла спать ни ночью, ни днем.
Одиночество, страшное одиночества, оно продолжалось каждый вечер. Каждый вечер нет ни сна, ни покоя. С трудом заставляла себя ходить к коту. На девятый день, когда я вышла из общежития, то уже никого не замечала.
Мне казалось, что в мире есть только я и кот.
По дороге меня окликнули знакомые, но я, не обернувшись, пошла дальше.
Погода изменилась, уже несколько дней было сумрачно и дул ветер. Я явственно ощущаю этот запах и даже слышу мяуканье кота.
Подхожу к дому Маньковского, вижу свет и раздвинутые портьеры. «Неужели доктор вернулся?», - подумала я. Свет погас и, подойдя к окну, я в ужасе остановилась: на меня в упор смотрел кот. Он стоял у окна. Шерсть клочьями выпала и виднелись страшные пролысины, но больше меня поразили глаза. Это были желтые глаза доктора Маньковского. Одно мгновение мы смотрели друг на друга, я видела в этих глазах боль, смирение и страх. Я как загипнотизированная в ужасе смотрела на него. Рядом залаяла собака, меня как током ударило. Я бросилась бежать, не разбирая дороги. Не знаю, что со мной было, где я ходила, только очнулась в автобусе. Какая-то бабуся гнусавым голосом рассказывала про рассаду огурцов-великанов, обращаясь то ли ко мне, то ли ко всему автобусу. Я выскочила на улицу. Было темно, дул сильный холодный ветер. Дома были незнакомые, хотя клянусь, что это была наша улица. Никого на улице не было. Впереди светил свет и играла музыка. Я как бабочка пошла на свет и отчетливо услышала голос доктора Маньковского: «Ириночка, каждый день приходи, каждый день!» Пройдя еще несколько шагов, я поняла, что стою рядом с его домом. Ноги помимо моей воли, не слушаясь меня, сами пошли. Мне оставалось только подчиниться, подходя к дому, я видела кота: он махал мне лапой и мяукал. Не поднимая головы, я вошла в подъезд, долго стояла у дверей, наконец, решившись, приоткрыла дверь. В нос ударил знакомый ужасающий запах, я даже услышала шаги в коридоре. Больше не медля ни секунды, я бросила сверток с едой, захлопнула дверь и побежала в общагу. Оказавшись в своей комнате, закрыв за собой дверь, повалилась на кровать и тут же уснула тяжелым сном.
Ночь казалась невыносимо долгой. Я просыпалась, с ужасом глядя на стены. Обычно темная комната теперь освещалась множеством световых бликов, которые кружились по стенам, по полу, по потолку, создавая неестественный все ускоряющий хоровод. От этого движения кружилась голова. Я закрывала глаза, в ушах раздавалось невыносимое мяуканье, перед глазами возникали кошачьи желтые глаза. Потом я словно провалилась в какую-то яму.
Не знаю, сколько я спала, когда проснулась, день уже заканчивался. В окно было видно, как солнце заходит за дом. Я лежала неподвижно, смотря в одну точку. Стояла оглушающая тишина, а может, я ничего не слышала. Я лежала и не двигалась. Мне ничего не хотелось и ничего меня не беспокоило. Наверное, это и есть состояние между жизнью и смертью. Если бы мне сказали, что я сейчас умру, то я бы просто закрыла глаза и умерла. Вектор жизни, который направлял меня все эти годы, исчез.
Сколько я так лежала без движения – неизвестно. Заходящее солнце своими лучами стало меня слепить, я постаралась закрыть глаза и повернуть голову. Вдруг я осознала, что лежу одетая. Разом услышала вечерний шум улицы и стала восстанавливать события вчерашнего дня. Какая-то мысль меня беспокоила, я пыталась поймать ее и сосредоточиться. Мысль то пропадала, то какие-то обрывки доносились до меня из глубины сознания. Из всего хаоса, что носился у меня в голове, я вспомнила фразу: «Ириночка, каждый день, он будет ждать тебя». Мысли вновь понеслись передо мной: желтые глаза, отвратительный смрадный запах и проникающие в самую душу крики (то ли животного, то ли человека), купленные консервы, пачка денег, клочки шерсти – ночные кошмары опять возвращались. Одинокая мысль, что нужно сходить и кормить кота, была очень слаба в бешеном потоке сознания. Все шумело, мысли не слушались меня, похоже сами без моего участия они рождались, спорили друг с другом, умирали и воскрешались в бешеном, стремительном ритме.
Я просто лежала. Мысли были чужые, тело тоже было чужое, не мое.
Я была чужая в своем теле.
Я не знаю, сколько это продолжалось час или день. Но когда, ощутив жажду, я открыла глаза, наступило тихое, солнечное утро. Я попробовала пошевелить руками, все было нормально. Некоторое время я лежала, затем вскочила и увидела, что по-прежнему лежу в одежде. Встала и умылась. Посмотрев на часы, вспомнила, что сегодня у меня смена в диспансере. Голода я не чувствовала, скорее по-привычке согрела чайник, выпила чашку кофе с остатками ветчины. Собралась и вышла. Люди, как обычно, спешили по своим делам. Я пыталась подумать, что они думают обо мне, но эти мысли не шли. Сев в автобус я с жадностью рассматривала свой город: улицы, дома и людей, словно после тяжелой болезни. Они были такие же, ничего не изменилось. Мне даже показалось, что ничего со мной и не было. Все это кошмарный сон, игра воображения. Я опять весело засмеялась так, что на меня посмотрел сидящий рядом молодой человек.
-Привет! - сказала я.
Он что-то пробормотал и вскоре вышел.
Подъехала к диспансеру с чувством, что ничего и не произошло. Всё осталось как и раньше, те же курящие у входа больные в пижамах, те же суетливые медики, та же дворовая собачка.
Я открыла дверь сестринской. Всё было как обычно – буднично и по-рабочему. Сегодня дежурил доктор Маньковский. Наконец, я снова его увижу! Мне стало приятно от одной этой мысли.
Я переоделась и пошла на пост, принимать смену. Я здоровалась с проходящими врачами. Только вот его не было.
Только сейчас я заметила, что в отделении что-то происходит. Врачи что-то обсуждали: то входили, то выходили из ординаторской. Несколько раз я отчётливо слышала, как упоминают доктора Маньковского. Голова закружилась, я почувствовала слабость и жар. Всё стало как в тумане. Хлопнула входная дверь, и на лицах врачей я увидела любопытство и нетерпение. Приехал заведующий Киршенблат. Он вошёл в ординаторскую, и вслед за ним торопливо стали входить остальные врачи. Дверь закрылась. Я дрожащей рукой взяла пачку историй болезни, и медленно подошла к двери. Прислушалась. Ничего не было слышно, тогда с силой толкнула массивную деревянную дверь. Она легко открылась, и я вошла никем не замеченная. Врачи сидели за столом, на диване и в кресле. Киршенблат уже рассказывал:
-Соседи вчера позвонили в милицию, что запах в квартире невозможный. Когда милиция взломала дверь, Маньковский лежал на кровати у себя в спальне. Там видно удар его и взял. Лицо обезображено и запах ужасный. Эксперты определили, что смерть наступила около десяти дней назад. После последнего дежурства, никуда он не уехал, а мы его и не искали.
Заведующий замолчал. В ординаторской повисла тишина. Мне казалось, что только моё сердце стучит так сильно и громко, что готово вырваться из груди. Затем Киршенблат продолжил:
-Вопрос в следующем: соседи утверждают, что все эти дни к нему кто-то приходил. Они видели молодую девушку и решили, что дочка. Она забирала почту и в холодильнике обнаружено много продуктов. Всё это никак не укладывается в голове. Маньковский жил один. Много лет назад развёлся с женой, детей у него не было, был он порядочным до безобразия, на стороне никого не имел…
-А это, наверное, зря, - не выдержал молодой интерн.
Но, увидев осуждающие взгляды, замолчал, опустив голову.
-…Вот так, уважаемые коллеги. Не стало с нами нашего замечательного доктора Маньковского, - закончил Киршенблат.
Всё это я слушала, как в тумане. Меня сверлила одна мысль: «Как же так, я же сама видела в квартире кота? Кот! Точно кот! Почему ни слова не говорят, про этого страшного кота!..»
-А кота нашли? - прошептала я.
И почувствовала, что сейчас вся моя жизнь зависит от этого ответа. Я напряглась и сжалась, лучше не знать, лучше ещё надеяться, лучше…
Киршенблат перебил мои мысли:
-Никого не было, он один жил. Тем более он страдал аллергией…
Заведующий ещё что-то говорил, но я его не слышала. Лишь почувствовала, как ноги становятся ватными, стена покачнулась, и я соскользнула на пол.
Что было дальше, я не помню.
Очнулась на кушетке в процедурном кабинете. Рядом стояла старшая медсестра и врачиха Волкова. Волкова говорила:
-Да, Маньковский всем голову вскружил, даже такая тихоня в него втюрилась. А какой был озорной мужчина, какие усики, какие манеры, какой шарм, так ведь ни разу и не согласился…
Увидев, что я открыла глаза, она замолчала.
Старшая медсестра, по доброте, отправила меня домой, взяв мою смену себе, а чтобы опять где-нибудь не упала, меня отправили на больничной "санитарке" домой.
Мне поставили успокаивающие уколы, поэтому всю дорогу до дома я спала. Даже не помню, как подъехали к общежитию.
Подходя к комнате, я невольно замедлила шаг. По-привычке вдохнула воздух. Того ужасного запаха в квартире не было!
Посмотрев на свои руки, я увидела, что они грязные, и вспомнила, что запачкала их, садясь в "санитарку".
Пошла в ванную, открыла кран и тщательно стала отмывать руки. Неожиданно на фоне шума воды услышала какой-то звук. Сначала мне показалось, что где-то плачет ребёнок. Затем, я явственно услышала, что в комнате раздаются шаги, чей-то смех, затем послышалось мяуканье. Вначале тихое, затем всё громче и громче. Затем появились голоса, они были неприятны и зловещи. Обвиняли меня в смерти Маньковского. Кот, как прокурор, зачитывает приговор: «Она виновата в смерти Маньковского». Второй голос, был самого Маньковского, он жалобно повторял одну и туже фразу: «Ириночка, ты должна была приходить каждый день!»
Я закрыла глаза и заплакала. Мне было страшно пошевелиться и открыть дверь. В комнате играла музыка и слышался смех. Я стояла и оглушено прислушивалась к этому шуму. Неожиданно и твёрдо, услышала приказ от доктора Маньковского. Мне казалось, что этот приказ раздаётся у меня в голове. Выполняя его: я взяла в руки бритву, не раздеваясь, залезла в ванну.
-Ты одна во всём виновата. Ты всё испортила. Ты сама испорчена. Ты должна умереть, чтобы очистить Землю.
В голове было пусто. Мысли исчезли. Я больше не принадлежала себе. Я выполняла чью-то волю. Меня самой не стало. Мои руки, мои ноги, моё тело мне больше не принадлежали. Моё сознание, мысли и чувства полностью принадлежали власти голоса…
Я была лишь безропотным исполнителем чужой воли. Несколько раз провела бритвой по запястью, не ощущая боли и страха. Показались капельки крови. Как завороженная смотрела на этот тёмно-красный ручеёк, затем опустила руки в воду и закрыла глаза. Шум в комнате прекратился. В голове было легко пусто и свободно, и я погрузилась в сон…
В себя пришла лишь в вашем отделении. Что было дальше, не помню. Лишь помню, что была привязана к кровати. Помню истошные крики и фразу, которая словно присохла ко мне: «Если я виновата - накажите меня. Только я виновата в его смерти. Я не хочу жить. Я не могу жить. Мне страшно!»
Всё, что случилось дальше, уважаемый Станислав Михайлович, вы знаете лучше меня…
Себя я чувствую хорошо. Жалоб никаких нет. Отпустите меня домой, сжальтесь надо мной. Я буду принимать все, что вы мне назначите. Я буду приезжать к вам на осмотр. Отпустите меня, иначе я умру здесь».
На этом запись обрывается. Я жадно продолжил читать историю болезни:
«Состояние удовлетворительное, больная контактна, ориентирована во всех сферах. Фон настроения ровный; бреда, галлюцинации не обнаруживает…».
Я просматривал страницу за страницей. Шли дни, а профессор не ставил свой окончательный диагноз. Он словно давал себе время.
Перевернув очередную страницу, я, наконец, увидел диагноз. Наверное, ни один психиатр не мог так красиво, блистательно и виртуозно обосновать диагноз. Это был конек профессора Туманского. Я знал, что несколько лет назад, его приглашали на всемирный конгресс психиатров в Австрию, и именно там впервые прозвучала фраза: «Наградить диагнозом как Туманский».
Ещё не обнаруживаются симптомы известные любому обывателю, но что-то в поведении настораживает. Уже можно заметить чуть заметный ветерок, играющий цветами сирени в весеннем саду. Еще едва заметно облако на горизонте – грозный предвестник надвигающейся бури. Но вскоре беспощадно задует сильнейший ветер, выдирая с корнем посаженные цветы, ломая сучья и выворачивая столетние деревья, оставляя после себя незаживающую рану.
И пусть удивляются старожилы этих мест, ведь ничего не предвещало урагана в этой всегда солнечной и тихой долине.
… Последний приступ был спровоцирован ярко выраженной экзогенной ситуацией. Протекал на фоне …
Было уже три часа ночи, когда я забрал с собой оставшиеся истории и вернулся в ординаторскую. В отделении по-прежнему всё было спокойно. Я расстелил постель и, не раздеваясь, лег.
За мгновение до того, как я уснул, в голове возник образ Ирины. Она словно о чём-то меня предупреждала.
Рисунок Анатолия Ярышкина