Мари Трофимовна, прожившая с мужем, двадцать пять лет, и более тридцати лет без него, вспоминала своего Панжю и по-хорошему, и по-плохому.
Почему-то она была уверена, что к преклонному возрасту Панайот Гаврилович свою бочку вина уже выпил бы, и здоровый образ жизни был бы на старость обеспечен. Она часто говорила: «Тверёзый человек был, как человек, как выпьет – забегай с хаты! Но, а сейчас, если бы Панжя был живой он бы уже так не пил и так бы не делал, да и вы бы другими выросли. Не всё ж время он пил, было же и хорошее в жизни!» – шла на попятную вдова.
«Панжя мог по дому делать любую работу – говорила Мари Трофимовна – и не стеснялся! На Урале я обстирывала все столовые и рестораны. А как раньше стирали, замачиваешь бельё, потом вывариваешь, потом опять стираешь, машин-то не было. Прихожу, раз домой, а он стоит над корытом и на доске халаты стирает! А другой раз взял и пирожков нажарил, сам тесто замесил, сам раскатал, все мог делать.» Когда уже мать умерла Галина П. вспоминая её с со старшим братом, сказала, что вон отец какой был и стирал и пирожки жарил. На что Юрий П. ответил: «Да куда там, жарил он там ей!». Надо думать пусть один раз, но всё-таки жарил, один раз, но – постирал. Ведь, если что-то случится один-два раза в жизни, мы говорим, что, мол, раньше так было всегда.
«На войне Панжя не убил ни одного немца, может, только если нечаянно, – с одобряющей ноткой в голосе сообщала мать детям, – потому что он не целился в людей, а стрелял чуть выше». «А, если бы все так стреляли? То и не победили!» недовольно замечала дочь. Мари Трофимовна пожимала плечами: за всех она ответить не могла, а что муж не убивал, правильно делал.
Однажды на Урале Панайот Гаврилович привёл домой парня и сказал жене: «Мария, пусть он пока поживёт у нас». Оказалось, что Саша хороший, красивый и работящий молодой человек – сирота, прибился к какой-то бабе, что была намного старше его. Всё бы ничего, но женщина была пьющая, и заработок парня прогуливался и пропивался.
«А мы, – поясняла Мари Трофимовна смотрели за ним, как за родным сыном. Он нас называл папой и мамой. Как принесёт зарплату, а я ему и говорю: «Саша, деточка, на питание ничего нам не надо, давай мы тебя оденем». А ну-ка в то время, когда нигде ничего не достать, я ему в ОРСе купила отрез габардиновый на костюм!
Потом познакомился с хорошей девушкой, мы его и женили. Дали им квартиру, ребёнок родился, только вот горе случилось: грудью кормила дитя и положила рядом с собой и заснула и нечаянно дитя задушила, так жалко было. А так они очень хорошо жили!
Так вот Панжя мне и говорил: «Знаешь, Мария, мы чужим детям сделаем добро, а кто-то поможет нашим!» Мари Трофимовна улыбнётся с такой грустью и с таким сожалением, кажется, всё было только вчера, но всё прошло и ничего нельзя изменить.
И с особой теплотой расскажет следующее: «Когда мы жили на Урале, уже после голода, и вот на Пасху я всёго напеку, наготовлю, сядем за стол, Панжя как выпьет, любил петь песню: «Горэ мэни, горе мэни, тай ще на чужбыни! В кого братья в кого сестры, есть с кым пыть, гуляты, а у мэнэ сиротыни ни с ким разговляты!», да так горько заплачет», у женщины дрогнет голос и прервётся на паузу. Умела мать выдать порцию душещипательной истории и умолкнуть. «Э-э-э, Панжя, Панжя, кто ж тебе виноват, жил бы ты ещё много лет, сам себя загнал в могилу!»
Панайот Гаврилович, работая ездовым, имел неосторожность напиться и упасть с подводы. Возможно, он крепко ударился при падении и ушиб лёгкие, была ещё версия, что наехало на грудь колесо, как бы то ни было, но отец стал болеть. Лечили работягу от ревматизма ног, рентген сделали слишком поздно, больному не сказали правды, но он видно, сам почувствовал неминуемый конец. «Когда мы приехали из Тахтамукая, после рентгена, Панжя сел вот здесь – мать показывала на угол печки – и так сильно плакал! Одиннадцать месяцев он пролежал. Каждый день мне говорил: «Мария, милая моя, прости меня, я тебя часто обижал!»
Панжя – это был единственный человек на белом свете, который мог сказать: «Ты лежи, Муся, пока я не растоплю, хата нагреется, тогда встанешь». У Гали Вася, честно признаться, таким жалостливым не был. Проснувшись в остывшей за ночь времянке, традиционным толчком в бок, напоминал жене: «Вставай, я вчера растапливал, сегодня твоя очередь!».
Когда мать собирала небольшое застолье, подвыпившая, она любила затянуть: «Каким ты был, таким остался, орёл степной, казак лихой!» вдова поворачивалась к портрету своего «казака» и с особенным надрывом выводила: «Я всю войну тебя ждала!», забыв все обиды, простив их, она пела именно для Него…
Первые супружеские измены пришлось познать уже в молодости. Устраивать скандалы по этому поводу молодая жена стеснялась, из-за дедушки, который жил в ту пору с ними. «Один раз вижу, что собирается уходить из дому, ну, что я ему сделаю? Взяла туфли спрятала, так ты веришь Бога, он босиком ушёл!» рассказывала женщина. Но то, что случилось перед самой войной: действия и последствия содеянного, уже не удержала и стеснительность перед дедом Чамбазом. Марика шла по улице, они жили тогда в ауле Тахтамукай, и один мужчина остановил её. «Марик, – сказал абориген, – Панж пошёл с рыжей баба туда», он махнул рукой в ту сторону, где заканчивались дома, и начиналось кукурузное поле.
«Я тогда что делать? Беру пустую бутылку, разбиваю её, и с отбитым горлышком иду к кукурузе! Панжя подхватился, за штаны та тикать, а я как прыгну на эту суку! В общем, дала я ей хорошо! Меня тогда б посадили, если бы не Коблев, он замял это всё дело» Мари Трофимовна как-то улыбнулась сама себе, дескать, вот какая она отчаянная! «Мам, – прервала дочь, – ну чего ты за отцом бегала, если ты его не любила?» Матушка хмыкнула недовольно: «Любовь – это одно, а ревность – это другое!» и продолжала рассказывать уральские похождения мужа.
«Как голод прошёл и он отлыгал, так тут же спутался с одной доходягой, моложе его на восемнадцать лет! Я узнала, где она живет, пошла в тот барак, её дома не было. Поговорила с соседями, те подтвердили, что мол, да приходит к ней уже не молодой мужчина. Помогает ей, вот недавно дал двести пятьдесят рублей!
Прихожу домой – голос матери крепчал – он сидит дома, держит на руках Витьку, абсолютно тверёзый, я у него и спрашиваю: «Ты в такой-то барак заходил?» он мне и отвечает: «Да, заходил к знакомым». Ага, значит, это был он! Говорю Юрке: «Возьми Витьку себе на руки». Юрка забрал у него Витю, а я захожу сзади, беру топор, он стоял у печки и размахиваюсь со всей силы! Но когда я размахнулась, Господь перевернул в моих руках топор, и я ударила его обухом! Он так и свалился. Юрка перепугался: «Мама, что ты сделала? Ты убила его!». А я переступила и сказала: «Собаке, собачья смерть!» и ушла».
Взволнованная мамка умолкала, чтобы слушатели передохнули, и уже спокойно продолжала: «А когда вернулась, он уже очухался, сидит, молчит. Потом, конечно, нажрался, дал мне». Она показала на висок, там был маленький шрам от ножа. «Я в комнате успела крючок открыть, а в коридоре не успела, там он меня и догнал. А деньги, что он ей дал, я у неё забрала в получку. Кассирше сказала, чтоб та удержала, она стала возмущаться, а тут и Панжя подошел. Я ему и говорю: «Ты давал ей двести пятьдесят рублей?» а Панжя тык-мык и отвечает: «Я ей занял». Она поворачивается к нему и говорит: «Подлец ты!».
А я взяла эти деньги трояками да десятками и раздала вербованным, пусть покушают что-нибудь!» «Мам, ну как можно с топором на человека? – спрашивала дочь, представляя полную ужаса картину, – а если б зарубила!» «Знаешь, – отвечала бесстрашная женщина – когда у меня в глазах темно, то уже ни о чём не думаешь! Да, – с пустотой в душе заканчивала Мари Трофимовна – когда нечего сказать и «да» хорошо! Ваш батька пил, да гулял, а я, как проклятая работала день и ночь, что бедную Гальку забывала даже покормить. Она сидит, бывало целыми днями в люльке, играется, а потом как заплачет, тогда я вспомню, что не кормила дитя. Знаете, как лягушка говорит: «Много сказать хочу, но полный рот воды». Вот такая моя судьба была, ничего хорошего не видела!»
Слушала Галя свою мамку и думала о том, как же ей всё-таки не далась жизнь. Человек обладал всеми задатками лидера, ей не полы нужно было мыть, а заправлять каким-нибудь большим общественным делом. Без личной выгоды, главное было для деятельной Мари Трофимовны, кому-то принести пользу! А её волю всю жизнь кто-нибудь да подавлял. Получить образование помешала революция, тот факт, что девочка за один год прошла программу двух классов, говорит о прекрасной памяти и о незаурядных способностях, но не получилось. Отдавать в ликбез дед Полихрон, видать, не захотел, повсеместное навязывание безбожия настораживало, и чтобы сохранить детскую душу, Марика росла безграмотной.
Лет в шестнадцать внучку бывшего плантатора с подружкой усилено уговаривал вступить в комсомол Авраам, их хуторской парень. Первым делом комячейка ему купила штаны и рубаху, а потом отправила на учёбу. Вернувшись домой, ставленник большевиков развернул настоящую агитацию. Он наглядно показывал, как изменилась его жизнь к лучшему с вступлением в комсомол, и таких же чудесных перемен обещал и девчатам!
Девчонки загорелись, но старый Чамбаз охладил пыл при помощи кнута, и Марика осталась беспартийной и возможно этим спас внучке жизнь. Потому что одно дело попасть под пятьдесят восьмую статью безграмотной бабой, другое, если ты непосредственно внедрился в комсомольские ряды и там занимался вредительством. «Когда энкэведешники пришли за Авраамом, мы чуть с ума не сошли, – рассказывала Мари Трофимовна, – это был такой преданный партии человек, а из него сделали врага народа! Так он там и пропал».
Далее, на Урале последний шанс, дарованный судьбой, не использовался по прихоти мужа. Хваткая и толковая Мария обстирывала столовый и ресторанный персонал. На совесть выстиранные халаты своей белизной служили неоспоримым доказательством, что эта женщина любую работу выполнит хорошо. И решило начальство ОРСа: продвинуть старательную работницу по служебной лестнице. Чего ей обливаться потом над корытом со стиральной доской, пусть пойдёт выучится на буфетчицу! Судя по тому, что свою единственную дочь Панайот Гаврилович назвал в честь буфетчицы Галины, которая давала ему в долг водку, вывод напрашивается сам – мужчина буфетчиц уважал, но жене не доверял.
История о том, как родители давали имя последнему ребёнку, приводила Галю в расстройство. Имя Галина, будь её воля, было бы изъято из словаря навсегда, настолько девочка не любила его. Когда после всех сыновей, Панайот Гаврилович узнаёт, что родилась девочка, первым делом он обмыл это событие в кругу друзей-собутыльников. Потом чуть не споил весь роддом, Он стоял под окнами палаты и кричал жене: «Мария, это Бог тебе помощницу дал на старости лет!».
Когда назрел вопрос имени, немолодые супруги заспорили, понимая, наверняка, что второй дочки уже им не видать. «Панжя хотел назвать в честь своей матери – Евдокией! – рассказывала Мари Трофимовна. Галя скрещивала ручки на груди, какой ужас – Дуся, Дуня, какое из этих уменьшительных имён хуже и не поймёшь!
«А, я хотела в честь своей мамы назвать – Софией!». И от этого имени девочка не в восторге: хорошо, если бы звали все Софой, но наверняка, все дразнили бы соней. «Когда пришёл нас забирать, сказал: «Ни тебе, ни мне, я записал Галей, как наша буфетчица!» А вообще, мне нравилось – Таня!» грустным голосом заканчивала мать. Дочь вздыхала: Татьяна, она с удовольствием бы откликалась на это имя, и что у неё за родители, даже назвать не смогли по-человечески…