Одна из читательниц недавно по-доброму упрекнула меня: дескать, у тебя, братец, дневниковые записи чуть ли не интересней собственно твоей прозы. Конечно, такое заявление слегка обидно для любого, кто мнит себя в первую очередь литератором, но речь сейчас не о том. Просто в течение двух дней, что прошли после дружеского попрёка, я многократно думал о феномене дневников.
В своей жизни, причём не только в детстве, я вёл несколько дневниковых тетрадей. Они были достаточно интимны (по части описания моих чувств к представительницам другого пола – в детстве и отрочестве; по части анализа своих потаённых мыслей и разного рода амбиций – после двадцати). Мальчишкой я использовал в дневниках различные нехитрые коды. Позже убедился, что можно было вовсе не стараться что-то шифровать и запрятывать в иносказаниях (которые спустя годы и сам не можешь порой распознать), ибо на самом деле наши записи почти не вызывают интереса у окружающих – за редкими исключениями.
Я могу быть неправ, но мне кажется, что раньше, в докомпьютерную эпоху, здорового и нездорового любопытства здесь было куда больше. Чужой дневник манил своей тайной. Хотя, скорей, не в компьютерах дело, а в постоянно усиливающемся потоке некой «среднеслойной» информации – нередко пустой и глупой, цинично раскрепощённой и вульгарной. Всякий байт любой информации авторы стараются преподнести с доверительной интонацией (конечно же, «только для вас») – до чужих ли тут дневников?! Особенно если написаны они ужасным почерком?!
Главное назначение дневника – быть большой или малой суммой глубокомысленных рассуждений, которыми автор щеголяет перед собой (перед зеркалом) в случае, если дневник заведён для сокровенного; либо перед другими людьми – в том случае, когда предназначение дневника – быть непременно прочитанным кем-либо помимо автора. А вообще-то, нет ни одного дневника, который писался бы без тайной надежды автора на благодарного читателя. Об этом многие говорили; помнится, у Достоевского есть такой тезис – по-моему, в «Подростке» юноша-протагонист (Долгорукий? Долгоруков? словом, Ротшильд недоделанный) говорит на эту тему, прежде чем пуститься во все тяжкие по части откровенности.
Кстати, предыдущий абзац, на мой взгляд, – достаточно яркий образец того, о чём в нём говорится.
Илл.: Мориц Эшер. Рисующие руки